Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Вышла девушка с челкой, стремительно пронеслась через сцену, пикантно постукивая каблучками, затем вернулась, покружилась и так же быстро исчезла, как и возникла.

Аплодисменты.

– Мадемуазель Мария Волкова! Облегающее вечернее платье из бледно-абрикосового крепдешина.

По сцене плавно заструилась шелком Муся, одухотворенная и прелестная.

Шокарев схватил Елисея за руку:

– До чего хороша!

Зал разразился овацией.

– Это называется: «Розовый ибис»! – зазвучал голос из рупора.

– Это называется «Пир во время чумы»! – ответил ему голос с галерки.

Полковник из контрразведки вскочил и, грозя очами, стал было искать реплику по всем рядам, но Женя, схватив своего кавалера за руку повыше локтя, властно усадила его в кресло.

Нозая овация проводила Мусю за сцену.

Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю.

– Мадемуазель Мария Волкова!

Имя это сразу же было встречено аплодисментами.

– Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой.

– Чепуха! – громко сказала Женя. – Где сейчас найдешь белую норку?

В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий поклон. Но все глаза снова устремились на Мусю.

– Никогда не думал, что она так красива... – взволнованно сказал Шокарев.

– Платье делает с женщинами чудеса, – ответил Бредихин.

– Еще бы! – вмешался чей-то хрипловатый баритон. – Единственное, чем женщины могут служить богу, – это одеваться.

Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд.

– Яков Алексаныч?!

– А! И вы здесь?

– Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказываетесь от своего афоризма?

– Какого?

– «Вкуса не существует».

– Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет – означает траур, а негры найдут все эти наряды абсолютно бесцветными.

В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль – платье белое полотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное.

– Ну, с этим даже негры согласятся, – сказал Елисей, обернувшись к Тугендхольду.

И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был собран из белых маленьких оборок органди. Фата охватывала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, перстни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внимания: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала.

– Сознайся, Володя: разве она недостойна руки миллионера?

Шокарев ничего не ответил.

По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за кулисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волковой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице.

– Хорошо! – отозвалась она счастливым голосом.

Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме.

– Какие вы умники, что пришли.

Она встала между ними, взяла обоих под руки и повела их по Дворянской вниз.

– Володя без ума от твоего изящества! – воскликнул Леська.

– А ты?

– И я, конечно. Но он еще больше. Видишь, даже слова произнести не может.

Они дошли до Почтового переулка.

– Ну, мне надо идти к себе, – сказал Елисей. – Очень я рад твоему успеху. Очень. Позволь поцеловать ручку.

– Ты даже не хочешь узнать мой адрес? – спросила Муся.

– Хочу.

– Но теперь уже я не хочу, чтобы ты его знал.

Володя радостно засмеялся.

Елисей пошел мимо почты к Салгирной, а Володя, взяв Мусю под руку, повлек ее снова на Дворянскую: очевидно, в ресторан. Муся оглянулась, но Бредихин уже потонул в тумане.

Подойдя к Петропавловской площади, Елисей увидел то, что так боялся увидеть: у крыльца его дома стоял автомобиль с погашенными огнями, а подле автомобиля высился часовой. Бредихин прошел мимо него с независимым видом и гулко бьющимся сердцем, обогнул церковь и остановился под деревом у ограды, как раз против часового. Тот его не мог видеть. Время от времени он прохаживался вдоль машины.

Через полчаса из квартиры вывели Акима Васильевича и посадили в автомобиль. Потом с крыльца сбежал офицер. Леська узнал его: это был Кавун. Когда машина ушла, Кавун и часовой вошли в дом. Елисей понял, что там идет обыск. Что они могут найти? Стихи? Но не те, о которых идет речь. Впрочем, все равно – раз уж взяли человека, обратно его так скоро не выпустят. Что касается Елисея, то он абсолютно вне подозрения. Но тут Леська вспомнил анекдот Гринбаха: когда ловят верблюдов, поди докажи, что ты заяц.

Бредихин направился на фабрику. По дороге он принялся сочинять новую листовку. Бог не поцеловал его в уста, поэтому листовка вышла в прозе.

«Все высокие слова утратили у белых свое значение. Что такое патриотизм? Это кровь, пролитая народом за то, чтобы Врангель и его камарилья хлестали шампанское и жрали черную икру.

А что такое – измена Родине?

Это нежелание народа отдавать свою жизнь за то, чтобы Врангель и его камарилья жрали черную икру и хлестали шампанское».

И опять Леська сидит над «ундервудом» и выстукивает одним пальцем свою прозаическую эпиграмму.

И вдруг он почувствовал за окном человека. Занавески были задернуты. Леська пригнулся к полу, подобрался к окошку и взглянул в щелочку: там торчал глаз Денисова. Леська отдернул занавеску.

– В чем дело?

– Что ты тут в конторе срабатываешь?

– Готовлюсь к экзамену.

– А ну покажь.

– А что ты понимаешь? «Покажь»!

– А я говорю, покажь! – грозно зарычал Денисов.

– А ты кто такой – легавый?

Денисов отскочил.

– Ладно. Узнаешь, кто я такой.

Мастер повернулся и пошел к себе.

Так. Как это Леська сразу не раскусил Денисова? Его смутило звание члена правления Союза пищевиков.

Остаток ночи Елисей провел на улицах, и к утру очутился перед домом № 2 по Архивной. На двери ящик для писем и медная табличка: «Градской глава Николай Николаевич Коновницын».

Открыла ему молодая.

– А-а, надумали?

– Если я вам еще нужен...

– Нужен, нужен! Входите.

За столом сидели: старая дама, юноша с забинтованной рукой и... Стецюра.

– Здорово, Елисей!

– Здравствуйте.

– Садись, поправляйся.

– Да, да, садитесь, молодой человек. Зиночка, налей господину студенту кофею, – сказала старая дама.

Юноша глядел на Леську в упор.

– Я вас где-то видел. Где?

– Может быть, в университете?

– Да. Припоминаю. Как вас зовут?

– Елисей Бредихин.

– А меня Валерием. Валерьян Коновницын. Я душевнобольной, а этот человек усмиряет меня, когда я впадаю в транс. Он очень хорошо это делает, позавчера даже руку мне вывихнул. Но разговаривать с ним не о чем. Подобно тому, как на струнах теннисной ракетки нельзя сыграть элегию Поппера, так из его души невозможно вызвать ни одной благородной эмоции.

– Значит, я могу быть вольным? – по-солдатски спросил Стецюра.

– Если молодой человек согласен остаться, – начала было старая дама.

– Согласен! – прервал ее Стецюра. – Он согласен. А ваш Валерьян мне и самому надоел. Давайте, маманя, учиним расчет.

– Пойдемте в другую комнату, – сказала старушка.

– Прощевай, борец! – иронически бросил Стецюра Бредихину. – Долго тут загорать не будешь. Этот закачанный парень...

Он махнул рукой и ушел за хозяйкой.

– Итак, вы студент? – спросил Валерьян. – На каком факультете?

– На юридическом.

– Зина! – возмущенно крикнул Валерьян. – Но ведь я просил нанять мне филолога!

– Мы и хотели, но филологи такие щуплые.

– Видите ли, – начал Валерьян, так упорно глядясь в Елисея, точно видел в его лице свое отражение. – Изо всех изобретений человечества одно из самых великих – любовь. Может быть, человек именно этим и отличается от животного. Звери, птицы, рыбы, насекомые любви не знают. Они сходятся, повинуясь могучему инстинкту продолжения рода. К инстинкту сводится все, даже горячее материнское чувство, толкающее животных на подвиг и на жертву, чтобы спасти детеныша. Но как только детеныш подрос и превратился в переярка, мать предоставляет его самому себе, а если он почему-либо не уходит, – показывает ему зубы и прогоняет прочь: у нее теперь новая забота – выметать и воспитать новое поколение. Пройдет год-другой, и, встретив в лесу своего выросшего сына, мать просто не узнает его. Он для нее совершенно чужое существо.

Пока Валерьян говорил, Леська думал о том, что здесь для него тихая пристань. Прапор Кавун никогда не догадается искать Бредихина в доме бывшего городского головы. Значит, он на всем готовом может спокойно дожидаться прихода Красной Армии. От этого сознания у Леськи стало легко на душе. Бездомный нашел гнездо. Оно было чужим, но достаточно теплым.

– Таким образом, – продолжал Валерьян, – инстинкт, заставляющий зверя самозабвенно заботиться о детях, не вырастает до уровня любви именно к данному ребенку. Тут любовь вообще. Гегель сказал бы, что здесь не зверь любит зверя, а природа в нем любит самое себя. Не то человек. Обладая столь же мощным инстинктом продолжения рода, ибо и он принадлежит животному царству, человек облагородил этот инстинкт тем, что внес в свои отношения с особью другого пола оценку личности.

– Правда, Валерьян очень интересно рассуждает? – зевая, спросила Зина. – И вообще, у него замечательно возвышенное отношение к женщине.

– Да, да. Замечательное.

– Ах, не в этом дело! – скромно отвел Валерьян восторженные возгласы. – Дело в том, что люди плохо разбираются в конской масти. Ну вот вы, например. Знаете ли вы, какая разница между рыжей, гнедой и буланой? Нет, не знаете. Вы скажете: рыжая, мол, такая, а гнедая чуть темнее, а буланая чуть светлее. Че-пу-ха! Вот сразу и видно, что вы не любитель лошадей. А я их обожаю до дрожи. Рыжая, гнедая и буланая – это кони одной масти! Да, да. Не смотрите на меня такими дурацкими глазами. Рыжая есть рыжая, у нее грива, хвост и шкура одинаково рыжие. Гнедая – тоже рыжая, но грива и хвост у нее черные, а буланая – такая рыжая, у которой грива и хвост белые.

– Простите, но вы только что говорили о любви. Может быть, вы продолжите свою мысль?

– С удовольствием. Зинуша! Налей господину юристу еще одну чашку кофе. Так вот. Возьмем революцию. Как бы к ней ни относиться, нельзя обойти того, что она мировое историческое явление. Правда? Но каким языком о ней говорить? Разве наши поэты хоть как-нибудь к этому подготовлены? Символизм... Самая модная сейчас литературная школа. Но сегодня она абсолютно на мели. Эпоха отбросила ее в сторону, как океанская буря какую-нибудь очень изящную яхту. Следите за мной. Речь Вячеслава Иванова:

 
Не пчелка сладкий мед сбирает
С лилеи, данницы луча.
 

Речь Андрея Белого:

 
Да покрывается чело,
Твое чело кровавым потом.
 

В статье Кузмина о Гофмане автор считает прозаизмами (даже такие выражения, как «Ты здесь, ты где-то здесь» или «Мы тотчас припомним...». Ну? Доходит до вас моя мысль? Или вы по-прежнему настаиваете на символистском идеале? Разве он хоть в какой-либо степени, в самой минимальной степени, может соответствовать тому, что сейчас происходит в России? Какое дело до этих стихов тем тысячам красноармейцев, которые стоят под самым Перекопом и которые завтра будут решать судьбу России, в том числе и нашу с вами судьбу? Этот язык прозвучит для их ушей невероятной безвкусицей. И так оно и есть на самом деле.

Леську поразила схожесть этой мысли с мыслью Тугендхольда. Там разговор шел о живописи, здесь – о поэзии, но выводы одни и те же.

– Но тогда получается, что вкуса вообще нет!

– Может быть, и так... – прошептал Валерьян, потрясенный репликой Елисея. – Эта идея мне в голову не приходила. Она ужасна. Но... может быть и так. Я не люблю спекулятивную логику. Я привык исходить из реальных фактов. Вы правы! То, что во времена символизма считалось образцом вкуса, сегодня звучит безвкусицей. Это подмечено гениально! У Перекопа стоит красное войско. Весь Крым слышит его дыхание. Всё в Крыму живет горячим ожиданием его прихода. Каждое дерево, каждая былинка. О людях я уже не говорю. Возьмите любого человека: вся жизнь его сейчас строится в расчете на то, что со дня на день в Крым вторгнется командарм Фрунзе. Ах, Фрунзе... Вы знаете его биографию? Ведь он студент, ничего общего не имевший с ремеслом войны. И вот – командарм. Только революция знает такие чудесные судьбы.

Леська глядел на Валерьяна с глубокой симпатией. Это незаурядный человек. Мыслящий. Он только не в состоянии долго сосредоточиться на одной какой-нибудь теме. И в этом его болезнь.

Пришло время обеда. В течение дня Леська с интересом слушал Валерьяна, который говорил безостановочно. За едой он продолжал говорить. Но говорили и мать с дочерью, привычно не обращая внимания на речи Валерьяна.

– Сегодня на рынке масло вздорожало на пятнадцать керенок, – сказала старая дама.

– А возьмите язык Блока. Посмотрите, как он начал грубеть. Вы читали его «Двенадцать»?

– Читал.

– Но почему вздорожало масло? – возмутилась дочь. – Ну, хорошо, я понимаю – хлеб. Мужики все на фронте, и у нас поэтому неурожай: сеять некому. Но коровы? Ими ведь занимаются женщины!

– У Блока в «Двенадцати» один солдат угрожает: «...Ужо постой, Расправлюсь завтра я с тобой!»

– Но может быть, коров съели? – сказала старая дама.

– Пусть. Но где же телята?

– И телят съели.

– Вы заметили в этой строке неприличный сдвиг? Простите, при женщинах не решаюсь пояснить точнее.

Никогда не поверю, что такой пластический и музыкальный поэт мог не услышать этого сдвига. Но в том-то все величие Блока, что он пошел на грубость, ибо почувствовал, что сейчас язык поэзии не может пахнуть лилеями. Это Блок. А знаете ли вы молодых поэтов —Маяковского и Есенина? Слыхали о них?

– Нет.

– У Маяковского есть даже такая мысль: «Улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать». Кажется, так. Во всяком случае, за смысл я отвечаю. Этот же поэт заявил, что в пашем языке остались только два настоящих слова: «сволочь» и «борщ».

***

К вечеру Леська выдохся, но Валерьян не уставал и продолжал изрекать истины, иногда действительно очень острые и точные.

В конце концов все же легли спать. Валерьян что-то напряженно шептал. Может быть, стихи. Но Леська заснул, едва коснувшись подушки.

Ночью Валерьян растолкал Елисея. Он сидел у него в ногах и глядел ему в лицо, как в озеро.

– Говорят, будто вы назвали меня сумасшедшим.

– Я? Что-то не припомню.

– Мне об этом рассказала сестра моя, Зинаида Николаевна.

– А-а... Да, да. Но я по-обывательски путал всякую душевную болезнь с сумасшествием.

– А что вы обо мне думаете сейчас?

– Я думаю: дадите вы мне поспать или нет?

– Я спрашивак вас вполне серьезно.

– Я думаю, что вы очень умный, душевно богатый человек.

– Вот-вот. Если кто-нибудь обладает обилием оригинальных мыслей, толпа неизменно объявляет его сумасшедшим, хотя в психиатрии такого термина нет. Параноики, маньяки, шизофреники, что хотите, но не сумасшедшие. Ах, толпа... У человека много ума, именно поэтому его именуют умалишенным. Какой бред! Ну, спите, спите. Я вами очень доволен.

Валерьян ушел на свою кровать, а Елисей отвернулся к стене и тут же заснул. Проснулся он оттого, что кто-то упорно глядел ему в лицо.

– Кто? – спросонья вскрикнул Леська и сел на постели.

– Я, Валерьян. Дело в том, что вчера я начал рассказывать вам о любви и только сейчас обнаружил, что не закончил своей мысли. Если не ошибаюсь, мы с вами остановились на том, что человек изобрел любовь, внеся в половые отношения оценку личности. Так вот. На первых этажах развития общества люди, как это доказал Морган, сначала понимали брак в виде «промисквитета»: все мужчины сходились со всеми женщинами.

– Знаю. Это я читал у Энгельса, – сонно отозвался Леська.

– О любви, конечно, при такой системе не могло быть и речи. Затем появился брак «пуналуа»: все братья одной семьи жили со всеми сестрами другой. И здесь не могло быть речи о любви, ибо юноша, вступая в брак, не выбирал себе подруги, а подчинялся решению семьи. Так же, вероятно, скопом решали они вопрос о том, на какого зверя охотиться или куда гнать скот на зимовку.

В окне все еще блестели звезды. Леська взглянул на ручные светящиеся часы: четверть пятого. Но Валерьян – ни в одном глазу.

– Любовь возникла тогда, когда брак стал парным, то есть когда юноша должен был выбрать себе одну-единственную девушку из всех и прожить с ней всю жизнь. Так возникло тревожное желание найти такую девушку, которая соответствовала бы всем его запросам, а эта тревожность породила мечту. Тогда-то и появляется то чувство, которого не знают звери, но которое развилось в человеке, стремящемся к счастью и видящем его в завтрашнем дне. Чувство это – любовь.

Елисей заложил руки за голову и попытался уснуть с открытыми глазами, но Валерьян коснулся самой глубинной Леськиной струны, и Леська поневоле заслушался.

– Философы пессимистического направления в любовь не верят. Шопенгауэр называет любовь «западней природы», ибо человеку только чудится, будто он нашел мечту, воплощенную в этой девушке или в этом юноше, но в дальнейшем он неизбежно разочаровывается. Значит, любовь – обман чувств? Но поэты все же утверждают любовь как самое прекрасное из всего присущего природе человека. И действительно: читая терцины Данте о Беатриче, сонеты Петрарки о Лауре, стихи Блока о Прекрасной Даме, мы невольно потрясены силой их переживаний, которые длились не мгновение, а целую жизнь. И уж само по себе богатство этих переживаний есть великое счастье. Значит, Петрарка с его верой в любовь счастливее Шопенгауэра с его неверием. Разве одним этим не опровергается философия пессимизма?

Елисею уже спать не хотелось. Душевнобольной Валерьян обладал могучей логикой. Пядь за пядью развеивал он тот хаос, который дымился в Леськиной груди. Каждая встреча с женщиной делала его мысли о любви все глуше и глуше. Ни с Леонидом, ни, тем более, с Андроном он не мог даже обсуждать их. Но появился студент Коновницын и с изумительной ясностью для своего больного мозга начал прокладывать дорогу.

– А как же все-таки быть с мечтой? Всем известно, что Лаура, мать пятерых детей, была совершенно ординарной женщиной и жила очень замкнуто. Значит, Петрарка воспевал ее, в сущности, ее не видя? Да. Но Петрарка творил ее образ по очертаниям своего идеала женщины, и, будучи далекой от идеала, Лаура становится идеальной для всего человечества.

Леська зааплодировал Валерьяну, сам того не заметив.

– Здесь мы подошли к самому главному, – продолжал Валерьян, не обращая внимания на Леськин энтузиазм. – Любовь, повторяю, возникает в нас тогда, когда мы встречаем человека, в котором, как нам кажется, воплощен наш идеал. Но будет ли этот идеал существовать или рассеется как дым, это зависит от нас самих. Петрарка – великий поэт. Его фантазия помогла ему видеть в Лауре то, чего в ней, может быть, и не было. Но, оказывается, такой фантазией обладает каждый человек, ибо в каждом человеке пылает лиризм.

– Или только теплится.

– Или теплится. Разница между Петраркой и рядовым человеком в том, что Петрарка сумел эту фантазию держать в пламени всю жизнь, а рядовой слишком скоро гасит ее в себе, поддаваясь целому рою мелких житейских неурядиц. Значит, если любому из нас выпадает счастье встретить ту самую, которая как бы воплощает наши мечты, задача его в том, чтобы удержать это счастье на высоте.

Валерьян встал. Он подходил к концу и не мог уже говорить о любви сидя.

– Великие поэты изобрели любовь. Они показали миру, как можно из животного инстинкта создать прекрасное, благородное чувство, наполняющее душу сиянием. Это сияние они передали людям из ладоней в ладони. Теперь мы сами в состоянии следить за этим светом, давать ему приток чистого воздуха, оберегать от чада. Любовь надо лепить, как статую!

Леська вспомнил свое ощущение, когда обнимал Каролину. Ему тогда подумалось, будто ладони его лепят статую. Но какая разница между той лепкой и этой, о которой говорит Валерьян? Да... Незаурядный человек. Даже если он и не умеет писать стихи, это – великий поэт. Поэт духа.

11

Уже рассвело. В квартире слышались шаги, хлопали дверцы буфета, звенели тарелки и ложечки, доносился вкусный запах крепкого кофе. Валерьян пошел в ванную, Елисей ждал его в коридоре. Из своей комнаты вышла Зинаида Николаевна в сатиновом халате, причесанная и пахнущая одеколоном.

– Доброе утро!

– Здравствуйте.

– Ну, как? Трудновато приходится?

– Ваш брат произвел на меня сильное впечатление. Но я все время ожидаю транса.

– Не горюйте. Дождетесь.

– А в чем он выражается?

– По-разному. Чаще всего в попытке покончить с собой. Но третьего дня он намотал на руку мамины волосы и таскал старушку за собой по всем комнатам. Этот Стецюра так взволновался, что чуть его не убил.

– Что же это? Наследственность?

– Нет. Покойный папа был вполне нормален, а маму вы сами видели.

– В чем же дело?

– Он надорвался. Когда началась революция, Валерьян окружил себя книгами политического содержания и стал их штудировать. При этом он не спал около двух недель, если не считать тех минут, когда падал без сознания на фолианты.

Елисей вспомнил солдата в теплушке, который так же, как Валерьян, не выдержал напора новых мыслей.

Неделя прошла благополучно. Валерьян испытывал блаженство от того, что нашел собеседника, умевшего блистательно молчать и слушать. Он держал себя чрезвычайно корректно, по утрам целовал матери пальцы, а сестре щеку и вообще казался прекрасным сыном и братом. Леське приходилось труднее. Первые два дня Валерьян его завораживал своими идеями, но потом оратор начал бесконечно повторяться, и Леську уже качало, как на палубе ледокола. К счастью, Елисей нашел отдушину: когда становилось невмоготу, он принимался петь. Валерьяна это удивило, и он пытался протестовать, по вскоре замолк и слушал, как натянутая струна. Иногда вздрагивал, иногда тихонько плакал. Елисей исполнял весь свой любимый репертуар: русские и украинские песни. Но Валерьян стал требовать арий, а Бредихин их не знал.

– Это некультурно – иметь такой голос и не петь классику.

– Согласен. Но я ведь нигде не учился.

– Вот и нехорошо. Надо учиться. Поступите в музыкальную школу Семенковичей, а платить за вас буду я. Впрочем, нет. Тогда вы станете уходить на пять-шесть часов. Нет-нет. Мы сделаем так: я найму для вас домашнего учителя. Пианино у нас есть, так что все будет отлично.

Елисей согласился, чтобы не возбуждать в нем раздражения, а Валерьян подошел к фортепьяно, стоя дотронулся до клавиатуры, и из-под его длинных пальцев побежали вздрагивающие кварты Шуберта.

– Вы знаете? Лист учился виртуозности на рояле по скрипке Паганини.

О голосе Бредихина он уже забыл.

Итак, все шло замечательно. Хозяйки обожали Елисея и за едой подкладывали ему с двух сторон. Но Леську мучила его прозаическая эпиграмма. Надо же ее расклеить. Сейчас это особенно важно!

За ужином он попросил старую даму дать ему выходной день. Мать с испугом взглянула на дочку, та на брата.

– Зачем вам выходной? – страшно побледнев, спросил он Елисея. – Если хотите немного рассеяться, – пожалуйста! Я пойду с вами куда угодно: в театр, иллюзион, цирк. Выбирайте!

– Валерьян, милый... Каждому человеку нужно хоть короткое, но одиночество.

– А мне никакого одиночества не нужно! – запальчиво заявил Валерьян. – При чем тут «каждый»?

– Видите ли... Говоря «каждый», я имел в виду обыкновенного смертного. Вы же человек необыкновенный...

– То есть сумасшедший, хотите вы сказать?

Он вскочил и уставился на Елисея пламенными глазами.

– Что вы? И в мыслях не было, – мягко возразил Елисей. – Мы ведь с вами однажды обсудили этот термин и признали его нелепым.

– Вот именно! – сказал Валерьян и снова сел. Грудь его ходила так, точно он только что поднялся по лестнице. – Но почему же вы не хотите взять меня с собой?

– Куда? К невесте?

Валерьян смутился.

– Да... К невесте, кажется, с друзьями не ходят, – Потом вздохнул. – Какой вы счастливый!

И Елисей вышел на воздух.

– Только умоляю вас: вернитесь к вечеру, – шептала ему старая дама, запирая за ним дверь. – Умоляю вас!

***

Бредихин пошел в университет. Курилка была пуста. Он расклеил пять листовок. На улице снова встретился ему блестящий экипаж красавицы Жени. На этот раз она его не заметила, но Елисей глядел ей вслед, пока экипаж не остановился у «Гранд-отеля». Потом Леська побрел обратно и вдруг увидел Новикова. Вот с кем можно наладить партийный контакт: они вместе сидели в тюрьме, и Новиков, конечно, доверяет Леське.

– Павел Иваныч! – радостно воскликнул Леська.

– Простите, вы обознались, – сказал Новиков и хотел пройти.

Но Леська ухватил его за рукав.

– Вы меня не узнаете?

– Впервые вижу.

– Я Бредихин. Елисей Бредихин. Вы знали меня еще гимназистом.

– Отпустите мой рукав.

– В Севастопольской тюрьме... – сказал Елисей, понизив голос.

– Вы пьяны? А может быть, провокатор?

Леська опешил. Господин, которого он принял за Новикова, резко отдернул руку и, возмущенно пожав плечом, удалился большими шагами.

«Это Новиков, ошибиться я не мог. Он. Конечно, он. Но может быть, за ним слежка? Может быть, тут же, рядом, торчал филер? Ах, я дурак! Ах, тупица!»

Подойдя к дому № 2, он увидел перед ним толпу, а спустя несколько шагов услышал дикий женский крик из квартиры Коновницыных.

– Что здесь такое?

– Сумасшедший кого-то душит.

– Так что же вы стоите? Спасать надо!

– А как спасать? Войдешь – он на тебя кинется. Ему ничего не будет, раз он не в своем уме.

Елисей дернул ручку парадной двери. Заперта. Он кинулся во двор и через кухню вбежал в квартиру. Крики неслись из комнаты сестры. Леська распахнул дверь – мать лежала на полу без памяти, а Валерьян, накинув кушак на горло Зинаиды, пытался ее удавить.

Елисей схватил его за руку, вырвал кушак и отшвырнул студента в сторону. Валерьян озверел. Он поднял над головой дубовый стул и пошел на Елисея. Бредихин увернулся и сам нанес Валерьяну удар в солнечное сплетение. Тот скорчился и со стоном повалился на пол. С помощью Зинаиды Елисей уложил Валерьяна на ее постель, потом поднял и унес в спальню старушку мать. Вскоре старая дама пришла в себя. Втроем они сидели в столовой за пустым столом и прислушивались к звукам из девичьей комнаты. Валерьян сначала страшно стонал, надрывая душу матери и сестры. Потом его рвало. Наконец, затих.

– Может быть, он скончался? – дрожащим голосом спросила мать.

Елисей на цыпочках прошел к двери и заглянул в щелочку.

– Спит.

– Ну, слава богу. Но как вы могли так сильно его ударить? Жестокое у вас сердце.

– Но, мама, ведь он меня едва не задушил!

Зинаида Николаевна показала матери шею: она припухла и запеклась кровавыми ссадинами.

– Да-да, но все-таки: что же это будет? Один вывихнул ему руку, другой чуть не выбил из него дух.

– Валерьяна нужно отправить в желтый дом, – строго сказал Елисей, который сам был потрясен всем происшедшим.

– Что вы, что вы! – замахала на него старая дама. Там на него наденут смирительную рубашку.

– Да уж, нянькаться с ним не будут.

– Жестокий, жестокий вы человек. Такой молодой и такой жестокий!

В коридоре послышались неуверенные шаги: вошел Валерьян.

– Валюша, голубчик! Тебе больно? – кинулась к нему мать.

– Этот человек нанес мне удар в implexus solaris. Если бы он ударил чуть-чуть посильнее, со мной случился бы шок.

– Ах, боже мой! Неужели?

– Я хочу, чтобы этот человек больше не был в нашем доме. Ни одной минуты.

– Слушаюсь, Валерьян Николаевич. Сейчас уйду. А вы, женщины, помните: волков держат в клетке!

– Вон! – заорал Валерьян. – Вон! Я сказал: вон! Понятно? Вон! Вон! Вон!

Елисей вышел на улицу.

– Подождите меня! – крикнула вдогонку Зинаида Николаевна.

Елисей подождал у крыльца. Толпа разошлась. Архивная улица, самая тихая в городе, опять углубилась в дрему. На крыльцо вышла Зинаида.

– Вы спасли мне жизнь, – сказала она. – Мама прислала вам деньги, но никаким золотом нельзя оценить того, что вы сделали. Душевнобольные – они ведь такие сильные.

Она быстро обняла Елисея и поцеловала его в лоб.