Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Ты ляжешь после перерыва. Студент возьмет тебя на «передний пояс» и подымет. Ясно?

– Ясно.

– И чтоб комар носа не подточил. Смотри мне!

Теперь Елисей боролся осторожно. Ни «пируэтов», ни «мостов». Борьба проходила скучно.

– Работать надо! – кричали с галерки.

– Давай, давай, студент!

Шла восьмая минута. Елисей готовился к «переднему поясу», и вдруг раздался свисток. Борцы остановились. Мишин ястребом налетел на Стецюру и вырвал из его пояса металлическую пряжку, острый язычок которой был выдвинут наружу: если б Елисей, обхватив противника, поднял его на себя, он распорол бы себе брюшину.

Арбитр поднял пряжку высоко вверх и показал публике.

– Вот на что идут некоторые борцы! Стецюра хотел нанести студенту тяжелое ранение.

С галерки раздался львиный рев. Стецюра бросился за кулисы. Но толпа, перепрыгивая через барьер, хлынула за ним. Мишин развел было руки, чтобы приостановить бурю, но его отбросили в сторону. Стецюра кинулся на конюшню, выключил свет и мимо Анжело и его дамы нырнул в угол стойла вороного жеребца. Толпа заполнила конюшню, но жеребец мирно грыз овес, время от времени оглядываясь на толпу и посвечивая в полутьме фиолетовым глазом.

Стецюру, конечно, выгнали из чемпионата. Трецек дал в своей газетке двадцать строк под названием «Борец Стецюра – Джек Потрошитель», и целую неделю парод валом валил в цирк поглядеть на милого сердцу студента, который едва спасся от гибели. Его осыпали цветами, забрасывали записками с просьбой о свидании, бросали в конвертах деньги.

Когда волнение утихло и сборы снова начали падать, Мишин придумал новую сенсацию.

– Елисей! Ты будешь бороться с любым дядькой из публики на звание чемпиона Крыма полутяжелого веса.

– Что вы, Мишин, куда мне?! Здесь ведь будет уже не театр, а самое настоящее.

– Ну и что ж такого? Неужели ты не положишь любого дядьку твоего веса, если он не знает всех тонкостей борьбы?

– Все-таки страшно.

– Не робей! Все пойдет как по маслу. Жюри-то будет мое!

Когда Мишин объявил с арены о состязании «Студента Икс» с любым желающим из публики, он выдвинул условия, которые были жестче самого Дракона с его кодексом:

– Первое: раз борьба ведется на звание чемпиона Крыма, то и бороться со студентом имеют право только жители Крыма. Второе: вес каждого претендента на это звание не должен превышать пяти пудов, поскольку сам студент весит четыре с половиной. Третье: соперник должен знать основные правила классической борьбы. Хватать ниже пояса, подножки, а также зажим органов дыхания запрещаются.

На арену вынесли базарные весы, стол и три стула.

– Почтеннейшая публика! Прошу трех человек занять места за судейским столом!

Из ложи, не мешкая, вышел высокий и тощий полковник из отставных земгусаров (это был сосед Мишина по меблирашкам, с которым арбитр частенько выпивал), за ним – любовница Мишина и одновременно хозяйка меблирашек и, наконец, городской сумасшедший Ефремка. Ефремку в городе хорошо знали и встретили его смехом и аплодисментами.

– Желающие бороться со студентом – ко мне! – гремел Мишин. – Пожалуйста! Не стесняйтесь! Есть же силачи среди вас. Крымская земля, как говорится, не пуста стоит.

И вот с трибуны сошли: короткий приземистый татарин и двое русских. Мишин потребовал паспорта.

– Вы мелитополец, – сказал он одному из русских. – Извините, но участвовать в соревновании вы не можете.

Потом он велел двум другим раздеться до пояса, снять сапоги и взвеситься. Тут все было правильно.

– На арену вызывается «Студент Икс»!

Под громкие аплодисменты вышел юноша в белом трико. Он был подобен колонне.

– Борьба ведется пятнадцать минут! – снова объявил зычный голос. – Если схватка не приведет к прямому результату, победа присуждается нашему борцу. Начали!

Борцы сошлись. Елисей, как полагается, протянул противнику руку, но тот, не здороваясь, кинулся на Елисея и свалил его на бок. Публика засвистала и зашикала.

– Некорректно, да бог с ним, – оглушительно заметил Мишин. – Наших борцов таким манером не возьмешь.

Действительно: Леська стряхнул с себя пять пудов и улегся лицом вниз. Противник пробовал повернуть Елисея то справа, то слева и тяжело дышал. От него пахло квасом и луком. Леська представил себе что-то вроде окрошки. Окрошку он давно не ел: в Крыму ее не знали.

Не сумев приподнять Леську, едок окрошки стал локтем сильно тереть ему шею.

Толпа зашумела.

– Прием запрещенный! – рявкнул Мишин.

– Неправда! – закричал сумасшедший Ефремка, выскакивая из-за стола. – Я видел, как Марко, этот святой, тер голову Залесскому, который чемпион Польши. Сам видел. Это называлось «массаж».

Публика засмеялась и наградила Ефремку хлопками. Пароду хочется правды. Хотя бы и в речах сумасшедшего.

Пока противник, ухватив борца за плечи, пытался приподнять античное это тело, Елисей вдруг схватил его руку под мышку и крепко зажал у груди. Затем, не давая опомниться, сделал высокую «свечку» и широкой своей спиной припечатал парня к ковру.

Цирк загремел.

– Господин студент Икс! – обратился Мишин к Леське. – Согласны ли вы сегодня бороться со вторым претендентом или мы отложим схватку до завтра?

– Я абсолютно свеж, – ответил Елисей, улыбаясь.– И если публика желает...

Публика аплодисментами ответила, что желает.

Теперь против Елисея вышел татарин. От него тоже пахло луком, но в сочетании с бараньим салом.

«Шашлык», – подумал Леська, и ноздри его раздулись.

Татарин начал с хитрости, как и русский парень, но провел гораздо более своеобразный прием. Сначала он все юлил, бегал от Леськи по всему ковру и даже за его пределами, вызывая хохот зрителей, и вдруг с хищной гибкостью бросился противнику под ноги. Леська, споткнувшись о татарина, упал, а тот мгновенно навалился на его плечи. По-своему это был великолепный борец. Но классика не признавала такого рода увертку. Публика неистовствовала. Арбитр поднял руку.

– Такого на арене еще никогда не бывало. Я не могу сказать, запрещенный это прием или нет. Я обращаюсь к господину студенту. Господин студент! Угодно ли вам считать этот прием запрещенным? Если да, то я сейчас же дисквалифицирую вашего противника.

– Пусть борется дальше, – глухо ответил Елисей, лежа под татарином.

Слова его были приняты аплодисментами: народ ценит благородство.

На третьей минуте Леська перевел противника в партер, сделал вид, будто замешкался, и, когда татарин вздумал было подняться, молниеносно поймал его на «обратный пояс» и вскинул вверх. Теперь татарин лежал у него на плече. Елисей пронес его по всей арене и, дойдя до средины, швырнул на лопатки. Татарин грохнулся, как мешок с песком, и не сразу сообразил, где он.

В течение дальнейших десяти дней цирк ломился от зрителей. На Леську лезли русские грузчики, татарские пекари, украинские хлеборобы. Он втянулся в эту борьбу. Она захватила его гораздо глубже, чем дешевая игра в чемпионате: здесь боролись люди с жизненным опытом, и каждый проявлял какую-нибудь смекалку, чтобы обойти правила. Это был сам народ, который ни в чем не выносил каких бы то ни было рамок. Если б им разрешили вольную борьбу, какая встречается в самой жизни, многие из грузчиков, пекарей, хлеборобов победили бы Леську, но арбитр Мишин и триумвират Лжеполковник – Любовница – Сумасшедший неизменно присуждали победу студенту, и в конце концов довольно справедливо: играя в шахматы, нельзя ликвидировать королеву, сдунув ее с доски.

Бредихин завоевал звание чемпиона Крыма и тысячу керенок в виде премии.

Все шло, казалось бы, хорошо. И вдруг вызов к ректору.

«Вот оно! – подумал Леська. – Карсавина пожаловалась, и сейчас меня будут исключать из университета. Как я мог подпасть под такое влияние дикого старика! Это наваждение какое-то... Какой-то гипноз».

Но Аким Васильевич ничуть не смутился:

– Вас вызывают совершенно по другому поводу. Ни одна женщина не поставит под _удар_мужчнну_ только за то, что он ее любит. Одно из двух: либо я ничего не понимаю в женщинах, либо мир изменился в корне.

Но мир в корне не изменился, и колдун, пожалуй, действительно понимал толк в женщинах.

– Я очень рад вашим спортивным успехам, – сказал ректор. – Но звание циркача несовместимо со званием питомца Таврического университета. Вам, дорогой мой, придется выбрать между «Студентом Икс» и студентом Бредихиным. Еще одно выступление на арене цирка – и вы поставите себя вне стен вашей alma mater.

Так закончилась блестящая карьера Елисея Бредихина.

* * *

Денег у Леськи было много, но он понимал, что они быстро разойдутся, поэтому купил себе зеленый студенческий костюм с орлами, о которых мечтал с детства, внес деньги за второе полугодие в канцелярию университета, снова заплатил Беспрозванному вперед за квартиру и опять остался с пустым карманом. И вновь пошло в ход сало прапорщика.

В университете Карсавина раздала студентам рефераты.

– Вы свободны, коллеги! – объявила она своим ясным голосом. – Студента Бредихина прошу остаться.

Студент Бредихин сидел на скамье в совершенном одиночестве. Сидел, как на скамье подсудимых. Алла Ярославна подошла и принялась глядеть на него с выражением, которого Леська не разгадал.

– Что означает это сочинение? – спросила она официальным тоном.

– Там все сказано...

– Это писал душевнобольной.

– Может быть, мы спустимся в Семинарский сад? – робко спросил Леська.

Карсавина вспыхнула:

– Однако вы, оказывается, записной донжуан!

– Это явствует из моего письма?

Карсавина опустила веки.

– Нет.

(Это была настоящая женщина.)

– Слава богу. Что же меня теперь ожидает? Вызов к ректору? Исключение?

– Как вы осмелились, Бредихин? Кто дал вам право?

– Алла Ярославна! Клянусь вам: я бы никогда не осмелился. Но я полюбил вас еще в Севастополе, когда вы допрашивали меня в тюрьме. Помните? Я тогда был гимназистом... Весь ваш обаятельный облик, мягкий ласковый голос, теплая рука на моем затылке... И это не было тонкой тактикой следователя, вы действительно выпустили меня на волю!

Карсавина рассеянно смотрела на Елисея, разглядывая его брови, ноздри, губы.

– Так это были вы?

– Да, но у меня к вам один вопрос. Разрешите? – спросил Елисей.

– Спрашивайте.

Леська понизил голос:

– Как вы могли стать следователем у белогвардейцев? Вы! Такая чудесная!

Алла Ярославна сделала порывистое движение.

– Вы коснулись моей раны... Это мучает меня до сих пор... Арестованных было много, следователей мало. И вот министерство внутренних дел мобилизовало чуть ли не всех чиновников юстиции, прихватив и профессуру. Но я делала все, чтобы отпустить на свободу как можно больше людей. Уж вы-то это по себе знаете.

– Но представляли и к повешению? – все так же тихо спросил Леська.

– О нет, нет...

– Вы правду говорите?

– Даю вам честное слово! К тому же мне, как женщине, давали самые легкие дела.

Леська взял в ладони ее руку и поцеловал. Она улыбнулась и сказала:

– А теперь уже вы меня допрашиваете?

– Простите.

Она отняла руку.

– Я должна идти.

– Нужно ли мне писать реферат о суде присяжных?

– А вам не хочется?

– Да не очень. После толстовского «Воскресения» что можно сказать о нем хорошего?

– Матрикул с вами?

– Со мной.

– Разрешите.

Она взяла матрикул, полистала его, нашла свою графу и поставила зачет.

Аким Васильевич был в восторге:

– Поздравляю! Вы для нее уже личность. Она о вас думает. И вообще, что я вам говорил? Аким Васильевич кое-что в женщинах понимает. Кстати: сегодня сюда заходила очень миленькая барышня и оставила для вас сверток.

Леська разрыл три слоя папиросной бумаги и увидел синий кожаный пояс.

– Тут и записка есть. На столе.

«Милый Леся! Для белого трико необходим пояс, и обязательно синий. Поверь моему вкусу: это очень элегантно. Прими мой скромный подарок.

Мария»

– Вы имеете исключительный успех у женщин, Елисей, хотя, может быть, сами того не подозреваете. Однако не смейте разбрасываться. Эту девушку, Мусю, оставьте в покое, – вы разобьете ей жизнь. Займитесь Аллой Ярославной, и только ею. Такая женщина сама может свести в могилу всякого.

– Ну, я бы этого не сказал...

– А я сказал!

В университете к Леське подошел Еремушкин.

– Вот тебе адресок: консервная фабрика «Таврида». Это около тюрьмы. Вызовешь мастера Денисова, а он свяжет тебя со мной.

– Спасибо.

Бредихин вошел в аудиторию и сел на скамью, полный воспоминаний о своем разговоре с Аллой Ярославной. Над кафедрой гудел Булгаков, который пытался разрешить проблему промышленных кризисов. Мелькали имена Лавеле, Жюгляра, Милльса, Сисмонди, Родбертуса, фон Кауфмана, даже Туган-Барановского, но имя, которое обязательно должно было фигурировать в этом перечне, отсутствовало. Больше того: когда Булгакову нужно было произнести слово «революция», он говорил: «привходящие обстоятельства». Когда же Булгаков, затронув проблему стоимости, начал опираться на теорию предельной полезности Бём-Баверка, Бредихин встал и поднял руку:

– Я хотел бы задать вопрос.

– Пожалуйста.

– Почему, привлекая Бём-Баверка с его теорией, которая объясняет только частности, вы ничего не говорите о прибавочной стоимости Маркса, которая объясняет всеобщий закон соотношения цены и ценности? И второе: почему, перечисляя имена от Лавеле до Тугана с их домыслами, вы и здесь игнорируете Маркса, который связывает промышленные кризисы с природой капитализма?

Студенты замерли.

– Как ваша фамилия?

– Бредихин Елисей.

– Так вот, Бредихин Елисей: вы наглотались большевистских брошюр, и теперь в вашем мозгу каша.

– Допустим. Но это не ответ на мой вопрос.

– Хорошо. Наша следующая встреча специально для вас будет посвящена теории Маркса, и вы, господа, сумеете убедиться, насколько она далека от науки.

– А вас больше устраивает теория Джевонса, объясняющая кризисы вспышками на солнце? – дерзко воскликнул Бредихин.

– Вы очень развязны, молодой человек!

Священник собрал свои шпаргалки и большими шагами, едва не раздирая своей рясы, вышел из аудитории до звонка.

Студенты зашумели, кинулись к Бредихину, изо всех сил жали ему руки.

– Какой молодец!

– Как его фамилия?

– Ну, это будущий профессор.

– Я хотел бы скорее учиться у вас, чем у «отца преосвященного», – сказал ему студент, левая щека которого все время прыгала. – Разрешите представиться: Валерьян Коновницын – сын бывшего городского головы.

Леська шел домой очень возбужденный.

«Надо будет перечитать Маркса. Подготовиться. Я еще покажу этому попу. Он еще меня узнает. Если мы студенты, то это еще не значит, что мы ни черта не понимаем».

Дома он застал Беспрозванного в великом горе.

– Теперь мне уже вернули стихи из самих «Крымских новостей». Боятся.

Он протянул Елисею рукопись. Леська пробежал ее и улыбнулся.

– Остроумно, но, по-моему, совершенно безобидно.

– Вы так думаете? – дрожащим от оскорбления голосом спросил Аким Васильевич и торжественно прочитал:

 

Эпиграммы

1
Живет на свете существо,
Какое встретится не часто:
Вся философия его
От настроения начальства.
 
 
2
Политический твой принцип —
Кахетинского и брынзы б.
 

Ну и так далее. Безобидно? Смотря с чьей точки зрения. Вы, например, не подходите под эти рубрики, и вам как с гуся вода. Но ведь я задел таких людей, для которых философия жизни – это приспособленчество и чревоугодие. Ничего больше!

– Зачем вы носите по редакциям такие вещи, которые нельзя печатать?

Колдун хитро усмехнулся.

– У Чехова в записной книжке имеется одно место. Антон Павлович говорит, что диалог рыжего клоуна с белым – это беседа гения с толпой. Милый Леся, не обижайтесь, но ведь я этот самый рыжий и есть. Ваши реплики очень правильны, но у меня свой расчет. Когда я приношу в газету такие невозможные вещи, я, конечно, знаю, что их не возьмут. Но мне известно и то, что работники тут же их перепишут, вызубрят наизусть и разнесут по всему городу. Чем не тираж?

– О, вы опасный человек, Аким Васильич!

– Служу обществу, дорогой мой. Вот так.

В коридоре послышались чьи-то шаги и голос удивительной свежести:

– Студент Бредихин здесь живет?

– Здесь!

Елисей вышел в коридор.

– Боже мой! Алла Ярославна? Какими судьбами?

Услышав имя Карсавиной, Аким Васильевич вырвался вперед, как рысак на ипподроме, расшаркался, представился, чмокнул ей ручку и побежал ставить самовар. Елисей пригласил Аллу Ярославну в свою комнату.

– У вас опрятно, как в девичьей, – сказала Карсавина, оглядывая Леськино жилье.

Леська стоял, обалдев от счастья.

Маяковский еще не написал своего стихотворения о Солнце, которое придет к нему в гости на Акуловой горе, иначе Леська непременно вспомнил бы о нем.

– Ну и наделали же вы дел своей пикировкой с Булгаковым,– сказала она, сняв шляпку и оправляя на ней вуаль. – Весь университет жужжит на самой высокой ноте.

– А почему же он прячет от студентов Маркса?

– Он считает его теории ненаучными.

– Он считает... В таком случае спорь! Опрокинь! Но сначала изложи эти теории. Мы ведь пришли в университет учиться, а не политиканствовать. Я хочу знать все, что делается в науке, которую я изучаю. Булгаков привел целый список теорий, начиная с Лавеле. Но не все же эти теории он считает правильными. Так? Почему же «неправильного» Маркса нужно от студентов скрывать?

Карсавина засмеялась:

– Да потому, что его теория... правильная.

– Милая! – воскликнул Леська и кинулся к ее рукам, чтобы расцеловать их.

Алла Ярославна отстранила его.

– Не так бурно, Елисей Бредихин. Хотя вы были правы по существу, но действовали, как мальчишка. Неужели вы до сих пор не поняли, что история – дама несправедливая и довольно глупая?

Вошел Беспрозваиный с самоваром, затем исчез и появился вновь: от старика со страшной силой пахло одеколоном, которым душился Кавун.

– Расскажу вам, Алла Ярославна, одну историю, которая случилась лично со мной. А вы, Елисей, пока разливайте чай.

Прочитав однажды в журнале «Аполлон» стихи Черубины де Габриак, я влюбился в нее заочно и послал ей пламенное письмо. В ответ получаю совершенно возмутительную записку от Гумилева:

«Болван! Эта женщина – литературная мистификация».

Был в это время в Симферополе поэт Максимилиан Волошин. Я показал ему эту записку. Волошин расхохотался.

«Ну, хорошо, – говорю. – Пусть мистификация, по почему «болван»?»

«Потому «болван», что Гумилев сам оказался в дураках. Вот как было дело».

И Волошин стал мне рассказывать: «Бродили мы однажды с Андреем Белым по берегу моря в Коктебеле. Глядим – трупик ската. Вы видели когда-нибудь ската? Он похож на серый туз бубён с хвостом, напоминающим напильник. Андрей говорит:

«А ведь у него, в сущности, монашеское одеяние. Голова с капюшоном, остальное – ряса. Как могли бы звать такого монаха?»

«Габриэль», – говорю я.

«Нет. Пусть это будет его фамилией: Габриак. Даже де Габриак. А имя у него такое: «Керубино» – от древнееврейского «херувима»?»

«А что, если это женщина? Прекрасная молодая женщина, унесшая тайну в монастырь?»

«О! Тогда ее будут звать Черубина де Габриак».

«Превосходно. А какие стихи могла бы писать такая женщина?»

Начали сочинять, перебивая друг друга и пытаясь нащупать характер этой загадочной монахини. В конце концов настрочили несколько стихов. Одну строфу я помню наизусть:

 
И вновь одна в степях чужбины,
И нет подобных мне вокруг...
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
 

Отдали переписать одной девушке, у которой был изящный почерк, и отправили в журнал «Аполлон». Там стихами заведовал тогда Гумилев. Ну, Николай мгновенно сошел с ума, тут же, немедля напечатал их и прислал Черубине на адрес нашей девушки пламенное объяснение в любви. Тогда мы с Андреем решили продолжать нашу игру. Ответили на его письмо со всей сдержанностью, на какую способна молодая монахиня с прошлым, и дошли до того, что по приезде в Петербург вызвали Гумилева от ее имени в ателье художника Головина. Гумилев бросился на свидание, точно акула на железный крюк. Но когда его привели в мастерскую, он увидел в креслах меня, Алексея Толстого и Маковского. Бедняга начал озираться. Тут я встал, подошел к нему и произнес:

«Позвольте отрекомендоваться: Черубина де Габриак».

«Негодяй!» – закричал взбешенный Гумилев.

Я ударил его по физиономии.

«Раздался мокрый звук пощечины!» – сказал Толстой, цитируя Достоевского.

Гумилев тут же вызвал меня на дуэль. Когда мы уходили, я извинился перед Головиным за учиненный в его ателье скандал.

«Пожалуйста, пожалуйста! – пролепетал растерявшийся хозяин. – Сколько угодно!»

Все засмеялись.

– А дуэль? – спросила Алла Ярославна, слушавшая с большим интересом. – Дуэль-то состоялась?

– Ого! Еще какая захихикал Аким Васильевич. – Достали пистолеты, карту, выехали за город к Новой Деревне, – все как полагается. Толстой выбрал в рощице лужайку, которая показалась ему наиболее удобной, и пошел к ней удостовериться в ее пригодности для такого романтического дела. Был он в цилиндре и в черном сюртуке. Шел очень серьезно, почти олицетворяя собою реквием, и вдруг провалился по бедра. Когда же вылез, оказался весь, извините, в вонючей тине: лужайка была болотистой.

Все снова расхохотались. Особенно заливалась Карсавина. Она оказалась очень смешливой.

– Ну, вы понимаете, – продолжал в совершенном восторге Аким Васильевич, – что после этого ничего серьезного быть уже не могло. В конце концов оказался потерпевшим ваш покорный слуга, заработавший «болвана».

Алла Ярославна снова надела шляпку и начала натягивать вуаль.

– Вы проводите меня, Бредихин?

– Конечно, конечно...

Она вышла в коридор.

– Извините, что не оставил вас тет-а-тет, – зашептал Аким Васильевич, пригибая к себе Елисея. – Но она так прелестна, что я не смог... И потом – какой прекрасный собеседник!

– Собеседник? Она? – злобно переспросил Елисей.– Но ведь вы не дали никому слова сказать!

На улице Леська взял Карсавину под руку.

– Разрешите?

Она крепко прижала его руку к своей талии и повернула к нему голову.

– Вам надо скрыться, Бредихин, – сказала она тихо.

– Как скрыться? Зачем?

– Я за этим к вам и пришла, но ваш бойкий старичок... Словом, боюсь, что прийти на лекцию Булгакова вы сможете беспрепятственно, но выйти оттуда...

– Неужели это серьезно?

– К сожалению, да.

– Почему вы так думаете?

– Я сегодня исповедала вашего священника. Он разъярен и уже звонил одному нехорошему человеку. Ректор напуган до последней степени: в его университете агитатор, а вы знаете, какое это сейчас страшное слово? За агитацию вешают.

Леська помолчал. Шли они темными переулочками. Леська нарочно петлял, чтобы побыть с Аллой Ярославной подольше. Она не протестовала.

– Как я счастлив, что вы пришли. За предупреждение спасибо, но...

– Послушайте, Бредихин. Вы очень молоды. А в вашем возрасте любовь – это алгебраический икс, под который можно подставить любое именованное число.

Леська несколько опешил. Он вспомнил Васену и тут же Катю, Аллу Ярославну и тут же Мусю... Проклятая юность! Когда она кончится!

У выхода на Дворянскую Карсавина остановилась.

– Ну, здесь мы простимся. Действуйте быстро, Бредихин. Желаю удачи.

Леська ждал, что она его на прощанье поцелует, но у Аллы Ярославны не было этой мысли. Вообще женщины редко способны на чудо. Вот Карсавина – уж на что личность, а не додумалась...

Леська видел, как она уходила в огни синей улицы, и шептал ей вслед:

– Я люблю тебя! Милая! Я люблю тебя!

Так бездарно оборвался его роман с этой замечательной женщиной. Но жить все-таки нужно. Что ему предпринять теперь, сейчас, в эту минуту?

У Леськи была повадка молодого тигра. Старый тигр людей не боится, но молодой никогда не вернется на то место, где его учуяли охотники, даже если там осталась туша свежего оленя.