Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

16

На самом верху, в раме двери, затянутой голубым небом, появилась тень девушки с ярко блестевшим краем фаянсовой тарелки.

– Ой! Кто это?

– Я.

– Кто я?

– Раненый.

– Ой! Красный?

– Я русский.

– Как звать?

– Бредихин Елисей.

– Та чи вы? Леся?

– Шурка? Постой! А где же Гульнара?

– А барышня – это самое... остались в Ханышкое.

– А зачем же ты ушла? – строго спросил Леська. – Тебя ведь приставили к ней!

– Приставили, а сами где? Ихние папа, мама и Розия драпанули от красных в Константинополь на броненосце. А Гульнару оставили. Не успели захватить. А кто мне жалованье платить будет? Чатыр-Даг? Умер-бей отказался. Вот я и ушла.

– И где же ты сейчас?

– В имении Сарыча. Это – имение Сарыча. Я вышла замуж за здешнего садовника. А что мне одной делать? Какая сейчас в Евпатории жизнь? А его убили. Вот я теперь вдова и живу здесь, пока Сарычи не вернутся. А там увидим.

– Вдова?

Шурка была все той же шустрой девчонкой – и вдруг вдова...

– А ты зачем в тельняшке? Придут немцы воды напиться, увидят тельняшку, подумают – матрос. А матросов они стреляют без разбору.

– У меня ничего другого нет.

– Пойдем ко мне в хату. Чего-нибудь у мужа отыщем.

Леська, кряхтя, начал подниматься.

Шурка подхватила его под плечо, потом крепко обняла за спину и повела к лестнице. Всходя по ступенькам, он тоже обнял ее. Подъем длился довольно долго. Дольше, чем было нужно. Наконец они очутились во дворе. По-прежнему в обнимку прошли мимо барского дома к воротам. Здесь стояла черная избушка бабы-яги: без окон, без дверей. Вскоре выяснилось, что дверь есть, но распилена она поперек таким образом, что верхняя половина открывалась, как ставень, и тогда получалось окно, а если надо войти в избушку, то открывался нижний ставень, и тогда вместе с верхним получалась дверь.

– А где же настоящее окно? – спросил Леська.

– Хозяин стекла не отпустил, вот и пришлось выдумать такой домишко.

– Да-а... Ничего подобного не видел.

Внутри избушка была удивительно чисто прибрана. На кровати голубовато-белое марселевое покрывало, на столе белая скатерть в красную клетку и глиняный кувшин с первыми цветами. Леське здесь очень понравилось.

– Раздевайся, Елисей, и ложись в постель, а я что-нибудь поищу из одежи. А тельняшку сожгем, чтобы никаких вопросов. И бушлатик заодно. Правда? Чего их жалеть. Дело наживное.

Она ушла в угол за какую-то занавеску. По-видимому, угол заменял шкаф. Начала рыться в рухляди.

– Если что, я тебя, это самое... за своего мужа выдам. Значит, будут тебя звать Григорий. Григорий Поляков.

– А отчество как?

– Отчество? А кто его знает, отчество? Немцы отчеством не интересуются.

Вскоре Шурка отыскала праздничную синюю рубаху с перламутровыми пуговками, сидевшими близко и ладно, как на гармони. Примерила Леське – не налезает.

– Ну и медведь же ты! – засмеялась Шурка. – Такой молоденький – и медведь.

Снова порылась и достала другую рубаху, тоже синюю, но уже линялую.

– Нам не на свадьбу! – сказала Шурка и принялась за кройку. Она перерезала праздничную рубаху поперек и стала из нижних кусков натачивать спинку, а потом заплаты на плечи и воротник. Линялые же куски нашила снизу, как юбку.

– Это пойдет в штаны, этого не видно.

Работала она весь день. В промежутке обедали. Леська выпил козьего молока с черным хлебом. Было оно очень жирным, сытным, хотя и с привкусом шерсти. Потом спали. Шурка постлала себе на полу, а Леську оставила на кровати, несмотря на его протесты – он требовал, чтобы она спала на кровати, а он на полу. Всю ночь Шурка вздыхала и охала.

Леське тоже не спалось – его мучила совесть. «Неужели каждый молодой мужчина может быть счастлив с каждой молодой женщиной? – думал Леська. – Но если так, то чем же мы отличаемся от животных?»

Утром они завтракали, избегая встречаться глазами. Леська заметил у Шурки под нижними веками шоколадные тени. Но внешне все шло как надо. Леська ел яичницу и пил молоко, а Шурка – только молоко. Потом она примерила Леське рубаху – рубаха сидела отлично. Шурка обрадовалась и впервые не отвела глаз от его взгляда. С трудом оторвавшись, она вышла во двор, вошла в барский дом, растопила печку и сожгла Леськино барахлишко.

Ночью Шурка опять вздыхала на полу, а у Леськи сильно билось сердце на кровати. И вдруг, сам не веря в то, что делает, Леська резко сел на постели и спустил ноги вниз. Шурка перестала дышать и прислушалась. Леська сошел на пол, присел перед матрасом, что на полу, и, умирая от страха, осторожно приподнял Шуркино одеяло.

Шурка пододвинулась, чтобы дать Леське место. Леська прилег рядом и дрожал так, что зубы сводило. Не помня себя, он тихонько обнял девушку... Шурка схватила его руку и держала крепко, не давая шевельнуться. Если бы не эта сила, Леська ни на что большее бы не решился. Но теперь его пронзил охотничий порыв. Он резко повернул Шурку к себе и припал к ее губам. Шурка со стоном запрокинула голые руки за его шею и всем телом потянулась к нему.

– Скажи: «Та чи вы?» – горячим шепотом попросил Леська.

– Та чи вы?

Леська с жаром прижался губами к губам Шурки.

Утро застало их в кровати. Леська лежал счастливый и удивленный. «Как мне с ней хорошо!—думал Леська. – Но ведь я ее никогда не любил. Вот она лежит на моей груди, в моих объятиях. Но разве она мне дорога? Ничуть. Почему же мне так хорошо с ней? Значит, любовь – выдумка? Красивый обман поэтов?»

Весь день они провели в постели. Проснувшись, бурно целовались. Потом Шурка в одной рубашке бежала доить козу, и они пили молоко с хлебом. Потом снова: «Скажи: та чи вы?», снова засыпали, опять целовались и опять засыпали. Леська был так непривычно счастлив, будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим.

Летом он видел на пляже множество женских тел. Позолоченные загаром, они напоминали статуи. Живые статуи, и только. Это была эстетика. Женщины на пляже лишены эротической остроты, потому что море, небо, дюны, многолюдье лишает их того, что делает их женщинами: интимности. Но Шурка... Загар с нее за зиму сошел, и теперь тело ее блистало, излучаясь в полутьме каким-то волшебным сверканьем. Мужские тела никогда так не сверкают. Это был свет женщины. Свет, которого никогда не увидишь, если женщина не твоя.

И еще одна мысль захватила Елисея. Чем счастливей чувствовал он себя с Шуркой, тем жарче ненавидел войну. Человеку дано такое изумительное: страсть. Как же смеет война отнимать у него это? И почему люди это допускают? Как могут терпеть? Не дети, которые ничего не понимают, не старики, которые ко всему остыли, а именно молодежь почему-то обязана убивать друг друга, отнимая друг у друга Шурку – ни для себя, ни для других.

И все же на третий день война постучалась в дверь избушки на курьих ножках. Сказка кончилась. Вошли два германских солдата и немец-колонист.

– Напиться просит, – сказал колонист.

Шурка подала им жестяную кружку с веснушками ржавчины и указала на бочку с водой. Германец брезгливо покосился на кружку.

– Ржавчина это здоровье, – сказала Шурка. – В ржавчине железо.

Колонист перевел. Немец засмеялся и стал пить. Другой солдат уставился на Леську и что-то спросил по-немецки.

– Он спрашивает: кто этот раненый?

– Это мой муж, и никакой он не раненый, во-первых! – строптивым тоном выпалила Шурка.

Колонист перевел.

– А почему же у него ранение?

Колонист перевел.

– Ах, это! – Шурка лукаво засмеялась. – Это дела домашние. Пришел вчера пьяный, начал придираться, полез в драку, но я его так хватила сковородкой – и кожу рассекла.

Колонист перевел и рассмеялся. Солдаты с хохотом ушли.

– Ну и молодец же ты, Шурка!

– А что? Думаешь, немцев обмануть нельзя? Они беспечные!

Но тут вернулся колонист.

– А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны.

Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку.

– Спасибо! – сказал немец и покраснел.

Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.

– Все-таки русский немец... – умиленно сказала Шурка.

– Наверно, коммунист, – раздумчиво произнес Елисей.

– Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?

– В наши дни, пожалуй, так, – улыбнулся Леська.

– А я разве плохая?

– Ты чудесная!

Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.

– А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.

– Пойду в Ханышкой.

Шурка поглядела на него затяжным взглядом.

– А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.

Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:

– Хорошо, я пойду с тобой.

Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Получилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в избушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон молока. Пошли.

Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то перегоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался.

За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Следующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась.

– Дальше не пойду, – сказала она. – Ханышкой начинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» – так они ее называют. Деньги у тебя есть?

– Нет.

– На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то барышня не догадается тебя накормить, а сам ты не попросишь.

На прощанье они поцеловались так жарко, точно хотели выпить друг у друга душу.

* * *

В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопросительными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у белого кролика.

– Урус?

Леська сделал вид, будто не понял, и показал хозяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмолвии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье.

Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высокого старца. Потом встал и положил на прилавок бумажку в двадцать керенок.

– Керенки сейчас не пойдут, – сказал хозяин.

– Да? А немецких денег у меня нет.

– Николаевские давай.

– Нет николаевских.

– Что делать будем? – спросил хозяин.

Леська понял, что скандал неизбежен. В такие минуты на него находило вдохновение.

– Турецкие деньги хотите?

– О, да, да! – закивал хозяин. Турецкие можно.

– А вы имеете право орудовать турецкой валютой? – грозно спросил Елисей. – На каком основании?

Хозяин опешил.

– Полицию зовите! – загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши.

Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво махнув рукой, сказал несколько слов по-татарски.

– Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Проваливай!

Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко согнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульманское приветствие понравилось Умер-бею.

– Якши-урус! – одобрительно сказал старик.

Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой.

Слева по улице шли голые холмы, справа сады с низенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, очевидно сторожку. У входа спиной к Леське сидела старуха и мыла в тазу рыбу.

– Бабушка! Чей это сад? – спросил Леська.

– Это сад господина Синани.

– А где сад Умер-бея?

– А вот он! Рядом с нашим.

У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару.

Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас переночевать?

– Нельэя, нельзя.

– Хоть одну ночь.

– В чем дело? – раздался голос из домика, и на пороге появился дед.

– Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Нужен он мне!

– Но почему же нельзя? – спросил Леська как можно мягче. – Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили.

Старик и старуха переглянулись.

– Есть где переночевать! – решил старик и закашлялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала.

– Входи! – сказал старик. – Только где Тюк-пай?

– Тюк-пай на цепи.

Леська поискал калитку и вошел.

– А твои вещички? – спросила старуха.

Леська молчал.

– Я ни о чем не спрашиваю! – мудро сказал дед. – Такое сейчас время, что не надо никого ни о чем спрашивать. Есть вещички, нет вещичек, – раз человек ищет крышу, надо помочь. Бабушка! Ставь самовар.

– Так скажи это как человек! – раздраженно проворчала бабушка.

– Я и сказал как человек.

– Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

– А как надо было сказать?

– Надо было сказать: «Бабушка, ставь самовар».

– Но я же и сказал: «Бабушка, ставь самовар».

– Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

– Тьфу!

Дед с ненавистью уставился на старуху. Бабушка вошла в домик, и старик доверчиво обратился к Леське:

– Когда она увидела меня в первый раз пятьдесят лет тому назад, так прямо заладила в одну душу: «Только Исачка! Только Исачка!» (Исачка меня зовут.) Пришлось жениться.

– Плохо ваше дело, – сказал Леська, едва сдерживая улыбку.

– А разве я говорю – хорошо?

Старуха вышла с маленьким самоварчиком. Все медали на нем были начищены, как перед парадом.

Леська тут же принял его из рук старушки.

– А где у вас, бабушка, вода?

– В ручье, дорогой. Это ручей Умер-бея, но мы проделали в заборе дырку и потихоньку берем, сколько надо.

– А Умер-бей не сердится?

– Сердится.

Старуха счастливо захихикала,

Ручей бежал бурно, чирикал по камешкам, а в ямках производил шумные глотательные звуки: голт... голт... голт... Леська не стал искать в тыне дырки, а перемахнул через него прямо на бережок. С минуту он стоял без движения: его волновало то, что он ступил на землю, по которой ходила Гульнара. «Сад Гульнары», – подумал он, точно читал заглавие персидской сказки.

Бабушка уже поджидала его с котелком, в котором попыхивали угли.

– Ты думаешь, этот старик такой чудный хозяин?

Гость пришел – «бабушка, ставь самовар»? Это он для себя! Он сам чай любит.

– Ах ты, несчастная! Ну, есть у тебя стыд и срам? Видит бог, я сначала подумал о госте, а только потом о себе.

– Но все-таки, шайтан, ты любишь чай больше всего на свете.

– А кто его не любит? И ты любишь, ведьма хвостатая.

– А ты все-таки больше, больше!

– А ты еще больше!

– А ты на это «больше» – еще больше.

Перед домиком был вбит в землю круглый стол об одной ноге. Вокруг пего полукружьем – скамья, как в беседке. Суровая, но чистая скатерть, белый чурек, испеченный в золе, брынза, масло и самоварчик на подносе, – ах, до чего же хорошо!

– Неужели здесь все-таки не было ни одного немца? – спросил Леська.

– Ни одного, – ответил старик. – Здесь только татары и караимы. Я, например, караим. Синани. Можешь называть меня Исхак-ага. А это моя жена Стыра, Эстер-ханым. А тебя как зовут? Это ведь ты можешь нам сообщить? Даже собаку нашу зовут Тюк-пай.

– Леся меня зовут, Елисей.

– А! Елисей! Это есть такая река, верно?

– Нет. Река – Енисей, а я – Елисей.

– Хорошо. Енисей так Енисей.

Потом Леську пригласили в дом. Потолок был низок, пол был земляной и натирался коровьим навозом. Из маленькой кухни шла в комнату дверь со стеклянным окном. В комнате кровать с периной и подушками мал мала меньше. Два стула. Комодик. Над комодиком картинка: десять этикеток с надписью «Ситро» и с изображением лимонов налеплены на квадратный картон и синей ленточкой прикреплены к винтику. Эта эстетика потрясла Леську больше всего.

– Енисей! – сказал дед. – Ты будешь спать на кухне. А?

– Пожалуйста. Как хотите.

– Мы хотим, чтобы на кухне. Больше негде.

– Спасибо большое.

– А уборная у нас вон там!

– Только ты сходи сейчас, – сказала бабушка, – а то на ночь мы спускаем Тюк-пая.

– А если Енисей в настоящее время не хочет? – запальчиво воскликнул дедушка.

– А если это нужно? – с раздражением ответила бабушка.

– А если нечем? – сказал дед, беря выше.

– А если Тюк-пай? – взвизгнула баба, взлетев, как ведьма, на самый верх.

– Ладно, ладно! – успокоительно сказал Леська.– Я собак не боюсь.

– Ты не знаешь Тюк-пая: это крымская овчарка. Слыхал про них? Но на сегодня его можно не спускать. А? Стыра?

– Можно не спускать, – спокойно согласилась бабушка.

Были уже сумерки. Леську невыносимо потянуло к ручью. Вышли звезды, теплые крымские звезды. Подойдя к тыну, он увидел белый силуэт девушки, задумчиво сидевшей над родничком. Это Гульнара. Разве мог Леська окликнуть девушку и вспугнуть эту очарованную тишину?

«Боже мой... – умильно думал Леська, глядя на белый силуэт. – Какое счастье, что у меня это есть. Вот эти звезды, эти травы, эта задумчивая девушка, читающая стихи, эта тишина, – вся картина, которую я вижу. Ведь этого никто другой сейчас не видит. Вижу я. Значит, это все мое! Частица моей души, моей памяти навеки, моего счастья».

Леська умел чувствовать себя счастливым – это нужно за ним признать. Но надо быть философом, а может быть, и поэтом, чтобы так легко завоевывать счастье!

Он лежал на траве у тына и глядел на девушку до тех пор, пока из глубины сада не донесся зов – голос пожилой женщины:

– Гюльнар!

Гульнара вздохнула, посидела еще минуту, потом поднялась и прелестным движением оправила юбку.

– Гюльна-а-ар!

Девушка, не откликаясь, вошла в деревья. Но как она могла отозваться? Ведь нарушила бы тишину и все, что было у Леськи с ней связано.

Леська пошел обратно. По дороге сбился с пути и наткнулся на собачью будку. Белый курчавый Тюк-пай храпел во всю ивановскую.

Утром Леська проснулся от неистового крика: бабушка стояла в хате по одну сторону дверного окна, дедушка – по другую. Они гляделись друг в друга, словно в зеркало, делали гримасы, высовывали языки и пальцами изображали рожки.

– Баба-яга! – кричал дедушка.

– Деда-яг! – кричала бабушка.

– Ведьма! Ведьма! Ведьма! – орал дед.

– Шайтан! Шайтан! Шайтан! – визжала баба.

– Тьфу!

Леська побежал к ручью умыться. Ручей был холодным и весь в пузырьках, точно сельтерская вода. Леська долго пил и думал: «Сад Гульнары... Сад Гульнары». Теперь будь что будет, он решил дождаться ее.

Вокруг Леськи стояли яблони. Подальше, ближе к хозяйскому дому, высились тополя, трепеща своей оловянной изнанкой так, что казалось, будто по их кроне бежит ручей. Леська к деревьям не привык, поэтому он разглядывал сад с любопытством эскимоса.

Послышались шаги. Леська отошел за деревья. Шаги приближались. И вот, помахивая пустым ведром, к ручью вышел Девлетка.

– Авелла! тихо сказал Леська.

Девлетка испуганно оглянулся и, узнав Леську, приложил палец к губам.

– Нигде мы с тобой не были, Леся. Ни на каком валу Турецком, не Турецком. Понимаешь? А то нам обоим...

Он рукой изобразил на шее петлю и повел от нее веревку вверх.

– Понимаю. Но куда мне деваться?

– А где ты живешь?

– Да пока вон у них.

– У Синани?

– На одну ночь приютили, а больше не хотят.

– Захочут! – уверенно сказал Девлет. – Обожди здесь – я маму позову.

Пришла мама.

– Здравствуйте, Леся!

– Здравствуйте, Деляр-хатун.

– Девлетка мне все рассказал. Мы сделаем так: спать будешь у Синани, а кушать я присылаю тебе с Девлеткой к ручью. Умер-бей сюда никогда не ходит. А? Соглашайся.

Леська молчал.

– Он на это не может согласиться, – раздался девичий голос.

Из-за деревьев выступила Гульнара. Она держала себя величаво, как настоящая княжна, и Леська просто не узнавал ее.

– Мы пойдем с ним к деду, и он позволит ему жить у нас. Если я скажу – позволит. Пойдем, Леся.

Леся пошел за ней. Сзади шли кухарка и ее сын.

Дом Умер-бея был окружен службами: сараем, амбаром для фруктов, конюшней, летней кухней. Сам же дом как две капли воды смахивал на домик Синани, только длиннее. Глинобитный, низкий, крытый тростником.

Леську ввели в крошечную прихожую без окна.

– Бабай!– властно позвала Гульнара.

Послышались легкие, совсем не старческие шаги, и, согнувшись, чтобы не ушибиться о потолок, вошел Умер-бей в коричневом халате с вопросительными знаками, на голове бухарская золоченая тюбетейка. Войдя, он уставился на Леську своими красными глазами.

– Урус?

– Да. Он русский, – сказала Гульнара. – Папа прислал его сюда, чтобы он занимался со мной по литературе и математике. Это постоянный мой репетитор.

Она намеренно говорила по-русски. Но Умер-бей по-русски не понимал и заставил внучку повторить по-татарски. Гульнара произнесла длинную татарскую фразу, в которой мелькали слова: «литература», «математика», «репетитор». Теперь Умер-бей как будто все понял.

– Отр сенс! – сказал он Леське и указал на табурет.

Через минуту кухарка принесла стакан холодной воды и на блюдечке розовое варенье.

– Если дедушка предложит тебе еще, ты откажись,– сказала Гульнара. – Так будет вежливо.

Умер-бей бросил какую-то фразу с вопросительной интонацией.

– Дедушка спрашивает, почему ты так плохо одет?

– Скажи ему: меня по дороге раздели красные.

Умер-бей кивнул. Гульнара что-то сказала старику тоном, не допускающим возражений. Старик тут же согласился. Леська понял, что Гульнара крепко держит своего дедушку в руках. Впрочем, иначе и быть не могло: просто невозможно представить себе, чтобы кто бы то ни было из тех, что попадаются на её пути, не покорялся ей с наслаждением. Леську ввели в комнаты. Первая, по-видимому нежилая, была на треть завалена зимними яблоками, прикрытыми соломой. От этого вся комната благоухала винным духом. Следующая, по-видимому, принадлежала Умер-бею, судя по двум-трем халатам, висевшим на стене. В третьей жила Гульнара. Во всех трех комнатах мебель одинаковая: длинные диваны, громоздкие комоды, карликовые столики.

– Ты будешь жить здесь! – сказала Гульнара, вернувшись в комнату с яблоками.

Леська подумал, что Сеид-бей скоро вернется из Константинополя и может приехать сюда. Если к тому же Алим-бей не убит и тоже заглянет в Ханышкой, Леське совсем несдобровать: Алим зарежет его спящего и закопает под любой яблоней.

– Я не хочу никого обременять, и если вы уговорите старичков Синани оставить меня у них, это бы вполне меня устроило,

– Как хочешь, обиженно сказала Гульнара. – Деляр-хатун, поговори со старичками – за это мы разрешим брать воду из нашего ручья. А ты, Девлетка, возьми лошадь, съезди в Бахчисарай и купи Лесе гимназическую форму на его рост. Ну и ботинки тоже. Какой у тебя номер?

– А деньги? – спросил Девлет.

– Какие теперь деньги? Возьмешь в долг. Умер-бея знают.

Так все и устроилось.

Весна была жаркой. Утром Леська приходил завтракать в дом Умер-бея. Сидели в яблочной комнате вокруг столика, скрестив ноги по-турецки. Потом тут же часа полтора занимались. К себе в комнату Гульнара его не приглашала: это сочли бы неприличным. Днем Леська шел к ручью, и хотя купаться в его ледяной воде было немыслимо, но плескаться и обтираться – одно удовольствие. Затем обед. Ели почти всегда одно и то же: суп с макаронами и катыком, баранину с перцем и катыком и компот из чернослива с орехами и катыком. Катык был налит в глиняный кумган и всегда стоял на столе.

Старики Синани питались разнообразнее. К тому же они ревновали Леську к дому Умер-бея и к его катыку, поэтому старались приманить Леську лакомствами, на которые караимы большие мастера. Здесь повторилось то же, что было с Леськой у Бельских: старики влюбились в Леську и баловали его как могли. Но Леська и сам делал для них все, что мог. Он колол дрова, носил воду, ставил самовар, подметал двор, кормил собаку и крутил веселкой в тазу сладкую ослепительно-белую массу, из которой потом, если она хорошо прокручена, получался альвачик – нечто вроде твердой тянучки-халвы.

Но Синани привязались к Леське не оттого, что имели дарового батрака: старость всегда ищет утоления в молодости, старики в молодежи. Может быть, поэтому мы теплее относимся к внукам, чем к детям, которые спустя тридцать-сорок лет становятся как бы нашими братьями и сестрами. С тех пор, как появился Леська, Исхак-ага и Эстер-ханым почти перестали ссориться, а если иногда что и случалось, так только потому, что так или иначе не поделили Леську.

– Зачем ты, старик, называешь его Енисеем?

– А как же надо его называть, старуха?

– Елисей.

– А я как говорю?

– А ты говоришь Елисей.

– А надо?

– А надо Енисей.

– Когда я говорю – Елисей, она – Енисей, когда Енисей, она – Елисей. Енисей – Елисей, Елисей – Енисей... Тьфу!

Но теперь эти споры происходили редко.

– К чему тебе кушать у этих татар? – вечно приставала старуха. – Ведь они даже не моют мяса.

– А она сделает тебе рыбу фиш по-еврейски! – поддерживал старик. – Ты когда-нибудь ел что-нибудь подобное?

– А где же вы возьмете рыбу?

– Где? В море, конечно. Старик поедет в Севастополь и купит. Кто его там тронет?

– Ну, нет! Этого я не допущу.

– А что ты можешь сделать? – хитровато усмехаясь, спросил старик.

– Перееду к Умер-бею.

– К Умер-бею? – с тихим ужасом спросила Эстер-ханым.

А Исхак-ага нахохлился и заявил, грозя почему-то средним пальцем:

– Этого не будет! Быть! не! может! И не может быть!

С Гульнарой отношения у Леськи были самые официальные. Она держала его на расстоянии. Леська не знал, чему это приписать. Может быть, выросла и теперь стыдится той непосредственности, которая составляла всю прелесть их дружбы?

Обычно Леська с утра задавал ей задачи, а к вечернему чаю проверял и ставил отметки. Гульнара старательно готовила уроки и к отметкам относилась без всякого юмора. Таким образом, виделись они только за едой и за уроками. Почти всегда где-то рядом существовал Умер-бей.

Однажды к обеду прибыл гость: солидный мужчина в оливковом костюме и в феске кровяного цвета. Леська узнал его: бывший правитель Крыма Джефер Сейдамет. Леську он не помнил и тревожно спросил:

– Урус?

Урус, ответил Умер-бей и успокоительно добавил: Зарар йок: о бельме сын татарча.

Действительно, татарского языка Леська не знал, но за эти дни кой-чего нахватался и фразу понял. Она показалась ему подозрительной.

За обедом Леська и Гульнара ели молча, говорил все время гость, и в речи его часто мелькали слова «Стамбул» и «Магомет-Гешид» – имя турецкого султана. Сейдамет в чем-то горячо убеждал Умер-бея, но тот отмалчивался, то и дело зорко и опасливо взглядывая на Леську. Леська понимал эти взгляды: Умер-бей не опасался того, что юноша втайне знает татарский язык, но Елисей был для него как бы олицетворением российской государственности. Сейдамет что-то затевал. Он втягивал Умер-бея в какую-то политическую авантюру, но Умер бей колебался. Вероятно, не доверял Сейдамету.

Обо всем этом думал Леська, лежа на берегу ручья. Надо бы принять меры. Но какие? И к кому обратиться?

Не к немцам же. А русские в Крыму сейчас не хозяева Значит, сидеть и молчать? Леська чувствовал себя изменником, который, зная о заговоре, таит это знание про себя.

Листва зашевелилась. Леська вздрогнул: неужели кто-то подглядел его мысли?

К ручью сошла Гульнара в белом платье и алой феске. Она улыбнулась Леське, как бы спрашивая: «Идет мне?» Леська восхищенно закивал головой. Гульнара присела рядом и стала глядеть на воду.

– Гость подарил?

– Гость.

Она опустила палец в ручей, и вода тут же недовольно заворчала. Глупая вода, которая не понимала, какое выпало ей счастье.

– Хорошо здесь! – сказал Леська. – А все-таки ужасно тоскую по Евпатории. А ты?

– И я. Здесь слишком много зелени.

– Вот-вот. Это утомляет. А в Евпатории только море, небо и песок. А здесь даже неба нет: тополя, тополя и фрукты.

Гульнара засмеялась.

– Разве это так плохо?

Она взяла в зубы кончик длинной сухой былинки, ухитрившейся пережить зиму.

– Ну, конечно, Евпатория – чудесная. Почему до сих пор ни один поэт ничего про нее не написал?

– Один написал.

– Кто же?

– Мицкевич. Ты знаешь, что Мицкевич был в Евпатории?

– Ну?

– Да. У него есть сонет: «Вид на Чатыр-Даг из Козлова». А Козлов это старинное название Евпатории, переделанное из татарского «Гезлёв».

– «Окошко – глаз»? – недоуменно спросила татарка.

– Да. «Окошко, подобное глазу», – очевидно, в те времена в Евпатории строили именно такие домишки.

Леська подполз ближе и ухватил в зубы другой конец былинки.

Ничего не подозревая, Гульнара продолжала крепко держать в зубах свой. Ей казалось, будто Леська тащит былинку, а он, сам того не зная, притягивал ее рот. Когда от былинки осталось совсем немного и их губы почти приблизились, Гульнара рассмеялась, выпустила травинку и сказала бойко и лукаво:

– Та чи вы?

Не помня себя, Леська бросился на девушку и прижался к ее губам. Гульнара с силой оттолкнула его, вскочила и, задыхаясь, сердито закричала:

– Как ты смеешь? Хам! Я велю запороть тебя на конюшне!

И вдруг зарыдала и скрылась в деревьях. Леська еще долго слышал, как она всхлипывала, удаляясь. А в нежной зеленой траве пылала ее алая феска.

Утра Леська не дождался. Когда Синани уснули, он набросал записку, положил ее на конфорку самовара и пошел пешком в Евпаторию. Ночь сияла звездами. Собаки спали. Идти было легко.