Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Леська ходил с берданкой у одного плеча и Улькой Канаки у другого. Ему казалось, что вот-вот зазвенит разбитое стекло, раздастся истерический крик «Караул!» или что-нибудь в этом роде. Но в городе стояла такая великая народная тишина, что, если бы хоть один человек позволил себе сейчас малейшее хулиганство, толпа разорвала бы его на куски.

Елисей шел по улице. Шел, как ходят по канату. В первый день вся психика его была напряжена до предела. Но то же самое он читал в глазах любого встречного. Русские рабочие с водочного завода, греческие рыбаки, татары, привозившие в город фрукты с Альмы, Качи и Бельбека, даже цыгане, жившие божьим духом, – все население патрулировало по городу с настороженным выражением лиц.

Поперек главной улицы протянулся плакат:

«РЕВОЛЮЦИЯ – ПРАЗДНИК УГНЕТЕННЫХ!»

ЛЕНИН

И никто его не срывал, хотя он не всякому нравился.

Второй день прошел так же, как и первый. Но уже теперь Леська ничего страшного не предвидел: он понял, что их спортивный кружок – детская игра и что подлинный страж порядка – сама Евпатория.

Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, который по сравнению с ними казался сверхдредноутом.

Еще ничего не случилось. Еще ни один иностранный солдат не ступил на крымский берег. Еще ни один приказ не был поднят на мачте, но город уже был оккупирован самим появлением этих безмолвных кораблей, и настроение народа сразу же резко изменилось.

– А греки-то наши, а? – сказал мужчина в серой шляпе. – Хотят захватить Крым.

– Молчи, если ни черта не понимаешь! – огрызнулся на него Анесты, известный в городе атаман рыбацкой артели.

– А что тут понимать? Вот этот миноносец... «Пантера» его зовут?

– «Пантера».

– Он зачем сюда пришел? Спектакли наши смотреть?

– Послали – пришел, – угрюмо проворчал Анесты. – Тебя пошлют в Грецию, и ты пойдешь.

Это показалось разумным.

– Чего вы пристали к грекам? – отозвался другой гражданин в другой серой шляпе. – Лучше на англичан поглядите. Греки пришли и уйдут, а эти если уж приходят, то остаются. Как бы из нашего Крыма Индии не получилось.

Весь город стоял на берегу и не расходился. Часам к одиннадцати на кораблях зазвенели склянки. Через час от английских миноносцев отделились шлюпки и, блистая мокрыми веслами, понеслись к пристани Русского общества пароходства и торговли. На берег вышли рослые голубоглазые ребята с чудесными улыбками и весело подмигнули окружающим. Потом поднялся молодой офицер. Пока он вылезал, матрос, оставшийся в шлюпке, дружески хватал его за штаны. Офицер так же дружески лягался и, выйдя на пристань, обратился к толпе с каким-то вопросом на английском языке. Леська спросил его по-французски, что угодно господину офицеру. Господин офицер ответил по-французски, что ему угодно знать, где находится муниципалитет. Леська вызвался проводить его в городскую управу.

Леська говорил по-французски в объеме гимназического курса, то есть плохо. Если ему не хватало слов, он вставлял немецкие фразы и даже латынь. В общем, англичанин его понимал.

– Зачем пришли эти корабли? – спросил Леська.

– О, не беспокойтесь, никакого ущерба населению от нас не будет. Мы хотим только спасти Россию от большевизма.

– Но большевизм – это народ.

– Неверно! Большевики – это варвары, которые хотят уничтожить цивилизацию белых людей. С ними надо расправляться, как с готтентотами.

«М-да... – подумал Леська. – Здесь долго не раздумывают. Философия у них уже сфабрикована. Дело теперь за практикой».

Через несколько дней в Евпатории появились белогвардейцы Деникина. Разбитые «варварами» под Ростовом и Екатеринодаром офицеры стали разгуливать по городу, помахивая нагайками, как в мирное время стеками.

– Большевик? – останавливали они то одного, то другого прохожего, беря население «на выдержку».

– Нет, нет, что вы!

– Врешь! Агитатор!

– Да нет же, клянусь богом!

– Прочь с глаз.

По вечерам перед «Дюльбером», в ресторане которого шли кутежи и раздавалось «Боже, царя храни», обычными были сценки, когда какой-нибудь пьяный белогвардеец орал во всю глотку:

– Жиды! Ваши комиссары погубили Россию. Выходите по одному, я вас буду расстреливать.

После двух знаменитых дней безвластия евпаторийцы страстно возненавидели деникинцев. Но и офицеры глубоко презирали Евпаторию:

– Этот город не дал миру ни одного генерала!

Действительно, с генералами в Евпатории было плохо. Зато ей везло на капитанов.

Совсем недавно гимназический кружок выбрал капитаном Бредихина. Случилось это очень просто: Артур заболел брюшным тифом, потерял половину веса, и врачи запретили ему заниматься спортом до весны, а весной восьмиклассники окончат гимназию, и кружок распадется. Поэтому Артур сам отказался от капитанства и указал на Елисея как на своего преемника.

Леська испытал такой прилив радости, что даже сконфузился перед самим собой. Бывший красногвардеец, революционер, который вез в свое время сапную лошадь, – и вдруг это мальчишеское звание... А ему приятно и немного стыдно, как если бы он решил поиграть в оловянных солдатиков. Но раз уж выбрали... Он ведь не сам. Дело общественное.

Новый год Леська встречал в женской гимназии. Он уже почти забыл о своем прошлогоднем позоре, когда Розия просто выплеснула его со сцены брызгами своего лимона. Пристегнув к петлице серебряный значок, изображавший античного дискобола, Елисей вступил в казенное серое здание, где гремела музыка. Он предвкушал сплошные радости. Во-первых, увидит Гульнару в бальном платье, во-вторых, Гульнара увидит его капитанский значок, в-третьих... Но уже вестибюль сразу же его охладил: сюда набилось офицерья больше, чем гимназистов. Когда Леська попытался пройти в рекреационный зал, это оказалось нелегко. Взявшись за руки и оттеснив гимназистов, офицеры образовали круг и в этом кругу танцевали с одной-единственной девушкой, построившись к ней в очередь. У Леськи упало сердце: девушкой этой была Гульнара.

Евпатория знала ее как девочку, которая обещала стать красавицей, но сейчас... Синие волосы ее забраны серебряной сеткой. Белое платье с бледно-розовыми лентами придавало ей облик невесты.

Корниловец в черных бархатных погонах, покружив с Гульнарой один тур, передает ее марковцу в малиновых погонах, тот – шкуровцу, щеголявшему изображением волчьей головы, шкуровец – дроздовцу, дроздовец – снова корниловцу. Гульнара летала из объятий в объятия. Все остальные девушки оказались за кругом вместе со своими кавалерами.

Вначале эта сценка выглядела довольно красиво, но вальс перешел в венгерку, венгерка – в мазурку, мазурка – в падеспань, а Гульнара продолжала переходить из рук в руки. Игра перешла уже во что-то явно неприличное. Наконец девушка почувствовала это сама. В какой-то момент, когда корниловец собирался передать ее шкуровцу, она наклонила головку в знак благодарности и направилась к матери и сестре, сидевшим за кругом. Но шкуровец ухватил ее за руку и с силой потащил к центру. Гульнара стала упираться, на лице ее появилась гримаска, но шкуровец тащил.

Леська не выдержал. Он ринулся вперед. Плечом потащив за собой цепь офицеров, которая тут же распалась, он пролетел по паркету к шкуровцу, поднял его приемом «задний пояс» и акуратно, точно шахматную фигурку, переставил на другое место. Затем, поклонившись Гульнаре, Леська предложил ей руку и проводил ее к Айше-ханым, которая все это время просто умирала от страха.

Гимназисты зааплодировали.

– Как он его в воздухе! Как Геракл Антея.

Но шкуровец уже пришел в себя. Выхватив нагайку, он сзади кинулся на Леську и принялся хлестать его, как ломовую лошадь. Елисей обернулся, вырвал нагайку и швырнул ее через весь зал. Тогда на Леську бросились офицеры.

Но тут, приседая на своих ревматических ногах, из буфета прибежал директор. Он был в мундире с шитыми золотом пальмовыми ветвями и при шпаге. Не помня себя, не понимая, что делает, Алексей Косьмич блеснул шпагой и, со страшной силой стуча ею по пюпитру, закричал:

– Смир-рно!

Офицеры, привычно подчиняясь команде, замерли.

– Я действительный статский советник, по-вашему – «его превосходительство»! Так называемые господа офицеры! Вы ведете себя как в завоеванном городе. Немцы так себя не вели. Приказываю: немедленно покинуть зал! Всем составом. Иначе перепишу ваши фамилии!

– И в кондуит? – иронически бросил кто-то из офицеров.

– Не-мед-лен-но! – снова приказал действительный статский. И лихо взмахнул шпагой.

– Ну что ж, – произнес тот же офицерский голос будто бы в шутку. – Приказ есть приказ. Валентин, я лично ушел в «Дюльбер». Ищи меня там.

Звеня шпорами, офицер вышел из зала. За ним остальные.

– Бал продолжается! – объявил директор, пряча в ножны шпагу. – Музыка, вальс!

Приседая на ногах, как на резиновых шинах, старик подкатился к Мусе Волковой и, поклонившись ей, прошелся полтура под овации всего зала.

– Ура Алексею Косьмичу! – закричал кто-то из гимназистов.

– Ура-а!

На улице Артур, хоть он уже не был капитаном, объявил приказ:

– Отныне прекратить песню про Алешку!

Дома Леонид покрасил йодом алые полосы на Леськином теле, но хуже было то, что офицер исполосовал также и пиджак.

– Слушай, Бредихин, – сказал, посмеиваясь, Леонид.– Если ты будешь так себя вести, я не смогу тебя экипировать. Я ведь не миллионер.

– Ничего. Бабушка заштопает.

– Заштопанных пиджаков не бывает,

– Не бывает, а у меня будет.

Потом Леська сидел на скамье под яблоней, укутанной в рогожку, и подсчитывал потери: белогвардеец высек его публично, но общественное мнение не на стороне офицера. Во-первых, я вступился за девушку, во-вторых, вырвал у него нагайку и забросил черт знает куда. Для мужчины, тем более для кавалериста, это большая обида...

И вдруг он увидел на дорожке легкую девичью фигуру. Гульнара шла к нему, как парусная яхта, – быстро и как бы недвижно. Леська вскочил, потом снова сел, снова вскочил и побежал к ней навстречу.

– Здравствуй, Гульнара!

– Здравствуйте, – сказала Гульнара, переходя на «вы».

– Садитесь, пожалуйста, – пробормотал Леська.

– Нет-нет. Я на минутку. Мама сказала, что я должна вас поблагодарить за вчерашнее. Так вот: спасибо вам. Папа говорит, что вы вели себя как настоящий рыцарь. Но папа говорит, что этот офицер в конце концов не понес никакого наказания. Алим вызовет его на дуэль. А когда Алима убьют, стреляться с ним будет папа.

Она стояла в голубом берете, слегка сдвинутом набок, в белой горностаевой кофте и ярко-синей шерстяной юбке: небо, парус и море. Леська глядел на нее и пытался увидеть такой, какой она была в начале прошлой весны, – и не мог. Что-то изменилось в ней непоправимо.

– А как вы живете, Гульнара? Что у вас хорошего?

– Что хорошего? Не знаю. Меня сосватали одному турецкому принцу.

– Все-таки сосватали? А какой вы будете у него женой: второй, седьмой, десятой?

– Как? Разве там еще многоженство?

– А почему бы и нет? Ведь среди мусульман многоженство даже у нас, в Евпатории.

Личико ее приняло испуганное выражение.

– Об этом я не подумала... А вдруг и вправду? А? Леська! Ты это серьезно?

Принцесса впервые назвала Елисея на «ты» и по имени, да еще так интимно: «Леська».

– Боже мой... А вдруг и вправду?

Она резко повернулась и почти побежала, забыв попрощаться.

20

С пятнадцати лет Леська – убежденный атеист. Но шкуровец исполосовал его пиджак, надо покупать новый, а брать у Леонида деньги он постеснялся. По всему по этому пришлось пойти в собор, к настоятелю отцу Алексию.

– Завтра, кажется, крещение? – спросил Леська.

– Да. Крещение господне, – подтвердил настоятель.

– Я хотел бы участвовать в ловле креста.

– То есть на Иордани, хотите вы сказать?

– Да, да.

– Что ж. Похвально. А вы наш прихожанин?

Я гимназист, – уклончиво ответил Леська.

– А-а! Похвально, очень похвально. Однако обязан вас отговорить: за крестом пыряют греки, они – народ, к морю привычный, а вы, юноша, можете получить воспаление легких.

– Я внук и сын рыбака. Ну, и сам, конечно, рыбак. Очень прошу вас, батюшка.

И батюшка разрешил. А дело это платное.

Утро шестого января выдалось суровое. Море кипело, ветер бил порывами и был таким пронизывающим, что толпа, стоявшая у пристани Русского общества пароходства и торговли, даже в пальто и шубах продрогла, как в папиросной бумаге.

Греческая кофейня находилась как раз против пристани – только пересечь мостовую Лазаревской улицы. В кофейне готовили пловцов. Четыре грека – Димитриади, Триандофелиди, Теодориди и Гуто, четыре Аполлона без фиговых листьев, – не стесняясь посетителей, деловито натирали друг друга настоем красного перца. Леська в трусах глядел на них со стороны.

– Леська! – сказал Димитриади. – На крещение трусы надо сымать. Поп иначе в лодку не пустит.

Потом два грека плеснули в Леську водкой и принялись растирать его жесткой люфой и грубыми мочалками.

Но вот подан сигнал. Пловцы накинули на голое тело огромные бараньи тулупы и босиком побежали к пристани.

– Леська, Леська! Авелла! – кричали гимназисты, точно он здесь самый главный.

Добежав до чугунного кнехта, христиане прыгнули в большую лодку с языческим названием «Посейдон». По знаку священника четверо навалились на весла. Взлетая и проваливаясь, лодка трудно выплывала в море. На носу стоял отец Алексий, подняв серебряный крест.

– Суши весла! – крикнул он зычно, как шкипер. И через минуту: – Табань!

Лодка прекратила движение. Пловцы сбросили с плеч шубы и встали в полный рост. Их хорошо было видно с берега. Рядом с низкорослыми греками Елисей казался великаном, но они стояли стройно, а Леська съежился.

– Во имя отца, и сына, и святаго духа, – объявил священник и забросил крест далеко в волны.

Пятеро пловцов нырнули в море. Вода оказалась теплее воздуха, и это было даже приятно. Леська не приметил креста и с ужасом подумал, что крест затонет. Он видел под водой смутные тела греков и понесся к ним. Вот он обогнал Димитриади. Но Гуто уже держал крест в зубах, как тюлень рыбу, и выплывал на поверхность. Леська выплыл вслед за ним и пошел к лодке. Здесь они крепко обтерлись мощно накрахмаленными полотенцами, надели свои бараньи тулупы и начали пить водку прямо из четвертины, передавая бутыль из рук в руки.

Когда бежали в кофейню, Леська увидел в толпе шкуровца. Офицер сверкал глазами на Леську и угрожал ему подбородком: погоди, мол, я еще до тебя доберусь!

Леська расстроился, но ненадолго: кофейня была полна людей, среди которых выделялись голубые шинели гимназистов. Оповещенный священником, в экипаже подъехал директор, вошел в кофейню, порога которой он, конечно, ни разу в жизни не переступал, и, подойдя к Леське, громко произнес:

– Благодарю тебя, Бредихин, за образцовый поступок христианина! – И поцеловал его в лоб. – А теперь в баню, – приказал он. – Немедленно в баню! Не-мед-ленно!

Артур, Юка, Улька и Володя поехали с Леськой в директорском экипаже.

– Сколько тебе заплатят за твой поступок христианина?– спросил циничный Улька.

– Не знаю, – сказал Леська, улыбаясь. – Я ведь не ради денег.

– А ради чего?

– Ради пиджака.

Ну, нот они и в бане. Стуча бабучами по звонким плитам пола, юноши вошли в свою мыльную. На мраморной лежанке сидел какой-то невзрачный мужчинка, намыленный до такой степени, что все лицо его вместе с глазами затонуло в белопенной бороде. Мальчики уселись на других лежанках и принялись мыться. И вдруг, когда мужчина обдал себя водой, вся его борода поплыла по полу – и перед гимназистами возникло омерзительно знакомое лицо шкуровского офицера. Того самого.

Сначала офицер Леську не узнал. Но Юка, став к офицеру спиной, плеснул в Ульку теплой водицей для затравки. Тогда Улька, наполнив шайку из холодного крана, хлюпнул в Юку ледяной водой, но вполне намеренно промахнулся и весь заряд попал в шкуровца. Тот ахнул, взвыл и кинулся на Ульку:

– Негодяй! Я тебе в морду дам!

Улька лег на спину и начал обороняться ногами, оглушительно хохоча. Шкуровец озверел окончательно. Он схватил пустую шайку и замахнулся. Но Елисей поймал его за руку и очень спокойно сказал:

– Слушайте, уважаемый! Если мы изобьем вас тут до полусмерти, в этом не будет никакого оскорбления вашей офицерской чести, ибо эта честь сейчас висит на гвозде в раздевалке. Все понятно?

Офицер выронил шайку, собрал мочалку, мыло, веник и, сгорбясь, ушел. Это был умный человек. Он правильно оценил несоответствие между собой и своим мундиром.

На этом кончился еще один этап гимназической жизни. Седьмого все пришли в класс, и тут произошло следующее.

– Бредихин! – воззвал с кафедры голос классного наставника Льва Львовича Галахова.

– Я!

– Вы записались в гимназический отряд?

– В какой отряд?

– В отряд, который примет участие в осаде шокаревских каменоломен?

– Что? Ах, да! Конечно, конечно.

– Юрченко!

– Записался.

– Канаки!

– Записался.

– Антонов!

– Но ведь я начальник этого отряда.

– Ошибаетесь. Начальником будет корнет Алим-бей Булатов. Так вот, господа: перечисленные мною ученики, пожалуйте в гимнастический зал.

В классе загремели парты.

– А ты не записался? – спросил Шокарева Бредихин.

– Справятся без меня, – апатично ответил Шокарев.– Но все это крайне всем нам неприятно. Папе ужасно жаль Петриченко.

Потом испытующе взглянул в глаза и тихо сказал:

– Но мне странно, что ты записался.

– По глупости. Все-таки интересно: хоть маленькая, но война.

Леська улыбнулся товарищу бледной улыбкой, сам чувствуя, что вранье не удалось.

В гимнастическом зале «сокол» чех Поспешиль выстроил учеников в две шеренги: кроме восьмиклассников, здесь были седьмые и шестые «а» и «б» – всего человек двадцать.

– Смирно!

Вошел директор, за ним Алим-бей в форме офицера уланского полка.

– Господа! – сказал директор дрожащим голосом, вынул туго наутюженный платок, распахнул его и утер набежавшую слезу. – В пашем тихом городе появилась банда, которая... Это позор для всей Крымской республики! Поэтому истекшей ночью из Симферополя прибыл карательный отряд. Он будет поддержан с моря английскими и греческими миноносцами. Но я обещал воинскому начальнику, что гимназия не останется в стороне. Мы должны... Я надеюсь... вы – краса и гордость евпаторийского юношества...

– Ура-а!.. – закричали гимназисты, после чего выступил корнет Алим-бей Булатов.

Этот обошелся без носового платка.

– Орлы! – привычно закричал корнет. – Завтра в восемь утра вам надлежит быть во дворе гимназии. Отсюда вас поведут на Соборную площадь, где вы присоединитесь к карательному отряду. Призываю вас к доблести! Герои заслужат награду, а дезертиров будем расходовать.

Первым дезертиром оказался Леська. Из гимназии он отправился домой, переоделся в рыбацкую робу и пошел на Пересыпь. К нему вышла Катя и застенчиво остановилась в дверях.

– Майор здесь?

– Здесь. А что?

– Позови его. Срочно.

Через десять минут все трое шагали по направлению к каменоломням и несли по связке сырой рыбы на куканах. Их остановил казачий патруль, по Голомб сказал, что его фамилия Белоус, что живет он в деревне Богай и возвращается со своими родичами с рыбной ловли.

– А документы?

– Вот документы, сказал Голомб, показывая улов,– пять минут назад была живая.

Старшой понюхал рыбу, одобрительно кивнул головой и роздал ее казакам.

– Возражать не положено? – наивно спросил Голомб.

Казаки рассмеялись. Леська и Катя тоже. Дружелюбие было исключительным.

– Что и требовалось доказать, – сказал Леська, когда они отошли шагов на двадцать.

В деревне Богай Голомб повел друзей в дом некоего Белоуса, и тот по подземному ходу, ведущему из колодца, вывел их к Петриченко.

Никифорыч выслушал Леську очень внимательно.

– Спасибо тебе, Елисей. Только как же ты вернешься домой на ночь глядя? Лошадь я тебе сейчас дать не могу.

– Пусть переночует у Белоуса, – сказал Голомб.

– Нет, я останусь здесь.

– Но ведь завтра с утра начнется большое дело.

– Тем более.

– Ну, как знаешь, старик, как знаешь.

Петриченко ушел к бойцам, а Белоус начал показывать новоприбывшим апартаменты «Красной каски»...

– Вот тут столовая. За этой пещерой, вон там, видите, – из камней выложены вроде как бы ложи, а внутри сено. Это госпиталь. А дальше будет мертвецкая.

– Очень хорошо, – сказал Голомб, искоса поглядев на Белоуса. – А где же, на минуточку, синематограф?

– Не шути, Майор, – сказал Белоус. – Время сурьезное.

Потом повернулся к Леське:

– Ну, так как же, гимназист? Пойдешь ко мне ночевать?

– Зачем же именно я? Что я, белоручка? Вы бы девушке предложили.

– Девушка останется здесь, – сказала Катя.

– Ну и я здесь.

Белоус пожал плечами и ушел.

Трое друзей получили новенькие японские винтовки и на каждого по патронной сумке. Спали они в госпитале на сене, каждый в своей ложе.

Утром проснулись от ожесточенной перестрелки: пикеты заметили, что Белоус бродил над каменоломнями и указывал офицерам душники. Часовые открыли огонь, офицеров скосили, а раненого предателя втащили в катакомбы.

– Что ты успел выдать?

– Я не виноватый... Меня заставили... Офицеры.

– Что ты успел выдать?

– Совсем немного... Пару душников...

– Много у беляков войска?

– Скажу, если пообещаешь жизни.

– Нет, этого обещать не могу: сам знаешь, что надо делать с предателями.

– Ага. Значит, до свиданья, Иван Никифорович?

– Выходит, так.

Белоус помолчал, глубоко вздохнул и произнес:

– Да, предателей нужно уничтожать.

Потом добавил:

– Дайте хочь стакан водки.

Водку ему дали.

– У беляков войска много: офицерский карательный отряд, казаки с Кубани, немцы-колонисты...

Белоус умирал. Голос его звучал все тише, слова все невнятней.

– Водки хочу... Знаю, что помру... А все-таки лучше от водки, чем от родной пули.

Дали полстакана.

– Из колодца... не пейте, ребята. Он... отравленный...

Это было самое страшное. Страшнее казаков, колонистов и офицеров. Петриченко тут же поставил двух часовых у бочки с водой. С этой минуты вода выдавалась по кружке в день.

Леське и Кате поручили наблюдательный пункт № 11. Из него хорошо просматривалась дорога на Евпаторию. Леська видел, как по этой дороге двигались к деревне Богай карательные войска: конница, пехота, наконец, легкая артиллерия. На одной из пушек сидел верхом Полик Антонов и весело махал рукой. Очевидно, шедшие за пушкой гимназисты пели.

Начался артиллерийский налет. Стреляли трехдюймовками с вокзала за восемь верст. Стреляли из района Майнакской грязелечебницы – это еще дальше. Стреляли миноносцы, которые ушли с евпаторийского рейда и стали на якорь как раз против каменоломен. Но орудия только пристреливались, и весь удар пришелся на деревни Агай, Орта-Мамай и Богай. Пылали хаты, амбары, сараи. Жители выбежали на улицу. Волоча раненых, с воплем и криками неслись они в каменоломни. Петриченко впустил их и распорядился выдавать отныне воду только по чашке.

Офицеры беженцам не препятствовали: благодаря им они засекали выходы. Потом заговорили пушки, выставленные против этих засеченных нор. Вскоре, однако, выяснилось, что снаряды не в состоянии разбить каменоломен: они обрывали глыбы, разбрызгивали камни, но вся толща катакомб не испытывала никакого урона.

Леська с Катей сидели у своего душника и уныло глядели на чадящую деревню. Время от времени к душнику прибегал Голомб.

– Между прочим, Бредихин, тебя очень хотит видеть один человек. Он говорит, шо он большой твой приятель.

– Кто такой?

– Не знаю. Какой-то цыганенок.

– Неужели Девлетка?

– Может, и он.

– Как же он здесь очутился?

– А почему же нет? У нас тут кто хотишь. Умирать за революцию никому не воспрещается.

– Умирать? – спросила Катя, высоко подняв брови. – Это с какой же стати?

– Молодец, Галкина тире Голомб! Вот это настоящая жена революционера.

Ночью снова гремели пушки, привезенные карательным отрядом. Они стреляли по входам прямой наводкой из боязни вылазки партизан. Снова заработала артиллерия дальнего действия. Море вспыхивало каждые пять минут. Утром выяснилось, что все выходы из каменоломен были затянуты колючей проволокой.

– Вот мы и в мышеловке, – сказала жена Ивана Тимофеевича Мария.

– Это не самое плохое, – задумчиво ответил Петриченко. – Мы проволоку не трогаем, и она нас не тронет.

– А что хуже?

Петриченко не ответил. На третий день он приказал выдавать воду только женщинам и детям. Катя считала себя бойцом и от воды отказалась.

– Значит, ты теперь не женщина? – спросил Голомб.

– Выходит, нет.

– А на ком же я тогда женился?

Юмор не покидал Голомба ни на минуту. Иногда это раздражало. Хотелось остаться наедине со своей тоской. Но Голомб ходил среди бойцов и шутками заставлял их бодриться. Леська вспомнил, что примерно так же держал себя и Гринбах, но у Самсона это выходило как-то уж очень искусственно, а для Майора шутка была его второй натурой.

Однажды он принес Кате полчашки мутной воды.

– Где взял?

– А какое твое дело?

– Часовых убил?

– А как же! Это ж моя профессия!

– Нет, серьезно, где достал воду?

– Не скажу.

– Тогда я пить не буду! – твердо сказала Катя и отвернулась от соблазна.

– А если скажу, будешь пить?

– Если не отобрал у женщины или ребенка, – буду.

– Из камня высосал, – покаянно прохрипел Майор.

– Как это из камня?

– Каменюки тут мокрые. Вот я и придумал высасывать из них капли.

Катя недоверчиво взглянула на Леську, как бы ища подтверждения.

– Чего ты сомневаешься, чудило? Видишь, какие у меня зайды?

Он подошел поближе к свету и показал ей исцарапанные углы губ.

– Майор, ты гений! – воскликнул Леська и побежал сосать камень.

А Катя приняла из лапищи мужа граненый стаканчик и стала пить медленно и с остановкой, точно совершая какой-то чуть ли не религиозный обряд.

Вскоре все население каменоломен принялось впитывать ракушечник. Не всем по удавалось, потому что не всякий камень обладал необходимой капиллярностью. Нужно уметь выбирать. Голомб и Елисей постигли это искусство в совершенстве. Они сначала обнюхивали камень и, если он уж очень попахивал сыростью, принимались его лобзать.

– Ох, и наживем же мы себе тут каменную болезнь!– сказал Голомб.

– Ничего, – бодро отозвалась Катя. – Только бы пришла советская власть. Поедем лечиться в Кисловодск или куда еще едут с этим делом?

– В Ессентуки, кажется, – вздохнув, промолвил Леська.

Ему особенно повезло: он и сам напился, и Кате понес полную чашку. «Человек не пропадет!» – вспоминал он свой любимый афоризм.

Вдруг навстречу шагнул какой-то бородач.

– Слушай, парень, – заговорил он, задыхаясь. – Продай мне эту чашечку.

– Рад бы, да не могу: это для девушки.

– Продай! А я тебе за это – вот.

Он вынул золотые часы с тремя крышками и тяжелой цепью, часы, присущие купцам второй гильдии, как шуба на черных хорях.

– Ну, как? Сладились? Бери. Ведь я... Я ж умираюуу!

Лицо его было таким обвислым, полные когда-то щеки опали, в глазах металась сумасшедчинка.

– Понимаешь, – страстно бормотал бородач, – почки больные... Врачи велели пить, как можно больше пить, а тут...

Леська молча протянул ему чашку. Бородач схватил ее обеими руками и, запрокинув голову, хлебнул, как водку. Кажется, даже опьянел.

Леська взял у него свою чашку и снова побрел на промысел.

– А часы? – крикнул вдогонку бородач счастливым голосом.

– Да ну их! – отмахнулся Леська.

Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Канонада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у отверстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов.

Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб.

– Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бредихин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки.

Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Елисей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и приложил к ее лицу влажную бумагу.

– Вылазка! – пронесся вдруг приказ по катакомбам.

Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.

– Мандраж! – крикнул Майор и кинулся в атаку.

Утро было туманным. Передовые вылезли из нор незамеченными и всей линией рванули гранатами колючую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны кинулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отчеканиваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгновенно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута – и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пехота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп – один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались родственники бойцов «Красной каски».

– Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте!

– Отступать! скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! – снова закричал он и потерял сознание.

Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Леська увидел мертвого Голомба, а поперек его тела – труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков.

Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор:

– Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет.

Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разоблачил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту:

– Есть ли среди партизан старые рабочие каменоломен?

– Есть!

– Прошу ко мне.

Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, который отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин.

– Товарищи! Нужно искать душник, о котором никому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он?

– Надо поспросить Петриченко.

Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли.

– Идите, держитесь моря, – сквозь рычание сказал Петриченко. – Где-то там должно быть окошко... Сам я не видел, но говорили, что есть... Только расширить... Окошко...

Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у выхода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколько попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстреливали их.

– «Красная каска»! – объявил голос в рупор.– Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма!