Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Хорошо! – сухо сказал Володя. – Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?

8

Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и приходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, завезенный гимназистами, грудой лежал на берегу без всякой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предводитель дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой.

Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал.

– Тут меня вызывали... – тихо сказала бабушка.

– А? Да, да... на-апа! – закричала Розия. – К тебе Авдтоья пришла.

Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину.

– Вот що, Явдоха! О цея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того... – начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски».)

– Каменюки... Что каменюки? – заорал Алим-бей. – В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Ступай!

Бабушка кивала головой, точно соглашаясь с каждым словом Алим-бея. Потом, ни слова не сказав, ушла с потерянным видом.

– Зачем ты ее выгнал? заворчал Сеид-бей. – Я хотел выторговать у них эту баню и этот сарай, а ты...

– А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, старик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут – уступят за любую цену и сарай и баню.

– Он прав, папа.

Сеид-бей слегка призадумался, повел бровями и вдруг улыбнулся.

– Пожалуй!

Но с Бредихиными не так-то легко было справиться. Андрон снова появился на каменоломнях. Петриченко сходил с ним к Караеву. Караев пошел к отцу Муси, капитану каботажного плавания Волкову, который и взял Бредихина к себе боцманом на пассажирский пароход «Чехов», курсировавший вдоль Крымского побережья. Пароходик числился за Одесским портом, и в Евпатории над ним хозяев не было. Боцман, правда, не шкипер, но и не юнга.

– С голодухи не помрешь, – весело сказал ему Волков. – Только не вздумай присваивать себе мой броненосец, а то и меня вышвырнут вместе с тобой.

Итак, Андрон исчез. И все же эпизод с митингом у здания воинского присутствия, камни, брошенные в самого начальника гарнизона, освобождение Андрона Бредихина, которое приписывалось народному бунту, – все это коренным образом изменило самый строй мышления евпаторийцев. Если до этого случая городок бытовал самым обывательским бытом, то теперь на него нашло страшное: он начал думать! Да, он по-прежнему стоял на коленях перед начальством, но это были уже не те колени. Прежде стояли рабы, теперь бунтари. Каждому стало ясно, что явление это необратимо. Любому мальчишке было очевидно: так продолжаться не может, – что-то должно произойти! И когда пароходик «Чехов», завалившись набок, останавливался на евпаторийском рейде и огромный Андрон в сапогах на подковах громко и грозно проходил по улице, – он казался призраком революции. При взгляде на него хотелось петь запрещенную «Марсельезу». (Жителям этого политического захолустья «Интернационал» был еще неизвестен.)

Но не все испытывали это желание. Проезжая по городу в воинском ландо, запряженном парой блистающих вороных, Выгран увидел Бредихина и погрозил ему пальцем. В ответ Бредихин показал ему шиш. Этого никто бы себе не позволил. И хотя по закону погрозить пальцем все равно что нанести оскорбление действием и Андрон имел право привлечь полковника к суду, но кто же посчитал бы, что полковник совершил этим беззаконие? Суд и не подумал бы заняться такого рода делом. Он просто-напросто не нашел бы здесь криминала. В каждой статье Уложения о наказаниях таился свой классовый подтекст.

Другое дело – Бредихин. Выгран имел полное право привлечь Андрона к суду. Но на это полковник не решился: он понимал, что после бунта у его балкона мировой судья не рискнет вторично начинать дело против моряка. Андрон, словно иностранный консул, пользовался в Евпатории правом экстерриториальности.

Еще ничего серьезного в городе не случилось. Еще власть принадлежала Шокаревым и их выграновской гвардии, но капитализм даже здесь дал трещину. Уносясь в своем ландо под милую сердцу музыку восьми подков, Выгран болезненно переживал свое бессилие перед Андроном. Остановить ландо, подбежать к Бредихину и с наслаждением надавать ему пощечин? В прошлом году он именно так бы и поступил. Но сегодня? Даже если бы Андрон и стерпел, – не стерпела бы толпа. Распинать она пожалуй бы не растерзала, евпаторийцы – народ добродушный, но вполне могла сорвать с него погоны, а тогда – прощай мечта о генеральских эполетах, а с ними синие штаны с красными лампасами, «ваше превосходительство», бригада, а может быть, даже дивизия. Мало ли какая карьера возможна в армии, особенно в такое горячее время! Но оскорбление, нанесенное Андроном, жгло невыносимо. Это было оскорблением не только ему, но всем его богам и апостолам, всему офицерству, всей армии. Надо действовать!

И полковник решил действовать.

* * *

Караев говорил на тайном собрании:

– Товарищи, город объявлен на военном положении. Выезд и въезд без разрешения комендатуры запрещен. Письма вскрываются.

Раздались возмущенные голоса:

– Безобразие!

– Какое он имеет право?

– Чем это вызвано?

– Протестовать!

– Мало того, – продолжал Караев. – Выгран намерен в ближайшее время устроить в Евпатории «Варфоломеевскую ночь».

– Что это значит?

– Это значит, что он решил расстрелять всех коммунистов, а также тех, кто им сочувствует. В списках значится триста человек.

– Там, конечно, вся наша организация?

– Ясно-понятно.

– Необходимо срочно связаться с красным Севастополем, – произнес высокий, слегка грассирующий голос. – Просить помощи в любом виде.

– А как связаться, товарищ Андрей? Телеграф и телефон в руках белогвардейщины. Письма вскрываются.

– Надо послать к морякам человека, – предложил товарищ Андрей.

– Но ведь выезд запрещен, – заметил Караев.

– Мы сделаем так. В селе Ак-Мечеть работает мой брательник. Надо забросить туда человека, он повезет мою записку, а ребята доставят его на рыбацком баркасе в самый Севастополь. Кордонной батарее Ак-Мечеть не видна, – предложил Кораблев.

– Предложение дельное. Кто поедет в Ак-Мечеть? Добровольцы есть?

– Есть! Я! – вызвался Немич.

– А как добраться до Ак-Мечети? Сейчас по всем дорогам рыщут эскадронцы. Вчерась шел я в каменоломни к Петриченко, так меня щупали ровно четыре раза,– сказал кто-то.

Поднялся Груббе.

– Поручите это дело мне.

Виктор направился прямиком на виллу Булатова. Ему нужен был Леська Бредихин.

Леська ходил у моря недалеко от купальни и глядел на нее так, точно вот-вот оттуда бросится в воду Гульнара. С тех пор, как ее услали в деревню, Леська, к стыду своему, мало о ней думал: события так стремительно набегали на события. Но сейчас, когда все волнения закончились и Андрон снова очутился на свободе, Леська с дикой тоской чувствовал отъезд Гульнары. Теперь ему не хватало даже озорной Шурки с ее «та чи вы?». Шурку отправили вместе с Гульнарой. Что делать? Они даже не простились друг с другом. «Не простились» – какое странное выражение. Им нечего друг другу прощать. Но что ему делать? Что?

Так он брел по лиловому зеркалу песка, влажному от облизывающих его волн, и вдруг увидел на диком пляже дедушку. Дед понуро стоял у моря и слушал.

– Ага, собака! – шумело море. – Каменного дома захотелось? Так вот же тебе, вот тебе дом!

– Да какой это дом? – оправдывался дедушка.– Так себе. Домишко.

– Дом, дом! – гремело на своем море, обдавая старика пеной.

Леська пошел обратно, чтобы Петропалыч его не заметил. Он знал, что отношения деда с морем были подобны отношениям Иоанна Грозного с богом. Он и сам, хотя ему было стыдно, разговаривал бы так, если не с морем, то с судьбой. Судьба не раз кричала ему: «Ага, собака!»

Но Леська старался в судьбу не верить. Он верил в чувство. В чувство Гульнары. Он знал, что и она томится о нем в своей деревне. Пускай не так, как он, – Гульнара, в конце концов, ребенок. А там, на Альме, осенние сады, рыжие, медные, шоколадные. Тополя шумят вверху, как море. Кругом пахнет грушами (у них такой медовый запах), красными яблоками кандиль, – у этих запах мороза. А Гульнара, глубоко отражаясь в блестящем паркетном иолу, разглядывает себя в трюмо и смотрит в темную глубину зеркала: а вдруг оттуда появится он, Леська! Ах, если б и ему туда же. В любой роли. Хоть бы дрова привозить со станции Бахчисарай в эту деревню, – как ее черт, забыл!

Он лежит на дюне, зажимает в кулаке песок и пропускает его струйкой. Кулак его сейчас похож на песочные часы. Любой автор заставил бы сейчас Леську думать о величии Времени. Тем более на берегу моря. Но Леська думал о Гульнаре.

Он снова пошел назад. Опять поравнялся с виллой Булатовых. Айшэ-ханым по-прежнему барабанила на рояле этюд Шопена ре-мажор – «Лето прошло» (единственное, что она знала), а Розия без передышки бубнила но телефону какой-то подружке:

– Тру-ту-ту-ту-ту, понимаешь? Тру-ту-ту. Понимаешь?

Леська подумал о том, как редки среди людей личности. Ведь если вдуматься, люди – народ меченый. Вот, например, Листиков – это Двадцать Тысяч. Отними у него эту цифру – и нет человека. Или Айшэ-ханым. Она мечена своим шопеновским раз навсегда данным этюдом. Розия – «тру-ту-ту, понимаешь?» Но сейчас, кстати сказать, даже она была ему приятна. Все-таки сестра Гульнары.

А Гульнара... В ней ничего меченого. Это человек, а не «людина», как сказала бы Шурка. Это... Это...

– Елисей!

Леська обернулся: Груббе.

– Есть, понимаешь, та-акое дело. З-зубы болят!

– Какое?

– Только смотри: никому. Ни одна то есть душа чтобы. Надо, – сказал он шепотом. – Сеньку... Понятно? Сеньку Немича... отправить в Ак-Мечеть.

– Зачем?

Виктор объяснил.

– А как же я его отправлю?

– На вашей яхте.

– Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается.

– Неважно. Спускайте сейчас, з-зубы болят.

– Но ведь яхта не моя. Как я могу?

– Эх, пеламида! Захочешь, так и сможешь. Ты парень фартовый.

– Но ведь...

– Нет разговору! Не сделаешь – за врага считать будем. Ты ж пойми: «Варфоломеевская – з-зубы болят!– ночь»! Триста лучших сынов! А я за тебя поручился перед всеми. Понятно? Ну, бывай! Мир праху!

Виктор пошел на улицу. Леська глядел на его синий заплатанный свитер, на штаны колокол, на финку, привязанную к поясу, и думал: «От меня уходит Революция». Поэтому, еще не успев опомниться, он уже спешил к даче Видакасов.

– Найдется у тебя немного керосину? Я тебе за это домашнее сочинение напишу.

– Керосин найдется, – сказал Артур. – А сочинение твое у меня уже есть.

– Как есть? Откуда?

– Написал ты Сашке по Белинскому?

– Написал.

– Ну, вот. Прочитал он это дело, увидел, что Галахов ему не поверит, и продал мне за двадцать керенок.

– А тебе Галахов поверит?

– Не думаю. Но я посмелее Сашки. Положу на кафедру, как другие, – и все тут.

– Кстати, о смелости... – начал Леська.

Елисей совершенно не был хитер. Скорее наивен. Но жизнь складывается так, что ничто само в руки не дается.

– О смелости – сказал он, сам удивляясь своей изворотливости. – Мы недавно с Володькой говорили о нашем кружке. И вот какой нашли недостаток. Может быть, даже порок. Мы занимаемся спортом, никогда не подвергаясь никакому риску. Вот, например, у нас нет бокса.

– Как это нет?

– Э! Бокс по самоучителю...

– А где я тебе в Евпатории инструктора достану?

– Я и не требую, а только говорю, что...

– Бокса у нас не может быть. Но мы – народ приморский. Наше дело – гребля, плаванье, парусный спорт.

– Есть у нас яхта, – сказал Леська Артуру без всякой подготовки, – но мы только катаемся на ней, да и то в тихий летний денек. А почему не попробовать ее в зимнюю погоду? Давай прокатимся по волне, ну хоть от «Дюльбера» до «Терентьева». Не струсишь?

– Да ты кому говоришь, курносый? Сам не струсь.

– Я-то трушу, скажу откровенно, – сказал Леська через силу, густо покраснев. – Но попробовать смерть как хочется.

– Попробуем.

– Только давай на первый раз пригласим буквально трех человек: ты, я и Улька. Все-таки дело опасное.

– Finis, – сказал Видакас по-латыни, хотя имел по этому предмету одни двойки.

В условленный день гимназисты собрались на пляже у заколоченной на зиму кафе-купальни. Яхта уже лежала на боку. Свинцовый киль – рядом. Но тут произошло небольшое недоразумение: вместо трех человек явилось четверо. Четвертый – Сенька Немич. Был он в гимназической шинели и фуражке с гербом. Все честь по чести. Правда, Бредихин, отдавший ему свою форму, надел поэтому кожаную зюйдвестку и шерстяной бушлат дяди, но это было естественно, поскольку он должен был сидеть на руле.

– Авелла, Сенька! – сказал Артур. – Ты что? Гимназистом заделался?

Леська отозвал Артура и Ульку в сторону.

– Понимаете, напросился. Я по мягкости не мог отказать.

– Медуза ты, вот кто!

– Он нам бесплатно баню помогал ремонтировать. Как я мог ему отказать?

– А зачем натрепался?

– Натрепался... – грустно признался Елисей, уж и не зная, как выпутаться.

– Хорошо! Черт с ним! – сказал Канаки. – А «мама» кричать не будет?

– Кто? Сенька?

Самым трудным делом на первых порах было столкнуть «Карамбу» в большую волну, прыгнуть в яхту всем сразу и тут же, пока она еще не перевернулась, вдеть свинцовый киль в положенную для этого щелину. Ребята поплевали на руки и стали ждать команды Артура, а сам он караулил момент, чтобы яхта могла с разбегу взлететь на гребень уходящей волны.

И вдруг с батареи к ним подбежал офицер. Он бежал, придерживая шашку. Леське на минуту стало жутко. Но офицер оказался всего-навсего Пищиковым, бывшим питомцем евпаторийской гимназии.

– Мальчики! Что это вы затеяли?

– А вот хотим испробовать «Карамбу» в зимних условиях.

– Да вы же утонете, несчастные!

– Мы поплывем вдоль берега до дачи Терентьева и, если будет трудно, выбросимся на дикий пляж.

– А вам известно, что выезд из Евпатории запрещен как по суше, так и но морю?

– Что вы, Юра! Какой же это выезд? Мы только до Терентьева.

Пищиков поверил и стал глядеть, как сдвинется «Карамба». Дважды яхту отбрасывало назад. Наконец ее удалось поставить носом против волны, и она взлетела, как дельфин, потом нырнула, но уже по ту сторону вала. Артур мгновенно поставил кливер – и яхта, избежав громадных береговых воли, вышла в большую, но не столь уж буйную зыбь. Пищиков зааплодировал, помахал фуражкой и пошел назад. Артура он знал хорошо, Леську несколько раз видел, а к Ульке и Немичу не придирался: ведь на них была гимназическая форма.

«Карамба» летела великолепно. Никто от нее этого не ожидал. Правда, качало ее и носовой и бортовой. Дачи Терентьева яхта достигла с невероятной быстротой и вот уже скользнула за мыс. Теперь полагалось повернуть ее против берега и, подняв киль, выброситься на пляж. Но вместо этого яхта явственно стала уходить от земли. Улька первый обратил внимание на перемену курса.

– Нас уносит в море! – закричал он.

– Не уносит, а я сам ее туда веду, – спокойно сказал Леська.

– Зачем?

– Мы едем на Ак-Мечеть.

– Вот тебе на! С какой стати? – крикнул Артур.

– Это что? Опять твои севастопольские штучки? – заорал Улька.

– Рыбаки Ак-Мечети доставят Немича в Севастополь, иначе в Евпатории произойдет «Варфоломеевская ночь», как задумал Выгран.

– Не узнаю Леськи, ей-богу, – сказал Канаки.– Всегда был такой тихий, смирный.

– Жизнь сложнее нас,– философически, но вполне серьезно изрек Леська.

– Поворачивай к берегу! – строго скомандовал Артур. – Слышишь? А то мы тебе покажем такую «Варфоломеевскую»...

– Брось, Артур. Неужели ты до сих пор не заметил, что я сильнее тебя? К тому же Немич сильнее Ульки. Так что вы тут не очень.

Помолчали. На дымном горизонте показалось парусное судно.

– Из Одессы идет, – сказал Немич.

– А ты молчи! Не твое дело!

Еще помолчали.

– Но раз вы решили идти на Ак-Мечеть, почему не сказали сразу? Мы бы хоть хлеба захватили.

– Хлеб есть.

Леська толкнул ногой брезентовый мешок. Оттуда выкатился житный каравай.

– И колбаса есть, – виновато улыбаясь, сказал Немич.

Он достал из того же мешка свернутую канатом колбасу, четыре каленых яйца и соль в довольно крупных кристаллах – явно с соляного промысла. Затем, разложив на коленях газету, сразу же взмокшую от водяных брызг, погрузил на нее свои яства.

– Шамайте, хлопцы!

Артур и Улька сидели безучастно.

– Отломи мне хлеба и колбаски, – сказал Леська.

Они принялись есть вдвоем, при этом Сенька грыз соль, как сахар.

Судно, шедшее из Одессы, ощутимо прояснялось: уже молено было понять, что это бриг. Но ребятам было не до него.

– Что это там на бриге? Мальчики!

Бриг нырял с волны на волну. Паруса у него оставили только на фок-мачте, обе другие торчали оголенными крестами, поэтому особенно ясно на рее бизани был виден человек на веревке, который кружился вокруг самого себя и делал невероятные виражи в лад с качаниями брига.

– Да ведь это повешенный! – закричал Сенька Немич.

Взволнованный Артур ухватил колбасу и, не отрывая глаз от страшного зрелища, стал жевать ее со всего куска.

– Из Одессы идут, – успокоительно сказал Немич.– Значит, матросы повесили своего капитана.

– Ну! Правда? – обмирающе пролепетал Улька.

– А что ж другое? В Одессе революция. Там не посмотрят!

Голос его приобрел нотки угрозы. Улька опасливо оглянулся на Немича. Никто ничего больше не говорил.

К вечеру дошли до Ак-Мечети и благополучно выбросились на берег. Немич взвалил на спину свой мешок, Артуру и Ульке подал руку, обнял Леську и пошел по направлению к рыбачьему поселку.

– Ну как? – весело спросил Елисей. – Бить меня здесь будем или оставим до Евпатории?

– Извини! – тихо сказал Артур. – У меня к тебе сейчас только одна претензия: почему ты с самого начала не посвятил нас в свою тайну? Это просто оскорбительно. Неужели мы не помогли бы Сеньке, если б узнали про «Варфоломеевскую ночь»?

– Елисей! – сказал Улька. А что надо прочитать, чтобы ясно представить себе коммунизм? А то ведь все как будто что-то такое знают, а я один ничего. Неудобно как-то, верно?

– Я и сам неграмотный, – ответил Леська, смеясь.– Сам живу на обрывках фраз: тот обронил, этот процедил сквозь зубы... Хватаю!

Елисей глядел на них с мягкой улыбкой: мальчики стали взрослеть на глазах. «Повешенный, очевидно, неплохо агитирует», – подумал он, сам не ожидая от себя такой жестокости.

– Ты лучше вот что скажи: как мы поедем обратно?– оборвал разговор Артур.

К рассвету все трое были уже в городе.

В Евпатории тем временем начались аресты. Контрразведчики, сопровождаемые эскадронцами, врывались в квартиры, указанные в списках, и уводили арестованных на дачу «Вилла роз», штаб-квартиру Выграна. «Варфоломеевская ночь» разразилась гораздо раньше, чем ее ожидали.

Утром выяснилось, что списки оказались неполными: Караева не взяли. Но в таком случае за что взяли всех других? Демышева, Кораблева, сестер Немич – Варвару и Юлю?

Все еще надеясь на закон, Караев решил пойти к Выграну, потребовать от него ответа. Он надел единственный свой выходной костюм цвета маренго, рубашку с крахмальной манишкой, серый галстук и серую шляпу. Жена прошлась по костюму щеткой и сказала: «В добрый час». Они поцеловались, и Давид бодро и даже молодцевато пошел разыскивать Выграна. Наивность в начале революции была порой свойственна даже и некоторым великим людям.

Караев шел, постукивая каблуками. Он шептал про себя первые слова будущей беседы с Выграном: «Какое вы имеете право, господин полковник...»

Вот он прошел мимо «Дюльбера» и вскоре очутился у ворот серой дачи «Вилла роз».

– Я к полковнику Выграну! – бросил он часовому с таким видом, что часовой чуть не взял «на караул».

– Постойте! Вы кто такой? – спросил подошедший к ним начальник наружной охраны капитан Новицкий.

– Я председатель Евпаторийского военно-революционного комитета.

Новицкий растерялся.

– Проводите меня к Выграну! – потребовал Караев.

Капитан готов уже был подчиниться властному голосу, но в этот момент к ним подошел прапорщик Пищиков.

– Это Караев! – закричал он в испуге. – Самый страшный большевик города. Бейте его!

Пищиков с размаху ударил Караева в лицо. Новицкий бросился на подмогу.

– Бей его! Чего стоишь? – закричал он часовому.

Часовой вздрогнул, потоптался на месте, крякнул,

матюкнулся и принялся действовать прикладом.

Караев лежал на боку. Он тихо стонал. Изо рта пузырилась кровь. Капитан ногой опрокинул его на спину. Теперь стало видно, что у Караева выхлестнут глаз и выбиты зубы. Очнувшись, он стал надрывно кашлять, захлебываясь кровью.

Капитан, тяжело дыша от усталости, вдруг увидел сторожа Рыбалко, обслуживавшего «Виллу роз».

– Мешок принеси! Живо! И веревку!

Капитан и прапорщик накинули на шею Караева петлю, притянули голову к ногам, скрутили и, надев на него мешок, поволокли к пляжу. По дороге Новицкий, достав лопату, изо всех сил врезал ее в свою жертву. В мешке что-то хрустнуло. Когда притащили Караева к морю, он еще дышал. Стали рыть могилу. Караева бросили в мокрую яму и засыпали живого.

– Нет, вы подумайте! – возмущенно говорил капитан прапорщику на обратном пути. – Посмел явиться! Лично! Важная птица! А? Только подумайте! Наглость какая!..

Ему было стыдно перед Пищиковым.

В это утро очень волновалась семья Бредихиных: ночью приходили за Андроном, но, к счастью, он находился в плавании. А тут еще Леська пропал.

А Леська въезжал в город, сидя с товарищами в яхте, которая с вынутым свинцовым килем стройно высилась на телеге. Первым, кого они увидели у виллы Булатовых, был Девлетка. Встреча оказалась случайной, но очень важной.

– В городе аресты, – сказал Девлетка громким шепотом, хотя рядом никого не было. – Приходили за Андроном. Лучше спрячься пока что, а то Алим-бей и на тебя напустится, он теперь просто с ума сошел.

Девлетка, опасливо озираясь, убежал.

– Тебе надо прятаться у Володьки, сказал Артур. – К Шокаревым с обыском не пойдут.

– Правильно, – согласился Леська и соскочил с телеги. – Так и сделаю.

Артур и Улька поехали дальше, но Елисей пошел не к Шокаревым, а к доктору Казасу.

Казас, один из тех легендарных врачей, которые не только лечат бедняков бесплатно, но еще снабжают их лекарствами и деньгами, был отцом единственной дочери, Ольги. Ольга, по-видимому, должна была стать невестой Листикова. Вообще же она входила в их компанию, и Леська считался у них в доме своим человеком. Здесь тоже обыска не должно быть.

Когда Леська звонил, пальцы у него дрожали.

– Оля дома?

– Нет, – сказала горничная. – Она уехала в Симферополь.

У Леськи упало сердце.

– Кто там? – раздался из столовой голос Казаса.

– Леся Бредихин.

– Пусть идет сюда.

Леська шагнул в коридор, снял бушлат и вошел в столовую. Борис Ильич сидел за самоваром и играл в карты с каким-то бородатым мужчиной.

– Знакомьтесь! – сказал Борис Ильич. – Мой коллега – земский врач. Тоже Ильич, но Дмитрий. Даша! Угостите гимназиста чаем.

Пока горничная угощала Леську, врачи беседовали о каком-то интересном медицинском случае. Леська пил чай, жевал бутерброды, но не чувствовал вкуса. Наконец он не выдержал:

– Господа! Вы слышали что-нибудь о том, что Выгран устроил в Евпатории «Варфоломеевскую ночь»? Он арестовал всех, кто сочувствует коммунистам.

– Впервые слышу... сказал Борис Ильич и растерянно высыпал карты на стол.

– Да вы-то чего волнуетесь, молодой человек? – очень спокойно спросил Дмитрий Ильич. – Разве вы сочувствуете большевикам?

– Сочувствую! Думаю, что и вы сочувствуете. Разве может хоть один порядочный человек не сочувствовать идее коммунизма?

– Не знаю. Не думал. Медицина вне политики.

– Вот-вот! – сказал Леська, еще более раздражаясь. – Вчера прописали двадцать – тридцать микстур, потом пообедали, к вечеру пришли к своему коллеге играть в «шестьдесят шесть», засиделись, заночевали, а утром, перед тем как идти в больницу, решили доиграть?

– Приблизительно так.

– Абсолютно чеховский тип! – воскликнул Леська, едва удержавшись, чтобы не сказать «симбурдалический».

– Допустим. Но что же тут плохого?

– А то, что польза от ваших капель и пилюль равна нулю, когда совершаются злодеяния Выграна.

– Да я-то что могу поделать? Вот чудак человек!

– Можете поделать! Вся интеллигенция должна явиться к Выграну с самым решительным протестом.

– С каким протестом? Против чего? – изумился земец. – Ничего еще не известно. Он спросит: «С чего вы взяли? О какой «Варфоломеевской ночи» речь? Откуда у вас эти сведения?» А мы ответим: «Нам сообщил один гимназист...» Миша или Боря, не знаю, как вас величать.

Леська ушел из этого дома, унося в груди жаркую ненависть к чеховским бородкам.

Он пошел от набережной в город тем же путем, каким шел из города к набережной Караев. Артель греческих рыбаков тащила из воды невод. Леська подошел к ним, раздобыл лямку, надел ее на себя и, как пристяжной конь, изо всех сил напрягаясь, стал тащить невод.

И вдруг на горизонте зачадили два густых черных дыма. Рыбаки остановились.

– Пароходы.

– Пароходы. Но откуда сейчас к нам пароходы?

– Откуда?.. Из Ялты, понятно.

– А может быть, прямо из Севастополя?

– Из Севастополя быть не может: там советская власть.

– Давайте, давайте, ребята! закричал хозяин невода Анесты.

Рыбаки снова потащились от воды к дюнам, вытаскивая сажени мокрых канатов и обливая брезентовые штаны солеными каплями. Но Леська напряженно следил за горизонтом и вдруг воскликнул:

– Военный корабль!

Он бросил лямку и побежал к пристани. За ним понеслись трое молоденьких греков. Портовой матрос Груббе поднял бинокль, взятый из сторожки, и, ликуя, закричал:

– Крейсер «Румыния»! За ним «Трувор». Это десантный транспорт!

Крейсер остановился на рейде. Через пять минут с него слетели два гидроплана и ушли по направлению к вокзалу. Население со всего города бросилось на пляжи.

Крейсер молчал. Так прошел час. Население начало расходиться. И вдруг борт крейсера вспыхнул и окутался желтоватым дымом. Грянул залп. Через секунду над пристанью пронеслось удивительное звучание, похожее на мирный всплеск шаланды где-нибудь у домашней купальни. И вскоре грянул взрыв и поднялся раскидистый дуб серого дыма в самом фешенебельном районе дач. Прошла еще минута, и снова борт озарился пламенем.

Услышав канонаду, евпаторийцы вместо того, чтобы прятаться в подвалах и погребах, снова кинулись к берегу. Ковыляли даже знаменитые греческие старухи. Еще бы: часто ли увидишь такое?

Леська ошалело глядел на корабль. Солнце ударило по иллюминаторам, и они зажглись огнями «Св. Эльма». Для белогвардейцев этот крейсер возник, точно предвещающий гибель силуэт «Летучего голландца». Короче говоря, в глазах Леськи крейсер был объят всеми морскими легендами. Белые почувствовали их еще острее. Когда грянули первые удары орудий, татарский эскадрон аллюром «три креста» поскакал дорогой на Симферополь. Теперь этот марш уже не сопровождался музыкой. Вскоре по той же дороге зафыркал выграновский «фиат». Драп шел совершенно открыто. Между тем «Румыния» вела огонь по дачной местности, где высились самые красивые здания города: театр и публичная библиотека.

Тут Леська очнулся. Он бросился в сторожку, сорвал с одного из пробковых буйков красный флажок и, взобравшись на пристанскую мачту, начал сигналить: «Мы свои!»

И случилось самое потрясающее в Леськиной жизни: крейсер послушался его и перенес огонь в степь.

Корабль на рейде... Его привел приятель Бредихина юный слесарь Сенька Немич. Крейсер пришел по зову маленькой группы партийцев. Партией был и сам крейсер. За ним стоял красный Севастополь. За Севастополем – могучая Совдепия. Залпы «Румынии» были для Евпатории голосом «Авроры», но крейсер не казался меньше от того, что брал не Санкт-Петербург, а маленький приморский городок: революция – везде революция, подвиг – всюду подвиг.

Когда Леська спустился, он сразу попал в объятия Виктора Груббе.

– Спасибо, друг! Я ж всегда говорил: «Леська – парень фартовый», з-зубы болят.

– Вам спасибо, товарищ!

Но долго обниматься им не дали. На пристани уже сгруппировались члены подпольного ревкома – Демышев, Познанский, Соглобов, Очкин. Они встречали десант, который шел к ним с корабля на двух баркасах. Уже раздавали берданки и гранаты всем, кто хотел вооружиться. Леська получил маузер и с группой молодежи кинулся в тюрьму освобождать арестованных.

Вечером в городском сквере состоялся митинг. Леська стоял недалеко от раковины, где летом играл симфонический оркестр, а сейчас была водружена трибуна, с которой ораторы разъясняли населению смысл сегодняшних событий.

– Товарищи! Час назад мы отправили по адресу «Севастополь. Центрофлот. Революционный комитет» радиограмму о том, что город Евпатория отныне входит в состав великой Советской России!

Леська вздрогнул. Где он слышал этот баритон, слегка грассирующий и даже чуть-чуть барский? «Товарищ Андрей!» Елисей протолкался к самой эстраде, чтобы воочию увидеть этого человека. Перед ним на трибуне стоял знакомый ему земец. Он говорил о величии Октябрьской революции, о мировом значении коммунизма.

– Кто это? – спросил Леська соседа.

– Не знаю.

Леська поискал глазами и увидел Юлию Немич.

– Кто этот человек?

Варвара улыбнулась:

– Не знаешь?

– Нет.

– Вот симбурдалический! – засмеялась она. – Это же «товарищ Андрей», Дмитрий Ильич Ульянов, родной брат Ленина.

По городу проносился грузовик. На нем стояли красногвардейцы с винтовками. Среди них Гринбах-отец, который кричал прохожим:

– Граждане! Смотрите, что белогвардейцы сделали с товарищем Караевым: они искалечили его и живьем закопали на пляже!

Окруженный черными и серыми рабочими блузами и робами, ярко-белой статуей высился забинтованный с головы до ног труп Караева. Негнущийся, он мчался в объятиях Виктора Груббе. Рядом, опираясь на руку Варвары Немич, стояла мать Караева, пожилая женщина в железных очках. Также член партии.

В тот же день была выпущена траурная листовка. В тот же день по распоряжению Ревкома Евпатория переименована в город Караев. В тот же день на крейсере начался суд над арестованными белогвардейцами.