Текст книги "О, юность моя!"
Автор книги: Илья Сельвинский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
9
Когда Леська на заре вышел из бани, дед и бабушка, вмазавши в яму котел, сыпали в пего каустическую соду; они варили из дельфиновых туш мыло. Хотя оно невыносимо воняло рыбой, его охотно покупали: мыла в городе не было. Леська побежал к вилле. Она безмолвствовала. Сбежал даже Девлетка. Куда делись Булатовы, когда исчезли, никто не знал.
Леська дернул дверь: заперта. Он взобрался на выступ и заглянул в комнату Гульнары. У него замерло в груди, когда он увидел ее узкую постель под голубовато-белым одеялом, сухие дикие травы в стакане на ночном столике, маленький будильник – черный с золотом, на стене теннисную ракетку в чехле из клеенки... Послышались быстрые шаги. Леська соскочил с уступа и увидел встревоженных Артура и Ульку.
– Шокаревы арестованы!
– Старик и Володька!
– Их увезли на крейсер. Там теперь суд.
– Понимаешь, что это значит? В тюрьму матросы не сажают: либо пуля в лоб, либо иди домой.
– Что надо делать? – спросил Леська.
– Надо поехать на крейсер и попытаться их спасти. Пойдем спустим яхту.
– Пошли.
У дачи Видакасов их поджидал Гринбах.
– А я за вами. Слышали? Володька арестован.
– Да, да. Мы решили поехать на «Румынию».
– Ни черта не понимаете в революции! На шаланде поедем, понятно? На шаланде! А гимназические фуражки и шинели долой.
Через полчаса шаланда пошла к «Румынии». Примерно за четверть мили их окутал сложный запах военного корабля: смесь железного нагрева в машинном отделении с едкостью углекислого газа и ароматом флотского борща.
Мальчики дружно гребли.
Вот у борта показался кок и выплеснул в море ведро грязной воды. Потом он исчез. Мальчики гребли. Потом появился матрос, который, спустив на веревке швабру, стал полоскать ее в воде. Затем он вытащил швабру, поглядел на шаланду, но тут же удалился. Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье.
– Раз-два, взяли!
Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь. Мальчики, не сговариваясь, затабанили. Самый дальний круг, отплывший от казненного, нежно коснулся шаланды.
Гринбах поднялся во весь рост и крикнул:
– Эй, на крейсере!
– Чего тебе?
– Спускай трап!
– А вы кто будете?
Вместо ответа Гринбах скомандовал:
– Полный вперед!
Он стоял в распахнутой тужурке, из-под которой виднелась тельняшка. Это убедило.
– Кто такие? – уже мягче спросил один из матросов.
– Свидетели. Проводите нас в трибунал.
Ульку оставили в шаланде, по он запротестовал: ему было жутко. Пришлось остаться и Артуру. По трапу взошли только Самсон и Леська.
Матрос повел вниз, где крепко и вкусно пахла смолой веревочная дорожка, бежавшая по коридору. Потом, открыв стеклянную дверь, ввел их в кают-компанию.
Группа матросов и кое-кто из евпаторийцев сидели за тремя столами. Матросы были в новеньких шерстяных голландках. Все с красными бантами. Из евпаторийцев гимназисты узнали Демышева, Симу Бай, Петриченко, Полонского.
Перед трибуналом стоял капитан Новицкий. Без кителя. В одной рубахе. Рядом с ним сторож «Виллы роз» старик Рыбалко.
В кают-компании курить не положено, но сейчас курили все. Табак-самсун лежал золотисто-рыжей копной на газете, и каждый брал столько, сколько хотелось.
– Ты самолично видел, как Новицкий убивал Караева? – спросил председательствующий матрос.
– Самолично, уверенно и печально ответил Рыбалко.
– Правду он говорит? обратился председатель к Новицкому.
– Правду.
– Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор?
– Колосник и в воду!
– Кто за?
– Еще имею добавить, – сказал Рыбалко. – Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу... как оно там хрустнуло.
Эта подробность всех потрясла.
– А зачем же вы так? – тихо и страшно спросил председатель Новицкого. – Ведь он и без того был искалеченный.
Новицкий молчал.
– И закопали они его еще живущего, – снова добавил Рыбалко, грустно качая головой.
– Видали зверюгу? – сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. – В топку его!
У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухватиться за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании.
– Вам чего, ребята? – спросил гимназистов председатель.
Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов.
– Испугались, мальчики? – мягко улыбаясь, спросил Петриченко, узнав Леську. – Ну, давай, Бредихин, докладывай!
– Пугаться тут нечего, коли вы свои, – строго добавил матрос. – Для вас это все делается! Для завтрашнего вашего счастья! Не пугаться, а помогать вы должны, гаврики!
– Мы и пришли помочь! пролепетал Леська.
– Вот это дело другое! А в чем она, ваша помощь?
– Вы арестовали нашего друга, Володьку Шокарева. А он не виноват.
Все расхохотались.
– Вот это да! Вот это помощь!
– А как же? – отчаянно завопил Леська, стараясь перекрыть смех. – Неужели революция думает казнить невинных?
Смех оборвался.
– Но-но! Ты не завирай! Казнить можно и по ошибке, а вот насчет того, что революция так думает, то тебе за это уши оборвать нужно.
– Брось, Сергей Иваныч, – миролюбиво шепнул Петриченко. – Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.
– А что же он! – громко ответил на шепот матрос.– «Революция думает»... Что революция думает, тебе, дураку, не додуматься!
– Ну что ж, можете и меня в море! – запальчиво воскликнул Леська.
– Молчи, Елисей! – поднял голос Петриченко. – Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь.
Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и недоуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмеялись.
– Кто такой этот Шокарев?
– Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятнадцать миллионов, – сказал Петриченко.
– Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных?
Леська растерялся.
– То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выручать? Тоже мне! Сын рыбака называется!
Леська тихонько заплакал.
– Э! Да он к тому же еще и младенец!
Но Леськины слезы всех умилили.
– Они спасли... моего дядю. Он в тюрьме... А они спасли...
– Это верно, – сказал Демышев. – Про это весь город знает.
– Гм... Вон как. А за что дядьку посадили?
– Он хотел... отобрать у Шокаревых... шхуну.
Новый взрыв хохота.
– Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции?
– Не в том сейчас дело! – горячо вмешался Гринбах. – Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу.
Все замолчали.
– Ну что ж. Как скажете, товарищи? – спросил матрос. – Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.
10
Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбухший, он застрял под мостиком булатовской купальни.
Леська боялся выйти из бани. Пошел глядеть Петропалыч.
– Прокурор это. Господин Листиков. Был всегда сухой, как таранька, а теперь... Но все же узнать можно.
Старики пошли за лопатами. Леська лежал на верней полке и прислушивался. Вот мимо дверей прогремела тачка и, замирая, принялась чирикать все тише. Потом затихла: старики, очевидно, подошли к трупу.
«Как это все вынести? – думал Леська. – Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но этого я не хочу. Понимаете? Не хочу – и все тут! Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Подштанники вам стирать. Что хотите! Но это – нет! Пускай матросы, пускай Петриченко, если им так хочется. Но не я. Только не я!»
Вошли бабушка, дед и Петриченко.
– Нет, нет! – говорила бабушка. – Мы туда не переедем.
– Леська! – окликнул Петриченко. – Ты здесь? Объясни своим старикам. Ревком разрешает вам переселиться в дачу Булатовых. Понимаешь? Разрешает. Это – официальное постановление. А они упрямствуют. Не хотят.
– А чего хорошего? У нас тут хоть угол есть, – протестовала бабушка. – А потом что? Вы уйдете, вернутся хозяева...
– Хозяева больше не вернутся. В Симферополе, в Керчи, в Феодосии – всюду восстания. Вся Россия стала красной!
– Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду!
– От нехаи проклятые! – выругался по-украински Петриченко. – Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу!
Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился.
– Обидели человека, – грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут.
– Вот еще! Всякого кормить!
Пришел Самсон.
– Все сейчас в партию записываются.
– И ты записался? – спросил Леська.
– И я.
– А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет.
– Почему? – удивился Гринбах.
– Как вспомню, что было на крейсере...
– А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых?
– Не так я представлял себе революцию, – протянул Леська.
– Прежде всего ты не так представлял себе офицерье! – возразил Самсон. – Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между второй и третьей пуговицами мундира заткнуты белые перчатки. Шик!
– Да-да, наверное. Но не могу! Мне кажется, будто я вернулся с крейсера весь в контузиях.
– Мне это тоже трудно, – понизив голос, точно боясь, что его услышат, сказал Самсон. – И все-таки, если иначе невозможно...
– Возможно.
– А как?
– Не знаю.
– А Шокаревых все-таки освободили. Видишь! Значит, у наших нет зверства ради зверства.
– А топка, топка? Могли ведь просто расстрелять!
– Но ведь и Новицкий мог просто расстрелять Караева.
– Ах, какое мне дело до Новицких!
Гринбах задохнулся от гнева. Он искал слов, не нашел и выпалил: /
– Знаешь что? Иди-ка ты к чертовой матери!
И, уходя, уже в дверях со вкусома добавил:
– Св-волочь! I
Так. Еще один друг ушел. Еще одна контузия. Пожалуй, посерьезнее всех других. Уехать! Скорее уехать из этого страшного города!
* * *
Когда человеку что-нибудь очень нужно, даже необходимо,, он всегда неожиданно встречается с чудом. Если б это было не так, жизнь стала бы невозможной, просто немыслимой.
Впрочем, если вас смущает слово «чудо», заменим его словом «случайность». Представьте себе мир без случайностей. Все сводится к естественному отбору. Сильный пожирает слабого. Но звери отпускают своих детенышей на волю слабыми, едва выкуневшими одногодками. Но птицы выбрасывают из гнезда птенцов, как только те мало-мальски выучатся летать. Почему же их не истребили медведи и ястребы? Потому что существует великий закон Случайности, то есть точка пересечения многих закономерностей.
Елисей крепко верил в это. Вот он идет по главной улице в поисках этого самого чуда. Он уверен, что найдет его. И действительно, сколько раз проходил Леська мимо бродячего театра миниатюр «Гротеск», он запомнил только надпись на афише: «Антреприза С. Г. Вельского». Но сегодня у входа в театрик громоздилось целое сооружение из желтых, красных, коричневых кофров, чемоданов, саквояжей, баульчиков. Пожилой мужчина с актерским лицом метался по тротуару в поисках носильщиков, но никого не было: все ушли в революцию.
Леська подошел и остановился,
– Молодой человек! Хотите заработать? – бросился к нему мужчина.
– Хочу.
– Сейчас подойдет линейка. Поможете грузить?
– А куда едете?
– На вокзал.
– А дальше?
– В Мелитополь. А что?
– Возьмете с собой меня?
– Ну что ж! Рабочий сцены нам нужен. К тому же будете читать «Двенадцать» Блока. Знаете?
– Нет.
– Будете читать.
Так Леська попал в театр.
Бельский был блестящим организатором. Наряду со скетчами, опереткой и китайцем, демонстрировавшим ручного медведя, он в связи с революцией вынудил танц-куплетиста читать «Выдь на Волгу», а суфлершу – рассказы Короленко. Под Некрасова и Короленко серьезный человек Демышев дал антрепренеру две теплушки для переезда в Мелитополь, который к этому времени тоже стал советским.
В первом вагоне ехала аристократия театра: антрепренер с женой, примадонна Светланова 2-я, каскадная Лида Иванова, китаец, его медведь и, наконец, отпрыск Агреневых-Славянских, известных руководителей русского хора. Во второй теплушке вместе с декорациями, сундуками с гардеробом, париками, нотами, пьесами и всяким реквизитом утряслись маленькие актеры, хористы, оркестранты. Туда же сунули и Леську.
Так доехали до Сарабуза, где Бельский увидел на перроне небольшой цыганский табор – человек восемь. Он соскочил с вагона, помахал руками перед главным цыганом, выдал ему николаевскую сотню, и вдруг вся восьмерка поднялась и пошла грузиться в теплушку.
Без звонков и свистков состав двинулся снова. Вагон был в щелях. Ветерок гулял по нему как хотел.
– Холодно, – сонно сказала молоденькая цыганка Настя. – Надо спать в обнимку. – Она крепко обняла Леську и прижалась к нему всем телом. Леська боялся шевельнуть пальцем от испуга и счастья. Вскоре девушка заснула. Потом отвернулась от него и разметалась.
«Что такое женщина? – думал Леська. – Почему с ней так хорошо? Они еще ничего для меня не сделали, никем для меня не стали. Но все мои горести, весь этот камень под грудью вдруг рассосался, как в крутом кипятке камешек соли. Откуда во мне эта тихая радость? Какое я имею на нее право?»
Поздно ночью остановились на какой-то станции. Настя растолкала Леську:
– Пойдем, проводишь меня до ветру. А не то сторож поймает, целовать начнет.
Леська хоть и спросонья, но восторженно повиновался. Настя залезла под вагон, а Леська стоял на страже. «Ново-Алексеевка», – прочитал он название станции. Потом онли снова взобрались в теплушку. Хотя тоненькая Настя обладала силой и гибкостью, Леська счел нужным поддержать ее за талию и снова стал счастлив. Малейшее прикосновение к ней наполняло его блаженством. Опять легли рядом. Настя взяла Леськину руку в свою и тут же уснула.
Никогда еще Леська не был так близок с девушкой.Он впервые понял, что такое женщина в жизни мужчины. Особенно ярко он почувствовал это потому, что еще совсем недавно был так несчастлив. Говорят, будто горе проходит, когда пьешь водку. Но Елисей как-то раз выпил – ничего такого не почувствовал. Совсем другое – женщина. Так вот в чем ее тайна!
В Мелитополь прибыли воскресным утром. По городу уже висели афиши с объявлением о дневном концерте. Первым вышел пианист из оркестра и сыграл «Музыкальный момент» Шуберта и «Колыбельную» Грига. В зале сидели красногвардейцы с красными бантами на груди и обмотками на ногах. Театр не топили, поэтому публика куталась в шинели и дымила цигарками. Но слушали хорошо.
Потом выпустили Елисея. Он не успел выучить Блока наизусть и читал «Двенадцать» по бумажке. Читал плохо, волновался, глотая слова. Но и ему похлопали.
Потом Вера Веснина протанцевала «Лебедя» Сен-Санса. Леське понравился ее номер, но кто-то из публики крикнул: «Но это же умирающий гусь!»
Затем играл на гуслях Вадим Агренев-Славянский. Он пел гнусаво, как попик на амвоне, гусли, незнакомые зрителям, звенели как-то странно, будто даже фальшиво, поэтому Вадим не понравился.
– Хамы! – говорил он за кулисами. – Былины, изволите видеть, им не нравятся!
В заключение концерта вышли цыгане. Они запели таборные песни, грустные, шалые, удалые, где русские слова приобретали какой-то диковинный акцент, что придавало им особый пошиб.
Эх, распашол так дум мой сивый конь пошел.
Эх, распашол так дум хорошая моя.
Вылетела Настя, тоненькая, как дымок. Все в ней и на ней заплясало. Плечи трепетно дрожали, точно в ознобе, маленькое жемчужное ожерелье, красные каменные бусы, большое деревянное монисто, серьги, ленты, запястья – все это звенело, пело, увлекало. А она, опустив черные ресницы, чуть-чуть улыбалась уголками губ, подвитых кверху, точно раковины.
Чем-то неуловимым она напоминала Гульнару, хотя совсем-совсем не была похожа. В Гульнаре нет этой демонической серы, перцу этого.
Настя плясала. Пляска девушки шла внутри хоровой песни как соло. Тело ее было таким танцевальным! Казалось, это большая гибкая, удивительно пластичная рыба, что-то вроде стерляди, трепещет в хрустальной струе, блистая своей кольчугой и почти не двигая плавниками.
Но Гульнара... С Гульнарой никто не сравнится. Она не пляшет, и хотя много воображает о своем пении, но поет она «белым звуком», лишенным тембра. Бог с ними, с ее талантами. Она сама талант. Сама вся как она есть. Талант!
Вечером давали оперетку «Граф Люксембург». Имя Бредихина стояло в программках. Он должен был произнести: «Она здесь!» Кроме того, он участвовал в хоре и распевал:
Отличный были вы танцор,
Скажу я вам без лести,
Наверно, в день вы пуда два
Съедали женской чести.
Дебют молодого актера прошел, однако, незамеченным.
Антрепренер очень привязался к Леське. Вскоре старик уже не мог без него обойтись. Актеры в шутку называли Бредихина «адъютант генерала Бельского», но, впрочем, относились к нему неплохо. Жена Бельского, Ольга Львовна, тоже благоволила к юноше:
– Очень милый мальчик. Всегда улыбается.
Жалованье Леське дали маленькое, меньше, чем положено рабочим сцены, но зато Леська жил у Бельских на всем готовом и спал в столовой на диване, ничего не платя за квартиру.
Леська еще никогда не пользовался таким комфортом: здесь не пахло прелым дубовым листом, распаренными досками, затхлыми от сырости углами. Напротив, Ольга Львовна так часто обтиралась на кухне душистой эссенцией, что аромата хватало на весь дом.
По утрам Леська шел на базар покупать для Бельских завтрак. Обедали все трое в ресторане, ужинали там же. Бельский сам любил покушать, но следил за тем, чтобы хорошо питался и Леська.
– Он еще растет, – говорил старик. – Ему нужно побольше топлива.
Между делом учили Елисея культурно есть. Леська, например, за едой чавкал. Так едят хамы. Тогда он стал есть абсолютно беззвучно. Но ему сказали, что так едят нувориши из мещан. Только после этого Леська нашел средний стиль, свойственный высокой интеллигенции.
Бельские и Леська всюду появлялись втроем. В городе принимали гимназиста за их сына, и это умиляло. Действительно: бездетная актерская пара относилась к Леське как к собственному ребенку. Надо сказать, что и Леська полюбил Бельских и вошел в их семью как родной.
В каждом доме бытует свой домашний жаргон. Выпало, утром, проснувшись и позевывая, Семен Григорьевич спрашивал:
– Какая погодятина?
– Дождяка! – отвечала Ольга Львовна.
– Не дождяка, а дождина! – кричал из столовой Леська.
– Почему?
– Дождяка – это так себе, маленький нескладный дождишко, а сегодня почти ливень.
Все, что касалось Бельских и их театра, Леська принимал близко к сердцу.
В городе, помимо театра «Гротеск», работал еще и драматический театр с бездарными актерами, но солидным репертуаром. Ставили там «Грозу» Островского, «Дни нашей жизни» Андреева, «Осенние скрипки» Сургучева, «Кровь» Шиманского. Актеры драматического иногда приходили смотреть программу «Гротеска» и неизменно издевались над ней.
Однажды Леська, не занятый в спектакле, стоял на контроле. Драматические, не досмотрев очередной оперетки, задержались подле гимназиста.
– Объясните нам, юноша! – сказал ему «второй любовник» Дальский. – Почему над вашей эстрадой висят трагические маски, если у вас единственный трагик – это медведь: когда ему вовремя не дают молока, он рычит, как Отелло.
Актеры с хохотом удалялись, а Леська кричал им вслед:
– Наш медведь талантливей всех ваших первых и вторых любовников!
Как-то за утренним кофе Леська обратился к старикам с целой речью:
– Ольга Львовна! Семен Григорьевич! Эти халтурщики из драматического издеваются над нашим «Гротеском». А что, если мы один вечер посвятим какому-нибудь классическому спектаклю? А?
– Зачем это? – задумчиво жуя, промолвил Бельский, уставясь в одну точку и думая о чем-то своем.
– А чтобы утереть нос этим мальчишкам! Кстати, весь народ увидит, что «Гротеск» – это подлинное искусство.
Бельский с интересом поднял на него глаза.
– Ольга Львовна! – обратился Леська к старой актрисе со всем пафосом, на какой были способны его восемнадцать лет. – Что бы вы хотели сыграть из классики? Есть ли у вас мечта?
У Ольги Львовны никакой мечты давно уже не было, но ей стыдно стало в этом признаться.
– Мечта всей моей жизни, – сказала она с фальшивинкой, которой Леська не заметил, – это роль Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые».
– Чудесно! – воскликнул Леська радостно.
– Постой, постой! – сказал Бельский. – А кто же будет играть Незнамова?
– Незнамова сыграю я! – объявил Леська.
– Ты-ы?
– Ну, Елисей, вы слишком самонадеянны, – заворковала Ольга Львовна. – Искусство – это, знаете ли...
– А что! Эта идея мне нравится, – вдруг заволновался Бельский. – По крайней мере Леська будет знать роль назубок. А что касается успеха спектакля, то он весь зависит от Кручининой, а за тебя, ма шер, я спокоен,
Через неделю начались репетиции. Ольга Львовна тряхнула стариной и была, в общем, на своем месте, но Леська совершенно забил ее технику глубиной и подлинностью переживания.
Мать Елисея умерла от родов. Он никогда ее не видел. Но часто думал о том, что своим рождеиием принесей гибель. Да, он убил свою родную мать. Леська никогда ни с кем не делился этими своими думами, но смерть матери была для него с детства той травмой, которая определила весь характер Леськиного мироощущения. Тихость его, замкнутость, острое восприятие чужой боли, даже болезненное чувство правды росли отсюда. И вот ему предстояло сыграть роль молодого человека, которому свойственны все эти черты. Конечно, Незнамов не второе «я» Бредихина. Но сиротское отрочество, страшная тоска по матери, а у Незнамова и встреча с нею, чего навеки лишен Леська, сделали роль Незнамова для него чем-то автобиографическим.
Бельский сам режиссировал спектакль и диву давался, глядя на Леську. Ему приходилось исправлять только Леськин язык:
– Не «чьто», «конечьно» и «скучьно», а «што», «конешно», «скушно». И не «добилась» и «влюбилась», а «добилас», «влюбилас».
– Но у нас говорят так.
– Какое мне дело, как говорят у вас? В русском театре говорят по-русски! – гремел антрепренер.
Спектакль прошел триумфально. Со стороны Леськи была всего одна-единственная накладка: когда танц-куплетист, игравший Миловзорова, забыл текст и выдерживал бесконечную паузу, Леська вздохнул и сказал: «Вот положение!» Этого никак нельзя было бы простить, но танц-куплетист моментально вспомнил свои слова и покатился дальше, как на дутиках.
Зато в финале, когда актеры драмы со злорадством ждали, как Незнамов, узнав в Кручининой мать, скажет: «Мама!» (самое трудное в роли), Леська бросился к
Ольге Львовне с таким горячим рыданием, что в зале мгновенно забелели носовые платочки.
На следующий день в газете «Красный Мелитополь» писали:
«Особенно поразил нас юный артист Е. Бредихин. Не знаешь, чему отдать в нем предпочтение: интеллекту или эмоции. Не последнюю роль в успехе Бредихина сыграли и его прекрасные внешние данные: рост, голос, обаятельная улыбка».
А в заключение замечательная фраза:
«Пьеса Островского на сцене театра «Гротеск» еще раз показала, что дело не в том, где играют, а в том, как играют».
Потом опять шли «Граф Люксембург» и «Жрица огня». Когда же снова объявили «Без вины виноватых», уже к полудню театр вывесил аншлаг: «Все билеты проданы».
Но на репетиции Леська играл плохо.
– Не узнаю тебя, Елисей, вздыхал Бельский.
– Ничего, Семен Григорьевич! Я дам на спектакле.
– Э, нет! До спектакля мы тебя уже не допустим. Вот видите, господа артисты, первый спектакль Бредихин провел отлично, потому что играл на абсолютной искренности. Но чтобы так сыграть во второй раз, нужно уже быть настоящим актером, актером божьей милостью.
***
И опять Леська стоит на контроле, думая о сложности человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», – вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз.
– Леська, авелла!
– Здравствуй, Листиков!
– Ты что тут делаешь?
– Служу, как видишь.
– Билетером?
– Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда?
– Да, понимаешь, драпал сначала от красных, добрался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провинности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось.
Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал.
Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цыгане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голосом гитара старого Михайлы:
Что за хор певал у «Яра»,
Он был Пишей знаменит,
Соколовского гитара
До сих пор в ушах звенит.
Леська продирался сквозь декорации, ища затемненного места, чтобы его не заметил пожарный: находиться за кулисами во время спектакля запрещалось. На сердце было душно до отчаяния: немцы не выходили из головы.
Леська пошел было к наиболее темному углу, но спткнулся и упал на что-то мягкое. В ту же секунду он почувствовал на лице чье-то теплое дыхание. Медведь! Леська вспомнил: китаец привязывал свое сокровище именно в этом углу.
Медведю было невыносимо скучно, и он искренне обрадовался Леськиному обществу. Леська сначала заорал благим матом, но его никто не слышал: на сцене шла массовая пляска. А медведь повалился на спину и стал качать Леську на своем брюхе справа налево и слева направо. Леська понимал, что барахтаться нельзя. Между тем мишка уже облизал Леськино лицо теплым, немного липким языком и принялся сосать его ухо.
Бредихин с невероятным трудом извернулся, и, вытащив карманный фонарик, придвинул его к самым глазам зверя. Вспышка на миг ослепила медведя. В страхе он отшатнулся было от Леськи, но тут же снова кинулся на Бредихина и свалил его на спину... Однако пожарный уже заметил огонек и помчался к нарушителю.
– Ты что это? В чем дело?
– Зови китайца! Живо! – полузадушенным от страха голосом захрипел Леська.
Пока пожарный бегал за китайцем, мишка снова начал искать Леськино ухо. Когда же Леська стал крутить головой, медведь зарычал и легонько прикогтил его с двух сторон. Дикая боль перехватила дыхание. Но над ними уже стоял китаец, позванивая палочкой по гонгу: это означало, что медведю сейчас дадут бутылку молока. Мишка отшвырнул Елисея всеми четырьмя лапами и потянулся к хозяину.
За кулисы бежал Бельский, за ним семенила Ольга Львовна.
– Ну как? Жив? Цел?
Семен Григорьевич обнял гимназиста и дрожащими губами обцеловал все его лицо.
– Почему же вы не кричали? – спросила Ольга Львовна.
Леська смутился. Но выручил его китаец:
– А как тут киричатя? Сапекатакаля идета.
– Черт с ним, со спектаклем, – крикнул антрепренер. – Человек мог погибнуть!
– А вы герой, Леся, – с уважением произнесла Ольга Львовна. – Другой бы на вашем месте поднял невообразимый крик.
Вызвали врача. Леську запеленали. Все поздравляли его с мужественным поступком. Но Елисей чувствовал себя так, точно украл чужую славу.
Теперь по утрам на рынок шел Семен Григорьевич. Он каждый раз покупал парного цыпленка и сам варил на примусе бульон для Леськи. Потом подносил ему в постель стакан этой янтарной жидкости и бросал в нее ломтик лимона.
Леська лежал в столовой и принимал гостей.
Сегодня, например, посетил его Листиков.
– Зачем ты бежал от красных? – спросил его Леська, делая вид, будто не знает о казни прокурора.
– Но ведь в Евпатории был красный террор.
– А ты при чем тут?
– При чем... Знаешь, какой сейчас ходит анекдот? Бежит сломя голову заяц. Кричит: «Караул! Спасайтесь! Верблюдов хватают!» – «А тебе-то что?» – спрашивает его какой-то Бредихин. «Да ведь если меня схватят, поди докажи, что ты не верблюд».
– Ну, допустим. А зачем же ты бежишь от немцев?
– Но я же русский. На кой черт мне Германия?
– А Германия прет? – раздумчиво спросил Леська.
– Прет, проклятая.
– И быстро?
– Не очень. Но в Киеве закрепилась плотно.
– Может быть, и на юг пойдет?
– Может быть.
– А ты патриот?
– Я патриот.
– И поэтому драпаешь к маме?
– А что же я могу поделать?
– Воевать.
– А ты-то сам?
– Дай выздороветь!
– Ну-у, воевать... – цинично засмеялся Листиков.– Если все пойдут на войну, кто же останется дома родину любить?
Часа через два пришел Агренев-Славянский и стал плакаться на судьбу былин:
– Никого они сейчас не интересуют. Можно подумать, будто мы народ без прошлого.
– Может, и правда сейчас не время думать о прошлом, Вадим Васильич?
– Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец – это рабская преданность русскому князю. А знаете ли вы такую былину – «Илья Муромец и голи кабацкие»?
– Нет.
– И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.
И Вадим Васильевчи тут же запел:
Говорит тут Илья ли Муромец:
– Я иду служить за перу христианскую,
Да и за стольние Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей,
А для собаки-то князя Владимира
Да не вышел бы я вон из погреба.
Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец даже всплакнул.
– Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?
– Не знал, Вадим Васильич...
– Так что же это за революция, которая не признает Муромца своим?
– Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимназист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?
– Да я-то им пою! Не доходит...
– Дойдет. И Москва не в один день построилась.
– Да ведь когда дойдет – меня-то уж потащат на Ваганьково!
Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каждом крутом повороте истории культура повисает на ниточке.
Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинтовала Леську и осмотрела его раны.
– Ранения неглубокие, – сказала она. – Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.
Наташа прошлась йодом по Леськиным «плавникам» и снова его забинтовала. При этом ей приходилось обнимать его голый торс, и юноша чувствовал ее легкое дыхание.
– Наташенька, посидите со мной немного.
– Пожалуйста.
Она деловито уселась в ногах и смотрела на пего так, как смотрела бы на баллон с карболовым раствором.
– Наташа... Дайте мне вашу руку...
– Пожалуйста. Все больные мужчины просят руку, я всем позволяю, потому что не придаю никакого значения.
Леська взял ее руку в свою. Ему казалось, что он ощутил шелковую перчатку, но это была просто-напросто рука девушки. Он закрыл глаза и вспомнил Фета:
В моей руке такое чудо —
Твоя рука...
Когда она уходила, Леська слушал ее шаги по лестнице и считал ступеньки.
К вечеру его навестила Настя.
– Ах ты, мой дорогой, рассеребряный! – сказала она и чмокнула Леську в щеку.
