Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

– Неудоба!

Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.

– Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.

– А я и не сторож. Это Настёнка – сторож, а я —лодочник.

– Я бы хотел... Не могли бы вы... Я бы, конечно, вам заплатил...

– Ага, ага...

– Не нужен ли кочегар на пароходе, который шел бы в Константинополь?

Хозяин смотрел на Леську расширенными глазами.

– Можно на турецкий транспорт, – быстро говорил Леська. – Но можно и на любой. Кочегары всегда нужны.

– Понятно, понятно...

– Значит, поговорите с кем надо?

– Мишка, спать! – приказал вдруг хозяин сыну.

– А где мои пятнадцать?

– Прошли твои пятнадцать.

– Не прошли, врешь.

– Мать! Уложи его.

– Мама, я люблю тебя, как поп Семен.

– Пойдем, Мишенька.

– Не буду я! Не хочу я!

– Спать!

– Мишенька, ну, миленький, ну, хороший, не упрямься.

– Каждый день одно и то же! – бушевал хозяин.– Спа-ать!

Мишку подхватили мамины руки. Он отчаянно брыкался и орал:

– Я за-анят! Я за-анят!

Вскоре лодочник ушел в порт, а Елисей отправился в библиотеку.

Здесь, в читальном зале, он разложил перед собой альбом с видами Константинополя. При необычайном воображении Леськи ему было нетрудно войти в эти раскрашенные фотографии и зажить там своей будничной жизнью.

Вот он идет по знаменитому мосту через пролив Золотой Рог. Перед ним мечеть Айя-София с четырьмя минаретами. Дойдя до нее, он видит новую мечеть на площади султана Ахмета – с шестью минаретами. Оттуда прошел на Университетскую площадь, на которой высится мечеть еще с двумя минаретами. А эти площади, эти мечети, минареты, как воздухом, окружены морем цвета лазури. В Евпатории море гуще, а мечеть Джума-Джами не имеет ни одного минарета. Чего смотрят наши татары?

Но вот и знаменитый отель «Диван», построенный в американском стиле. Леська подходит ближе и уже с бульвара, ведущего к нему, слышит джаз. Леська входит в кафе отеля и идет прямо к оркестру. Подходя к эстраде, он мощно запевает: «Эй, ухнем!» Эту песню по Шаляпину знает весь мир. Не успел он сделать и трех шагов, как джаз уже вторит ему всей своей посудой. Так Леська устроился на работу. Сначала он только поет. Но вскоре выяснилось, что великолепно дует в корнет-а-пистон. В кафе зазвучал Римский-Корсаков, приспособленный к ритму фокстрота.

Но почему думать о будущем обязательно в розовых тонах? Жизнь не так уж податлива. Сначала надо пострадать. Попробуем быть реалистами. Леська поет: «Эй, ухнем!», на него бросается швейцар и коленкой под зад выталкивает певца на улицу.

Ночь. В небе ущербная луна, и город кажется огромной мечетью с настоящим полумесяцем. Что дальше? А дальше Леська вспоминает, что где-то на анатолийском берегу живут потомки некрасовцев, участников бунта казака Булавина против Петра I. Он слышал, что живут они крепко, с турками не смешиваются и сохранили русский язык. Вот бы разыскать их! Раз они обитают на берегу моря, значит, рыбаки. Он вполне может у них батрачить, а там накопит денег и уедет в Италию учиться петь. Человек не пропадает!

Домой Леська вернулся в бодром настроении. Он едва дождался вечера, когда пришел с работы Пшенишный.

– Ну как? Что-нибудь наклевывается?

– Ага. Наклевывается. Водки еще осталось?

– Осталось немного.

– Ну, давай. Выпьем с горя.

– С какого горя? Вы ведь говорите, что наклевывается.

– В том-то и дело, – вздохнул Пшенишный, налил себе из штофа весь остаток и заявил: – Свет – кабак, все люди – гады.

После чего глотнул перцовки до капли и завалился спать.

А через час Леську арестовали.

По дороге в тюрьму Леська перебирал в памяти разговоры с подпольщиками и вспомнил, что он имеет право не разрешать брить голову наголо.

Когда ввели его в кордегардию и началось дело о Бредихине Елисее Александровиче, мещанине г. Евпатория, 19-ти лет, православном, под судом и следствием не состоявшем, вошел цирюльник. Леська насторожился:

– Как вы думаете меня остричь?

– Как положено.

Цирюльник заткнул ему за шею вафельное полотенце и сразу же отхватил машинкой висок.

– Э, нет! – сказал Леська, отодвигая руку цирюльника. – Стричь под нулевку не дам. Я не каторжанин.

– Ну, ты! Босявила! – зарычал фельдфебель. – Ты тут свои порядки не заводи!

– Во-первых, вы мне не тыкайте! А во-вторых, на каком основании меня арестовали?

– Не ваше дело! Кого надо, того арестовали!

– Я требую немедленного освобождения! Вы не имеете права!

– Господин, не скандальте. Я делаю свое дело, а вы подчиняйтесь. Фотографа ко мне!

Явился фотограф, повесил на стенку какие-то цифры и снял Леську со стороны остриженного виска. Потом, как бы извиняясь, сказал:

– Обычно мы снимаем заключенных анфас и в профиль, но пленки мало, а вас много.

– Где же столько народу помещается в такой маленькой тюрьме?

– А их ежедневно расходуют, – любезно осклабясь, сообщил фотограф.

Леську повели на второй этаж. Лестница до самого потолка была забрана железной сеткой. Дальше пошли по коридору. Коридор напоминал гимназию: по обе стороны – двери, двери, двери, и тоже с окошечками.

– Ваш личный номер будет двести семнадцать.

– А имя можно уже забыть?

– Дело ваше, – смущенно ответил стражник.

Камера номер девять имела двухпалубные нары. Но люди лежали не только на этих нарах, но и под ними, и на цементном полу впритык. Леська, ступая по ногам, то и дело обдаваемый матюками, искал более или менее интеллигентное лицо.

– Извините! – сказал он, увидев очки и христосистую бородку.

– Пожалуйста, – ответил тот и, пятясь на соседа справа, опростал место для Леськи.

Леська улегся на голый пол и подложил под голову бушлат.

Подъем был ровно в шесть. Арестантов погнали по коридору к ретирадам.

– Имейте в виду, молодой человек, – сказала христосистая бородка. – Имейте в виду, что во второй раз туда же поведут только в десять вечера.

– А когда у вас прогулка?

– Прогулки отменены. В Севастополе тюрьма необычная, здесь ведь долго не сидят: негде! Тут либо расстрел, либо свобода.

Из ретирады узники скопищем кинулись к умывальникам. Нужно было только ополоснуть лицо и руки. За мытье шеи, а также ушей полагалось трое суток карцера.

– Это, однако, только угроза, – улыбаясь, заметил Леськин сосед, ковыряя мокрыми пальцами в обоих ушах. – Карцер сейчас – это одиночка для особо важных преступников. О нем можно только мечтать. Там по крайней мере хоть стоять можно.

Потом арестанты вернулись в камеру, куда вскоре внесли банные шайки с борщом. Борщ был сварен из квашеных помидоров.

– Что значит Крым! Благодать! – снова сказал Леськин сосед. – Кто сидел на Севере и ел уху из тухлой трески, для того этот борщ – ресторан «Стрельна» или, на худой конец, «Яр». О, да вы, я вижу, опытный: у вас своя ложка. Кстати, за что вас взяли?

– Еще не знаю, – протянул Леська так по-детски, что все вокруг захохотали: они поняли его слова да и самую интонацию как очень ловкий ход, которого он будет придерживаться на следствии.

– Молодец парень!

Военный следователь, молодой офицер с желчным лицом, увидев человека в бушлате, долго добивался от него признания.

– Ты, мерзавец, задумал бегство в Турцию. Зачем? С какой целью? Турция не Антанта!

– Почему же бегство? Я хотел побывать за границей. Мне это интересно.

– Слушай, ты действительно болван или только прикидываешься?

– Ей-богу, интересно.

– Бабушка у тебя есть?

– Есть. Евдокия Дмитриевна.

– Вот бабушке своей ты это и расскажи. Интересно ему! Тут тебе покажут интересное.

– А что вас беспокоит в том, что я хотел увидеть Турцию?

– Но ведь ты не мог же не знать, сукин ты сын, что, удрав за границу, ты совершил бы этим акт дезертирства. Ты – человек призывного возраста.

– Почему дезертирство? Я гимназист и призыву не подлежу.

– Врешь, что гимназист.

– А вы проэкзаменуйте меня. Хотите, объясню бином Ньютона?

Офицер зорко взглянул на Леську и, вынув из кармана четки черного янтаря, быстро-быстро стал их перебирать.

– Где вы учитесь?

– В Евпатории.

– Хорошо. Проверим. Но почему же вы в самый разгар учения решили э... посетить Турцию?

– Видите ли... Я немного романтик. Всю свою жизнь я прожил в Крыму, как раз против Стамбула, и всегда пытался угадать его за горизонтом. Вам понятно такое чувство?

– Но почему именно сейчас?

– А какое у нас в этом году учение? Власть в городе переходила из рук в руки, и каждый раз гимназия распадалась на составные множители.

Леська держался непринужденно, но говорил с легкой дрожью в голосе, иногда пуская петуха.

– Уведите заключенного! – приказал офицер. – А вы, Бредихин, знайте: мы проверим показания, и если вы солгали... если... только... солгали...

А вы действительно не солгали? – спросил его в камере Поплавский.

– Таких вопросов не задают! – резко откликнулся чей-то горячий голос.

– Вы правы, – сказал Поплавский и добавил: – Знакомьтесь. Профессор литературы Павел Иванович Новиков.

– Как вы себя держали? – спросил Новиков.

– Противновато, – со вздохом признался Бредихин.

– Робеть ни в коем случае нельзя! – сказал Павел

Иванович. – Болтайте, что хотите, но не выказывайте страха. А если нас начнут бить, давайте сдачу. Вас изобьют до полусмерти, но только один раз – во второй вас и пальцем не тронут.

Спустя пять дней Леську снова повели на допрос.

– Все, о чем вы трепались в прошлый раз, оказалось ложью, – отчеканил следователь.

– Я, стало быть, не гимназист?

– Гимназист. Но причина, по которой вы намеревались драпать в Турцию, совсем другая.

– Какая же?

– Это вы мне скажите какая! Идиот!

– Послушайте, вы! Не смейте меня оскорблять! Я не вор и не убийца!

– Оскорблять? Да я еще морду тебе набью, сукин ты сын!

– Не нужно этого делать, – мягко, но внушительно сказал Леська. – Я боксер.

Следователь с легкой тревогой взглянул на Леськины лапы.

– Если понадобится, вас изобыот ребята, рядом с которыми вы пигмей.

– Ну, таких я что-то не видывал. Но если даже найдется, все равно я буду брать прицел только на ваши очень красивые зубы.

– Молчать! – загремел следователь, багровея. – Вот я сейчас сломаю этот стул и закричу, что вы хотели им меня убить. Знаете, что вам за это будет? Расстрел в двадцать четыре часа!

Леська молчал. Он почувствовал, что это не простая угроза. Но понял и то, что бить его не будут.

«Спасибо Новикову!» – подумал он.

– Нам известно все! – немного успокоившись, сказал следователь. – Вы знаете такого человека – Девлета Девлетова?

– Знаю.

– И он вас знает. Больше чем нужно. Оказывается, вы разбойничали вместе с Петриченко и чудом спаслись, когда каменоломни были взяты нашими войсками.

– Наоборот, – спокойно ответил Леська. – Я был в отряде, который вел осаду каменоломни.

– Кто это может подтвердить?

– Кто? Ну, хотя бы гимназист Павел Антонов и преподаватель Лев Львович Галахов. Что же касается моей репутации, то о ней может дать заключение сам господин Шокарев, владелец этих злополучных каменоломен.

Офицер поспешно вытащил свои черные четки, но тут же вздохнул и сунул их в карман.

– Уведите заключенного. Проверим.

В этот вечер настроение Леськи было почти прекрасным: он знал, что Шокарев не подведет. Лежа на цементном полу в страшной атмосфере, где запах мочи из параши сочетался с эпическим запахом махорочного дыма, он вдруг запел:

 
За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэнэ, Кармелюка,
Всю надию майтэ.
Называють мэнэ вором,
Та ще душегубцем,
Я ж ныкого не убываю,
Бо сам душу маю.
Богатого обираю
Та бидному даю,
Та при том же, мабуть, я
Сам греха нэ маю.
 

Леська пел всей грудью, всей душой. Пел для всех этих несчастных, искалеченных жизнью смертников, среди которых наряду с пламенными революционерами прозябали и грабители, может быть, убийцы, доведенные голодом до страшных преступлений. И он выжег из них слезу! В конце песни они подхватили начало уже вместе с Елисеем:

 
За Сибиром сонце всходыть.
Гей, вы, хлопцы, не думайтэ,
Та на мэн», Кармелкжа,
Всю надию майтэ.
 

Часовые заглядывали в «глазок», но петь не мешали. Один, правда, пытался было запретить, но какой-то сильно уголовный дядя свирепо крикнул ему:

– Иди, иди! Из дерьма пирога!

На восемнадцатый день в камеру втолкнули троих босяков.

– В чем обвиняют? – громко спросил Поплавский, который теперь уже получил повышение: его выбрали старостой камеры.

– Да вроде мы пираты, – нехотя ответил старший, уже полуседой мужчина.

– Ого! Корсары! – воскликнул Новиков. – Это очень романтично.

– А что же все-таки случилось?

– Да вот в пяти милях отседа нашли яхту с перевернутым пузом. Погода стоит хорошая, значит, волна не могла ее опрокинуть.

– Послушайте! – сказал Леська, замирая. – А как называется эта яхта?

– Не упомню. Как-то не по-русски.

– «Карамба»?

– Во-во! – подтвердил другой, помоложе.

Леська лежал в совершенном ужасе. Кто же мог быть в яхте? Прежде всего Артур. Это уж обязательно. Может быть, и Юка. Он почти всегда выходил в море с братом. Но в яхте не могло быть меньше трех человек. Кто же третий? Канаки или Шокарев?

Всю ночь Леську душил кошмар. Ему вспоминалась легкая походка Артура, ходившего как бы на цыпочках; Шокарев, с его манерой держать руку на весу; Юка, похожий на широкоплечую девушку...

Когда наутро Леську вызвали к следователю, он уже был так измучен, что ему стала безразличной его собственная судьба,

В кабинете за столом сидела женщина лет тридцати двух с университетским значком. Золото-рыжие волосы, длинные брови с каким-то ищущим выражением, чуть-чуть намечающийся второй подбородок.

– Садитесь, Бредихин.

Но, пожалуй, самым приятным был у нее голос – ясный, чистый, как холодный стеклянный ключ.

Женщина стала разглядывать Леську, и ему показалось, что дружелюбно.

– Я могу поздравить вас, Бредихин: из Евпатории получен от господина Шокарева прекрасный отзыв о вашем поведении; учитель Галахов прислал список, из которого явствует, что вы фигурировали в осаде каменоломни; а ваш директор и настоятель собора сообщили, что Бредихин Елисей – прекрасный христианин. Итак, ваше алиби установлено, и вы абсолютно свободны.

– Скажите, – спросил Леська безучастно, – это вы ведете дело о яхте «Карамба»?

– Я.

– Как фамилии тех гимназистов, которые затонули?

– Сейчас скажу, – пробормотала женщина, пораженная странным состоянием заключенного.

Она вытащила из кипы какую-то папку.

– Видакас Артур, Видакас Иоганес, Улис Канаки и Вячеслав Боржо.

Услышав милые, родные имена в устах чужого человека, Леська вдруг разрыдался с чудовищной силой. Он бился головой о стол следователя и кричал так истошно, что в комнату вбежали дежурившие в коридоре стражники. В нем бушевала контузия.

Женщина отослала часовых движением бровей, налила в стакан воды из графина и заставила Леську выпить. При этом она положила теплую ладонь на его затылок. Несмотря на бурное потрясение всего организма, Леська запомнил эту легкую теплоту.

Успокоившись, он поднял на женщину мокрые ресницы.

– Это мои лучшие друзья, – прошептал он и заплакал тихо, как девочка.

– Да... Большое горе – потерять сразу стольких друзей.

22

Каждый день как с бою добыт!

Когда Бредихин очутился на улице и за ним закрылись ворота тюрьмы, он вспомнил, что керенки его остались в кордегардии. Но лучше умереть от голода, чем вернуться в тюрьму и требовать денег.

Жизнь его даже в самом ближайшем будущем была неясной, но Леська испытывал сладостное ощущение. Несмотря на всю грязь, какая царила в тюрьме, ему казалось, будто он вышел на воздух из горячей бани, где его крепко обдавали парным веником. Шел он почему-то походкой Артура: почти на цыпочках. Рядом с ним и навстречу – нарядная толпа.

Кровли и пищи не было. Но были девятнадцать лет...

У мола стоял итальянский пароход. Грузчики, надев на голову полумешок, отрезанный так, что он превращался в капюшон, выносили из трюма на берег небольшие тюки сахару. Леська пристроился к ним, поднялся по трапу, подставил спину, получил тюк и легко снес его вниз. Тюк весил всего-навсего пуда четыре. Но тут к Елисею подошел человек в солдатской шинели без погон и хлястика.

– Извиняюсь, господин, здесь работает профсоюз грузчиков.

– Ну и что?

– Разве вы не знаете? В Севастополе безработица, поэтому на погрузку допускаются только члены профсоюза, да и то в очередь: кушать каждому нужно.

– А мне не нужно?

Их уже окружили грузчики.

– А вы кто такой будете?

– А вам не все равно? Человек.

– Все мы человеки. А родители у вас есть?

– У меня и деньги есть, но они остались в тюрьме, а я за ними, хоть головой в прорубь, не пойду.

– Понятно...

Никто не спросил, за что Леська сидел. Каждый понимал, что счастливые не сидят.

– Ну, что ж, ребята, – сказала шинель. – Надо помочь товарищу. Допустим его на один день?

– Допустим!

– Давай допустим!

– Только ты, парень, возьми вот такой мешок, а то через час от тебя только лохмотья останутся.

Елисей надел капюшон и снова пристроился к очереди. Мешки были нетяжелы, но сахар, мелкий и крепкий, выпирал из тюков, как еж, и страшно царапал плечи.

Поработали до перекура. Грузчики сели в кружок и принялись есть, кто чего захватил из дому. Леська деликатно отошел в сторону и присел у каких-то бочек. Вскоре к нему подошел человек в шинели.

– Товарищ! Пообедайте с нами. Ничего особенного не обещаю, но червячка заморить сможете.

Леська подошел к артели. на газетке лежала Леськина порция: таранька, луковица и кусок серого хлеба.

– С миру по нитке – голому веревка! – пошутил человек в шинели.

Все засмеялись.

Леська смущенно взял луковицу, снова отошел в сторону и тихонько заплакал. Потом, всхлипывая, стал есть. Грузчики помолчали, затем заговорили об итальянском сахаре, какой он, сука, «вредный»: всю спину сжег.

К вечеру Леська получил расчет, попрощался со всеми за руку и пошел. Пройдя десяток шагов, обернулся: грузчики молча глядели ему вслед.

Леська направился на почту и дал Леониду телеграмму: «Хочу вернуться тчк казенный дом разрешает телеграфируй востребования Елисей».

Придя затем на базар, где все уже было закрыто, Леська вошел в харчевню. Есть хотелось зверски: эта таранька только разожгла аппетит. А тут еще работа! Разделив четыре керенки пополам, он позвал хозяина и показал ему две бумажки:

– Дайте мне все, что можно съесть на эти деньги.

Хозяин, толстый рябой мужчина, поглядел на него с удивлением:

– Тут не так много.

– Так вот вы и дайте мне что подешевле, но побольше.

– Шашлык не получится, – грустно сказал хозяин.

– Как хотите. Мне бы только чтоб сытно.

– Сытно будет.

Хозяин принес два чурека, блюдце лобио с чесночным соусом и полбутылки пива завода «Енни». Холодная фасоль показалась Леське амброзией. Потом на столе появился глиняный горшок с дымящимся харчо. Это действительно очень сытное блюдо: пшена столько, что ложка стоймя стояла, и довольно много костей с обрывками баранины.

Когда Леська насытился, он взял меню и подсчитал убытки.

– Хозяин, а хозяин!

– Да, дорогой?

– Вам не стыдно обирать голодного человека?

– Зачем обирать? Ты хорошо покушал.

– У нас в Евпатории все татары очень честные люди. А вы, наверное, не из Евпатории?

– Приходи утром завтракать.

– Вот это другой разговор.

Леська улыбнулся ему и вышел.

– Хороший парень, – сказал хозяин жене. – Очень хороший.

Особенно доволен был хозяин тем, что Леська не угадал в нем грузина.

Ночлег Елисей решил устроить под какой-нибудь лодкой. В Евпатории это было бы очень просто. Он пошел на пляж, завернув по дороге на Исторический бульвар. Гуляющие, как всегда, толпились на главной площадке, но в одной из аллей, по которой Леська решил прогуляться перед сном, со всех сторон слышались зазывные возгласы:

– Ваня – любовь! Ваня – любовь!

Леська шарахнулся в сторону и вскоре очутился на пляже. Найдя подходящую лодку, он нырнул под нее, сжался в калачик и начал уже задремывать. Но Севастополь – не Евпатория. Это город военный, насыщенный патрулями. Леська едва успел заснуть, как его осветил фонариком какой-то усач.

– А ну вылазь!

– В чем дело?

– Документы! Из тюрьмы вышел? Евпатория? За что сидел?

– Это вас не касается. Меня освободили, значит, было недоразумение.

– Гм... Понятно... Только спать под лодкой у нас не разрешается.

– А где же я буду спать?

– Можно в участке.

– Ну, нет! – засмеялся Леська, не очень, однако, весело. – Только не это.

Он пошел на Графскую пристань, присел на ступеньках и, прислонившись к стене, засунул руки в рукава. Но другой усач поднял его, просмотрел документы и объяснил, что в Севастополе на улице спать не полагается.

Леська снова побрел в торговую гавань, где, как он знал, стояло большое отхожее место. Вошел в отделение «Для женщин» (там чище), примостился в уголке и быстро заснул.

Глубокой ночью в уборную залетели две фифы. Зрелище спящего Леськи до того напугало одну из них, что она завизжала, точно впервые в жизни увидала одетого мужчину.

– Смотри, Нинця: у пас пьяный!

– Да не пьяный, – сказала другая, чуть постарше.– Бездомный. Пьяный бы разлегся, а этот только прикорнул. Вон под головой пиджак.

– Надо его выгнать. Эй, ты! Пижон!

– Не трогай его. Пусть спит.

Но Леська уже очнулся.

– Извините, – сказал он тихо, надел бушлат и вышел.

Та, которую звали Ниццей, побежала за ним.

– Послушайте! Вам негде ночевать?

– Негде.

– Пойдемте ко мне.

– Денег нет.

– Не нужно денег. Я по-человечеству.

Леська покорно пошел за ней.

Нина привела его в какую-то довольно обширную кухню. Угол в ней отделен занавеской. За ней кровать. Ничуть не стесняясь Леськи, женщина стянула через голову платье, потом сбросила комбинашку, расстегнула резинки, сняла чулки, лифчик и, голая, юркнула под одеяло.

Леська никогда не видел раздевающейся женщины. Его начала бить дрожь.

– Ну? Что же ты? Маленький? Ныряй сюда.

Леська задул свечку, разделся и лег рядом.

Женщина повернулась к нему спиной. Для начала Леська тихонько погладил острое, как у девочки, плечико.

Она отвела его руку:

– Э, нет! Это нет! Это – мое ремесло.

– А если бы деньги?

– Это мое ремесло. Ты-то чем занимаешься?

– Я студент, – соврал Леська.

– Можешь ты сейчас зубрить арифметику или там географию? Вот и я так же.

Леська затих.

Еще затемно он встал и выскользнул на улицу, чтобы не встречаться с Ниной.

«Какой чудесный народ люди! – думал он. – Почему сжалилась надо мной эта женщина? Почему пожалели грузчики? Ведь они сами нищие, а нищета, говорят, ожесточает».

Так он пришел на базар, где у харчевни уже толпился народ. Когда хозяин открыл дверь, Леська хлынул вместе со всеми.

– Узнаете меня? – спросил он хозяина.

– А как же? Сейчас, сейчас.

За Леськиным столиком сидели три каких-то торговца. Один, веселый и пышный, сказал Леське, подмигнув:

– Спросите хозяина, какой он национальности.

– Татарин, конечно. Чего спрашивать?

– Нет, вы все-таки спросите.

Минут через десять хозяин принес на подносе четыре чурека и четыре тарелки хаши – супа с требухой.

– Все! – сказал он Леське. – Больше сдачи не будет.

– Ну, что ж. Спасибо и на этом. Между прочим, какой вы национальности?

Рябой хозяин покосился на веселого торговца и, запинаясь, сказал:

– Я... армянин...

– Э, кацо! Зачем неправду говоришь? Ты ведь грузин.

– Ну и что? Я вижу, господин не разбирается в кавказских народах, а я такой некрасивый! Пусть думает, что я армянин.

В гавань Леська уже, конечно, не пошел: нельзя же быть свинтусом. Но деньги все-таки заработать нужно? Леська направился в пролетарскую часть города. Мужчины сейчас на войне, рабочие руки могут пригодиться, а он готов работать за похлебку: дров наколоть, погрузить что-нибудь, – мало ли что. Но полдня хождения ничего не дали: все дрова наколоты и все тяжести перенесены. Усталый, измученный, Леська заглянул, наконец, в большой двор, застроенный в старинной итальянской манере: двухъярусные строения с длинным общим балконом вместо коридора спускали со второго этажа длинные двухпалубные лестницы, на которых, как правило, сидели кошки и старухи.

Леська набрался духу и вошел. Подойдя к старухе с седой бородкой, он спросил:

– У вас есть кто-нибудь на войне?

– А тебе что?

– Я могу нагадать вам так, что вы увидите его сегодня во сне.

– Иди, иди. Я каждый день вижу его во сне!

– Жаль. Я бы взял недорого: одну керенку.

– Иди, ищи дураков. Ступай. Керенка – это двадцать рублей. Бутылка молока.

– В чем дело? – спросила другая старуха, в отличие от первой усатая.

– Да вот гадальщика черт принес. Шляются тут всякие.

– А про что он гадает?

– Про что? За одну керенку выдаст тебя замуж за генерал-губернатора.

– А ну, а ну, мальчик, поди-ка сюда. Ты и вправду гадаешь?

– Гадаю.

– А как? По картам?

– Нет, по руке.

– Ну-ка, погадай.

Бедняки крепко держат копейку. Не всегда потратят ее даже на необходимое. Но гаданье?.. Кто не надеется на лучшее? Кто не живет мечтами?

Леська раскрыл старушечью ладонь и стал вспоминать все, чему его учила цыганка Настя.

– Жить будете долго. Денег у родителей не было, у вас чуть-чуть побольше, но тоже не густо.

– Верно, – сказала старушка. – Догадаться нетрудно.

– Человек вы хороший, добрый, муж с вами ругался, но, в общем, любил вас. Да вас и нельзя не любить. А сами вы сначала любили совсем другого человека.

– Правильно! Скажи на милость!

– Есть у вас и талантец. Небольшой, но есть. Только вы его не развили. Вы что, поете?

– Нет. Белошвейка я. И хорошая. Второй такой во всем городе нет. Про талант это ты правду сказал, а насчет того, что не развила, – неправду. Ну, еще что скажешь?

– А что старухе много рассказывать? – ворчливо отозвалась бородатая. – Какое у тебя будущее? Крест да ограда. Это и я угадать могу.

– Я могу так загадать, – сказал Леська, – что вы увидите во сне любимого человека.

– Что ж. Это хорошо.

Леська взял в обе ладони бабусину руку.

– Скажите мне на ухо, как его имя?

– А зачем шепотом? – отозвалась бородатая. – Все знают: Валька ее зовут. Внучка ее.

– Беленькая? Черненькая?

– Рыжая! снова объявила бородачка.

– Сколько лет? шепотом спросил Леська.

Бородатая не расслышала.

– Четырнадцать, – тихонько сказала усатенькая.

– Веснушки есть?

– Есть.

– Много?

– Хватит на всех! – засмеялась бабушка.

Леська отпустил ее руку.

– Сегодня же ночью Валюша вам приснится.

– Валюша?

– Да, да.

– Как это он хорошо сказал: «Валюша». А мы все «Валька» да «Валька».

Бабуся задрала верхнюю юбку, из кармана нижней вынула керенку и подала ее Леське. Так. Бутылка молока в кармане. Живем!

– А теперь мне погадай, – не глядя прокаркала старуха-бородач.

– Ага! Разобрало! – захихикала усатенькая.

– Не твое дело, старая!

Через пять минут у Леськи уже была обширная клиентура. Несчастный парень потел, стараясь говорить разное, но как-то так получалось, что все бабушки выходили замуж не за тех, кого любили. Это поражало всех.

– Марфа! – закричала одна из старух молодой женщине, которая вышла на балкон узнать, по которому делу шум. – Марфа! Давай сюды! Тут парень ворожит. Ух, как верно!

Пока Леська расправлялся со старухами и богател на глазах, женщина спустилась со второго этажа. За ней ковыляла девочка лет четырех. Женщина постояла, послушала, потом сказала:

– Не верю я во все это, но все-таки – чем черт не шутит?

Леська взял ее большую руку в свои и с холодком под грудью почувствовал, какая она живая, женская рука.

– На кого гадаете?

Женщина поднесла губы к его уху и шепнула:

– Андерс!

При этом она нечаянно коснулась кончиком носа его уха.

– Муж? – вздрогнув, спросил Леська.

– Да, – шепнула она.

– Брюнет? Блондин? – продолжал спрашивать Леська, обмирая от ее шепота.

– Блондин.

– Сколько ему лет?

– Тридцать два.

Он не поднял глаз на эту женщину, хотя она и подала ему дне керенки. Нет, грузчики и за неделю столько не зарабатывали. Есть же на свете удачные профессии! Хоть стыдненько, да сытненько.

Поужинал Леська роскошно: заказал шашлык с почкой и стакан молодого вина. Потом сбегал на почту.

– Телеграмма Бредихину есть?

– Есть.

Слава богу. Денег на проезд хватит – дело в шляпе.

Леська вскрыл депешу и прочитал:

«ни коем случае не приезжай галахов спохватился деньги перевожу леонид».

Что ж теперь делать? Как жить? Крым невелик – из-под земли достанут. Опять приходится думать о Турции...

И вдруг его мощно потянуло к тем бабушкам, которым он вчера нагадал сны. Получилось ли что-нибудь из этого гаданья? Сегодня как раз воскресенье: все дома. Сидят, наверное, опять на своих лестницах вперемежку с котами.

Ноги сами принесли Леську к заветному двору. Он приоткрыл калитку: старухи и кошки на местах.

– А! – закричала одна старуха, больше других похожая на бабу-ягу. – Вот он, голубчик! Вот он, сукин кот! А ну-ка, верни обратно керенку, а то я тебя кочергой, жулик ты этакий.

– А что, собственно, случилось?

– Он еще спрашивает! Я за что заплатила тебе керенку? За то, чтобы увидеть во сне Лешку. А кого увидела? Тебя, дурака. Ну-ужен ты мне?

– Верно! И я видела. Отдавай обратно керенку.

Леська полез в карман и стал возвращать керенки.

– А вы? – спросил он бабушку, которая должна была увидеть Валюшу. – Тоже ко мне в претензии?

– Да что я? – засмеялась бабушка. – Я и вовсе глаз не сомкнула: у меня бессонница.

– А я видела своего Николку, – удовлетворенно сказала старуха с бородой. – Спасибо, мальчик. Уж так утешил!

На балконе второго этажа стояла Марфа с девочкой и молча глядела на него сверху.

– А вы тоже видели вместо мужа меня?

– Да.

– Значит, и вам нужно вернуть деньги?

– Зачем? Вам они нужнее.

– Нет, нет. Возьмите! Завтра я получу от брата.

Он взбежал на балкон и протянул ей две керенки.

– Я действительно во сне видела вас, но это было не так уж неприятно, – сказала она, смеясь, и отвела Леськину руку.

Тут Леська впервые взглянул на нее в упор: ему показалось, что где-то он ее видел.

– Мы с вами нигде не встречались? – спросил он.

– Нет, откуда же?

– Но мне почему-то ваше лицо очень знакомо.

Она засмеялась. Женщины всегда смеются, когда не знают, что ответить.

– Вы знаете, – сказал вдруг Леська. – Мне негде ночевать. Если бы вы позволили... Мне никакой постели не нужно! В тюрьме я спал на полу. А этот бушлат под голову... Ну, хоть на один-два дня, пока деньги придут.

Женщина поглядела на него внимательно и чуть-чуть принахмурилась.

– А кто вы такой?

– Я гимназист восьмого класса евпаторийской гимназии. Был арестован по недоразумению, теперь освобожден. Вот мой документ.

Леська дрожащими пальцами вытащил из портмоне бумажку военно-следственной комиссии.

– Я должна посоветоваться с мамой.

Леська остался на балконе с девочкой.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Леся. А тебя?

– Лидль.

– Лидия?

– Нет. Лидль, Лидль, Лидль! – завела она, точно звенела колокольчиком. – А ты кто такой? Капитан?

– Нет.

– А будешь капитаном?

– Не уверен. А ты кем будешь, когда вырастешь?

– Если я вырасту девочкой, то буду докторшей, а если мальчиком, то обязательно капитаном.