Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– А вы, студент, идите за ширмы и раздевайтесь до трусов. Когда девушка выйдет, вы войдете. И кстати, в следующий раз приходите в три, а не в без четверти три.

Где-то часы пробили три.

За ширмами на табурете лежало белье и платье Волковой.

«Что могло случиться? – думал он. – Почему Муся пошла в натурщицы? Неужели у отца нет возможности посылать ей на жизнь?»

– Юноша! Можете войти.

Леська выступил из-за ширм, а Муся, низко склонив голову, пробежала мимо него и скрылась. Елисей занял место на стуле, нагретом ее теплом. Сердце его вздрогнуло, но ом тут же подумал об Алле Ярославне и сосредоточился на молодых бездарностях, которые принялись разделывать его под орех.

«Зачем Смирнов с ними занимается? – наивно подумал Леська. – Неужели он не видит, что из них ничего не получится?»

Минут через пять Муся вышла из-за ширм в элегантном сером костюме и, постукивая каблучками, быстро пошла к выходу. У дверей она оглянулась на Леську и, отчаянно кивнув ему головой, исчезла.

«Кивнула все-таки», – удовлетворенно подумал Леська и тут же заставил себя вспомнить об Алле Ярославне: он не хотел ей изменять даже мысленно.

Тугендхольда он не дождался. Сидел в вестибюле гостиницы часа два, но искусствоведа все не было. Черт его знает, где этот старик ходит. Елисей, который снова получил от художника двадцать керенок, опять пошел в кафе «Чашка чая», съел яичницу с ветчиной и две порции хлеба. Но сколько ни ел, а Шокарев все не попадался. Пойти в адресный стол? Но навестить Володю в его гнезде Леська не смел: отец, конечно, вернулся из Генуи, и неизвестно, как он отнесся к истории с пароходом «Синеус». Может, еще и выгонит взашей?

К вечеру снова пошел в гостиницу «Европа». Тугендхольд лежал в постели: ему нездоровилось. Но Леську он принял и ответил на все вопросы: он думает поселиться в Симферополе до взятия Петрограда, он намерен издать книжку о Пикассо и прочитать ряд лекций по истории живописи.

– А вы чем живете? В газете работаете?

– Да. И, кроме того, я натурщик.

– Вот как! Это с моей легкой руки? Где же вы подвизаетесь?

– У художника Смирнова.

– Смирнов? Гм... Не знаю такого. Боже мой! Леся! Вы у меня натурили целый месяц, а я вам не уплатил ни копейки. Вот. Пожалуйста. Возьмите.

– Что вы, что вы, Яков Алексаныч...

– Возьмите, иначе не смейте показываться мне на глаза.

Тугендхольд сунул Леське сто керенок.

– Вы заслужили большего, но у меня больше нет. Зато я подарю вам рисунок Пикассо. Не репродукцию, а рисунок. Дайте мне во-он ту папку.

Это был портрет Тугендхольда, сделанный одним росчерком пера. Тугендхольда на портрете не было, но был превосходно разработанный план его лица.

– Изумительно... – прошептал Леська и выбежал на улицу, прижимая к груди эту драгоценность.

Трецеку интервью понравилось. Он похвалил Леську и пустил его материал в воскресный номер, приказав достать репродукцию с какого-нибудь пикассовского шедевра: газета даст клише.

Много сил стоило Елисею не показывать свое сокровище, но Леська понял, что в этом разбойничьем гнезде он его обратно не получит: портрет с личной подписью

Пикассо мог быть мгновенно реализован в любом комиссионном магазине.

Когда деловая часть разговора была закончена, Леська попросил аванс. Это ужасно позабавило Трецека.

– Эй, бандиты пера! – закричал он. – Смотрите, но не учитесь: человек принес первое интервью и уже требует денег.

Дома Леська отдал остаток денег Беспрозванному: он не надеялся заработать что-нибудь существенное. Яичница разожгла аппетит, и Леська метался по комнате, как зверь в клетке.

«Остается только стенку лизать!» – думал Леська.

А потом задумался вот над чем: если он будет каждый день отрезать по ломтику, прапорщик спохватится. А что тогда? Скандал? Но Леська уже не мог пройти мимо сала. Мышь, знающая, что сало в мышеловке, все же тянется к нему. Голод сильнее воли.

Он глядел в окно. Видел церковь Петра и Павла, вспомнил своего деда Петропалыча, и в конце концов не такую уж голодную жизнь в родном доме. В Евпатории трудно голодать: взял сачок, выехал на шаланде, наловил крабов, креветок, хамсы – вот и сыт. Правда, зимой хуже, но в рыбных лавках начиная с осени цены падают, и за гроши можно купить целый кулек маринованных пузанков или барабули с лавровым листом и шариками черного перца. А здесь?.. Просить Леонида о помощи Леська стеснялся, хотя на даче дела шли неплохо: отрезанная от России приезжая публика жила в кабинах круглый год. Им поставили железные печки – «буржуйки», и люди хоть и мерзли, но не замерзали.

Пришел Беспрозваиный и позвал Леську пить чай. Старик накупил целую груду колбасных обрезков, которые продавали нищим. Здесь попадалась и чайная, и кровяная, и ливерная. Леська никогда ничего подобного не ел. Настроение было превосходное.

– Лукулл обедает у Лукулла, как говорил Дюма-пэр! – воскликнул Аким Васильевич.

Опьянев от сытости, Леська рассказал об Алле Ярославне, начав историю от Севастополя. Старик неожиданно разволновался:

– В том, что вы в нее влюбились, ничего удивительного. Даже если бы она была гораздо менее красива. Заметьте: мужчины очень часто влюбляются в сестер милосердия, которые за ними ухаживают. То же самое здесь: женщина вернула вам свободу! Надо быть животным, чтобы ее не полюбить. Теперь вопрос: как добиться взаимности?

– Взаимности? Но я и не думаю об этом.

– Глупости! Раз вы полюбили женщину, вы должны овладеть ею. Иначе это просто невежливо, дорогой.

– Почему должен? – взволнованно спросил Леська, пропустив мимо ушей неуместный юмор Акима Васильевича.

– Потому что в этом радость бытия! Полнота жизни. Вы обязаны быть счастливым, Елисей. Вдумаемся: как вы живете? Какие у вас утехи? Я – старик, но у меня стихи. Хоть это! Пусть их не печатают, но я их пишу, и пока пишу, у меня крылья! А вы? Без любви человек дряхлеет. Даже такой молодой, как вы. Тем более такой молодой, как вы! Елисей Бредихин должен обладать Аллой Ярославной, и я – тот человек, который ему в этом поможет...

Леська с замиранием смотрел на Беспрозванного. Старец вдохновился, глаза его заблестели, он как-то даже постройиел и вырос. Он уже сам был влюблен в красавицу.

– Аким Васильич... Милый... Ну о чем вы говорите? Кто она и кто я? Приват-доцент университета, жена какого-нибудь важного человека... и нищий студент.

– Ничего не значит. Я о ней слышал: муж ее действительно большой человек – известный историк литературы профессор Абамелек-Лазарев. Но, во-первых, он старик вроде меня, а во-вторых... плохо, если у нее любовник... Я наведу справки. Доверьтесь мне. Все будет сделано абсолютно тактично.

Леська зашелся нервным хохотком.

– Ну, что вы такое говорите...

– Я знаю, что говорю! Слушайте, Елисей. Вы сказали, она дала студентам задание: написать реферат о суде присяжных. Так? Но вы не напишете этого реферата.

– И не получу зачета?

– Черт с ним, с зачетом. Вы напишете ей письмо.

– О чем?

– О любви, конечно!

Следующий день шел по следам вчерашнего: сначала ломтик сала, потом Тугендхольд, у которого удалось взять для газеты репродукцию с картины Пикассо «Нищие», затем Трецек и, наконец, в четверть четвертого дежурство у парадных дверей студии Смирнова.

Действительно, вскоре на улицу в своем сером костюме вышла Муся Волкова.

– Леся? – сказала она, слегка порозовев. – Ты опоздал на пятнадцать минут. Смирнов уже нервничает.

Хорошо, хорошо. Успеется. Муся! Я хочу с тобой поговорить. Где и когда мы могли бы встретиться?

– Ну, не знаю...

– В шесть часов я буду ждать тебя в Семинарском саду. Придешь?

– Может быть...

И она ушла, позванивая по асфальту каблучками. Хотя гимназисты вызывали ее на балкон, как телку: «Мму-у-уся!» Муся была самой изящной девушкой Евпатории. Невозможно не заглядеться на ее походку – такую естественную и в то же время не то чтобы танцующую, но как бы приглашенную на танец. Может быть, Волкова несколько тонка, но лицо ее миловидно, а глаза просто необычайны: белые, уплывающие в голубую воду, как у черно-бурой лисицы. Странно, что он не замечал этого в Евпатории.

Отсидев у Смирнова свои два часа, Леська побежал в кафе, не нашел Шокарева и умчался на свидание к Мусе. Было пять часов. Муся пришла в семь. Леська мужественно ждал.

Когда она села рядом, он подумал, что глаза ее похожи не на черно-бурую лисицу, а на вещую птицу Гамаюн.

– О чем ты хотел говорить со мной, Леся? Как я дошла до жизни такой? Хорошо. Скажу. Папа умер от тромба утром, а мама от разрыва сердца вечером. Я осталась одна. Что делать? Жить в квартире, даже в городе, где в один день скончались родители? Распродала все, что было, переехала сюда, поступила на филологический. Но деньги расползлись, а зарабатывать я не умею. Не на улицу же мне идти.

Она замолчала и, вынув батистовый платочек, вытерла слезы. Потом немного успокоилась и сухо сказала:

– Ты ведь не за этим меня позвал, правда? Ты увидел девушку без одежды и решил за ней поухаживать. Так вот: кто угодно, только не ты.

– Почему?

– Потому что ты видел меня без одежды.

Леська содрогнулся: ведь это почти то же самое, что было с Васеной.

– Я обещаю не ухаживать за тобой. Разве мы не можем быть просто товарищами? Позволь хоть повести тебя в цирк. Я получил задание «Крымской почты» описать первый день чемпионата борьбы, и мы можем сходить туда бесплатно. Неужели упустить такой случай?

Волкова засмеялась.

– Да, действительно. Раз уж бесплатно, то упускать нельзя. Так, значит, ты работаешь в газете?

– Я берусь за всякую работу.

– Хорошо. Пойдем. Все равно вечер сегодня потерян. Хоть я считаю борьбу совершенно некультурным спортом, но один раз посмотреть можно.

По дороге Леська слегка поддерживал Мусю под локоть, когда они спускались с тротуара. Она была очень изящна, и Леська гордился тем, что шел с ней рядом.

В цирке Елисей сидел чинно и объяснял девушке все топкости предстоящего зрелища.

– Я подозреваю, – сказал он, читая программу,– что чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу, чемпион Румынии Деметреску и чемпион Богемии Марко Свобода– это просто наши крымские татары, молдаване и малороссы.

Муся засмеялась.

– Почему ты так думаешь?

– Нюхом чую.

Сначала публику развлекала клоунада. Рыжий-У-Ковра подошел к шталмейстеру и сказал:

– Владимир Николаич, сколько у вас пальцев?

– Пять.

– А вот и нет: четыре.

– Почему же четыре, когда пять?

– Позвольте посчитаю.

– Считай.

Рыжий взял левую руку шталмейстера и, загибая за пальцем палец, начал громко считать:

– Один! Раз! Два! Три! Четыре!

Шталмейстер деревянно засмеялся и дал Рыжему затрещину.

– Один лишний! – захохотал Рыжий и убежал за кулисы.

На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке черный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший конский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд.

Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела неподвижно, точно она совсем не управляла своим великолепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, словно огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо.

«Только бы не влюбиться! Только бы не влюбиться!» – с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил:

– Муся, ты хотела бы стать наездницей?

– Она тебе нравится?

– Очень.

– Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг.

Леська засмеялся.

«Неужели ревнует?» – подумал он не без удовольствия.

Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась.

Перед самым выходом борцов через всю арену в сопровождении директора прошел за кулисы полковник из контрразведки. Ослепительная сабля волочилась за ним по тырсе. В публике зашушукались. Вскоре сабля вернулась в свою ложу, и оркестр заиграл марш «Оружьем на солнце сверкая». Чемпионат вышел на арену. Арбитр в своем купеческом сюртуке начал представлять борцов.

– Чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу! Двести один сантиметр!

Аплодисменты.

– Чемпион Румынии Деметреску!

Аплодисменты.

– Чемпион Богемии Марко Сватыно!

Необычно тучный борец сделал шаг вперед. Но его встретили молчанием. Зааплодировал один полковник.

– Ты поняла, что произошло?

– Нет.

– Полковник, очевидно, решил запретить фамилию «Свобода», и богемца тут же окрестили в «Сватыно». Публика поняла это и протестует молчанием.

В перерыве Леська принес Мусе мороженого, а сам, извинившись, сбегал за кулисы взять интервью. Мишин, организатор чемпионата, он же арбитр его, рассказал сотруднику газеты всякую всячину. Но Леська в заключение как бы мимоходом заметил:

– У вас великолепные ребята, но бороться они не умеют.

– То есть как это не умеют? Чемпионы не умеют?

– Поглядите сами: все сводится к переднему поясу.

– А вы чего бы хотели?

– Культуры спорта. Где «тур-де-тет»? Где «бра руле»? Где «обратный пояс»?

– Откуда вы все это знаете?

– Я ученик Ивана Максимыча.

– Поддубного?

– Да.

– Самого Поддубного? Чего же вы молчали?

– Так вот я и говорю.

– Говорю... Кричать об этом надо! Напишите в вашем интервью: «Среди борцов – ученик, великого И. М. Поддубного...» Э... Вы кто, студент?

– Студент.

– «...студент Таврического университета, который будет бороться под именем «Студент Икс».

– Позвольте, но я еще не давал согласия...

– Пишите, пишите: «Первая схватка с чемпионом Польши Яном Залесским состоится... э...»

– Господин Мишин, вы сами берете меня на «передний пояс».

Мишин засмеялся:

– Деточка! Чего вы боитесь? Залесский ляжет под вами на 12-й минуте.

– Да, но мы еще не договорились о гонораре.

– Ну, какие пустяки! Сколько вы хотите?

– Не знаю... Скажите сами.

– Если будете делать сборы, получите триста керенок за вечер.

Леська вернулся к Волковой, охваченный розовым туманом, как летом в шесть утра на берегу моря.

– Если дунуть ноздрями в стакан с мороженым,– сказала Муся, – оттуда пахнёт на тебя ледяным ветерком. Это приятно.

Так могла бы сказать и Гульнара. Леська взглянул на Мусю, и в душе его заныл больной зуб.

Ночью он принес материал Трецеку, и тот снова его похвалил.

– Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета – борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне портрет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят.

Но выжать деньги из Трецека было невозможно.

– Дайте хотя бы на обед.

– Еще что? Мне самому жрать нечего.

– Но в таком случае...

– Надо любить газету, молодой человек. Любить возвышенной, чистой, платонической любовью. Ее пульс, ее лихорадку, самый запах типографской краски. А деньги? За деньги всякий дурак может работать в газете.

Дома Леська застал в своей комнате Акима Васильевича. Он сидел за письменным столом и заканчивал сонет.

– Одну минуту... Вы меня зажгли этой вашей Аллой Ярославной... Я снова стал думать о любви, о Женщине с большой буквы. Вы понимаете, надеюсь? Это... это... Сейчас. Минутку. Посидите.

Старик беспрерывно шарил по бумаге красным карандашом (стихи он всегда писал только красным карандашом). И вдруг загремел:

Сонет!

 
Все, что кончается на «енщина»
И даже попросту на «щина»,
Слыло презреньем: «деревенщина»,
«Хлыстовщина» и «чертовщина».
 
 
Такою же была и женщина...
Недосягаемый мужчина
Уверовал, что просто вещь она
Из мужних золота и чина.
 
 
Но вдруг она в берлоге дедовой
Себя преобразила в тайну —
И сразу выросла от этого
В Елену, Ченчи и Татьяну.
 
 
С тех пор сиянием увенчана
Презрительная кличка – «Женщина».
А. Беспрозванный
 

Ну? Почему вы молчите? Если вы меня сейчас же не похвалите, я умру.

Леська глядел на Акима Васильевича и думал: до какой степени этот человек не только внешне, но и внутренне не похож на того колдуна, который живет в его стихах. Внешне гораздо больше похож Трецек, но тот уже никак не колдун... Однако старик ждал – и Леська спохватился:

– Очень оригинально! – сказал он.

– А главное верно! – подхватил Аким Васильевич, точно речь шла о стихах какого-то другого автора. – Женщина без тайны – не женщина.

Потом самодовольно улыбнулся и сказал:

– Дважды в жизни поэт пишет о любви хорошо: в юности, когда любовь еще впереди и только мечта, и под старость, когда любовь позади и уже легенда.

– Можно переписать этот сонет на память? – спросил Елисей.

– Наконец-то! Я этого ждал. Тем более что в создании моего сонета есть и ваша заслуга. Обычно когда я пишу, я чувствую себя скованным: опустишь перо в чернильницу, вытащишь, а на нем уже Трецек сидит. По сейчас я написал эту вещь абсолютно свободно. И это... это благодаря... вашей... Алле Ярославне...

Он выбежал в коридор, но тут же вернулся, сморкаясь в смятый платочек.

– Переходим к другому жанру, – сказал он. – Вот я набросал несколько мыслей для вашего письма о любви. Я буду вашим Сирано де Бержераком.

– Э, нет! О моей любви буду писать я сам.

Старик обиделся и вышел почти величаво.

Леська ничего не заметил. Он кинулся к перу и, чуть-чуть высунув кончик языка в сторону, принялся писать:

«Алла Ярославна!

Я понимаю: в сравнении с Вами я ничтожество. Нищий студент. По позвольте мне хотя бы думать о Вас! Мечтать о Вас! Ничего больше! Только мечтать!»

2

Утром, наспех проглотив очередной ломтик сала и с ужасом убедившись, что оно основательно похудело, Елисей побежал к Мишину.

– Сегодня у меня встреча с Залесским, а я голоден, как волк.

– Аванс хотите, бедняжечка?

– Ну да. Меня ветром качает.

– Аванса принципиально не даю, но заправиться вам, конечно, необходимо. Позавтракаете вы у меня, а обедать пойдете со мной в гостиницу.

– Но ведь это те же деньги.

– Нет, не те же. Если я дам вам денег, еще неизвестно, как вы ими распорядитесь. Может быть, пойдете на базар играть с босяками в «три листика», а может быть, преподнесете своей милой букет роз.

– О нет, что вы...

– Да я-то откуда знаю?

Днем Елисей пришел в студию с запозданием, чтобы не встречаться с Мусей. Потом обедал с Мишиным в ресторане. Мишин сам распоряжался меню.

– Жидкого вы есть не будете. Зачем нам напузиваться всяким пойлом? Кельнер! Этому молодому человеку три раза бифштекс: один по-английски, другой по-гамбургски, третий по-деревенски.

– А зачем три разных? – удивился Леська.

– Для коллекции.

Кельнер принес три бифштекса.

– По-английски! – провозгласил он и подал мясо, истекающее горячей кровью.

– По-гамбургски!

Этот был залит яйцом.

– А это по-деревенски? – спросил Леська, увидев третий, осыпанный жареным луком.

– А как же? – сказал Мишин. – В деревне только такой и едят.

«Занятный господин», – подумал Леська.

Потом Леська лизал пломбир и пил апельсиновую воду.

– Ну, как? Сыт?

– Впервые за всю жизнь.

– Отлично. Теперь до схватки ничего не есть.

– Позвольте! Но ведь борьба начнется в двенадцатом часу!

– Все равно. К бою надо выходить голодным. Во-первых, от этого легче сердцу! А во-вторых, злее будешь.

***

Вечером в цирке полным-полно. Особенно много студентов.

Вот заиграли марш из «Аиды», арбитр скомандовал: «Парад, алле!» – и на арену, построившись в затылок, вышел чемпионат. Он был очень разнообразен: на борцах– черные, красные, голубые, зеленые трико, у иного алая лента и самоварные медали. Один Леська шагал в своих трусиках, точно выбежал на пляж искупаться. Но светло-шоколадное его тело так блистательно отражало яркие лампионы, а неиспорченная мускулатура, играя, располагалась так пластично, что он казался наряднее всех. Пока гремел марш, Леська озаренно думал о том, что он сегодня же купит сала для прапорщика.

Арбитр начал поименно представлять публике борцов. Каждого встречали хлопками.

– Дауд Хайреддин-оглу (Турция)!

Аплодисменты. Великан выступил на полшага вперед и поклонился.

– Стецюра (Малороссия)!

Шумные аплодисменты (в цирке было много украинцев).

– Ян Залесский (Польша)!

Аплодисменты.

– Чемпион Богемии Марко Сватыно! – объявил, наконец, Мишин.

– Не Сватыно, а Свобода! – крикнул кто-то из задних рядов.

– Да здравствует Марко Свобода!

– И вообще свобода! – подало голос верхотурье.

– Да здравствует свобода! – ревела галерка.

Слово «свобода» варьировалось на все лады.

В конце концов цирк устроил идее свободы овацию, и Марко кланялся, прижимая руку к сердцу.

Полковник делал вид, будто он так же глуп, как и сам Марко. Руки его в белых перчатках аплодировали вместе со всей публикой, не очень, правда, горячо, но все-таки.

Елисея выпустили в третьей паре. Противник его, как было сказано в афише, чемпион Польши Ян Залесский. Оба знали, что Залесский обязан лечь на лопатки после первого перерыва, поэтому упоенно «продавали работу»: резвились на ковре, как дети. Здесь были «мосты», «пируэты», «тур-де-теты» – все, о чем Леська мечтал. На двенадцатой минуте неожиданно для себя Леська оказался победителем и под крики болельщиков торжественно удалился за кулисы.

Здесь к нему подошел Шокарев.

Володя! Дорогой! – искренне обрадовался Бредихин. – Я разыскиваю тебя целую неделю.

– Но ты ведь мог узнать обо мне в адресном столе.

– Мог, но боялся твоего отца.

– Гм... Он, конечно, очень недоволен, но я ему объяснил, что благодаря «Синеусу» мы сохранили квартиру со всеми ценностями, амбар на Катлык-базаре, а главное– «Монай»: не будь там коммуны «Заря новой жизни», крестьяне сожгли бы усадьбу. В общем, подытожили, сбалансировали, и получилось, что игра стоит свеч.

– Ну, вот видишь. Я очень рад.

Пришла Муся Волкова.

– О! И Володя здесь?

Елисей попросил их подождать на конюшне и убежал в борцовскую раздевалку. Володя и Муся бродили вдоль лошадиных стойл и любовались самым красивым зверем на свете – конем. Особенно понравился им вороной жеребец «Бова Королевич».

– Он так блестит, – сказала Муся, – что, глядясь в него, можно поправить прическу.

Вскоре Елисей вышел к своим гостям, совершенно сияя от сознания, что у него триста керенок. Они вышли на улицу и направились в кафе «Чашка чая».

За столиком Шокарев светски ухаживал за Мусей, но Леська держался безразлично.

– Леся! – обратилась Муся к Бредихину. – Ты борешься в трусиках, и это выглядит не очень солидно. Все борцы как будто одеты, а ты словно голый. Тебе надо приобрести глухое трико.

– Спасибо. Подумаю.

– Только не черное, – сказал Шокарев. – Черное делает человека тоньше, а борец должен выглядеть как можно более мощным.

– Да, да. Володя прав. Купи себе знаешь какое?

– Красное?

– Белое. Только белое. Это так благородно.

– Все белое благородно?

– Ну, не все, конечно, – засмеялась Муся.

Чтобы переменить эту опасную тему, Шокарев заказал шампанское. Он поднял свой фужер и мягко сказал:

– Гляжу я на вас, ребята, и думаю: какие мы все-таки уже взрослые. Сидим в чужом городе, пьем вино в двенадцатом часу ночи, и никто не загоняет спать. За что пьем?

– За будущее! – сказал Елисей.

– Отлично.

– Хотя у каждого из нас свое будущее, но присоединяюсь, – сказала Муся и пригубила из фужера. – Но раз уж мы заговорили о будущем... Какие у вас идеалы? В чем смысл вашей жизни? Думали вы об этом? Ну, Лесю я понимаю: он сын рыбака и мечтает, конечно, о том, чтобы на свете не было – как это формулируется у большевиков? – «эксплуатации человека человеком».

– Нет, мне этого мало.

– А что же еще?

– Я мечтаю о том времени, когда управлять людьми будут умы, а не посты.

– А разве это возможно?

– Не знаю. Но это моя мечта, и я в нее верю.

– А ты, Володя, о чем мечтаешь?

– А я мечтаю о том времени, когда Леська окончит юридический факультет и пойдет ко мне в управляющие.

– На корню покупаешь? – засмеялся Леська.

– А почему бы и нет? Ты человек проверенный.

– В каком смысле?

– В политическом. Ты много раз имел возможность уйти с большевиками, получить большой пост. Вот, например, Гринбах. Ему всего двадцать, а он уже комиссар Огненной дивизии.

– Откуда ты знаешь?

– В Осваге все знают. Кстати: Деникин взял Тулу, а Мамонтов кавалерийским рейдом прорвался к Тамбову.

Он поднял бокал и выпил его до дна.

– Так ты работаешь в Осваге? – спросил Елисей.

– Работаю. И даже имею чин подпоручика.

– Ого! Какая карьера для Владимира Шокарева! – засмеялась Муся.

– Поздравляю, – глухо сказал Бредихин. – А зачем тебе это нужно, типус ты симбурдалитикус?

– Сам не знаю, откровенно говоря. Все молодые люди что-то делают, над чем-то работают, имеют какой-то собственный заработок. Вот и мне захотелось. Помнишь, Елисей: когда вы, бывало, всей компанией шли в баню, я плелся за вами, хотя у нас в доме великолепная ванна с душем.

– Помню, помню. Но баня все-таки не Осваг: за нее не расстреливают.

– Расстреливают? – усмехнулся Шокарев. – Деникин взял Тулу. Будем танцевать отсюда.

– Ну-ну, танцуй, танцуй.

Муся повернулась к Елисею:

– Почему ты не пришел в студию вовремя? Избегаешь меня?

– А тебе не все равно?

Муся не ответила.

– Э, да вы ничего не пили! Обидно. Ну-ка, репетатум! – воскликнул Шокарев и снова налил шампанского в свой фужер.

– Мальчики, пьем!

– Как приятно, что ты меня тоже называешь мальчиком, – сказала Муся.

– Почему приятно? – спросил Елисей.

– Да так. Вероятно, каждой женщине хочется быть мужчиной.

– Только не такой красивой женщине, как ты, – галантно отозвался Володя.

Приятели чокнулись и выпили. На этот раз без тоста.

Вышли из кафе на улицу. За всех заплатил Елисей, не позволив Шокареву даже вынуть бумажник.

– Ладно! Сколько раз ты платил за меня, позволь уж и мне хоть один разочек.

Двенадцати еще не было, – значит, магазины открыты. Леська, предоставив Шокареву проводить Волкову, начал прощаться.

– Володя! – сказал он вдруг. – А почему бы тебе не жениться на Мусе? Она ведь такая прелесть.

–^; А почему не женишься ты?

– А чем я буду ее кормить?

– Одна сваха, – очень спокойно сказала Волкова, – одна сваха задумала выдать замуж дочь бедного портного за графа Потоцкого, но для этого девушке, которая была еврейкой, пришлось бы перейти в католичество. Сваха долго уговаривала родителей и наконец добилась согласия. «Половина дела сделана, – подумала сваха. – Теперь остается уговорить графа Потоцкого».

– Извини, Муся, но мы ужасно пьяны.

Елисей сбегал в магазин, купил большой кусок свиного сала и, придя домой, тут же заменил им кирпичишко господина прапорщика. В эту ночь спал он с великим наслаждением и чистой совестью, а утром, пригласив Акима Васильевича, задал пир. Поэт тоже не остался в долгу и притащил горчицу.

Сытость предрасполагает к доверию и откровенности. Леська рассказал о Мусе Волковой. Старик насторожился.

– Боюсь, как бы вы в нее не влюбились, Елисей.

– Это исключено.

– Заклинаю вас! Во-первых, вы не смеете соблазнять бедную девушку. А во-вторых, мы упустим Аллу Ярославну.

В университете Леська подошел к приват-доценту Карсавиной. И опять в нем возникло ощущение, какого давно не было: точно это не он вручал свое ошалелое письмо, а кто-то другой.

– Вот, – сказал Леська и положил конверт на кафедру.

– Не густо, – засмеялась Алла Ярославна.

Леська ничего не ответил и отошел. Он видел, как она повертела в руках конверт и, недоуменно поведя бровями, опустила его в портфель, как в почтовый ящик.

«Что я сделал?! – подумал в ужасе Леська. – Боже мой, что я сделал? Это непоправимо!..»

– Ну, что? Разыскал Шокарева? – спросил на улице Еремушкин.

– Разыскал. Оказывается, он служит в Осваге.

– Ну? Бот это здорово! Это ты молодец! Сказал он что-нибудь?

– Говорит, что белые взяли Тулу.

– Врет. А еще что?

– А еще Мамонтов прорвался к Тамбову.

– Это правда.

– Слушай, Еремушкин. Когда тебе нужно, ты являешься в университет. А я куда пойду, если захочу тебя видеть?

– Это вопрос, – раздумчиво сказал Еремушкин. – Это не так просто – дать явку. Но ты прав. Должен же ты меня информировать, если что срочное. Я сообщу своим, а дня через три-четыре заявлюсь сюда.

За время отсутствия Еремушкина ничего особенного в Леськиной жизни как будто не произошло. Однажды прапорщик Кавун явился на кухню и, показывая сало и тряпочке, изумленно заговорил:

– Лежало оно за ставней и разбухло. Но как!? Было два фунта, а теперь с гаком, а гаку тоже не меньше полфунтика. Чудеса!

– Чем же это плохо? – спросил Аким Васильевич.

– А черт его знает! Боюсь его есть.

– А вы отдайте студенту: он переварит и железо.

Прапорщик вернулся в свою комнату и снова ткнул сало за окно.

* * *

Став любимцем публики, Леська делал полные сборы и хорошо зарабатывал. Под ним ложились даже солидные борцы, тот же Марко Сватыно, который тянул около семи пудов. Когда Елисей смущенно заметил Мишину, что это в конце концов жульничество, арбитр очень резко оборвал его:

– Ты, Бредихин, в мою коммерцию не лезь. А вообще говоря, в цирке борьба – не спорт, а театр. У тебя будет одна ничья с Даудом, а положит тебя «Черная

Маска».

– Кто же это? – с неудовольствием спросил Леська.

– Чемпион мира Чуфистов. Он сейчас в Алуште, но я его вызову.

Леськино положение в чемпионате нисколько не волновало остальных бойцов: благодаря «Студенту Икс» они получали высокий гонорар и оставались вполне довольны. Недоволен был один Стецюра. Однажды в борьбе с Елисеем он получил задание проиграть на десятой минуте. Леська, великолепный в своем белом трико, легко работал со своим противником, не подозревая ничего плохого. И вдруг во время особенно изящного пируэта очутился на обеих лопатках: Леська играл, а Стецюра боролся всерьез. Как это объяснить публике, которая дико свистела от разочарования?

Арбитр Мишин, выйдя на арену, зычно провозгласил:

– В поражении «Студента Икс» виноват я. Студент еще вчера заявил мне, что у него температура, и просил разрешения отлежаться, но имя его уже стояло на афише, и я ему отказал.

– Бесчеловечно! – завизжала какая-то женщина.

– Антигуманизм! – кричали студенты.

– Долой Мишина!

Мишин с наслаждением слушал эти горячие выкрики, потом поднял руку и снова провозгласил своим колокольным голосом:

– Реванш состоится через неделю. Я лично ставлю за студента сто рублей николаевскими против любого, желающего ставить за Стецюру. Прошу почтеннейшую публику посетить наш цирк в этот день.

За кулисами Мишин сказал:

– Спасибо, Стецюра. В день реванша я повышу цены вдвое, но тебя оштрафую так, что ты запомнишь меня на всю жизнь.

– Я убью вашего студента, – мрачно ответил Стецюра.

– Это твое дело. Но обманывать арбитра не смеешь, иначе получишь «волчий билет» и ни один чемпионат тебя больше не примет.

В назначенный день Стецюра и Бредихин снова встретились на ковре. Елисей, как всегда, был в белом, Стецюра – в синем, но сегодня на нем почему-то был пояс, Это показалось Мишину подозрительным. Накануне Мишин сказал Стецюре: