Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

5

Ослепительно-белая с золотом яхта крымского правителя, стоя в Киленбухте, наблюдала за линией гичек, выстроившихся у противоположного берега. Матрос на мачте держит наготове флажки и ждет команды. Слева у трапа в кожаном кресле восседает председатель директории Крыма Джефер Сейдамет. Вокруг стоят члены правительства, адмиралы Черноморского флота, воинские начальники крымских городов и директора гимназий: евпаторийской, севастопольской, ялтинской, феодосийской, керченской.

Джефер Сейдамет обмахивался платком и нехорошо дышал: несмотря на октябрь, аллах послал зной.

На гичках с огромным нетерпением ожидали сигнала. Бредихин у руля евпаторийской лодки нервно оглядывал своих ребят. Загребными сидели Артур Видакас и Улисс Канаки. Обычно вместо Канаки сидел Бредихин.

Гринбаха не было: он сказался больным, да его, собственно, и не приглашали. Отставили и Сашу Листикова, как хиляка. Но он не растерялся и, приехав в Севастополь на собственные деньги, явился к директору и вручил ему коллекцию сердоликов для Сейдамета. Директор гимназии на борту яхты энергично проталкивался к правителю Крыма.

– Действительный статский советник, директор евпаторийской гимназии Самко!

– Очень приятно.

– Ваше высокопревосходительство! Гимназист седьмого «а» класса Листиков Александр просит передать вам в качестве дара эту коллекцию сердоликов, собранную им в течение последних лет.

– Вот прекрасный поступок ученика! – умиленно сказал Сейдамет.

– Бесспорно, ваше высокопревосходительство!

– Как его фамилия? Э... Цветков?

– Листиков, ваше высокопревосходительство.

– Листиков? Прекрасно.

Раздалась команда: «На воду!»

Матрос просигналил флажками, все повернулись к линии гичек, и Сейдамет забыл о Листикове с его коллекцией. Но благодаря этой коллекции директор остался стоять подле Сейдамета. Так их и сфотографировали. Рядом.

Прогремела новая команда: «Полный вперед!» Матрос опять просигналил – и гички двинулись к яхте. Сначала они шли вровень, как бы соблюдая цепь. Но вот одна стала резко отставать. Самко в тревоге поднял бинокль: «Слава богу, не моя»... Это на керченской лодке обломилось весло: слишком глубоко взяли. Через минуту на другой лодке – ялтинской – гребца «засосало» веслом, и, пока он выкарабкивался, она потеряла в темпе. Остальные три неслись дальше нос к носу. Слышен был уже счет рулевых: «Раз! Раз! Раз!»

Вдруг одна гичка как бы прыгнула вперед.

– Навались! – раздался клич Бредихина.

Теперь впереди всех шла евпаторийская команда. Гребцы напрягались так, что чуть не валились плечами на колени сидящих сзади. Лодка быстро опережала остальные лодки.

– Ваше высокопревосходительство! – прерывисто сказал Самко, утирая платком слезы. Это... это наша... евпаторийская...

– Браво! – похвалил Сейдамет. – Вы образцовый директор. Этот ваш юноша Цветков, и теперь ваша лодка...

А лодка уже настолько приблизилась к яхте, что можно было прочитать надпись на ее носу: «Евпаторийская гимназия». Зеркальный блеск воды вдребезги разбивался о ее белый борт. Она летела совершенно ослепительная и как бы упоенная своей победой. Вот уже отчетливо обрисовалось напряженное Леськино лицо.

– Раз! Раз! Раз! Еще навались! Еще навались! – кричал он истошным хрипом.

– Ваше превосходительство... Гимназист Бредихин, наше высоко... седьмой класс «а».

– Тоже седьмой? Образцово!

– Молодец рулевой! – привычным зыком, точно командуя, загремел один из адмиралов. – Обратите внимание на тактику: сначала он сдерживал своих гребцов, и они шли на одной линии с другими, а потом дал им полную слабину!

– Которая оказалась силой! – сострил Сейдамет.

Окружающие угодливо засмеялись.

– Совершенно справедливо! Именно!

– Удивительно метко сказано.

– Вы слышали? Сила оказалась это... как ее... слабостью!

– Блеск!

– И какая вера в своих ребят! – восхищался адмирал. – Как ясно он представлял себе их превосходство. А ведь это был риск. Бо-ольшой риск! Отличный будет моряк.

– Отличный! – всхлипывал Самко, едва не рыдая. – Отличный. И учится хорошо: одна четверка по вниманию, остальные все пятерки.

– А почему по вниманию плох? Рассеян?

– Очень рассеян, ваше высокопревосходительство. Все о чем-то своем думает.

– Надо бы натянуть! – произнес с укоризной адмирал. – Ведь он сейчас проявил внимание очень высокого класса.

– Натянем! – восторженно засмеялся старик. – Это я вам обещаю.

Когда гичка находилась уже рядом с яхтой, Бредихин скомандовал: «Суши весла под рангоут!»

Весла вмиг поднялись, как винтовки «на караул», и птица-лебедь, приподняв крылья, легко и бесшумно понеслась к трапу, над которым сидел правитель Крыма со всей своей свитой.

Здесь был финиш. Лодке оставался один миг до полной победы... И вдруг Леська рванул руль от себя, обогнул яхту и стремительно подошел к ней со стороны, обращенной к берегу. Лодка словно ушла от соревнования.

Корабль ахнул! Директор гимназии, действительный статский советник, бросился к противоположному борту:

– Зарезал! Без ножа зарезал! Болван! Тупица! Это ты нарочно!

Между тем к правителю Крыма подходила гичка с надписью «Севастопольская гимназия».

Назад плыли уже под командой Видакаса. Леську же по распоряжению директора не только сняли с кормы, но отсадили на самую дальнюю банку. Никто не произнес ни слова.

На середине пути Артур скомандовал:

– Суши весла!

Гребцы приподняли лопасти над водой, и гичка шла по инерции.

– Зачем ты это сделал? – спросил Артур таким тихим голосом, каким разговаривают с больными.

– Я должен был отомстить за Гринбаха.

– Но почему именно ты?

– Потому что его заменили мной.

Артур не знал, что ответить, но за него ответил Улька:

– Все равно! Ты должен был сначала посоветоваться с нами. А вдруг мы не согласны?

– Действительно! – поддержал Соколов. – Ведь ты же всех нас опозорил.

– Неправда! – воскликнул Шокарев. – Он довел нас до яхты первыми. Все видели, что победа наша.

– «Видели», «видели»... Мало что видели! Все равно считается, будто победил Севастополь.

– На воду! – скомандовал Артур. – Ра-аз!

В поезде до Евпатории все возбужденно, даже слишком возбужденно беседовали друг с другом, не касаясь щекотливой темы и тщательно избегая общаться с Бредихиным. Один только Шокарев страдальчески глядел на Леську, который, судорожно вздыхая, сидел в углу с красными, опухшими веками. «Наверно, всплакнул в уборной», – подумал Володя. Время от времени он обращался к Леське с невинными вопросами, но Леська так оскорбительно отвязывался от него, что Володя вскоре отстал. В Бахчисарае, вокзальный ресторан которого славился на весь Крым жареными пирожками с бараньими легкими, Шокарев принес Бредихину парочку, но тот угрюмо и даже грубо от них отказался.

В Евпаторию приехали засветло. Экипажей брать не стали, а, выстроившись, молча зашагали по городу.

И вдруг в конце главной, Лазаревской, улицы они услышали легкомысленный «краковяк», исполняемый духовым оркестром: гарцевал Крымский эскадрон Уланского ее величества полка. На всадниках были бледно-синие ментики и красные рейтузы. Кавалеристы молодцевато высились на своих карих конях, а чресла их двигались так, точно они сидя танцевали.

Волнующий звон конских подков, напоминающий цоканье серебряного ливня, относил память ко времени Зейдлица и Мюрата. Бредихин, как более начитанный, вспомнил даже кроатов Цитена.

– В чем дело? – прозаически спросил Листиков, который успел присоединиться к товарищам еще в поезде.

– А что? Татарский эскадрон.

– Да, но почему он здесь? Его стойло в Симферополе. Значит, вызвали?

– Значит, вызвали.

– А зачем?

– Это уж дело полковника Выграна.

– Смотрите, вон корнет Алим-бей Булатов!

– Где, где?

– Да вон, во главе второго взвода.

– Действительно: Алим!

У Леськи провалилось сердце.

Домой он вернулся раньше корнета. Дед сидел за столом и при свете розового ночника одним глазом читал «Евпаторийские новости».

– Слышь, Елисей! В Питере какие-то большевики взяли власть в свои руки. Ленинцы какие-то. Знаешь что-нибудь про них? А? Что с тобой? Почему такой бледный?

– Алим-бей приехал.

– Ну?

– С татарским эскадроном.

– На эскадрон наплевать, а вот Алимка...

Дед начал задыхаться. Потом вышел за дверь под лупу. Он был очень расстроен. Его томило тяжелое предчувствие: как и Леська, он понимал, что песчинка дорого обойдется его внуку.

* * *

Но дело было не в песчинке.

Завоевание власти пролетариатом прошло для Леськи незамеченным. Он не знал, что вся его жизнь отныне пойдет по новым рельсам. Крым находился от Петрограда на расстоянии двух тысяч верст. Курьерский поезд приходил, бывало, из Питера на третьи сутки. Но Леська представлял себе эту даль как что-то космическое. Газет он не читал, потому что не верил им, а слухи, даже если им верить, не раскрывали сущности эпохи. Бой за Зимний дворец, образование Советского правительства во главе с Лениным, декреты о мире и земле – все эти события не коснулись Елисея. Но враги революции даже в Крыму не только знали, но и всей своей шкурой чувствовали, какая гроза надвигается на них.

* * *

В доме Булатовых зажгли большой свет. Электростанция в городе не работала: забастовали рабочие. Но у предводителя столько керосиновых ламп, что там забастовки и не заметили. Цыган Девлетка и горничная Шура метались из дома в погреб и обратно. Повариха, мать Девлетки, принимала вина и соленья прямо в окно кухни. А из виллы доносился голос Алим-бея:

– Большевики – это всякие подонки. Чернь, одним словом. То, что они взяли власть, ничего не значит. В России все ничего не значит. Распутин одно время тоже царствовал, как сам Иоанн Грозный, но его убили – и что? Где Распутин?

Леська тоже вышел во двор и стал рядом с дедом.

Алим-бей продолжал изрекать:

– Все партии хотят изменить образ правления. Ну и черт с ними. Нам какое дело? Но большевикам этого мало! У них лозунг: «Нижние наверх!» Это значит, что Бредихины должны жить в нашей вилле, а мы, Булатовы, в их избушке.

Голос Алим-бея становился все глуше.

– А вы думаете, у вас в Евпатории нет большевиков? Еще сколько! Они, как крысы, живут в подполье... Но действуют! Эта забастовка на электроста... Чья работа, а? Вот то-то. Понимать надо! Но ничего... Полковник Выгран – молодец: он вызвал наш эскадрон и сказал: «Есть закон жизни: если человека пустить в расход, то он уже больше не существу...»

Дальше ничего нельзя было разобрать, и Бредихины пошли к себе.

– А зачем мне переезжать в ихнюю дачу? – задумчиво сказал Петропалыч. – Да я там от одной чистоты подохну.

* * *

Утром из окон виллы раздался страшный крик Алим-бея, переходящий в рев.

– Леська! – орал он истошным голосом.

Елисей вышел во двор. Дед и бабушка прильнули к окошку и замерли: Алим-бей, снова основательно клюкнув, направился к Леське. Он был в красных штанах со спущенными подтяжками, в сапогах со шпорами и в распахнутой нижней сорочке.

– Ты... Ты посмел коснуться... моей сестры?

Он подошел вплотную. Его молодое, но уже порочное лицо в эту минуту окончательно озверело.

– Большевик! – завизжал он и, широко размахнувшись, ударил Леську кулаком в лицо. У Леськи дернулась голова, он пошатнулся, но устоял на ногах и только зажал нос ладонью.

Но тут дедушка, сорвав со стены берданку, заряженную солью, вымахнул из хаты. Увидев искаженное лицо старика и сообразив, что тот не шутит, корнет рысцой пустился наутек. Дед приложился к ружью и пальнул. Алим-бей завопил, схватился обеими руками за поясницу и теперь уже галопом поскакал восвояси.

– Почему ты не дал ему в морду? – разъяренно захрипел рыбак. Он готов был сейчас растерзать Леську.

– Не мог.

– Почему? По-че-му?

– Потому что он прав.

Через час Гульнара прибежала к бредихинской хате и вызвала Леську.

– Ой, как у тебя распух нос! Миленький... Тебе, наверное, больно?

– Неважно. Зачем пришла?

– Будьте осторожны: наши что-то затевают. Ой, как распух...

– В суд подадут на деда?

– Нет. Хотели, но раздумали. Ведь надо тогда рассказать, что Петропалыч выстрелил Алимке в неприличное место, а для офицера это позор: Алимке придется из полка уйти.

– Но если не суд, то что же еще?

– Не знаю, не знаю. От меня теперь все скрывают.

Они помолчали.

– Это правда, что тебя отправляют в деревню?

– Правда.

– Куда же ты уедешь?

– К деду Умер-бею, в деревню Ханышкой. Знаешь? На реке Альме.

– Альму знаю, конечно, а про Ханышкой не слыхал.

– Ханышкой. Там у деда большо-ой сад и вот такущие яблоки.

– И скоро уедешь?

– Сначала хотели скоро, но Алимка велел, чтобы подождали.

Гульнара сказала это с сожалением. Леська подумал: «Какая она еще маленькая! Ее радует любая перемена в жизни». Ему стало досадно, и он первым прекратил разговор. Гульнара обиделась и ушла, не простившись.

Днем к Бредихиным пришел Девлетка и попросил немного укропу. Бабушка вышла в огород и нарвала ему пучок. Девлетка очень вежливо поблагодарил, но напряженные глаза его метались и не могли глядеть прямо.

Когда взошла вечерняя звезда, но было еще совсем светло, дедушка и Елисей на шаланде вышли в море. Если поставить лодку так, чтобы звезда висела как раз над крестом собора, то через полчаса гребли можно наехать на дедушкины буйки.

Здесь Петропалыч поставил «кармакан» – старомодную шашковую сеть с крючьями на подводцах. «Кармакан» стоит недорого и хорош тем, что не требует наживки: красная жрет и так.

Елисей греб спокойно и размеренно. Когда подплыли к буйкам, увидели, что под ними вертелся темный силуэт. На миг Елисею показалось, будто это сирена.

– Ундина... – прошептал в нем голос восьмилетнего Леськи. Но уже минуту спустя он услышал деда:

– Белуга... Пудов на семь потянет.

Она кружилась с медлительной и могучей грацией. Хребтина ее в темной воде казалась черной, но когда подтянули рыбу к шаланде и приподняли ее голову над водой, почудилось, будто вытащили луну.

Леська залюбовался. Нет ничего изящней красной рыбы. Белуга, севрюга, стерлядь, осетр... Весь их корпус вылит из рафинированного металла, хвост выполнен резцом, морда точно кована самим Челлини и напоминает изысканной работы кубок, перевернутый кверху дном... Поставьте рядом с белугой корову, а рядом с осетром бобра – и вы поймете все восхищенье Леськи.

Елисей держал белужью морду на весу, а дед бил рыбу по темени обухом, покуда она не оглохла. Тогда, протащив тонкий канат сквозь щеглу и привязав его мертвым узлом к кольцу на корме, дед и Леська взяли рыбищу на буксир, как подводную лодку.

Дед был счастлив: семь пудов – не шутка. Правда, попадаются белуги и в двадцать, но он бы такую не осилил. А семь... Семь – это новое пальто для Леськи, потому что шинель он носит с четвертого класса и из нее уже лезет вата: семь – это оренбургский платок бабушке, тот самый, что весь проходит сквозь кольцо, как струйка воды; это, наконец, резиновые сапоги для деда. А может быть, и еще что-нибудь останется. Вот что такое семь пудов!

Вскоре город, который издали угадывался только своими огнями, стал выделяться и силуэтами. Вон собор, вон мечеть «Джума Джами», вон театр, вот отель «Дюльбер», вилла Булатова. Но что это? На том месте, где находился их домик, стояло пламя. В темноте дым был невидим, а огонь не бился, не прыгал, а торчал ровно и толсто, как из самовара.

– Леська! Горим?

– Горим!

– Навались!

– Белуга тянет, – задыхаясь от быстрой гребли, сказал Леська. – Обруби веревку.

– Это чтобы белуга ушла? Ну не-ет...

– Обруби, дедушка. Мы тогда пойдем скорее. Может быть, успеем потушить.

– Отпустить белугу?

– Да, да!

– Пусть все пропадет пропадом, а белугу не упущу! торжественно и яростно провозгласил Петропалыч.

– Да ведь горит хата!

– Уйдет белуга и подохнет. Ни себе, ни людям.

Леська понял, что старика не переспоришь, и замолчал.

Когда лодка врезалась в песок и рыбаки спрыгнули на берег, все было кончено. На пепелище сидели только бабушка и кошка.

– Мать, не горюй! – угрюмо сказал дед. – Мы не богачи, потеряли не ахти что. Давай устраиваться в сарае.

Бабушка поднялась и молча принялась работать, стараясь всхлипывать как можно тише, чтобы не услышал тугоухий дед. А дед опять сел в шаланду, повез белугу к булатовской купальне и привязал рыбину к самой дальней свае.

Бабушка и Леська собирали уцелевшее добро, которое бабка успела вытащить прямо из пламени: матрас, одеяло, три подушки, два стула.

В ту ночь спали втроем поперек матраса, укрывались единственным одеялом, тоже поперек, зато подушек хватило на всех. Сарай зиял щелями.

Утром Леська пошел к пепелищу. Были у него книги. Не очень много, но любимые: учебник психологии, «История философии» Челпанова, «Принципы философии» Декарта, «Так говорил Заратустра» Ницше. Владыки умов современной молодежи. Вот они, эти книги! Спекшиеся, серебристо-серые, но сохранившие свои очертания, лежали они одна на другой. Видно было даже, как переплет отделяется от корпуса. Но едва только Елисей коснулся их рукой, они распались прахом.

Потом пришла бабушка. Она принялась шарить лучинкой в золе, не уцелело ли что-нибудь.

Дед взял нож и направился к белуге. Только рыбаки, охотники и поэты могут понять радость от улова этакого зверя. Дело тут не только в деньгах – дело в удаче! А удача – это как сама судьба. Невезучему нет жизни – против него все боги леса и воды. Пусть все на свете пропадет, а эта радость останется: «Однажды я поймал белугу в семь пудов». Белуга, огромная, прекрасная, лежала голубовато-алым брюхом вверх, распластав могучие плавники. Но тело ее стало бледнее и тусклей. Уснула. Больше от страха, чем от боли. Белуга – рыба трусливая, нежная. Вот до зари и не дожила.

Дед вздохнул и укоризненно поглядел на морскую ширь. Море лежало у его ног, но глядело на него хитрющими синими глазами.

– Что? – шептало оно рыбаку. – Белужинки захотел? Семи пудиков? Не меньше? Так вот же тебе: бери белугу в обмен на пожар.

– А тебе что пользы? Ведь издохла бы. Только вонять будет.

– Не твое собачье дело! – отвечало море, вскипев пеной от раздражения. – Будь счастлив, что твой Андрон все еще на плаву.

Андрон, сын Петропалыча, сейчас плавал шкипером по Крымско-Кавказскому побережью на шокаревской шхуне «Владимир Святой», которую в Евпатории прозвали «Святой Володя» в честь Володи Шокарева. Петропалыч всегда очень пугался, когда море напоминало ему об Андроне, ибо оно, море это, стало могилой старшего его сына, Александра, Леськиного отца.

Бабушка ходила теперь на пепелище, как Робинзон Крузо ходил к морю в надежде на то, что море выбросит ему что-нибудь со своего барского стола. И пепел то и дело одаривал бабушку чем-нибудь оставшимся от крушения. Каждая вещь теперь становилась драгоценностью. Бабушка нашла, например, шкатулку с изображением русалки. Находка не ахти какая, но все-таки вещь. Иголки и нитки всегда пригодятся.

Между тем Леська по приказу деда сбегал в город и привез цыгана с мажарой и шестами. Белугу вытащили на берег.

Дед подошел к ней, перекатил ее вместе с Леськой на спину, затем вспорол ножом брюхо и, страшно напрягшись, вырвал огромный ястык, полный черной икры.

– Купишь в аптеке буру, – бросил он внуку.

Цыган приладил к телеге два длинных шеста в виде лестницы без ступенек, и по ним дед, цыган и Леська стали кантовать рыбину, подпирая кольями ее знаменитые семь пудов. Дед остался с белугой, а Леська пошел в гимназию. Уходя, он оглянулся на деда. О хате тот уже позабыл. Он стоял около своего счастья не только довольный, но даже гордый.

Но Леська никакого счастья в своем глубоком горе не чувствовал. Хату было, конечно, жаль, но как ее оплакивать, если впереди расплата за Севастополь... Захотят ли друзья разговаривать с ним?

Оказалось, однако, что его сгоревшая хата сняла всякую обиду. Все уже знали о несчастье Бредихиных и горячо его обсуждали.

– Дом не мог загореться сам! – заявил Саша Листиков. – Его подожгли. Так и папа говорит.

– Домик был застрахован? – спросил Артур.

– Нет, конечно.

– Тогда нужно всем нам пойти к Сеид-бею и потребовать, чтобы он восстановил хату. Иначе в суд!

– Что ты! Он повесится, а не заплатит, – уныло протянул Леська. – Мы ведь им как сучок в глазу со своей хатой.

– А суд? – сказал иронически Гринбах. – Что предводителю суд? Мировой пьет с ним в «Дюльбере» каждую неделю.

Начался урок. Все уселись за свои парты.

В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной делало ее только одно: море. Оно подымалось до средины окон.

Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева.

– Но ведь он только что здесь присутствовал. Я видел его из окна своего кабинета.

– Он действительно был, вы совершенно правы, но вдруг почувствовал себя плохо! – сказал языкатый Уля Канаки.

– Ну! Неужели плохо? Надо будет позвонить Ивану Семеновичу.

– Да, да, – сказал Канаки развязно. – Обязательно надо!

Директор поглядел на него неодобрительно, поковырял карандашом в ухе и ничего не сказал. Продолжив перекличку и по-прежнему не приглашая гимназистов сесть, он вдруг зычно воззвал:

– Листиков!

– Я!

– Прошу ко мне.

«Не ожидая для себя ничего хорошего», как писалось когда-то в бульварных романах, Листиков неуверенно вышел к доске. Директор повернул его лицом к классу и возложил руку на его плечо:

– Господа! Я счастлив отметить прекрасный поступок ученика Листикова Александра. В течение ряда лет собирал он в Коктебеле коллекцию сердоликов, он очень любил эту коллекцию, лелеял ее, но нашел в себе благородную силу преподнести свой труд правителю Крыма его высокопревосходительству Джеферу Сейдамету.

Директор зааплодировал. Два-три гимназиста, из передних, конечно, рядов, не выдержали директорского взора и тоже захлопали.

– Его высокопревосходительство господин Джефер Сейдамет, – продолжал директор, – высоко оцепил этот поступок. Он прислал на мое имя для Листикова двадцать пять рублей николаевскими деньгами.

Листиков вспыхнул до слез. Углы губ задрожали. Ничего не замечая, директор снова зааплодировал. Теперь уже весь класс разразился иронической овацией.

– Не огорчайся, Саша! – крикнул Гринбах. – Впереди еще двадцать тысяч!

Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте.

– Бредихин, ко мне!

Елисей пошел как на заклание.

– Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. Напротив, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на водах». Теперь ты не будешь стипендиатом...

– ...«Общества спасания на водах», – подхватил Улька Канаки.

– Да, именно! – подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника. – Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города.

Леська стоял понуро, точно у позорного столба.

– А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте.

Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и неверно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал.

Директор. – Ну! Все?

Бредихин. – Все.

Директор (взглянув на решение). – А почему никто не протестует?

Молчание.

Директор. – Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы решить эту задачу?

Гринбах. – Смог бы, конечно.

Директор. – Пожалуйста!

Гринбах. – А зачем мне это нужно?

Директор. – То есть как это – зачем?

Гринбах. – Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите.

Директор (усмехаясь). – Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три.

Гринбах. – Да, но то, что дважды два – четыре, | бог, вы и я знаем одинаково хорошо.

Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу:

– Выйди из класса, Гринбах.

Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на революцию. Директор подхватил журнал и удалился.

К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо.

– Шокарев!

Володя вздрогнул.

– Мальчики, я ничего не знаю... – прошептал он.

– Шо-ка-рев! Где Шокарев?

– Здесь! – крикнул Гринбах.

– Почему же вы не отзываетесь?

Гринбах подошел к кафедре.

– Расскажите нам о кровеносной системе.

Гринбах в два счета отбарабанил урок.

– Отлично! – сказал доктор. – Садитесь. Пятерка.

Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победоносно поглядывая по сторонам.

– Гринбах! – крикнул доктор.

Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков.

– Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах?

– Я Гринбах! – закричал с места нахальный Канаки.

– Будьте любезны к доске.

Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение».

– Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу.

Канаки беспомощно поглядел на класс. Несмотря на всю свою развязность, он не мог выжать из себя ни слова.

Со всех сторон слышалось змеиное шипение, но он ничего не улавливал и стоял, как голкипер на футболе, осыпаемый ударами и неспособный отбить ни одного.

– Плохо, Гринбах. Очень плохо. Садитесь. Кол вам за это. Брали бы пример с Шокарева: блестящий ученик.

Остаток урока прошел без происшествий. Юноши вышли на улицу и направились к погорельцам.

– Эй ты, симбурдал! Какого дьявола ты вылез отвечать, если ни черта не знаешь? – напустился на Канаки Листиков.

– Ну и что ж такого? – невозмутимо ответил Улька. – Лучше колятина, чем разоблачение. Верно, Самсон?

– Он прав, – сказал Гринбах. – Единицу я, конечно, исправлю, а трюк с фамилиями – за это, знаешь? Из гимназии вылететь можно.

– Да, да... – уныло сказал Шокарев.

– Такова жизнь! – умудренно промолвил Соколов.

Проходя мимо Пушкинской аудитории – белого здания, увенчанного бюстом великого поэта, гимназисты увидели витрину с жирной надписью: «Кто правит Совдепией?» Там были выставлены репродукции с тюремных фотографий Ленина и Дзержинского, снятых еn face и в профиль. Ниже шла краткая информация о том, кто и когда находился в остроге и ссылке.

Гимназисты подавленно двинулись дальше.

– Что же станется со страной, если ею будут руководить бывшие преступники? – спросил Шокарев.

– Че-пу-ха! – грянул Гринбах. – «Преступники»... Их выставляют перед народом, как людоеда Губаря или Соньку – Золотую Ручку. А это святые люди. Да, сидели в тюрьмах, да, годами жили в ссылке, да, преступники в том смысле, что преступили законы царизма.

* * *

Евпатория почти не располагала промышленным пролетариатом. История классовой борьбы, терминология партий, да и самые имена больших революционеров не были знакомы евпаторийцам. Слышали они краем уха только о бомбистах – народовольцах и эсерах: Рысакове, Каракозове, Сазонове. Знали, конечно, о знаменитом провокаторе Азефе, знали о Керенском как о блестящем думском ораторе, но точно в таком же сенсационном ореоле реяли пред ними чемпион мира борец Иван Поддубный или великий клоун Владимир Дуров с его неподражаемой свиньей.

Слова Гринбаха несколько озадачили ребят. На миг он показался им человеком с какой-то другой планеты. Там жили эти «святые» – Ленин, Крупская, Калинин, Дзержинский, которые так неожиданно для них выплыли как бы из самой истории. Но вдалеке возникло здание театра, справа открылась библиотека, слева море, – Евпатория оставалась Евпаторией.

Саша Листиков сбегал в «рейнсковый погреб» и вышел оттуда с бутылкой водки, все опять стало на свои места. В том числе и сам Осваг. И все же, когда показалась, наконец, крыша булатовской виллы, Гринбах отвел в сторонку Бредихина и спросил:

– Хочешь прийти сегодня в Пушкинскую аудиторию? Там мой пахан будет читать лекцию о большевизме.

– Ну? Это интересно!

– Так придешь?

– Приду. А кто еще будет из наших?

– Один Шокарев. Напросился, понимаешь. Конечно, вход по запискам, но Володька меня не подведет.

Но вот уже и пепелище. Дед вышел к юношам навстречу, за ним бабушка, обтирая передником руки, осеребренные золой.

– Я говорил с отцом. Здравствуйте! – конфузливо начал Шокарев.

– Здравствуй, коли не шутишь, – сказал дедушка.

– С отцом я говорил. У него есть каменоломни. Знаете? Под деревней Орта-Мамай. Там режут ракушечник. Так вот папа сказал, что отпустит сколько нужно пиленого камня.

– А почем?

– Ну, дедушка! – протянул Леська. – Как ты не понимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Володя его попросил.

– Да уж ясно! – вмешалась бабушка. – А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торговаться вздумал.

– А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша, – сказал Артур.

Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.

– Э, да что там долго разговаривать! – воскликнул Саша – Двадцать Тысяч. – Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.

Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке.

– На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены – им запрещено.

У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой палил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:

– Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.