Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина.

– Что это? – спросил Леська.

– Это расстреливают мирное население, которое вышло из каменоломен.

– Заразы боятся... – сказал Петриченко.

– Им, значит, расстрел, а нам только тюрьма?

Молчание.

– Идите, ребята, – сказал Петриченко. – Ищите душник, а то всем вам тут хана будет.

Партизаны сделали из рук стульчик и, посадив на него командира, тронулись за свечкой, которую высоко держал передовой. Петриченко страшно стонал.

– Не могу! Положите меня. Не могу. Все равно я умирающий. Пристрелите меня. Мурочка, пристрели меня.

Мария, рыдая, бросилась к нему прижалась щекой к его ладони. Петриченко истошно закричал.

– Ему больно от вашей ласки, – тихо сказал Леська.

– У меня... перебиты... руки и ноги. Я не могу с вами. Здесь еще ничего, а дальше придется ползти. Куда же мне?

Но партизаны не послушались его и продолжали нести. Петриченко стонал все громче, а по его стону, как волки по следу, бесшумно неслись белогвардейцы. Петриченко, Мария и арьергард пали первыми. Кучка остальных начала отстреливаться. Белые отступили. Передовой забойщик задул свечу, и теперь бойцы двигались в совершенной темноте. Разговаривать опасались. Чтобы не распылиться, держали друг друга за пояс.

Так продвигались они – где в полный рост, где ползком. Иногда, привалившись друг к другу, тут же опускались в сон, как на дно. Спали даже часовые. Но и в кошмарах им снилось, будто они идут, идут, идут.

Сколько времени они пробивались, как выглядели все эти люди, кто они – никто сказать бы не мог. Но душника все не было. И снова шли, шли, шли на ощупь...

Только сейчас Леська понял слово «организация»: оно исходит из слова «организм». Да, все эти незнакомые люди – одно сложное тело, как тело какого-нибудь осьминога. И вот движется этот осьминог и думает: «А что, если забой никуда не приведет?»

И вдруг кто-то крикнул: «Свет!» Вдалеке приметили узкую полоску голубизны. «Небо!» – закричал тот же голос и пресекся рыданием.

Передние из последних сил начали долбить вершину пустого ствола. Вскоре ворвался близкий шум моря. Первый забойщик взобрался на плечи второго, а второго Елисей поднял на плечи вместе с первым. Выглянув из душника, первый забойщик пролез сквозь него на поверхность, протянул руки вниз и вытащил второго, второй – третьего. Последним на поясах вытащили Елисея, который всех подтягивал к тем, кто был уже наверху.

Когда Леська выскочил из забоя и ветер рванул его волосы, он почувствовал такое счастье, какого никогда еще не испытывал.

– Таласса! Таласса! – закричал он почему-то по-гречески.

Зеленое море в белых вспыхах ворочалось в своей космической яме, и хотя на нем все еще стояли три миноносца, Леське уже было не до них.

– Здорово, товарищ Леся!

– А-а! Девлет! Как ты сюда попал?

– Не знаю. Сто раз думал: никогда больше никуда не полезу. А как только что-нибудь начинается, не могу усидеть дома.

Он поглядел в Леськины глаза своими жаркими очами и вдруг кинулся к нему на шею.

21

Когда выяснилось, что Леськи не было в группе гимназистов, осаждавших Богайские каменоломни, а в гимназии он тоже не появлялся, члены спортивного кружка пришли к нему на дом. Леонид пригласил их в столовую.

– Что такое с Елисеем? Куда он девался?

– Как раз накануне осады Леську схватил приступ аппендицита. Пришлось отправить его в Симферополь.

– А разве нельзя было сделать ему операцию здесь?

– Можно, – улыбнулся Леонид. – Но Леська —мой единственный брат.

– В какой же он там больнице?

– Был в городской, а потом его взял к себе мой приятель, доктор Иван Иванович Михайлов. Знаете такого?

– Найдем.

– Спасибо, что зашли.

– Мир праху.

– И вам того же.

Леська сидел в соседней комнате.

– Они действительно могут съездить в Симферополь, узнают, что никакого доктора Михайлова нет и в помине, – и что тогда?

– Нет такого города, где не было бы доктора Михайлова.

– Ивана Ивановича?

– Вот именно, – подтвердил Леонид.

Потом добавил:

– Да-а... Положение сложное. Если б они тебя чуть-чуть меньше любили, все бы было чудно. Но не падай духом. Что-нибудь придумаем.

Но думать пришлось гораздо раньше, чем можно было ожидать: пришел Володя Шокарев.

– Поздравляю! – сказал Леонид, улыбаясь. – Теперь ваши каменоломни свободны.

– Благодарю вас. А где Елисей?

– Да вот вообразите: как раз в канун осады у него оказался аппендицит, и пришлось срочно отправить его в Симферополь. Все-таки Леська – мой единственный брат. Жаль только, что ему удаляют аппендикс, а не делают резекцию желудка.

– Странно... Чем же резекция лучше?

– А тем, молодой человек, что с аппендицитом в армию берут, а с резекцией дают чистую. Запомните на всякий случай! Это уж при любой власти: белые, красные, а война без вас.

– Что же мне запоминать, если я совершенно здоров.

– Но можно так сделать, что внутри вы будете совершенно здоровы, а снаружи – полная картина проделанной операции. Но только тсс – это секрет изобретателя. Не присвойте его себе.

Леонид тихо засмеялся, многозначительно глядя на Шокарева.

– И дорого это будет стоить? – осторожно спросил Шокарев.

– Споемся. Я человек покладистый, а ваш отец денег на это не пожалеет, я надеюсь.

Шокарев не ответил. Потом вдруг сказал:

– Арестовали цыгана Девлетку, а он выдал Елисея.

– Выдал? Что значит выдал? У человека аппендицит. Его отправили в Симферополь на операцию. А тут – «выдал». Должна же быть какая-нибудь логика? Как вы скажете?

– Цыган выдал и то, что Леся был в Красной гвардии.

– С ума сошел ваш цыган! Леська служил все это время в театре «Гротеск». Можно будет разыскать этот театр, если он по эту сторону фронта...

– Я думаю... – грустно сказал Володя, – я думаю, Лесе нужно бежать за границу. В Крыму его под землей найдут. Крым невелик.

«Володя... Милый...» – подумал Леська и рванулся было к двери, но тут услышал голос Андрона:

– Сколько раз я говорил Леське, чтобы он не якшался с этой шпаной! Тоже мне революционеры! Меня за шхуну осуждают, а сами катакомбы захватили. А какая тут разница? Что катакомбы, что шхуна – один черт!

– Ничего бедный Андрон не понял, – прошептал Леська, прислушиваясь к разговору с бьющимся сердцем. – Но как же это негодяй Девлетка мог меня выдать? Только вчера со мной обнимался...

– Ну так как же? – спросил Володя. – Сможете его перебросить в Румынию, Болгарию или Турцию?

– А что он там будет делать? С голоду пухнуть? Там своих безработных как собак нерезаных.

– Что же будет?

– А что бог даст, то и будет.

Володя понял, что ему не доверяют, и тут же попрощался. Леонид проводил его до ворот и по дороге продолжал говорить на свою излюбленную тему:

– Операция чепуховая. Все равно что ногти стричь. Я делаю всего-навсего надрез кожи от мечевой кости чуть пониже пупка, а потом зашиваю. Остается впечатление, будто проделана очень серьезная операция, а на самом деле... Рентген, конечно, сразу же обнаружит фальшь, но где же вы видели, чтобы на призывном пункте коновалы применяли рентген?

– Гениально! – улыбаясь, сказал Володя.

– То-то и оно! А самую операцию я произведу в одной из наших кабинок. Стены покрою белой масляной краской. Все будет, как говорят медики, lege artis. А цена с вас небольшая: всего три тысячи. В Одессе я брал по пяти.

Когда Леонид вернулся, план был уже составлен: пароход «Чехов» сегодня снимается с якоря; взять Леську с собой в Одессу Андрон не сможет: на пароходе имеется комендант, который регистрирует всех пассажиров. Но, к счастью, комендант страдает морской болезнью, и как только корабль трогается, он тут же бежит в свою каюту. Поэтому в десять вечера дедушка вывозит Леську на шаланде и зажигает на ней фонарь. «Чехов» убавляет ход, подходит и сбрасывает веревочный трап. Леська взбирается на борт. Дальше у Тарханкутского маяка «Чехов» останавливается, лодка увозит Леську на берег, и он с письмом от капитана Волкова идет к смотрителю, который поможет ему пробраться в Севастополь.

– Отлично! – согласился Леонид. – Пятьсот рублей он от меня получит.

– Керенскими? – поинтересовался Андрон.

– Нет, конечно, но и не царскими.

– Какими же?

– «Колокольчиками».

– Ну, это ничего.

С Леськой все было сделано lege artis. Боцман с «Чехова» увидел огонек шаланды, умерил ход и сбросил трап. Шаланда ударилась тупым носом о борт, и темный силуэт юноши взобрался на корабль, как обезьяна. «Чехов» снова дал полный. Не доходя четырех миль до маяка, пароход остановился на траверзе деревни Караджа.

Пассажиры уже спали, но комендант вышел на палубу и спросил вахтенного матроса, зачем стали.

– Воду возьмем, – ответил вахтенный.

– А почему не взяли в Евпатории?

– В Евпатории вода известковая. От ней животы болят.

Спустили шлюпку. В нее сели боцман, матрос и юнга.

– Анкерчики давай! – скомандовал боцман.

Комендант видел, что с лодки приняли три узких и длинных бочонка. Потом она отчалила. Как лодка возвратилась, комендант не видел: пошел спать.

А юнга побрел вдоль низкого берега к маяку. Идти было легко. Но трудно было видеть уходящие огни парохода. «Чехов» шел в дымном дыхании вод, перед ним вспорхнула чайка, и Леська, наверное, подумал о провале первой ее постановки. Нет, думал он не об этом. Андрон... Может, никогда больше не увидимся? Если удастся из Севастополя пробраться в Турцию – это оторвет его от России на всю жизнь. И таким одиночеством охватило Леську... Ему показалось, будто забросили его куда-то на Луну, отрезав от теплой родной земли, от бабушки Евдокии, от Петропалыча, от Гульнары – ото всего, что он успел полюбить всем сердцем за свою короткую жизнь.

* * *

Тарханкутский маяк – белая круглая башня, обнесенная каменной оградой, – стоял саженях в пятнадцати от берега. За оградой Леська увидел три небольших домика и кое-какие темные строения, очевидно кладовые. Он подошел к наиболее приветливому из домиков и постучал в окошко. Залаяла собака. Занавеска отодвинулась, и к стеклу приникла старушечья голова.

– Кто такой?

– Скажите, пожалуйста, это квартира Попова?

– Ну да, а в чем дело?

– Я от капитана Волкова.

– А-а... Сейчас.

На Леську сначала выбежал белый-белый шпиц, потом белая старуха, потом такая же белая женщина помоложе. Когда Леську ввели в комнату, он увидел белого-белого старика, склонившегося над шахматами и держащего в руках газету с этюдом.

– От Волкова, – сказала старуха.

– А чем он может сие доказать? – спросил старик, не подымая головы.

– У меня к вам письмо от него.

Старик взглянул на Леську поверх очков, нетерпеливо вскрыл конверт и, все еще думая о шахматах, пробежал глазами листок.

– Ну, что ж. Милости просим. Располагайтесь. Меня зовут Автономом Иванычем, одну старушку – Верой Павловной, другую – Автономовной Елисаветой, а третью, собачку то есть, – просто Люська. Женщины, накормите гостя!

Старик снова углубился в шахматы, пронес белого офицера по всей диагонали, ответил на это ходом коня и, подумав, громко сказал: «Иодидио!»

Старуха № 1 поставила на стол блюдо свиного холодца, блюдце с маринованными огурцами и фруктовую вазу с теплым картофелем.

– Извините, – сказала № 1, улыбаясь своими бивнями. – У нас разносолов нет, зато все свое, домашнее: и картофель, и огурцы, и даже подсвинок.

Старик между тем правой рукой сразил офицером коня, а левой снял другим конем офицера.

– Ян Полуян! – объявил он торжественно.

Старушка № 2 улыбнулась Леське менее вставными,

но не менее слоновыми клыками и сказала:

– Не смущайтесь! Папа время от времени произносит какое-нибудь диковинное слово, чаще всего фамилию, но это ровно ничего не значит.

Леська кивнул головой. Он любил бывать в незнакомых семействах: в каждом доме обязательно что-нибудь свое, не такое, как у других, а в целом все это – жизнь.

В жизни случайные встречи точильными служат камнями,

Чтобы оттачивать наш всеиспытующий ум... – вспомнил Леська стихи одного своего гимназического товарища.

Собака Люська вскочила на стул рядом с Леськиным и стала так нервно потявкивать, точно вот-вот околеет от голода. Елисей взял с тарелки свиную косточку и сунул ей в пасть.

– Ради бога! – кокетливо всплеснула ручками старушка № 2. – Ради бога, не делайте этого! Люська уже хорошо поужинала, а эти гостинцы только расстроят ей желудочек.

По Люська, пользуясь тем, что гость не знает порядков, нахально требовала новых костей и с тявканья перешла на повелительный лай. Пришлось отправить ее на кухню.

– Какой у вас яркий свет! – сказал Леська.

– Это газированный керосин, – отозвался Попов.– Мы питаем им маяк, ну и, конечно, сами питаемся.

Он снова склонился над доской, долго думал, произнес «Борейша» и, выведя в люди ферзя, заставил древнюю ладью вернуться на свое место.

– Мат! сказал он вскоре очень удовлетворенно, ни к кому не обращаясь. Сложив газету, он спрятал ее на дне ящика, в который смахнул фигурки, прикрыв их доской.

– Значит, вас надлежит отправить в Севастополь, молодой человек? Это вполне возможно, однако не так просто. Завтра пойду в Караджу к рыбакам. Авось кто-нибудь и собирается на выход. Только ведь в море сейчас шалят: пираты появились. На пароход они не нападают, но на баркасы...

– Пираты? Ничего об этом не слыхал...

– А как же! Самые настоящие пираты. И это естественно: поскольку в Крыму нет твердой власти...

– А французы? Англичане?

– А им начхать на пиратов. Эту публику, Антанту то есть, интересуют только коммунисты, а в остальном, господа русские, друг друга хоть режьте, хоть ешьте.

Воцарилась безрадостная пауза.

– Иодидио! – сказала вдруг старуха № 1 и встала.– Пойдемте, молодой человек, я покажу вам вашу комнату.

В угловой, куда привели Леську, уже орудовала старуха № 2. Она постлала гостю свежее белье, схватила в охапку старое и, бодро отчеканив «Ян Полуян!», пошла к выходу.

– Борейша! – ответил Леська, подразумевая: «Будьте здоровы!»

Елисавета Автономовна рассмеялась и повела на него глазами.

«Э! – подумал Леська. – Отсюда надо удирать. И как можно быстрее».

К полуночи вся семья собралась за кофе, включая и Люську, которой налили в блюдце. Чаю Люська не пила принципиально, но Автоном Иваныч, напротив, пил только чай. И тоже принципиально: чай был отечественным, М. С. Кузнецова в Буддах, а кофе ввозили из Турции. Старик звенел ложечкой в стакане с подстаканником и грустно поглядывал на Леську. А Леська только и ждал, чтобы он произнес еще какую-нибудь фамилию.

– Беневоленский! – произнес наконец старик. – Ничего, кроме баркасов, сейчас быть не может, а на баркасах плавать, как я уже сказал выше, ненадежно.

– Ничего! – ответил беспечно Леська. – Авось.

– Авось да небось.

Бабушка № 1 печально покачала головой.

– Сеид-бей Булатов, – сказала она мудро.

– Вы знаете Булатовых? – встрепенулся Леська.

– Каких Булатовых?

– Да ведь вы сейчас сказали: «Сеид-бей Булатов».

– Ничего я этого не говорила.

– Булатовых мы не знаем, а слышали о них много,– сказала старушка № 2. – Недавно, например, прошел слух, будто за их младшенькой приехал из Константинополя ее жених, какой-то турецкий принц.

– Ну? Неужели приехал? – воскликнул Леська, обмирая.

– Да, да. Правда, мама?

– Правда, правда! Приехал, а ее нет дома. Где же она? Оказывается, на балу. А у турок это не полагается.

– Прилетел он на бал, – подхватила № 2, – и что же видит? Его невеста пляшет с офицером.

– Да еще с православным!

– Он выхватил саблю, – вдохновенно, захлебываясь, продолжала № 2 уже скороговоркой, не давая матери вставить слово, – и разрубил офицера надвое.

– После чего турка вызвали на дуэль обе половины,– заключил Автоном Иваныч. – Все это вранье! Ничего не было! Ни турка, ни сабли, ни бала. Какие сейчас могут быть турки, когда они входят в Тройственное согласие, а Крым захватила Антанта? Понимать надо! – крикнул он, постучав согнутым пальцем по столу, а потом себя по лбу. – Вонлярлярский! Политику постигать надо!

Потом он повел Елисея к маяку показывать свое любимое детище. По дороге от них шарахались в сторону гуси, куры, поросята и кролики.

– Сколько у вас живности!

– Это что! Вон в том каменном гнезде у меня сирена живет. Вот это, братец, живность.

– Нет, вы серьезно?

– Маяк! – величаво сказал Автоном Иваныч, не отвечая на вопрос. – Высота – сто восемь футов до вентилятора. Осветительный аппарат типа «молния» первого разряда. Имеет у меня лампу, снабженную колпачком накаливания. Высота огня – сто семнадцать футов над уровнем моря, математический горизонт освещения – двенадцать и четыре десятых мили.

– А как же сирена? Вы не ответили. Какая она?

– Обыкновенная.

– На ярмарке я когда-то видел одну...

– И я видел. Красавица. У меня до сих пор ее изображение на шкатулке. Но эта, конечно, другая. Пневматическая. Она кричит пять секунд через каждую минуту. Рупор ее направлен на норд-вест семьдесят четыре градуса, а дальность – пять-шесть миль. А? Что? Это тебе не шведский маяк, что у евпаторийского кордона. Здесь, знаете ли, целое предприятие!

– Иодидио! – с пониманием сказал Лееька.

– А ты дурака не валяй! – рассердился Автоном Иваныч. – Ты что? За сумасшедшего меня считаешь?

– Да нет, что вы!

– А при чем же здесь «иодидио»?!

– Ни при чем. Это я от вас заразился.

– Врешь. А впрочем, ты прав. Это штука заразительная. Вот и моя старуха тоже. А тут в чем секрет? Когда я сюда приехал, здесь еще никого и ничего не было: столб да колокол. И жил я тут один. Ну, одинокие люди – странные. Некоторые сами с собой разговаривают вслух. А я другого типа: думаю про себя да вдруг выпалю что-нибудь. А чтоб как-нибудь не попасться в тайных мыслях, приучил себя выпаливать в воздух невероятные фамилии.

Этак безопасней. Между прочим, этот столб с колоколом остался. Хоть и сирена есть, а мне :жаль его ликвидировать. Есть и к вещам такое чувство, как к животным: привязываешься до слез. Так вот, когда начинается туман, а сирена еще не подготовлена, я приказываю бить в колокол. Производится двухударный звон с перерывами в три минуты. Старые капитаны хорошо знают этот голос.

За обедом на закуску дали тертую редьку с гусиным салом и крупной солью, потом шел перловый суп, на второе – гусь без шкуры: шкура пошла на шкварки, которые подали старику взамен гусятины.

– У меня такая диета, – пояснил Автоном Иваныч. – Библейская.

– Именно! – иронически сказала дочь. – Вместо жира – сало.

Старик налил себе и гостю водки.

– Еврейская пейсаховка. Сможешь выдержать?

– Не знаю. Я ведь непьющий.

– Эту пей. Такой ты у самих иудеев на найдешь: шестьдесят градусов на соленом перце.

– Папа! Тебе же нельзя! Сколько можно говорить?

Старик философически покачал головой, чокнулся с графином, опрокинул в себя рюмку и со слезами на глазах уставился на дочь.

– Вода не утоляет жажды: я как-то пил ее однажды.

– Тебе пить нель-зя! – поучительно сказала дочь.– От одной рюмки заплакал.

– Это я не от рюмки, а от редьки.

– Ну, редьку ты ел полчаса назад.

– Иодидио! – заявил Автоном Иваныч, чтобы прекратить спор.

– Иодидио... – подтвердил Леська.

После трех рюмок его разобрало.

– Автоном Иваныч! Можно взглянуть на шкатулку с сиреной?

– Лизанька! Принеси шкатулку.

Лизанька принесла.

– Только вы осторожно: здесь папа держит запонки.

Леська увидел свою Ундину со вздернутыми уголками век и рта. К нему вернулась детская тоска по сирене и взрослая по Гульнаре. Он застонал, как никогда раньше, и вдруг тихонько запел:

 
Прощай, радость, жизнь моя!
Знай, уеду без тебя.
Вот должон с тобой расстаться,
Тебя мне больше не видать.
Темна но-о-оченька,
Эх, да не спится.
 

Голос у Леськи был необычайно красив по тембру. Грудь резонировала так глубоко, что вызывала ответную дрожь в груди слушателя. Под ложечкой разливалась такая теплынь, что хотелось плакать или совершить что-нибудь очень благородное.

 
Эх, талан, мой талан,
Участь горькая моя.
Уродилось мое горе
Полынь-горькою травой.
Темна но-о-оченька,
Эх, да не спится.
 

– Шаляпин, Шаляпин! – со вздохом произнесла старушка № 2.

 
Полынь-горя не скосить,
Ни конем его травить.
Знать, придется мне в неволе
Буйну голову сложить.
Темна но-о-очснька,
Эх, да не спится.
 

Леська представил себе Турцию и заплакал. Елисавета Автономовна, всхлипывая, кинулась к нему, обняла его голову и поцеловала в лоб. Потом Леську общими усилиями подняли, отвели в его комнату и уложили на кушетку.

Проснулся он поздно: уже смеркалось. В столовой звенели ложечками, – пили чай. Леська вышел заспанный и сконфуженный.

– Извините. Я, кажется, за обедом хватил лишнее.

– Ничего ты не хватил. Садись чай кушать. А в Караджу мы с тобой уже не пойдем: поздновато.

Ужинали лениво. Спать разошлись молча, не то что пришибленные, но как-то все же взволнованные этим вечером, который в их убогой жизни был просто праздником. В этот вечер ни разу не появились ни «Иодидио», ни «Ян Полуян», ни «Борейша».

Леська уснул. Снилось ему то же самое, что он пережил вечером: семья Поповых за столом, восхищенное всхлипывание старушек: «Шаляпин, Шаляпин», игра старика с дочерью в шахматы. Дочь продвинула пешечку и сказала: «Грамматикопуло». Отец ответил: «Ламтатидзе» – и выдвинул свою. Это Леське было понятно: Грамматикопуло – часовой мастер на Морской улице, а Ламтатидзе...

– Елисей!

Леська открыл глаза. Было уже утро, и Автоном Иваныч, одетый и даже выбритый, взывал к Леське, стоя над его постелью.

– Надо идти в Караджу. Четыре версты. Возьми на дорогу вот это: штоф пейсаховки. Все замки открывает.

В Карадже нашли рыбака, хозяина баркаса, который собирался в Севастополь за керосином для всей деревни. Но старый кливер совсем истрепался, хозяин шьет новый. Как наладят, так и пришлют за Леськой.

Через два дня на маяк прибежала дочка хозяина баркаса – Зинка. Было ей лет шестнадцать. Стоял черный туман, и покуда Автоном Иваныч налаживал сирену, Леська бил в колокол: два сильных подряд и пауза, два сильных и снова пауза.

– Это ты Бредихин? – спросила Зинка.

– Я.

– Отец сказал, чтобы ты пришел: утром надо сниматься с якоря.

– А как же туман?

– Вот и хорошо, что туман: не заметят. У нас ведь мотора нет.

– Спасибо. Приду.

Но девчонка не уходила.

– Дай мне разочек позвонить, – попросила девчонка.

– Звони.

Зинка принялась работать.

– Слабо бьешь, – сказал Леська. – Давай я.

– Ну, еще немножко! Ну, минуточку! Миленький... Только минуточку.

Леська, ясное дело, разрешил. Этот «миленький» заставил его вздрогнуть. У девчонки были теплые карие глаза и яркая улыбка.

«Ну вот. Начинается!» – подумал Леська с досадой и страхом.

– Хватит!

Зинка, вздохнув, отдала веревку. Теперь зазвонил Леська. На пороге дома стояла старушка № 2 и видела их работу.

– Елисей! – закричала она. – Обедать!

Леська быстро передал веревку, но тут же спохватился: Елисавета Автономовна Зинку не пригласила, и Леське стало неудобно, – как это он пойдет в дом обедать, а девочка останется на улице? Нехорошо.

– Елисей! Я сказала: обедать!

– Нехочу-у!.. – крикнул Леська. – Я не го-о-олоден!

Старухи сели за стол со шпицем, который важно восседал на стуле и оживленно глядел черными глазами поочередно на одну и другую, хотя со стола ему никогда ничего не давали.

Сирена сегодня работать почему-то не хотела. Старик возился с ней довольно долго, старушки ждали его к столу, а с улицы доносился звон: то сильный – это бил Леська, то слабый – Зинка. Этот колокольный дуэт выводил из себя старушку № 2. Она сидела вся красная.

– Слава богу, что Елисей не обедает. По крайней мере не будет петь.

– Но ведь тебе так нравилось его пение!

– Мне? Ничего подобного!

Старуха № 1 была ошеломлена.

– Лиза! Дорогая! Но ведь ты все время сравнивала его с Шаляпиным.

– Ну и что? Я всегда терпеть не могла Шаляпина.

Елисавета Автономовна в сердцах швырнула на стол салфетку и ушла в свою комнату.

Хвала аллаху, не дождавшись утра, Леська взял свой вещевой мешок и пошел к воротам. Автоном Иваныч проводил его до ограды.

– Каценеленбоген... сказал он задумчиво на прощанье.

– Ничего! – ответил Леська. – Люди и в Турции живут.

Он обнял старика и вскоре исчез в тумане. Автоном Иваныч вернулся в дом, расставил фигурки на шахматной доске, двинул пешку и сказал:

– Бредихин.

В Карадже баркас уже пришвартовался к пристани. Но было еще рано. Леська уселся на свернутых канатах и принялся ждать. Ждать он умел. Ему никогда не бывало скучно: он всегда думал о Гульнаре.

Прибежала Зинка. Вскоре загремели рыбацкие сапоги, и баркасник позвал Елисея к трапу.

– Будешь мне писать? – жарким шепотом спросила Зинка.

– Зачем?

– А так. Страсть люблю письма читать.

– А я ненавижу писать письма.

Леська кивнул ей и взошел на баркас. Выбрали якорь, подняли кливер, и судно стало медленно уходить в туман. А на пристани стояла маленькая фигурка и быстро отъезжала. Гораздо быстрей баркаса. Леська так и не понял того, что если не он сам, то колокольный перезвон был первой ее любовью...

В Севастополь пришли благополучно. Баркас тихо проплывал мимо огромного французского крейсера «Жан Бар». Вахтенный напевал какую-то шансонетку. Это удивило Елисея: по-видимому, на боевом корабле не все винты принайтованы намертво.

– Qui est ça? – окликнул их вахтенный.

– Poissoniers, – ответил Леська.

Леська ошибся: надо было сказать pêcheurs, – но ошибка прозвучала гораздо более солидно[5]5
  Poissoniers – торговцы рыбой, pêcheurs – рыбаки.


[Закрыть].

– Воn, bоп, – отозвался вахтенный и снова запел свою шансонетку с весьма фривольным текстом:

 
Elle est tres ex-tra-va-gante,
Elle est pipi,
elle est caca – elle est picante...
 

* * *

Леська вступил на берег.

«Ну вот, – подумал он. – Я в Севастополе. Снять номер не смею, пропуска в этот военный город у меня нет. Интересно, как я выйду из положения?»

Он по-детски подумал о чуде, вспомнил о китайце Ван Ли и успокоился. «Человек не пропадает» – это он усвоил крепко.

Леська шел по городу. Каждый поворот, каждое здание напоминало о знаменитой обороне против англо-франко-сардинской коалиции. Каждый камень звучал о геройстве русских моряков. Но вот пришло время – и снова на рейде, как победитель, стоит французский крейсер. Чего стоит кровь предков, о которых кричат все эти памятники, монументы, братские кладбища, названия улиц с наименованием бастионов?

Но все-таки надо было где-нибудь обосноваться: весь день ходить – не выход, да и можно привлечь к себе внимание белогвардейцев: почему такой здоровяк не на фронте?

И вдруг... Нет, он не встретил своего друга, не нашел на земле пропуска или хотя бы денег. Он увидел над узкою дверью какого-то невзрачного двухэтажного домика вывеску: «Адвентисты седьмого дня». Леська вспомнил Устина Яковлевича и постучался.

Открыл ему смахивающий на моржа, тучный, бритоголовый дядя, одетый в белую и длинную, как саван, рубаху.

– Кого надо?

– Здесь живут адвентисты?

– Здесь молельня.

– А вы проповедник?

– Сторож я. А что?

– Адвентист?

– Ну да.

– Я тоже адвентист.

– И что же с этого?

– А то, что мне негде жить и я хочу остановиться у вас.

– У нас не гостиница.

– Ах, вот как адвентист отвечает адвентисту! Хорошее же у вас представление о христианстве!

– Да ведь негде у нас: мы вчетвером в одной комнате.

– Я могу и в молельне.

– Не полагается в молельне: еще клопов разведешь. Да ты сам откуда будешь? Что за человек?

– А вы впустите сперва, а потом и спрашивайте.

Леська отодвинул моржа в сторону и взлетел по лестнице на второй этаж.

– Постой, постой... Ты куда? Как смеешь?

Сторож, отдуваясь и хрипя, подымался за Леськой.

Леська вошел в молельню. Это была большая, грубо выбеленная комната с кафедрой и семью рядами скамей.

«Суровый народ адвентисты», – подумал Леська.

Из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышла женщина с двумя детьми.

– Здравствуйте! – сказал Леська.

Женщина не ответила. Детишки в испуге спрятались за ее спиной и выглядывали оттуда со страхом и любопытством. Между тем морж наконец добрался до Леськи. Булькая и переливаясь, как испорченная шарманка, он подошел к Леське и схватил его за грудки.

– Я тебя сейчас со всех ступенек...

– Женщина! – сказал спокойно Леська. – Если этот человек порвет на мне рубаху, он потеряет место. Что это за адвентизм – избивать прихожан?

– Отпусти его, Пшенишный, – сказала женщина.

– Да откуда же я знаю, что он прихожанин? Я его никогда и в глаза не видел.

– А может, он агитатор? – сказал мальчик.

Женщина восхищенно засмеялась:

– Умен, как поп Семен.

– Я из Евпатории. От Устина Яковлевича Комарова.

– Не знаю никакого Яковлевича. Да и почему это я должен верить? Чем докажешь?

– Чем? Ну, спою вам адвентистские песни.

– Пой!

Пшенишный присел на скамью и, подбоченясь, приготовился слушать, точно профессор консерватории.

Леська откашлялся и не своим голосом запел псалом, который слышал от Устина Яковлевича:

 
Мы все войдем в отцовский дом
И, может быть, уж вскоре.
Как счастлив тот, кто в дом войдет!
Рассейся, грех и горе!
 

– Ну, что? Теперь верите? А еще вот эту послушайте:

 
Осанна божью сыну,
Ибо он так любит нас!
Соблюдайте ж, как святыню,
Свыше данный нам наказ.
 

– Что вы от нас хотите? – спросила женщина.

– Хотя бы переночевать. Вот тут. На скамейках.

– Но вам тут будет жестко.

– Мне везде жестко.

Эта грустная фраза окончательно покорила женщину.

– Ну, зачем ты упрямишься, Пшенишный? Пусть человек переночует. Проповедник же, право, ничего худого не скажет.

Потом снова обратилась к Леське:

– У вас что, денег нет на гостиницу?

– В том-то и дело.

– А зачем тогда приехал? – хмуро спросил Пшенишный. – Чего тебе тут нужно, в Севастополе?

– Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы можем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я должен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впрочем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы – ваш чай.

– А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?

– Ах, это? – небрежно сказал Леська. – Это библейская водка.

– Водка?

– Ну да.

– А почему библейская?

– Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.

– Настёнка! – заорал Пшенишный. – Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?

– А мне от нее хотя десять! – попросил мальчик.

– Умен, как поп Семен, – снова засмеялась женщина и ласково потрепала сына за вихор.

Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поставил на стол жестяную банку овощных консервов и стеклянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.

Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:

– На уюньки!

– Это значит – «на ручки», – перевела мать.

Леська взял девочку «на уюньки» и умиленно вдохнул но татарскому обычаю золотце нежных ее волосиков. Но колени у него были жестче материнских. Машенька поерзала и решительно произнесла:

– Неудоба!

Она вернулась к матери:

– На уюньки.

Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписывал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама отобрала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала новую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, попробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше: