Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

3

Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени.

Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «д'ором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан – все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой.

Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат, – одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом.

Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно.

– Авелла!

– Здравствуй, Артур!

– Слыхали? В Севастополь выезжает правитель Крыма Джефер Сейдамет. В его честь все мужские гимназии побережья будут гоняться на гичках.

– И мы будем?

– Говорят тебе: все мужские гимназии. Ну, Самсон, держись! Ты у нас рулевой, и, конечно, тебе придется тренировать мальчиков.

Гринбах самоуверенно усмехнулся: команда на гичке знаменитая, тревожиться не о чем.

– Обставим по первое число! – сказал он молодецки.

Видакас не возражал. Действительно, соревноваться, в сущности, было не с кем: евпаторийцы – первоклассные моряки!

– А где Леська?

– За кулисами. Он ведь сегодня выступает на концерте.

Раздалось звяканье школьного колокольчика. Все хлынули в зал. Загремели стулья. Вскоре зазвонили вторично. В зале погасли люстры. Шарканье, кашель и шепот прекратились. Третий звонок!

на эстраду вышла учительница французского языка мадам Мартен и села за рояль. За ней вытолкнули бледного Леську. Как полагается, Леська поклонился директору. Вышло это у него несколько неловко.

– Равновесие потерял! – шепнула Муся Волкова соседке. Та прыснула. На них зашикали.

За Леськой появилась одна из классных дам в пенсне со шнуром и громко зачитала по программке:

– Римский-Корсаков! Песня Леля из оперы «Снегурочка»! Исполняет на трубе ученик седьмого «а» класса Бредихин Елисей.

Леська с потерянным видом глядел в полутьму зрительного зала. В ушах у него все еще стоял крик Сеид-бея: «Гюльнар!» И вдруг на красной дорожке между рядами он увидел Розию. Неслышно и быстро шла она к самой рампе, затем резко свернула в сторону и уселась в кресло, предназначенное отцу ее, Сеид-бею.

В зале стояла гробовая тишина. Оказывается, мадам Мартен сыграла вступление, но Леська ничего не слышал. Мадам кашлянула, свирепо оглянулась на солиста и снова заиграла вступление, теперь уже просто барабаня по клавишам. Леська вздрогнул и, не отрывая глаз от Розии, поднес к губам инструмент. Тогда Розия достала из сумочки полуочищенный лимон в папиросной бумаге и хищно вгрызлась в него острыми зубами. Брызги разлетелись во все стороны. Лицо девушки исказилось. Сок побежал у нее по подбородку, и она старательно отирала его бумажкой. И тут Леська почувствовал во рту такую оскомину, что не мог собрать губы в амбушюр. Боясь опять пропустить свою секунду и услышать новый кашель мадам Мартен, он, не помня себя, дунул в трубу и вызвал из нее такой неприличный звук, что зал покатился со смеху. Мадам Мартен возмутилась. Она была женой французского консула и шутить с собой не позволяла. Демонстративно захлопнув крышку рояля, она величественно уплыла за кулисы. Леське ничего другого не оставалось, как поплестись за ней. Правда, он успел на прощание поклониться директору поясным русским поклоном.

– В чем дело? – кинулись к нему за кулисами.

– Что случилось?

– Ты ведь так здорово играл на репетиции.

Но разве им объяснишь?

Леська вышел в коридор. Он собирался уходить.

– Леська! – услышал он вдруг. – Скорей сюда!

Его звали в какую-то комнату, единственную, где свет не был выключен. Там вокруг стола сидели и стояли его товарищи и пробовали силу с Артуром. Один за другим садились они против капитана и, сцепивши с ним ладони, пытались положить руку на стол. Но это им не удавалось.

– Ну-ка, Елисей! Теперь твоя очередь.

Леська всматривался в их лица и видел, что они ничего не знают о его провале. С облегченным вздохом ухватил он кисть Артура своей лапой рыбака и легко припечатал к столу.

– Э, нет! Это не считается! – возбужденно закричал Саша Листиков, которого прозвали Двадцать Тысяч. – Артур уже устал!

– Давай другую, – сказал Артур с таким покровительственным видом, точно первую он уже положил.

Левую руку Елисей уложил так же легко, как и правую.

– Третью давай! – засмеялся Гринбах.

– Нет, нет! Это же смешно! – заявил Саша. – Артур не левша, а Леська, может быть, левша. Условия неравные.

Все с этим согласились. Артур считался первым силачом, и победить его было теоретически невозможно. Была тут и другая причина. Отец Артура, корабельный мастер, построил для спортивного кружка небольшую яхту «Карамба». Считалось, будто строил ее кружок, а мастер только давал указания, но на самом деле строил мастер и оба его сына – Артур и Юка. Остальные в большей или меньшей степени мешали их работе. Кружок очень гордился яхтой, по принадлежала она, конечно, Видакасам, и если всякий и каждый будет класть руку Артура, он уйдет из кружка и заберет с собой яхту.

* * *

...«Немного отдохнем на этом месте», – говаривал Пушкин иногда в самый разгар работы над рукописью.

Когда я думаю об этой схватке Бредихина с Видакасом, мне вспоминается басня: однажды Лев заявил на собрании животных, что отныне самым сильным зверем будет считаться Заяц. Животные аплодировали, фотографировали, поздравляли, желали. В упоении славой Заяц побрел в лес и попался на глаза Медведю, который тут же прихлопнул косого, как комара. Откуда же он мог знать, что этого нельзя делать? Ведь он на собрании не был.

Этим Медведем оказался Бредихин. Он тоже строил «Карамбу», но не видел связи между яхтой и рукой Артура.

* * *

Ах, Леся, Леся!.. Сколько раз в жизни и мне случалось в литературе класть и правые и левые руки, но всегда это не считалось, потому что я с бредихинской наивностью недооценивал связи между рукой соперника и рукой, строившей яхту.

* * *

Все, кроме Гринбаха, так единодушно вступились за Видакаса, что Леська на минуту и сам подумал: «А вдруг я и вправду левша! Саша зря не скажет».

Сашу Листикова прозвали «Двадцать Тысяч» за то, что он обещал себе жениться только на этой сумме.

Незаурядная практичность Листикова всегда производила на Леську сильное впечатление.

Между тем разговор перешел уже на визит Сейдамета в Севастополь.

– Мальчики! – с упоением говорил Саша Листиков. – Моя тетя живет в Коктебеле, и я гощу у нее каждое лето. А вы знаете, из каких самоцветных камешков состоит коктебельский пляж? Так вот, за последние три года я собрал целую коллекцию сердоликов – розовых, красных, багровых, кровяных!

– Ну и что же?

– Хочу преподнести правителю Крыма.

Товарищи молчали – им было неловко за Сашу. Но тот ничего не чувствовал.

– А? Как вы думаете? Ведь спросит же Сейдамет: «А кто это преподнес мне такую прекрасную коллекцию?» – «Гимназист седьмого класса Листиков!» – ответят ему. «Чего желает гимназист Листиков?» – «Путешествия по Кавказу!» – отвечу я ему.

О Леське забыли, и он снова вышел в коридор. Но тут его поджидала Розия. Она подлетела к Леське, приблизила к нему свое лицо, упоенное ненавистью, и зашептала вдохновенно, как гадалка:

– Я хочу, чтоб ты понял наконец, кто ты и кто м ы! Из-за тебя папа отсылает Гульнарку в деревню.

– В какую деревню?

– Не твое дело! Оттуда он отвезет ее в Стамбул и выдаст замуж за турецкого принца. Папа – член партии «милли-фирки», понимаешь? Он – депутат курултая, понимаешь? Его посылают в Турцию с дипломатическими полномочиями присоединить Крым к Оттоманской империи. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? А кто такой ты?

Розия вернулась в зал. Концерт окончился, начались танцы. Леська подошел к открытой двери и, прислонясь к косяку, стал глядеть, сам не зная, почему не уходит.

«Что она тут наболтала? Крым к Турции? Ну, это еще бабушка надвое... а вот то, что Гульнару отсылают в деревню, – это вполне возможно. Надо будет спросить у Шуры, куда. Шурка все знает».

Оркестр играл мазурку. Танец трудный, и его в центре зала танцевала только одна пара: бывший гимназист прапорщик Пищиков и первая красавица города

Лиза Авах. Леська глядел, обмирая от горя и завидуя прапорщику, который так замечательно стоял на одном колене, водя вокруг себя свою даму.

После мазурки играли вальс. Танцевали только гимназисты и гимназистки. Педагоги удалились, за исключением классной дамы, наблюдавшей за порядком.

Потом заиграли венгерку, которую танцевали все. Все, кроме Бредихина. И вдруг почти над ухом тихонько запел чей-то баритон.

 
Я вам скажу,
я вам скажу
Один секрет,
одни секрет:
Кого люблю,
Того здесь нет.
 

Леська обернулся: Гринбах!

– Почему не танцуешь?

– Так, – по-детски ответил Леська, только чтобы отвязаться.

Гринбах через весь зал разлетелся к Розии, скользя по паркету, как по льду. Леська угрюмо следил за ним и вдруг улыбнулся: Розия ему отказала. Нисколько не смутившись, Самсон вернулся к дверям и сказал Шокареву, который вместе со всей компанией стоял за Бредихиным:

– Не из любопытства, а из любознательности: Володя, пригласи Розию.

– Зачем? Не хочу.

– Ну, сделай это для меня!

Для друга дорогого Шокарев мог сделать даже это. Лениво неся на весу руку с болтающейся кистью, он подошел к девушке и поклонился. Розия вспыхнула, вспыхнула ее мамаша Айшэ. Розия вскочила со стула, Айшэ приподнялась, хотя танцевать пригласили не ее. Шокарев обнял за талию партнершу. Когда эта пара проходила мимо Гринбаха, Самсон резко рассмеялся:

– Видали, что делают миллионы? Она их никогда не получит, но все-таки запах червонцев!

Шокарев проводил Розию до ее места и, бледный от негодования, направился к Гринбаху.

– Артур! – с шутовской величавостью произнес Гринбах. – Ты будешь моим секундантом.

Шокарев схватил его за рукав:

– Как ты смел оскорбить девушку?

– А как она смела оскорбить меня?

– Смела! Ты подъехал к ней на роликах. Дурака валял!

– Я тебя не валял.

Саша – Двадцать Тысяч возмутился:

– Что за грубый юмор? К тому же человек сделал тебе одолжение, а ты хамишь. Я бы на его месте дал тебе по морде.

– А ну дай! – зарычал Гринбах и подставил Саше квадратный подбородок.

Саша струсил.

– Он сказал: «на его месте»! – засмеялся Улисс Канаки. – А на своем он бы этого не сделал.

Смех разрядил атмосферу.

– Ну, хочешь, я пойду к ней попрошу прощения?

– Не надо. Ты оскорбил не столько ее, сколько меня.

– Володя! Честное слово...

Но тут раздался клич Пищикова, дирижировавшего танцами:

– Греческая пляска!

Девушки вернулись к своим местам, на паркете остались одни мужчины. Положив правую руку на левое плечо соседа, они пошли по кругу, делая два шага вправо и один – влево.

– Плясать! – крикнул Канаки и, ухватив за руку Артура, потянул его за собой. Артур потянул Сашу. Саша – Петю Соколова, Соколов – Гринбаха, тот – Бредихина. Сначала Леська притопывал ногами только для того, чтобы не сбиться с ритма, но постепенно пляска захватила и его. В этом дружеском мужском жесте, объединившем всех танцующих, было что-то воинское, что-то от клятвы «все за одного, один за всех», что-то от извечной круговой поруки против всех стихий природы и варварства. У Бредихина снова посветлело на душе.

Музыканты сложили свое медное и деревянное оружие. Публика ринулась к буфету. Пошли в буфет и приятели Бредихина. Как всегда в таких случаях, он постарался от них отделаться, потому что, как всегда, у него не было денег, а платить за себя он не позволял. «Мое серебро – это рыбешка, – думал он, надевая в гардеробе шинель. – В конце концов, я ведь не нищий». Но настроение у него все же упало. Трудно в восемнадцать лет, водясь с миллионерами и просто с зажиточными ребятами, не иметь за душой ни зеленого гроша.

– Не огорчайтесь, Бредихин!

Преподаватель фехтования поручик Анджеевский взял его под локоть и, выходя с ним из вестибюля на улицу, говорил:

– Неудача на эстраде – отнюдь не жизненная неудача. Хочу сообщить вам приятную весть: сегодня на педагогическом совете решено, что командовать гичкой на состязании в Севастополе будете вы.

– Как я?! А Гринбах?

– Но ведь он еврей...

4

Пять гимназистов сидели в турецкой бузне и пили мутный напиток из перебродившего пшена. Полутемная и до сырости прохладная каморка была увешана яркими плакатами, изображавшими эпизоды греко-турецкой войны.

Саша Листиков, лихо выпив стакан старой бузы, вообразил себя пьяным и по этой причине громко декламировал:

 
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что-нибудь соответствующее моменту.
 

– Обратите внимание! – обиженно прервал его Канаки. – На всех плакатах убиты одни греки.

– Мне рассказывали, – лениво начал Шокарев, – что в музее Стокгольма Полтавская битва представлена как победа Швеции...

– И вообще! – запальчиво вступил Леська, точно ведя с кем-то застарелый спор. – И вообще! Все правительства врут как могут. Вот, например, нам преподают, будто наши предки сами пошли к скандинавским пиратам просить, чтобы те ими правили: предки, видите ли, не могли между собой договориться.

– Но ведь об этом сказано в летописи.

– Никогда не поверю!

– Что значит – «не поверю»? Летопись говорит: «Страна наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Идите княжити...»

– Да-да. «...и володети нами». Знаю! Особенно нравится мне это «володети». Все народы жаждут воли, свободы, а наш хуже всех, что ли?

– Но ведь летопись!

– А кто ее писал? Дьячок какой-нибудь по указке князя. Исправляли историю как хотели. А мы зубрим!

– Что же было на самом деле?

– По-моему, на самом деле норманны покорили Русь, как покорили Англию. Победили и стали «володети». Все ясно и просто. Но впоследствии князья наши посчитали сие обидным и пошли на то, чтобы объявить своих прадедов дураками, но не покоренными. Какая гордость: непокоренные дураки!

Все рассмеялись.

– Парень дело говорит! – прозвучал голос из-за соседнего столика. Там сидели красивый, ладный матрос Виктор Груббе и нескладный, белобрысый Немич, ученик ремесленного училища.

– Я сказал, что парень говорит дело, – продолжал Виктор с митинговой хваткой, хотя не имел ни малейшего понятия о варягах. – Завралось правительство – спасу нет! А народу как? Я спрашиваю: как народу?

Гимназисты переглянулись. Видакас щелкнул пальцем по воротнику: выпил, дескать.

– Не вмешивайтесь в наш разговор! – высокомерно отрезал Канаки. – С вами никто не общается.

– А мы и не встреваем. Подумаешь!

Груббе метнул в Канаки горячий взгляд и стал наливать из бутылки в стакан. Бузы в бутылке уже не было, шло оттуда только сердитое шипение.

– Виктор, ты прав! – громко сказал Бредихин. – Народу нужна правда. Только правда. Правда во всем. В истории, в политике, в искусстве.

– А тебе не стыдно, Елисей, сидеть в такой компании? – спросил Виктор.

– Почему же стыдно? Это мои товарищи.

– Какие они тебе товарищи? Вот придут скоро настоящие товарищи, сразу увидишь, кто такие эти!

– Вы, наверное, большевик? – грозно спросил Саша – Двадцать Тысяч.

– Тебя не спросился.

Повернувшись всем телом к Немичу, Виктор снова заговорил с митинговой интонацией:

– На Севере происходит мировая история. Керенский трещит по всем швам. Корнилов наступает – вроде он за народ, а на деле хочет восстановить Николашку. Ленинцы призывают рабочий класс! А тут, в Евпатории, никто ни черта не чует. Курултай завели, крымское правительство, и считают, понимаешь, что тут у нас пуп земли. Но ничего, не дрейфь. Доберемся и до них.

Он резко встал, с шумом отодвинул стул и, бросив на прилавок керенку, пошел к двери. Бросок был таким шикарным, что керенка должна была бы зазвенеть, если б не была бумажкой. Сенька Немич подхватил свой кузнечный молот, с которым никогда не расставался, нехотя побрел за Виктором. Он не допил своего стакана.

Шокарев. Послушайте, Виктор! (Так, кажется, вас зовут?)

Г р у б б е. Ну, слушаю.

Шокарев. Вы, я вижу, человек идейный. Разумеется, большевик... А что, если дать вам миллион? Вы остались бы в лагере революции?

Груббе (усмехаясь). А вы дайте, тогда посмотрим.

Он вышел на улицу, за ним Сенька. Дверь была с окном, и Сенька, захлопнув ее, погрозил гимназистам споим кузнечным молотом:

– Пеламиды!

Юноши, подавленные этой сценой, от которой вдруг повеяло дыханием эпохальных событий, некоторое время сидели молча.

– Странный напиток – буза! – сказал Саша, чтобы что-нибудь сказать. – Первые два глотка пьешь как будто ничего, а вся вкуснота начинается с третьего.

– Так ты бы сразу с третьего и пил, – посоветовал Артур.

– Я хочу поговорить о Самсоне Гринбахе, – сказал Шокарев. – Конечно, Леська – прекрасный моряк и вполне справится. Но Леська – моряк по опыту, да и просто потому, что он сын рыбака и внук рыбака. А Симка – мореход по вдохновению! Леська мечтает быть юристом, а этот хочет стать капитаном дальнего плавания.

– В капитаны евреев не пустят.

– Ну что же, он крестится. Можешь быть спокоен. Он убежденный атеист, и ему все равно, что там в паспорте написано.

– Почему нужно креститься? После революции все нации равны перед законом.

– А ты веришь в то, что так и останется? Вот уже Корнилов наступает на Петроград. Реставрация неминуема.

– Постойте, мальчики. Я ведь говорил о Гринбахе.

– Ну и мы о нем.

– Вернемся все-таки к теме. В конце концов дело не в том, кто из них лучше – Бредихин или Гринбах. По заменить Самсона Леськой только потому, что Самсон – еврей, это такое безобразие!

– Верно, Володя, – сказал Бредихин. – И получается, что Груббе прав: в Петрограде творится великое, а здесь, в Евпатории, все идет по старинке, точно мы живем за границей. Да вот хоть возьмите наш седьмой класс: портрет Николая до сих пор висит.

– Ну это уже история! – возразил Саша – Двадцать Тысяч.

– Неправда! – взволнованно вскричал Бредихин.– Сегодня, когда царизм только-только свергнут, это – политика, именно политика!

– Но что же нам делать с Гринбахом?

– Здесь нужен революционный акт, – сказал Бредихин.– Надо всем нам собраться и пойти к директору с протестом.

– На меня не рассчитывайте! – сказал Саша. – Я не пойду.

– Вот тебе раз! Почему?

– А как вы докажете, что Гринбаха отстранили именно потому, что он еврей?

– Мне сказал об этом поручик Анджеевский.

– А он откажется. Что тогда?

– Сашка прав.

– То-то и оно. Ваша революция превратится в самый простой гимназический бунт, и кое-кто может вылететь с «волчьим билетом».

– Как?! В наши дни?

– А почему бы и нет?

Буза была выпита, деньги уплачены. Юноши вышли на улицу и двинулись по Приморскому бульвару. По дороге встретился грек Хамбика со своими вареными креветками. Как не купить?

– Авелла, Хамбика!

– Авелла.

Хамбика, несомненно, самый красивый юноша в Евпатории. Но на нем были такие вопиющие лохмотья, что он казался скорее раздетым, чем одетым. Тряпье свисало с него, точно осенние серо-коричневые листья. Сквозь них светились плечо, грудь, кусок бедра, голые колени. Подуй крепкий ветер – листья умчатся, и останется бронзовая статуя, место которой на пьедестале. Однако об этом никто не догадывался.

Где-то у фотографического киоска стоял силомер. При нем не было хозяина, и гимназисты могли испробовать силу бесплатно. Первым нажал рычаг Артур. Стрелка показала 170. За ним нажал Канаки – 150, потом Шокарев – 140. Наконец, подошел Бредихин. Но пока он нажимал, Артур большими шагами ушел вперед, и только Саша, которому до всего было дело, остался наблюдать за результатом. Увидев цифру, отмеченную стрелкой, он помчался за ушедшими с криком:

– Леська выжал 200.

– Да ну?

– Ей-богу! Сам видел! Но аппарат, конечно, испорчен, иначе хозяин не оставил бы его на произвол судьбы.

Объяснение, как все у Саши, было логичным, и все успокоились: земной шар продолжал вращаться вокруг своей оси.

– Мальчики! Пошли на Катлык-базар!

– Зачем?

– Шашлыки есть.

Широкая площадь Катлык-базара была конским рынком. Это древнее торжище обслуживали лавчонки шорников, магазины скобяных товаров, амбары с овсом, а также караван-сараи, кофейни и чайханэ.

На излучине Катлык-базара, где-то недалеко от элеватора, под вывеской «И. С. Шокарев» ютилась палатка, перед которой на жаровне шипели тронутые золотом шашлыки.

Хозяин палатки, красивый старик с шоколадным лицом и голубой от белизны бородкой, скомандовал: «Буюрун[1]1
  Приглашение к еде (татарск.).


[Закрыть]»– и все принялись есть. Но тут хозяин узнал Шокарева. Достав железный шампур, нанизав на него по крайней мере три порции, затем насадив еще жареную почку и горячий помидор, он с восточной церемонностью преподнес все это сооружение смутившемуся Володе.

– Что вы? Зачем?

– Подарок.

– Не нужно! Право, не нужно!

– Кушай, не обижай старика, а то папе скажу.

Старик засмеялся сипло и с переливами, как часы перед боем, а Шокарев, покраснев, точно девушка, и оглядывая всех виноватыми глазами, взял шампур и начал давиться нежным барашком, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Плохо быть сыном миллионера!

– Смотри-ка! Они опять жрут!

По площади проходили Виктор Груббе, Сенька Немич и какой-то солидный мастеровой лет тридцати.

– Эй, лорды! Приятного лопанья! Дай бог подавиться!

– Прекратите! – приказал мастеровой. – Что это за хулиганство?

– Но ведь они только что пили бузу, товарищ Караев.

– А вам какое дело? Что, у вас других интересов нет, как только примечать, кто что ест?

Ребята замолчали. Все трое пересекли площадь ровным шагом, хоть не в строю, а в ногу. И странная вещь: их было всего три человека, но производили они впечатление отряда.

– Что им здесь нужно? – тревожно спросил Листиков, который замечал каждую мелочь.

– А что?

– Мастерового я знаю: это Караев. В прошлом году он красил нам террасу. Маляр как маляр. Но при чем тут этот матрос и Сенька? И почему они пошли в татарский район? Таинственные вещи происходят в нашей Евпатории...

– Коммунизм на нас идет! Вот что происходит, – сказал Артур.

– Мальчики, а что такое коммунизм? Я хочу знать чисто теоретически. Кто что-нибудь об этом читал? – спросил Шокарев.

Никто не читал.

Шашлычник принес кофе в маленьких красномедных кастрюльках с длинными ручками. Черная жидкость и бронзовая пенка на ней источали удивительно уютный аромат.

– Ну а теперь что мы будем делать? – спросил Юка после того, как кофе был выпит.

– Мальчики! Сегодня суббота. Пошли в баню?

– Дело! Пошли!

– Постойте. А где же белье? – спросил Шокарев.

– Как! И ты с нами? У тебя ведь дома ванна.

– Все равно. Я тоже пойду. Вот только свежее белье...

– Какое белье? – воскликнул Канаки. – Зачем белье? Кто носит белье в сентябре? Трусики – вот наше белье! Мы – евпаторийцы!

Пошли. Впереди Артур, за ним другие. Шествие замыкал Шокарев. Настроение чудесное: сегодня суббота, уроков готовить не нужно, впереди – баня, завтра можно поспать подольше, к тому же на Морской улице блеснуло море в закате.

– Запева-ай! – скомандовал «капитан».

Листиков затянул, хор подтягивал:

 
При-ибежали в избу дети
В штана-ах,
Второпях зовут отца
Без штанов:
«Тя-атя, тятя, наши сети
В штана-ах
При-итащили мертвеца
Без штанов».
 

Прохожие останавливались и глядели на юношей с умилением: многие узнавали Шокарева. Но некоторые проходили мимо, угрюмо ворча:

– А еще гимназисты! Чему их там в гимназии учат!

Было уже темно. Дорога пошла сквозь полуразрушенные крепостные ворота по улице жестянщиков и свернула к захолустной гостинице «Одесса» с номерами по полтиннику и по рублю.

– А какая разница? – спрашивали приезжие.

– Пятьдесят копеек, – отвечал им швейцар.

Юноши шли, настроение чудесное, песня продолжалась.

– Господа! – воскликнул вечный заводила Саша.– Давайте вызовем Мусю.

– Давайте! – со смехом отозвались «господа» и тут же выстроились под балконом второго этажа опрятного каменного домика.

Саша взмахнул руками:

– Внимание! Раз, два, три!

И пятеро глоток, точно пять быков, вдруг замычали на весь переулок:

– Ммму-у-у-уся!

Тишина. Никакого отзвука.

– А может быть, Муськи дома нет?

– Дома. Вон в дверях свет.

– А ну-ка репетатум! Раз, два, три!

– Ммму-у-уся!

Дверь на балконе неслышно отворилась.

– Она, она! Мальчики, она!

И вдруг на гимназистов плюхнуло целое ведро холодной воды. Бредихин охнул, точно попал в прорубь: вся вода пришлась на него. А сверху уже несся могучий морской загиб первого сорта, ничего общего не имеющий с голоском несчастной Муси.

– Печенки-селезенки, христа-бога-душу-веру-закон хулиганская ваша рожа директора-инспектора классную вашу даму!!!

Юноши с хохотом бежали по переулку дальше.

– Кого окатило?

– Леську, одного Леську!

– Вот кого водичка любит! Недаром рыбак.

– Нет, вправду, неужели его одного? Леська, верно?

– Ничего! – сказал Листиков. – В бане обсушат и даже выутюжат. Не бывать бы счастью, да спасибо Мусиному папе.

Мокрый Леська глядел на хохочущих большими грустными глазами.

– Ну, чего глазенапы вылупил? – спросил Саша. – Денег нет? Напиши мне домашнее сочинение – двадцать дам. Хоть сейчас дам. Идет?

– Бери сорок! Сашка богатый: он же Двадцать Тысяч.

– А какое тебе сочинение?

– Такое, какое у всех: «О любви к отечеству и народной гордости» по Карамзину.

– Нет. Такого не могу. Я уже два написал.

– Тогда «Поэт мыслит образами» по Белинскому.

– Это можно.

– А когда?

– Послезавтра.

– Finis! – заключил Саша.

* * *

Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминатов рами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юноши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской».

– Панаиот, буза есть? – спросил Шокарев.

– Есть, дворянины, есть!

– Пока одну!

– Один бутелка буза! – закричал Панаиот.

Пока Володя пил ледяную бузу из высокого граненого стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в деревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услышал бодрый хор своих товарищей и даже различил запевалу – Листикова.

Песенка посвящалась директору гимназии и пользовалась в городе большой популярностью:

 
Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб!
Запевала
Ах ты, Алешка, чтоб тебя так!
Ты знаменитый крымский байбак.
Ты лизоблюд и ты блюдолиз,
Гнусный поклонничек Вер, Люд и Лиз.
Хор
Чтоб тебя так, так тебя чтоб,
Чтоб тебя так, так тебя чтоб...
 

Шокарев вошел в баню. Свечи в округлых бокалах мерцали на стенах сквозь чудесный туман, как немыслимые бра какого-нибудь арабского халифа. Панаиот следил за ними внимательно, и как только одна из них гасла или начинала коптить, он тут же заменял ее новой.

Шокарев подошел к своим.

– Володька! Мы здесь!

На плечах Артура уже прыгал банщик – неимоверно тощий перс, похожий на скелет беркута. Брезгливый Видакас-младший не допускал к себе перса – это единственное, чего он в бане не терпел. Вообще же баня была для него лучшим развлечением. Вот он уселся на мраморной лавке против Саши – Двадцать Тысяч, и они принялись аккуратно плескать друг в друга холодной водой, точно играли в теннис. И только один Леська с намыленной головой задумчиво сидел над своей шайкой. Он думал о Гринбахе, которого все жалели и о котором все забыли.

Вскоре банщик ушел, а разморенный Артур остался лежать на теплом мраморе. Его охватило лирическое настроение, и он стал читать Блока:

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 

Голос в банном пару звучал глухо, но стихи были прекрасны, и гимназисты зачарованно слушали, хоть и знали их наизусть:

 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 

– Ах, если бы встретить такую женщину! – вздохнул Канаки.

– Таких не встретишь, – прогудел ломающимся баском Юка. – Такие только в стихах.

– А ты откуда знаешь? Кого ты в жизни видел?

– Не видел, а знаю.

– Ну и дурак.

– Есть такие женщины, – сказал Артур. – Не может быть, чтоб их не было. А если их нет, тогда и жить не стоит.

– Но как же все-таки быть с Гринбахом? – спросил Леська, ни к кому не обращаясь.