Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

3

Елисей не возвратился на Петропавловскую площадь. Он пошел к тюрьме, разыскал фабрику «Таврида» и вызвал мастера Денисова.

– Мне нужно видеть Еремушкина, – сказал он Денисову.

– Еремушкин умер.

– Да что вы?! Не может быть! Ведь он только недавно...

– Тшш... Не кричите. Ваша как фамилия?

– Бредихин,

– Студент?

– Студент.

– А-а... Ну, пойдемте.

Пройдя через весь двор, вкусно пахнувший яблочным вареньем, они подошли к маленькому домику. Денисов вошел первым.

– Еремушкин, к тебе студент.

Еремушкин показался на пороге.

– Здравствуй, Еремушкин!

– Чай пить будем?

За столом хозяйничала молоденькая девушка.

– Знакомьтесь! – сказал Еремушкин.

– Фрося.

– Ефросиния Ивановна! – поправил Денисов.

– Это ваша дочь? – спросил Леська.

Хозяйка вспыхнула и улыбнулась.

– Это моя жена! – вызывающе выпалил хозяин.

– Что у тебя? С чем пришел? – сурово спросил Еремушкин.

Леська рассказал ему историю с профессором политической экономии.

– Какое ты имел право чудить? – сдерживая ярость, проскрежетал Еремушкин. – Кто дал тебе указание на дискуссию? Тебе доверили большое дело, у тебя оказался дружок, который служит в Осваге, а ты берешь и по-дурацки все это смахиваешь к чертовой матери.

– Но не мог же я допустить, чтобы этот поп...

– Мог! Должен был допустить! Если б ты рассказал об этом мне, мы бы выпустили листовку, подбросили ее в университет, и ты по-прежнему жил бы припеваючи. А теперь что? Будешь работать на этой фабрике. Повидло варить будешь. Что ты можешь ему поручить. Иван Абрамыч?

– «Веселку», а то что же еще?

Фабрика «Таврида» инженера Бутова варила повидло и мармелад из фруктов заказчика. Сегодня заказчиком был купец Зарубов, а заказ стоил ему семьдесят тысяч «колокольчиками». Обо всем этом рассказал Леське Денисов, когда вел его во второй цех.

Погода скверная: промозглая, осклизлая, какая бывает в Крыму только в декабре. Цех пахнул горячим вареньем вперемешку с горьким дымком. Там было прохладно. Но у котлов, вмазанных в очаги, работала целая стая веселых девушек, и это вносило в каменный сарай чуть ли не весеннее настроение.

– Здесь будешь работать, Бредихин. Видишь: девушки крутят повидло, а когда которая устала, ты возьми у нее «веселку» и крути заместо ее. Только смотри, чтобы повидло не прикипело к днищу, а то брак получается, а брак – это из жалованья.

Денисов ушел.

– Здравствуйте, девушки! Моя фамилия Бредихин.

– Слышали.

– А ваши как?

Девушки прыснули.

– Комиссаржевская.

– Я Гельцер.

– А я Шаляпина.

– Вы что, девушки, смеетесь надо мной?

– Зачем смеяться?

– Все, как на подбор, знаменитости?

– Мы все, как одна, подкидыши, – сказала, подойдя к Елисею, четвертая, оставив свой котел на произвол судьбы. – Все из приюта. Фамилий у нас не было, вот воспитательницы-дуры и назвали нас, как хотели. Еще и насмешки строили. Вот я, например, Лермонтова, а вон тот мальчик – Потемкин-Таврический.

Елисей подошел к ее котлу и принялся кружить веслом по фруктовой массе. Лермонтова стояла рядом и широко улыбалась: зубы у нее росли, как у подростка, в три этажа.

– Крепче шаркай! Ну! А то нагар будет. Крепче! Я кому говорю? Эх ты, недотык! Вот теперь хорошо. Умница. И какой же ты миленький. Студентик! Очень обожаю студентиков. Как увижу, аж дрожь продирает... А если тебе наши фамилии не нравятся, то я даже была б согласная поменять свою на твою.

– Эй, студентик! Хватит Нюське Лермонтовой прислуживать, – закричала Гельцер. – Мне помоги.

Елисей работал за четверых. Но усталости не чувствовал: девушки так ему нравились, что он играл своей «веселкой», как перышком.

В цех вошел Зарубов с инженером Бутовым.

– Это что? Новенький? – спросил инженер.

– Да.

– Как вас именовать?

– Бредихин Елисей.

– А зачем вы работаете в студенческом костюме? Замажетесь по первое число. Скажите мастеру, чтобы выдал вам робу.

– Благодарю вас.

– Постойте... Где я вас видел? Безумно знакомое лицо.

– Не знаю...

– Ба! Это не вы ли боролись в цирке под именем «Студента Икс»?

– Я, – ответил Елисей, почему-то покраснев.

– Слыхал, Федор Алексеевич? Это классный борец.

– Ну?

Зарубов подошел к Леське и стал бесцеремонно щупать его, как петуха.

– Так ты, стало быть, борец?

– Стало быть.

– Никогда еще не схватывался с борцами. Давай, что ли, поборемся?

– А вы умеете?

– Развалю так, что дым пойдет.

– Ну это еще доказать надо. Я чемпион Крыма.

– Ух ты! Вот это здоровенно. Стало быть, ежели я тебя уложу, тогда я и сам чемпион Крыма?

– Выходит, так, – улыбнулся Бредихин.

– Ну, давай встретимся.

– Некогда мне. Вы гуляете, а я весь день на работе.

– А мы в воскресенье. Чего ж тут? Или оробел?

Но тут Зарубова вызвали в третий цех.

– Куда вам против него? – сказала Комиссаржевская. – Видели, какой он толстый да красный?

– Весь кровью налит, – поддакнула Гельцер. – Еще раздавит у вас все ваши печени и селезни.

Леська неопределенно пожал плечами и продолжал кружить свою «веселку». Работа ему нравилась. Во-первых, девочки. Кроме того, яблочное варево давало сидр. Был в нем чуть-чуть хмельной «квасок», и если попивать его с хлебом, а закусывать повидлом, то можно обойтись без обеда. Денисов, правда, ежедневно приглашал его к столу, но Леська неизменно отказывался. Сначала он ночевал у них на кухне, но очень трудно было отбиться от хлебосольства, поэтому Елисей перешел в контору, где и спал на диванчике. Инженера это устраивало: появился бесплатный ночной сторож.

На третий день пришел Еремушкин.

– Наши руководители очень недовольны тобой, Бредихин. Ты завалил такой замечательный сектор работы. Теперь они считают, что делать тебе на фабрике нечего – надо возвращаться в Евпаторию.

– На зиму? В Евпаторию? Да там никого сейчас нет.

– Там полно народу.

– А что я там буду делать?

– Что надо, то и будешь.

– А что надо?

– Я поеду за тобой, Бредихин. Буду тебя инструктировать.

– Хорошо. Только я еще немного поработаю здесь. Накую деньжат.

– Монеты я тебе дам.

– Нет. Я должен привезти под Новый год чего-нибудь съестного, а на это я у тебя денег не возьму.

– Верно. На подарки у партии брать неудобно. Слушай: испачкаешь костюм, а в чем ходить будешь в приличные дома?

– Ах, да! Товарищ Денисов, инженер сказал, чтобы вы мне выдали какую-то робу.

– Робу? Это он тебе при Зарубове сказал?

– Да. А что?

– Так я и думал. Да ведь он знает, что у нас робы нет и никогда не было. Это он выдрючивался, показать себя хотел при заказчике: вот, мол, какая у меня фабрика!.. Ну, хорошо, хорошо, черт с ним. Где твои вещи, Бредихин?

– На Петропавловской.

– Ага. А кто там живет?

– Старик хозяин и прапорщик Кавун.

– Как прапорщик? Почему же он не в казарме, а на частной квартире?

– Не знаю.

– Э-эх, шляпа! Значит, работает прапорщик в таком месте, что... Разведчик, наверное? А?

– А черт его знает.

– Черт его, конечно, знает, но и мы должны знать. Когда он бывает дома?

– Кроме воскресений, поздно вечером.

– А хозяин?

– Тот почти всегда дома.

– Хорошо. Пойду за твоими вещами.

Еремушкин сухо простился с Леськой и ушел. Утром

Елисей опять помогал девушкам в цеху и подсчитывал, сколько дней ему надо еще работать, чтобы накопить хотя бы двести – триста рублей керенками.

В этот день в цех снова пришел Зарубов, сопровождаемый инженером.

– Ну и как же, борец? Схватимся или трусишь? – громко спросил Зарубов.

Вдруг Леську обожгла блестящая идея.

– Вам эта борьба только в удовольствие, господин Зарубов, а я профессионал. Борьба – мой хлеб.

– Сколько ты хочешь?

– Если я вас положу, вы платите тысячу керенок, а если вы меня, мой хозяин внесет вам сто.

– Ишь ты какой! Оборотистый!

– Да ведь вы уверены, что из меня дым пойдет?

– Ну, уверен.

– Значит, хозяйская сотня у вас в кармане?

Зарубов взглянул на хозяина. Тот засмеялся.

– Ну что ж. Для такого зрелища мне сотни не жалко.

Федор Алексеич повздыхал и вдруг по-купецки ударил ладонью о полу своей роскошной шубы на золотистой выхухоли.

– Сладились!

Борьба была назначена на утро 31 декабря. Накануне Елисей на все свои копейки наелся кровавых бифштексов и рано лег спать.

Еще на заре пришел Еремушкин и принес Леськин чемодан.

– Тут и записка тебе от старика.

Леська взглянул и, не читая, сунул ее в боковой карман пиджака.

Ты что опять затеял? Борьбу какую-то. Несерьезный ты человек.

– Эта несерьезность может дать мне тысячу керенок.

– Как бы не тысячу синяков.

***

Утром 31-го на фабрику пришли чуть ли не все рабочие. Девушки разрядились, как на ярмарку. Хозяин взял на себя роль арбитра, хоть ровно ничего в борьбе не понимал. И вот, обнаженные до пояса, Зарубов и Бредихин выступили друг против друга. Елисей весил четыре с половиной, Зарубов – пуда на полтора больше.

Не пожав руки, которую протянул ему Елисей, Зарубов сразу же кинулся на Леську по-медвежьи. Но Леська ожидал этой неожиданности. Скользнувши вбок, он рванул купца в сторону и очутился за его плечами. Больше ничего и не нужно: мгновенно заложив «двойной нельсон» на его бычью шею, Елисей без всяких угрызений совести перевел сцепленные кисти с затылка на череп и так «загнул» своего противника, что через минуту тот уже хрипел на весь переулок. Когда руки наконец разжались, богатырь шатался, как раненый бык. Теперь на Леську нашло вдохновение. Подставив левую руку под нижнюю челюсть Зарубова, а правой крепко зажав его затылок, Бредихин стал тихонько водить противника вокруг себя. Когда купец второй гильдии Ф. А. Зарубов покорно и кротко пошел с захваченной головой по кругу, Елисей заставил его двигаться быстрее и быстрее и вдруг рывком, взяв голову на себя, оторвал противника от земли. Грузное тело Зарубова поплыло вокруг Леськи так плавно и легко, что Леська почти не чувствовал никакой тяжести. Это была знаменитая «мельница» – редкий, но самый излюбленный прием Поддубного.

В тот же день, купив две бутылки вина, целый окорок и моченый арбуз, который так любили его старики, «Студент Икс» пошел на вокзал.

Вскоре подали состав из семи теплушек. Публика бросилась к вагонам, но вдруг остановилась перед одним, охваченная потрясением: на вагоне слева от двери огромная надпись мелом «Тамбов – Москва». Под ней нацарапано углем: «Мама и Петя! Ищите нас в Рязани, туда уходит случайный состав. Зина, Аня». Рядом, несколько правее, другим почерком: «Николай! Удалось эвакуироваться в Пензу. Пиши востребования. Лидия». Дальше новая надпись: «Дети! Папа убит. Буду ждать вас в Пензе на перроне. Анфиса Михайловна Боброва». А под самой крышей трафаретом густая тушь: «РСФСР».

Этот вагон сразу стал Леське таким дорогим и близким, что из глаз брызнули слезы. За ним он почувствовал трагедию пролетарского государства, которое сейчас подвергается последним ударам Антанты, чтобы прекратить свое существование, может быть, навеки. Ведь Тула взята, а Мамонтов под Тамбовом, и эта теплушка только что прибыла оттуда как трофей. С нее даже не смыли надписей. Зачем? Пусть все видят, что за паника у красных.

– По вагонам! – закричал комендант вокзала.

Леська вздохнул и стал погружаться в теплушку вместе с другими.

Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то газетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:

«Елисей, милый!

Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне вернулась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу – все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем возрасте всякое даяние благо.

Ваш А. Беспрозванный»

Затем шло стихотворение:

Демон и Ангелина

 
Ангел шепчет евангелье,
Чтоб не попутал бес.
А демон целует ангела,
Презрев законы небес.
 
 
И думает: «Что я делаю?
Не нужен я ей. Нелюбим!»
Но у ангела крылья белые
С подпухом голубым.
 
 
Тут демону бы утоление,
Низвергнутому оттого,
Что не стучал коленями
При имени «божество».
 
 
И вот в пустоте вне времени
Повис этот гордый дух.
Как сладко было бы демону
Зарыться лицом в пух!
 
 
Но ангелу демон не нравится:
Он слишком жаден и груб.
И мелкое сердце плавится
От его огневеющих губ.
 
 
И плачет великий. А иноки
Следят за паденьем планет:
Это демон роняет слезинки,
Словно он не дух, а поэт.
 

Дальше приписка:

«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими вещами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: «Голубое это мещанство». Вы бы слышали интонацию... Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!

А. Б.»

Елисей оказался прав: для него Евпатория была пуста. Все связи, какими он когда-либо располагал, исчезли: братья Видакасы и Улисс Канаки – на дне морском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры расстреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Дуваны неизвестно где... Живы ли они?

Елисей почувствовал себя человеком, который проспал столетие, очнулся и увидел те же дома, а в них совершенно других людей.

Но Чатыр-Даг на месте, и море осталось тем же, евпаторийское родное море...

В это страшное текучее время, когда невозможно было ухватиться за какую-нибудь устойчивую секунду, особенно дорогой сердцу казалась неподвижность большой природы.

Елисей уходил далеко за город в угрюмые дюны и долго оставался наедине с этими песками, горами и морем – такими же древними, как и тысячу лет назад. Крым... Его Крым... Что знали о нем курортники? Пляж, кабинки, «буза». А Елисей, сидя на камне у самой пены, с наслаждением слушал ее шорох.

Как Демосфен раскатывая во рту камни, евксинский Понт шепелявил ему о мифах; образы их, затянутые туманом столетий, возникали перед ним на берегах, сохранивших свой облик таким же, каким он сложился со дня сотворения мира.

Обитали здесь Посейдон, тритоны, океаниды. Елисею казалось, что он слышит хохот этих дев вон за той, самой высокой дюной. Но это хохотали чайки.

Вслед за мифами пришла легенда: появились киммерийцы, которых, может быть, выдумал Гомер. Край назывался Киммерией и стал известен тем, что о нем ничего не известно. Потом нахлынули кочевые орды урало-алтайской ветви – скифы. Отсюда началась история. Во всяком случае, установлено, что случилось это в VIII веке до Р. X. Желтолицые наездники, коренастые, косматые, но лишенные от природы усов и бороды, скифы обличьем напоминали женщин. Но по нраву это были звери. В книге IV «Греко-персидских войн» Геродот говорит, что, питаясь мясом, тушенным в лошадином поту под седлами, скифы любили лакомиться и человечиной. С особенной охотой пили они кровь первых же пленных на поле боя. Сдирая с побежденных скальпы, всадники украшали ими уздечки своих коней. Если же скальпов было много, из них сшивали плащи, как из сусличьих шкурок, и щеголяли в этих страшных одеяниях.

Несмотря на всю свою дикость, скифы были очень близки душе Бредихина. Однажды в краевом музее видел он вещи, добытые археологами в скифских курганах: маленьких каменных баб, наконечники стрел, золотые браслеты, и вдруг – «альчики», те самые бараньи бабки, в которые играют и сейчас все крымские ребята, в которые играл и Леська... Что может быть родней?

Потом были здесь греки, римляне, гунны, итальянцы, хозары, татары, наконец, русские. Но сказать о Крыме, что это многонациональный край, значит ничего о нем не сказать. В Крыму ясна сама относительность понятия «нация». Уже скифы, двести лет владевшие Киммерией, под конец вобрали в себя все племена, кочевавшие в Южной Таврии. Особенно же любопытна судьба голубоглазых ост-готов, пришедших на южный берег с Балтики и организовавших пиратское государство. Хищные готы грабили суда не только на Черном, но и на Эгейском море. Но куда они делись?

История говорит, что пираты в конце концов признали себя вассалами Восточной Римской империи. Но ведь они никуда не уходили. Однако их нет. Но кто же такие «крымчаки» – племя, взявшее иудейскую религию у хозар, а язык у татар? Почему они нередко голубоглазы и рыжеволосы? На этот Леськин вопрос наука пока ответа не дает. А Елисей носил в своей груди все эти расы, нации, племена, и задолго до того, как ознакомился со взлядами партии, он уже был глубоким, органическим итернационалистом.

Он бродил по отлогим берегам Евпатории в невидимой толпе скифов, гуннов, хозар и чувствовал себя богаче всякого, кто жил в Крыму и ничего этого не знал, не помнил, не видел. Как ни странно, эти легендарные народы помогли ему скоротать время до весны. Конечно, Елисей жил не только историей и мифологией. Он подзубрил энциклопедию права и статистику, закрепил в памяти политэкономию и собирался съездить в университет, чтобы сдать эти предметы в весеннюю сессию. Но Еремушкин не появлялся, и Леська не знал, имеет ли он право вернуться в Симферополь.

Вот дурацкое положение: в партию его не берут, но он считает себя большевиком и по собственному желанию не хочет сделать ни шагу.

Но, с другой стороны, на какие шиши он поедет в Симферополь? Зарубовская тысяча ушла на домашние расходы, а брать у Леонида он не станет. Значит, надо заработать. Сейчас это очень возможно: в Крыму начинаются полевые работы, и люди нужны в каждом деревенском хозяйстве. Уложив свою рыбацкую робу в мешок, Елисей отправился в немецкую колонию «Майнаки», которая находилась верстах в шести-семи от Евпатории. Хотя было еще очень рано, солнце припекало вовсю. Пришлось снять тужурку и, вывернув ее наизнанку, нести на руке. Но брюки-то остались студенческими! Они скоро выгорят, и получится: штаны светло-зеленые, а тужурка темно-зеленая. Безобразно!

В степи прыгали тушканчики. Эти зверьки водятся только в Крыму и в Африке. Леська глядел на них и представлял себе, что он где-нибудь в Нубии, а эти тушканчики напоминают о Крыме, и он тосковал по родине до стона.

Вошел он в первый же по-немецки чистый двор. Хозяин, одетый как последний бродяга, грязный и босой, смерил Елисея острым глазом и спросил:

– Работал когда-нибудь в поле?

– Нет.

– Куда ж ты годишься?

– Если я ударю кулаком вашу лошадь, она околеет. Может быть, вам понадобится такой человек?

Старик засмеялся.

– Пантюшка! – закричал он. – А ну-ка, выведи Зигфрида.

Пантюшка, невзрачный мужичонка, побежал на конюшню.

– Значит, одним ударом? – хихикал хозяин.

Пантюшка вывел под уздцы коня с огромной шеей,

сразу же переходящей в колоссальный круп. Это был знаменитый артиллерист германской армии.

– Так, говоришь, одним ударом? – хохотал хозяин.

Леська из вежливости похохатывал, придав смеху смущенную интонацию.

– Пантюшка! Покажи ему, как надо пахать.

– Плугом не пашут, а орут, – сказал Леська. – Пашут сохой.

– А ты откуда такой выискался? – спросил Пантюшка.

Елисей не ответил. Пантюшка и немец переглянулись и прыснули.

– Ну, вот что, чудило, – сказал Пантюшка. – Возьмешься за эти рогульки, и, когда конь зашагает, крепко прижимай плуг к земле. Вот и вся география.

Пантюшка огрел коня крепким кнутом. Чудовище вздрогнуло и тронулось.

Немец и Елисей бежали по обеим сторонам Пантюшки. Потом Пантюшку сменил Елисей. Теперь побежали Пантюшка и немец и наблюдали за глубиной вспашки.

– Ничего! – с уважением сказал Пантюшка.– Очень даже ничего.

– Верно, что ничего, – отозвался хозяин. – А долго ли он выдержит?

Леська выдержал до колокольного звона, который несся из усадьбы и звучал необычайно фальшиво.

– Шабаш! – закричал Пантюшка, который пахал на паре серых в яблоках, обрабатывая второе поле. – Миттаг эссен!

Елисей шел, едва волоча ноги, а Пантюшка хоть бы что: это был парень редкой выносливости, хотя имел, вероятно, вес петуха.

На террасе у входа в комнаты стоял большой стол, вокруг которого восседали рабочие усадьбы. Слева от Леськи сидела смуглая, с желтыми волосами, девушка Софья, справа уселся Пантюшка.

Вскоре из комнаты вышла служанка Эмма с дымящимся ведром. Она была румяная, пышная, курносая, в снежно-белом чепце и белоснежном переднике. Начала разливать по тарелкам суп. Суп вкусный, жирный, плавали в нем свиные шкварки. После работы с Зигфридом Елисей зверски проголодался и быстро очистил тарелку.

– Еще! – сказал он Эмме. – Нох айн маль.

Эмма пискнула и вбежала в дом.

– Сейчас выйдет на расправу сама Каролина Христиановна, – сказал, посмеиваясь, Пантюшка.

– Это кто такая?

– Жена.

– Баба-яга?

– Баба-то баба, а вот какая – сам увидишь.

Но первой выбежала на террасу Гунда, девчонка лет четырнадцати. Рыжие волосы, торчавшие сзади над затылком как отрубленный хвост Зигфрида, бледное лицо, большой рот, налитый гранатом. Не хватало только музыки Вагнера из «Полета валькирий». Она вбежала и сурово уставилась на Елисея.

– Дочка, – шепнул Леське Пантюшка.

Вскоре на террасу вышла Каролина Христиановна, совсем еще молодая женщина. Она холодно улыбнулась новому рабочему и сказала:

– Добавка у нас не практикуется. Вы еще будете кушать второе.

Вторым оказалась вареная свинина с картошкой. Ее накладывали доверху в те же глубокие тарелки, из которых ели суп. Кроме того, каждому полагался большой соленый огурец.

Все три женщины – служанка, дочка и мачеха – стояли у стены и смотрели на Леську, покуда он не съел все блюдо без остатка.

– Немцы молодцы! – сказал Пантюшка. – Работать заставляют крепко, но зато ж и кормят – первый сорт. Я здесь даже поправился.

Вторая половина дня далась Леське гораздо тяжелее. Шел он за конем с огрехами, хозяин долго его ругал.

Ужинать Леська не стал. Побрел в свой сарай, повалился на тюфяк и, не раздеваясь, проспал до пяти утра, когда его разбудил своим фальшивым звяканьем бог знает из чего отлитый колокол, висевший на столбе неподалеку от мужского сарая.

Так прошли два дня. Работать с каждым днем становилось труднее. Иногда Леське казалось, что он не выдержит, все бросит и уйдет домой. Но где же тогда достать денег на отъезд в университет? К счастью, на четвертый день выпало воскресенье. Леська спал часов до пяти дня. Во сне ему мерещилась Марта, которая говорила, что добавка не полагается, а латышский тип женщин очень похож на немецкий, потом обхватила руками его голову и поцеловала глаза.

Елисей встал хорошо отдохнувшим, вышел во двор и умылся под рукомойником. Пантюшка сидел у порога женского сарая и выщипывал из балалайки одни и те же пять унылых нот. Рядом – Софья, такая же унылая, как и Пантюшкина песенка. Леська уселся рядом.

– Что это за колокол? Из чего он сделан?

Пантюшка перестал играть, но ничего не ответил.

– Вы знаете, – продолжал Елисей, – когда в Париже варили медь для колоколов собора Нотр-Дам, происходило это на площади, и вот парижане толпами валили к котлам и бросали в варево золотые кольца, браслеты, медальоны. Оттого у этих колоколов такой изумительный звон. Вот бы послушать. А?

Пантюшка молчал. Наконец Елисей с трудом понял, что мешает парочке предаваться наслаждению музыкой. Он крякнул, встал и пошел в поле.

– Вот и вся география! – сказал Пантюшка с облегчением.

Недалеко от дома стояли три перезимовавшие скирды сена. Елисей подошел к ближайшей, выкопал небольшое гнездо, улегся в нем и так пролежал до ужина.

По дороге к дому мчались серые кони, которыми правил хозяин. Рядом с отцом сидела Гунда. Старик возвращался из Евпатории, куда ездил каждое воскресенье в кирку молиться. Он влетел во двор, бросил вожжи и соскочил из брички на землю. Был он в цилиндре, в сюртуке, но бос, как апостол. Гунда вытащила из-под сиденья пару отцовских ботинок и, зацепив за ушки, понесла в дом.

Зазвонил колокол.

За ужином давали то, что осталось от обеда, и чай с плюшками. Сегодня ели плов из баранины. Немцы варили его без перца, но перец ставили на стол. Леська наперчил так, что рот у него горел. Он выпил поэтому два стакана и пришел в приподнятое настроение. На террасе было очень уютно. Уходить не хотелось. И тут он запел:

 
Ой, мороз, мороз,
 Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня...
 

Голос звучал великолепно.

Из комнаты вышла Эмма, потом Каролина Христиановна, за ней Гунда, которая глядела на Елисея сдвинув брови.

 
Не морозь меня,
Моего коня...
 

И вдруг Софья подхватила сильным степным голосом:

 
Моего коня
Белогривого.
У меня жена,
Ух, ревнивая.
 

Леська пел:

 
У меня жена —
Раскрасавица...
 

Софья:

 
Ждет меня домой,
Разгорается.
 

И тут все увидели, как Софья у всех на глазах превращалась в красавицу: очи ее зажглись, румянец вспыхнул сквозь смуглоту с жаркой силой, и вся она стала статной, лихой, пленительной.

Пантюшка глядел на нее во все глаза: он только сейчас понял, что она и есть та самая раскрасавица, о которой поется в песне.

Каролина Христиановна смотрела на Елисея с улыбкой Марты Спарре. Поняла ли она, что Леська пел уже только для нее? Когда песня затихла, она сказала сниженным голосом:

– Unser Vater... то есть, извините, наш отец, мой муж, сказал, чтобы вы перестали петь. Он считает, что рабочие петь не должны. София, это и к тебе относится.

На Леську эти слова не произвели впечатления. Он мысленно поцеловал Марту в оба глаза и спросил:

– Чтобы мы перестали?

– Ну да. Конечно.

Елисей снова расцеловал Марту, теперь уже в обе щеки, и спросил:

– Перестали петь песни?

– О да, я сказала.

Теперь Леська поцеловал ее в горло, чуть-чуть выпуклое, как у голубя. Каролина Христиановна неловко повела шеей и покраснела.

Иногда мысли при полном безмолвии бывают такими ясными, точно надписи. И они никогда не лгут, как это часто бывает со словом.

– Значит, я понял вас так, – сказал Леська только для того, чтобы оттянуть время, – что мы должны прекратить пение?

Женщина вздохнула.

Елисей вскочил и вышел во двор.

Уже темнело. Елисей дошел до своего сарая, сел на пороге. И стал с хищностью опытного мужчины думать о том, что теперь между ним и хозяйкой возникла тайна, которая объяла обоих.

Он снова запел. Теперь это был вальс Вальдтейфеля:

 
Много мук я терпел
И страдать был бы рад,
Если б душу согрел
Твой любимый взгляд...
 
 
Так взгляни ж на меня
Хоть один только раз,
Ярче майского дня
Чудный блеск твоих глаз.
 

Леська пел с таким неподдельным страданием, с такой глубокой печалью, что слезы звенели у него в горле. Вся неутоленная, бездомная его юность трепетала в его голосе. И тут он заметил силуэт, прижавшийся к столбу с колоколом. Это была Гунда. Волосы ее конским хвостом изгибались над затылком, как у девушек с этрусской вазы.

Леська встал и пошел в поле. Ему хотелось одиночества. В первой же скирде он отыскал свое гнездо, нырнул в него и запел старинный цыганский романс:

 
Ну да пускай свет осуждает,
Ну да пускай клянет молва,
Кто сам любил, тот понимает
И не осудит никогда.
 

Он плакал от своего сиротства, оттого, что взошла луна, что крепко пахло сеном, что ему двадцать лет, а у него нет любимой... И вдруг из-за скирды появилась тень с этрусской прической. Опять Гунда? Она быстро и бесшумно присела у подножия скирды, стройная, сильная, очень напряженная, и молча глядела на Елисея.

– Гунда? – спросил он.

Гунда молчала. Леська тоже молчал, усталый и умиротворенный, как это бывает после слез.

– Ты слышала, как я плакал? Но это так... Ничего особенного... Контузия.

Гунда молчала. Леська вспомнил, что никогда не слышал ее голоса. Гунда всегда молчит.

– Гунда... – сказал Леська. – Ты уже большая... Должна многое понимать... Понимаешь ли ты эти строки:

 
Нет ничего печальней на земле
Мужской тоски о женском обаянье...
 

Гунда молчала.

– Этой тоской я сейчас охвачен так, что впору выть на луну. Гунда! Ты могла бы меня поцеловать?

Гунда кинулась на Леську, как зверек, и крепко по-детски поцеловала его в губы. Леська не удивился. Он обнял ее и мягко привлек к себе. Теперь Елисей полулежал на сене, а Гунда у него на груди слушала стук его сердца. Он вдыхал аромат ее щеки, шеи и уха. Он почувствовал, как тает крутой камень у него под грудью, тот самый, который возникал в шторме, тот самый, что в бою... Это было тихой, ни с чем не сравнимой радостью. А Гунда глядела ему в глаза. И вдруг вскочила:

– Идет! Сюда идет, проклятая! Всюду она... Она, она...

Девчонка застонала от злости и вмиг умчалась в темноту. Елисей прислушался. Действительно, шаги. Из-за скирды показалась Каролина Христиановна.

Она обернулась к Елисею и отчеканила:

– Зачем вы ухаживаете за дочкой? Она еще совсем ребенок. Следует прекратить.

Леська вскочил. Но женщина повернулась к нему спиной и начала уходить в синеву. А месяц был таким огромным, а ночь такой теплой, а летучие мыши чертили такие слепые молнии... Бывают минуты, когда человек принадлежит только себе! Себе и природе!

Леська бросился за ней и подхватил ее на руки.

– Вы сумасшедший! Нас увидят!

Леська понес ее в поле, сам не зная почему.

– Отпустите меня! Слышите? Немедленно и сию же минуту!

– Отпущу, если вы меня поцелуете.

– Nein! – воскликнула она хрипло,

Это немецкое слово хлестнуло его кнутом. Леська оробел и опустил ее на землю. Каролина Христиановна резко отвернулась и быстро пошла к дому. Леська поплелся вслед, растерянно улыбаясь и презирая себя изо всех сил.

Ночь Елисей провел в бессоннице. Утром, еще до колокола, он вывел Зигфрида, напоил его, запряг и начал пахать. К его удивлению, работа показалась ему гораздо более легкой, чем прежде. Конечно, труд оставался трудом, но в нем уже не было ничего невыносимого. Напротив, в какой-то момент Елисей почувствовал даже вдохновение. Он крепко вжимал лемех в почву, и борозды шли ровными и тонкими, как рельсы.

Зазвонили к завтраку. Елисей сел за стол успокоившийся и какой-то даже озаренный.

– Что это ты нынче запахал с самой ночи? – спросила Софья.

– Да так. Не спалось что-то.

– Распелся, вот и не спалось.

На террасу вышла Каролина Христиановна и осмотрела стол: все ли в порядке. На Леську она не глядела и вообще держалась сухо и по-хозяйски.

Позавтракав, работники ушли в поле, и опять Елисей почувствовал удовольствие от пахоты и хотя к обеду устал, но это была приятная усталость.

– Да... Леська у нас теперь настоящий пахарь, – сказал старик. – В четыре утра он уже ходит за лошадью. Не терпится. Золотой будет работник.

Похвала хозяина пришлась Леське по душе – тут уж скрывать нечего. Но все же мучил его вопрос: откуда у него артиллерийский конь?

Вечером, после ужина, к Елисею подошла Софья.

– Пойдем, Леся, в поле. Споем каку-нибудь, а?

– Пойдем.

Тут же к ним присоединился Пантюшка со своей балалайкой.

– Пантюша, родимый! – сказала Софья. —У че-эка две ноги, две руки, два глаза, два уха – вот и вся география. А трех у него ничего-то и нету.

Пантюшка понял и, обидевшись, отошел в сторону, теребя то одну, то другую струну на балалайке.

Софья обняла Елисея за талию, Елисею пришлось обнять ее за плечи. Так они и пошли в поле. Каролина Христиановна наблюдала эту сценку с террасы, по-мужски упершись кулаками в голый стол и следя глазами за парой, покуда она не исчезла в сумерках. Потом донеслась до нее песня в два голоса: