Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– А в губы нельзя? – отчаянно попросил Леська.

– Можно, можно. Тебе все можно.

Настя быстро коснулась губами его рта. Леська ощутил вкус земляники. Это был первый его поцелуй. Первый за всю жизнь.

– Настенька... – сказал он скороговоркой, боясь, что она уйдет. – Научи меня гадать по руке.

– По руке? Ну, это можно. Это сразу. Вот этот пальчик, мизинец, называется Луной. Означает серебро. Богачество. У кого под ним черта – тот богат. У тебя видишь: сначала пустое место, а чем ниже, тем черта глубже. Значит, под старость разбогатеешь. Не забудь меня тогда, рассеребряный.

Она засмеялась.

– А безымянный что значит?

– А ты не торопись. Не коня ловишь. Дойдем и до него. А безымянный называется Солнцем. Означает художество: песни, пляски, что-нибудь такое. Если под ним крестик это уж хорошо! А если вот такая пушистая звезда, как у меня, это талан жизни. У тебя тоже звездочка, но черты от нее вниз нету. Значит, какой-то талан есть, но спит он, как медведь в берлоге.

Она уже втянулась в гаданье и говорила нараспев, точно рассказывала сказку.

– Средний палец. Его зовут Денис. Он выказывает натуру. Есть люди – у них от него глубокая черта через всю ладонь. А у тебя какие-то огрызки: черточка – пусто, черточка – пусто. Характера нету.

Леська кивнул головой. К сожалению, он был с этим согласен.

Потом Настя показала линию жизни, линию любви и холм Венеры под большим пальцем.

– Ух, и зверь же ты на девок, рассеребряный!

Настя поцеловала Леськину ладонь, сложила все его пальцы в кулак, сказала:

– Держи крепко! – Затем добавила: – Всем говори, что жить будут долго и что женились или вышли замуж не за того, кого сначала любили. Никогда не промахнешься.

Настя рассказывала новости: дед Михайло хочет купить у Ван Ли медведя, а Ван Ли не хочет. Вот бы Леська подал в суд на китайца за раны, у китайца бы мишку отобрали, отдали бы Леське, а тот отдал бы деду Михайле.

– Так нельзя, – сказал Леська.

– Вот еще! Почему?

– Не по закону потому что.

– В революции можно все! – убежденно заявила Настя и обиделась.

Когда она уходила, Леська слушал ее шаги и считал ступеньки.

Леська был так молод, что все случавшееся с ним возникало для него впервые. Впервые держал он в руке девичью руку, впервые дотронулись до его рта девичьи губы.

И все же, и все же где-то в глубине души был у него божок: Гульнара. Этого божка ничто не касалось, ничто не могло ни замутить, ни затемнить.

Пролежал Елисей две недели. И все это время в душе его теснились самые разные чувства: обе девушки и немецкая оккупация, а главное – медведь, которого он так испугался. Память неотвязно возвращала ему его собственный глухонемой рев. Все его тревожило, пугало. Однажды ночью он проснулся от чьего-то дикого крика:

– Карау-у-ул!

Леська сел на постели. Сердце его билось где-то в горле.

– Карау-у-ул!

Это кричал петух.

Вскоре Елисей пришел в театр на репетицию: он опять играл в «Графе Люксембург» фразу «Она здесь!». Фраза произносилась во втором акте, и Леська пошел за кулисы к медведю. Завидев его, медведь поднял уши. Леська достал из кармана бутылку молока. Медведь привстал и заинтересованно уставился на бутылку. Чтобы проверить свою храбрость, Леська подошел к нему совсем близко. Медведь встал на дыбы и вплотную подошел к Леське. Теперь он глядел на него, как теленок. Держа в одной руке бутылку, Леська другой потрепал мишкино ухо. Мишка только крутил башкой, урча от нетерпения. Тогда Леська отдал ему бутылку. Тот запрокинул голову и стал булькать из горлышка. Леська подождал до тех пор, пока медведь опорожнил бутылку, еще раз потрепал его и ушел. Отныне Леська ежедневно подходил к зверю, давал ему бутылку и поглаживал по голове.

Однажды утром, едва вернувшись с базара и наспех заглотав бутерброд, он побежал в театр.

Медведя не было.

Не было и цыган. Они снялись ночью всем табором и увели с собой медведя. То, что для Леськи звучало ежедневным подвигом, для них оборачивалось бытом. Очевидно, дед Михайло дал медведю сахару, которого тот никогда не ел, и мишка пошел за ним, как собака.

– Где Ван Ли? – спросил Леська у сторожа.

– А кто его знает? Побег искать.

– Как же он их найдет без языка?

– А мое какое дело?

– Но ведь вы видели, как цыгане уводили медведя?

– Видел.

– Почему же вы допустили?

– Не допустишь! Их восемь человек людей.

– Но ведь вы сторож! Вы обязаны охранять имущество театра.

– А какое имущество медведь?

– Не притворяйтесь дурачком! Вы все понимаете.

– А вы не кричите. Я вам не слуга дался. Нынче равноправие.

Леська побежал в ревком.

– Здравствуйте! Я член Союза актеров Бредихин.

– Знаю, знаю, товарищ Бредихин. Видел вас в роли Незнамова. С чем пожаловали?

Леська рассказал историю с медведем.

– Чего же вы от нас хотите?

– Помогите разыскать. Вы только войдите в душу Ван Ли: человек на чужбине... языка не знает... Этот медведь – единственный его кусок хлеба...

– Уважаемый! Разыскать бы можно: медведь не иголка. Но кто будет сейчас этим заниматься? Завтра-послезавтра мы всем ревкомом уходим на фронт: ведь немец уже взял Лозовую и движется на Павлоград.

– Неужели Лозовую взяли? – пролепетал Леська.

– А что ж тут удивительного? Регулярная армия. Артиллерия, конница. А что у нас? Ведь вот и товарищ Бредихин о медведе думает. А лучше бы о революции подумал: молодой, здоровый – ей сейчас такие нужны.

– Немцы идут на Павлоград... Немцы идут на Павлоград, – шептал Леська, направляясь на базар. И вдруг впервые подумал: «А что я, собственно говоря, делаю в этом городе?»

Артистическая карьера его закончилась. Он жил теперь в Мелитополе только потому, что его полюбили Бельские. Но не мог же он пойти к ним в «дети». Смешно! И вообще Леська всегда делал не то, что хотел сам, а то, чего хотели от него другие.

В конце улицы показался Листиков. Он нес на плече мешок, из которого торчали голяшки.

– Понимаешь? Здесь очень дешевая свинина, а в Евпатории свининки маловато. Вот и везу матери подарок. А ты зачем с метлой?

– Ревком объявил «Неделю чистоты».

– Скоро он объявит «Неделю латат'ы»: немцы уже захватили Лозовую.

– А Листиков, значит, домой?

– Домой. Хочешь вместе?

– Нет. Я воевать буду.

– Ну, как знаешь. Мир праху.

Вечером в шестой раз шла «Гейша». Леська пел в хоре на озорной мотивчик:

 
Чон-кина,
Чон-кина,
Чон,
Чон,
Кина-Кина,
Нагасакн,
Иокогама,
Хакодатэ,
Гой!
 

Оперетка была пустой, как и все оперетки, но одна фраза в ней поразила Елисея. Японский губернатор изрек: «Я никого ни к чему не принуждаю, но если вы поступите против моего желания – берегитесь!» В этой фразе раскрылось для Леськи все лицемерие власти. И то, что сказала об этом именно оперетка (даже оперетка!), казалось Леське особенно убедительным. Фраза стоила всей пьесы. И кто знает, может быть, автор и написал это свое невыносимо художественное произведение только ради того, чтобы протащить эту мысль?

Германия – само воплощение государственной идеи. Теперь она марширует по России, чтобы затоптать революцию своими сапожищами, а ведь революция мечтает о коммунизме, который в будущем уничтожит государство,– так, по крайней мере, говорил Гринбах со слов своего отца.

Немцы направились на Павлоград. Пойдут и на Мелитополь. Елисей не сможет, как Листиков, укрыться от тайфуна в раковину. Он твердо сказал Сашке, что будет воевать. Но сказать-то ведь легко. А как это сделать? Вступить в ряды Красной гвардии он не мог: Леська не выносил дисциплины, тем более солдатской. Выросший на берегу моря, он хотел чувствовать себя кораблем, который ощущал бы все четыре ветра. Леська отлично понимал свой долг перед родиной, но у него в душе еще не прорезался зуб мудрости: характера не было. Ах, если б кто-нибудь решил его жизнь за него! Хоть бы мобилизовали, что ли...

– Берегись!

Леська шарахнулся в сторону и вдруг увидел необычайное зрелище: десятки телег, подвод, бричек с отчаянной быстротой неслись с базара по всем дорогам. Мужики, стоя на передках, нахлестывали лошаденок и справа и слева.

– Гайдамаки на станции!

Леська впервые увидел панику. Ничего не понимая, он продолжал идти к базару. На станции гайдамаки? Ну и что же из этого? В сознании Леськи гайдамаки всплыли в ореоле старинной украинской вольницы. Что же тут плохого? Да и мало ли кто бывает на станции! Почему же не быть там гайдамакам?

11

Рынок совершенно опустел. Все в нем было брошено на произвол судьбы. В мясном ряду горделиво глядела баранья голова, погруженная в думу о бренности всего земного, гирляндой висели утки, а телячьи ножки перемешались с малороссийскими колбасами в подпалинах, копчеными и вареными окороками, свиным салом... И на каждом прилавке кучами лежали денежные бумажки. Леська пошел дальше. Молочный ряд сверкал белизной брынзы, желтизной голландских сыров домашнего варева, сияющими стеклянными банками со сметаной. И так же, как и в мясном, на всех прилавках – деньги. Рыбный ряд. Щуки, усатые сомы, селедки в рассоле с их возбуждающим запахом. А соленые огурцы? Маринованные помидоры со стручками зеленого перца? Моченые арбузы? И никого. Ни единой души. Один Леська.

Но вот на базар спокойно въехала одинокая тачанка, запряженная парой вороных. Женщина, правившая лошадьми, остановилась в мясном ряду, поискала глазами то, что ей нужно, соскочила на землю и, не выпуская вожжей, набросала в тачанку несколько окороков. Потом снова взобралась на облучок и тронула свою пару. Проезжая мимо Леськи, она взглянула на него искоса соколиным взглядом и тут же придержала коней.

– Авелла! Наш, евпаторийский?

– Да.

– Давай скорей в тачанку, а то сейчас мужики опомнятся и посчитают тебя за вора. Ну, быстро, быстро! Заснул, что ли, малахольный? Дыши!

Леська послушно вскарабкался на заднее сиденье.

– Тебе куда?

– К театру.

Поехали. Леська стал приглядываться к женщине. Она выглядела необычно: на ней сочно лоснилась новенькая кожаная безрукавка, какие носят белые офицеры, рыжела шерстяная юбка, выгоревшая по швам до белизны, на ногах сапожки с низкими голенищами в байковых отворотах.

– А откуда вы меня знаете? – спросил Леська.

– Я всех ваших знаю. Все ко мне ходили: и Артур, и этот, Листиков, хоть у меня и нет двадцати тысяч.

– А зачем ходили?

– Эх ты, цыпленок! А зачем мальчики к женщине ходят?

Леську опалило пламенем: так с ним еще не разговаривала ни одна женщина.

– А тебя, курносик, я давно заприметила. Все ждала – придет же когда-нибудь. Мой будет.

Она рассмеялась.

Леська с любопытством продолжал разглядывать новую знакомую. Она была складная, подбористая.

– Как вас зовут?

– Тина Капитонова.

– А я Бредихин Елисей.

– Ну вот, значит, и познакомились?

– Познакомились.

– Врешь. Пока не зацелуешь, не узнаешь.

Леську снова обдало варом. Чтобы переменить тему, он перевел разговор на окорока:

Скажите, а вам не стыдно, что вы украли на базаре вот эту свинину?

– Стыдно, когда видно. А насчет «украла», то зачем же так грубо? Скажи «покупила» или как-нибудь еще по-культурней.

– Значит, угрызений совести нет?

– Совесть у меня чистая. Я вернула себе свое. Ты только подсчитай, сколько я этим торгашам переплатила за свою жизнь! Разве они, гады, нас жалеют? С чего ж это я должна жалеть их?

«Новая мораль, – подумал Леська. – Странная, если судить по данному случаю, но что-то здоровое, правильное, большое в ней все-таки есть».

Лошади подошли к театру.

– Устроишь билетика?

– Пожалуйста. Приходите. У нас начало в половине восьмого.

– Не приду, – вздохнула Капитонова. – Некогда мне: на фронт надо ворочаться.

– На фронт?

– Ну да. Я ведь красногвардейка. В нашем отряде состою.

– В евпаторийском?

– Ага. Хочешь со мной?

Красавцы вороные стояли, выгибая гребни могучих шей. В гривах играла черная радуга. Леське казалось, что от коней шел запах степных трав, хотя никакой зелени сейчас в степи не было. И от Тины веяло духом того самого вольного простора, какой он ощущал только на берегу моря.

Леська глядел на нее, не зная, что и сказать.

– На кой тебе тут валандаться? В свете такое делается, а он на базар ходит. Эх, парень!

Она вздохнула.

– Значит, не решаешься?

Лошади тронулись.

– Постойте! – закричал Леська. – Погодите!

Он побежал за тачанкой.

– Тпррр... Ну, я же знала, котик, что ты хороший. Не зря тебя заприметила.

– Только я должен сначала попрощаться... И вещички...

– Никаких тебе вещичек не надо, кроме ложки.

– А белье?

– Одну смену возьми, а больше и не думай. Где я там тебе стирать буду?

Леська вбежал в дом. Старики еще слонялись по квартире в халатах.

– Кто это тебя привез?

– Так, одна, из Евпатории. Мне пора возвращаться домой.

– Господи, так скоро?

– Почему скоро? И вообще, рано или поздно должен же я вернуться к бабушке и дедушке?

– Да, да, конечно.

– А как же театр? Кто будет говорить: «Она здесь!»?

Старик засмеялся и тут же заплакал.

– Ну, ну, Сенечка. Не надо так, – сказала Ольга Львовна. – Вот придут немцы, – начала она, словно рассказывая малышу байку, – отыграем сезон и поедем на курорт в Евпаторию, а там снова увидим нашего милого Лесю.

Вскоре Леська уже сидел на тачанке рядом с Капитоновой и держал в руках ее берданку.

– Куда же мы едем?

– Пока в Сокологорное, а там видно будет. Если наши еще не драпанули, значит, штаб сегодня же и найдем.

Город остался позади, такой уютный, в розовом тумане от дымов и дали. Жеребцы на бегу ревели, стараясь укусить друг друга, и страшно таращили кровавые глаза. Елисею каждый раз казалось, будто они закусили удила и, озверев, понесли. Но Тина спокойно держала чуть-чуть приспущенные вожжи, и, глядя на нее, успокаивался и Леська.

Снег на полях выветрился. На осенней вспашке торчал занесенный ветром бурьян и бежало перекати-поле. Но степь была индевелой и вся словно звенела сталью.

Далеко в стороне у чудовищно раздутого трупа лошади застыли два волка. Тина придержала коней, сунула Леське вожжи, рванула берданку и уверенно, не целясь, выстрелила.

– Промахнулась я! – засмеялась Типа так лихо, как если бы ударила без промаха. – Ну-ка, теперь ты попробуй.

– Хорошо. Только вы остановите лошадей.

Типа придержала вороных, которые совершенно не чуяли волков. Елисей долго целился и все время думал: «Хоть бы попасть! Господи, хоть бы попасть!» Почему-то ему это было очень важно. Наконец он спустил курок. Волки повернулись и стали уходить.

– Эх, жалко! – крикнул Леська.

– У пчелки жалко, – сказала Капитонова.

Теперь она пустила коней шагом, давая им отдохнуть.

– Тина!

– Я Тина.

– Можно вам задать вопрос?

– Нельзя.

– Почему?

– О прошлом начнешь допытываться, а я его топором отрубила. Понимаешь? Так прямо топором!

Копи шли теперь тихо. Не стараясь обогнать друг друга, они вели себя очень смирно.

– Сколько вам лет, Тина?

– Двадцать восемь. А тебе?

– Уже восемнадцать.

– Уже?

– Неужели же вы так и не могли выйти замуж?

– Все-таки суешься в мое прошлое? Эх, все вы одинаковые... А что замужем? Подумаешь, счастье! Приходил вечером в дымину пьяный, заблеванный, вонючий. Я его обмою, переодену во все чистое, спать уложу, как маленького. Утром сбегаю в казенку за шкаликом, – опохмелиться человеку надо, а то ведь погонит по этажам. Чем ему плохо? Так нет же – подарочки любовнице носил, а мне одни синяки. Ну, да синяки я и от других могу получить. Видишь, у меня какой?

– А разве так лучше?

– Лучше. При коммунизме все так жить будут. Ведь все равно любви на свете не бывает.

– А как вы себе представляете коммунизм?

– Как? Все люди хорошими будут – вот как! Но-о, соколики, вперед! – вдруг закричала Тина и яростно засвистала, как разбойник, глубоко втянув нижнюю губу в рот. От этого миловидное лицо ее стало зверским.

Жеребцы рванулись и снова заревели.

Опять в стороне показалась падаль с ощеренными ребрами, такими выразительными, точно палый конь ими смеялся. Теперь на полуобглоданном трупе сидели птицы. Черные. Задумчивые. Под низкими облаками, которым, может быть, триста лет.

– Вот она какая, война! – закричала Тина, чтобы перекрыть грохот. – Ничего такого как будто нет, а все же ясно, что война. Ведь если б лошадь пала в мирное время, разве хозяин бросил бы ее со шкурой? А войне все нипочем.

Впереди замаячили всадники.

– Господи благослови, – тревожно зашептала Тина, наскоро перекрестилась и сунула берданку в сено.

Всадники мчались галопом. Они окружили тачанку. Было их семеро.

– Кто такие?

– А вы кто?

– А вы?

Начальник отряда, высокий, тонкий, уже пожилой человек в больших очках, переводил глаза с Тины на Леську.

– А ну, давай не шали! – гаркнула Типа так грубо, как только могла. – Нам еще далеко ехать.

– А куда, собственно?

– В Сокологорное.

– Там большевики.

– А вы кто?

– А мы анархисты. Это отряд Комарова.

– А где же сам-то?

– А вот он сам, – сказал мужчина в очках.

– Это интересно! – неожиданно для себя выпалил Леська.

– Что именно интересно?

– То, что вы анархисты. Я еще никогда не видел анархистов.

– Ну что ж. Глядите. А только пошто вы, молодой человек, не в гимназии? Рождественские каникулы прошли, а до пасхальных еще далеко.

– Учителя наши разбежались, – по-ребячьи сказал Леська.

Комаров улыбнулся.

– А эта красавица кто?

– Милосердная сестра, – сказала Типа постным голосом монахини. – Вот везу братика к доктору. Ничего есть не может, бедняжечка.

– Ты бы еще всплакнула, Капитонова, – сказал Комаров.

– Вы... Вы меня знаете? – с необычной для нее робостью спросила Тина.

– Тебя весь фронт знает. А вот что ты Комарова не знаешь, это обидно.

– Знаю Комарова, да только понаслышке.

– Ну вот теперь воочию увидела. Сто лет будешь поэтому жить.

– А вы Бакунина читали? – спросил Леська.

– Я и Платона читал, молодой человек. Анархист без образования – это бандит.

– Неужели и ваши спутники читали?

– Нет, они еще бандиты, – засмеялся Комаров и, взмахнув плеткой, поскакал прочь. За ним понеслись все его конники.

– Хороший человек Устин Яковлевич, – сказала Тина, тронув лошадей. – Жаль только, старообрядец. Субботник или молоканин, не упомнила. На Урале таких много. Сослали ихнего брата зачем-то в Крым, вот он у них попиком стал. Душевный дядька. Справедливый. И ребят подобрал, говорят, каждый что каленый орех. Всего семеро, но авторитету человек на пятьсот.

В который раз Леська ощущал тихое счастье от душевного общения с женщиной. Неужели так будет всегда? До чего же чудесное явление жизнь, если такое продлится до самой смерти.

Когда лошади вступили в селение, Леська сразу узнал подле какой-то хаты автомобиль «фиат», на котором разъезжал Выгран. Он схватил Тину за руку.

– Здесь белые!

– Ну-у?

– Это автомобиль Выграна, начальника гарнизона.

– Был. А теперь товарища Махоткина.

– Какого Махоткина?

– Командира евпаторийской Красной гвардии.

– Значит, Выграна поймали?

– Значит, поймали.

– И где же он?

– В море, – произнесла Тина таким мирным, обыденным тоном, как если б сказала «дома».

У хаты стоял рослый часовой, похожий на жителя Сахары.

– Здорово, Майорчик!

– Здравствуй, Капитонова, – ответил часовой.

– Привяжи коней, а то я устала, – бросила Тина Леське.

Она соскочила с тачанки и вошла в хату, едва ступая затекшими ногами. Леська снова обратил внимание на ее низкие сапожки с байковыми отворотами. Где он их видел? Но раздумывать было некогда.

Он спрыгнул с тачанки, взял вороных под уздцы, отвел в сторону и морским узлом привязал вожжи к тополю. Потом вошел в хату.

В комнате – полутьма. Керосиновая лампа с дырявым стеклом, залепленным обожженной бумагой, стояла на столе, едва освещая карту Таврической губернии. Над картой склонились два человека. Один лет тридцати пяти, сухой, подобранный, с тонким волевым лицом и зоркими глазами в глубоких орбитах – командир отряда Махоткин. Другой...

– Гринбах?

– Бредихин?

– Вы знакомы? – спросил Махоткин.

– Да, были когда-то, – угрюмо сказал Гринбах.

– Это я его сагитировала, вмешалась Тина. – Он в Мелитополе актером служил.

– Актером? – изумленно спросил Гринбах.

– Симочка! Деточка! Принеси, дорогой, из моей тачанки гостинцев.

– Каких гостинцев?

– А какие найдутся.

Гринбах послушно встал и вышел на улицу.

– А ты откуда такая разнаряженная? – спросил Махоткин.

– Из разведки. А то откуда ж?

– Офицера поймали?

– Петриченко поймал. Офицерик щупленький – вот кожанка на меня и пришлась, – ответила Типа.

– А сапожки откуда?

– А это я у цыган покупила.

– «Покупила» – значит присвоила, – пояснил ЛеськеМахоткин.

– У цыган? – взволнованно спросил Леська. – Да ведь это театральные наши сапоги! Их сшили для венгерского танца.

– А мне все равно. Мои-то развалились.

– А медведя вы у них видели?

– Видела.

– А сапожки сняли с девушки Насти?

– Не знаю. Когда я отбираю, фамилии не спрашиваю.

– Но эта девушка была красавица, да?

– А какое мое дело! – ревниво отмахнулась Типа. – Может, и красавица, не заметила. Мне-то на ней не жениться.

– А где же эти цыгане?

– А я откуда знаю? У немцев, наверное.

– Что говорил офицерик? – спросил Махоткин.

– Ругался офицерик.

– Что ты дурака валяешь? Я тебя об чем спрашиваю!

– Устала я, Алексей Иваныч. А особых новостей нет. Лозовую взяли – вы это знаете,

– Я знаю немного больше: немцы заняли Мелитополь.

– Ну? Это пока мы сюда ехали?

– Плохой из тебя разведчик, Капитонова. Разве так воюют? Я, сидя здесь, знаю больше, чем ты в степи.

Вошел Гринбах с мешком за плечами. Он подошел к углу и сбросил ношу на пол.

– А вы что представляете из себя, гимназист? – спросил Махоткин.

– Пока ничего.

– Он сын рыбака! – с гордостью сказала Тина.

– А! Это уже кое-что. Хотите воевать с оккупантами?

– Хочу.

– А кто вас может рекомендовать?

– Да вот Гринбах может.

– Товарищ Гринбах, – поправил Леську Махоткин.

– Я его действительно знаю, – сухо отозвался Гринбах. – Но рекомендовать не могу. Толстовец он, Алексей Иваныч. Непротивленец.

– Гм... Видите, какого мнения о вас комиссар?

Гринбах – комиссар? Леська взглянул на Гринбаха с острым интересом. Сима как будто возмужал за то время, что они не виделись. А может быть, его взрослила форма военного моряка?

– А я что для вас? Пустышка? – заговорила Тина с железными нотками в голосе. – Раз я его привезла, значит, я за него ручаюсь.

– Ну ладно, ладно, – примиряюще заворчал Махоткин. – Будет работать в канцелярии.

– В канцелярии я работать не буду.

– А кто будет? Гора Чатыр-Даг? – нервно отозвался Гринбах, не заметив, что привел евпаторийскую поговорку, от которой у Леськи дрогнуло сердце.

– С чего ж это он будет работать в канцелярии, когда у нас даже бабы воюют! – вскричала Тина.

– Если его послать на передовую, он станет стрелять в воздух, – заявил Гринбах.

– Зачем же на него так? – недовольно пробасил Махоткин. – Парень складный, силенка, видимо, есть, – вон плечи-то какие. А что толстовец, так ведь это дело вкуса, а оно в таком возрасте бывает зыбко.

– Спасибо! – обиженно бросил Гринбах.

– Речь не об тебе. Твой отец – марксист, тебе повезло. А вот я, к примеру, кровью закипал, прежде чем понял, что к чему.

– Хватит болтовщиной заниматься, – заявила Тина. – Где ему жить?

– Пока в теплушке. Через час отходим к Перекопу.