Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Проснулся?

Леська молчал.

– Говорить умеешь?

Молчание.

– Тебя контузило, Елисей, и довольно крепко. Без памяти двадцать часов. Ну, так как же? Узнаешь меня?

Леська продолжал отмалчиваться.

– Как товя фамилия?

Этот вопросо оказвался слишком серьезным для Леськи.

– Ну, слушай!Гляди на меня. Я сосчитаю до трех – и ты вспомнишь свою фамилию. Хорошо?

– Да ты что пристала к нему, баба? – заворчал возница

– Вот я тбя сейчас как стукну прикладом, узнаешь бабу!

– Ах, ты, супротивная!

– Леся, слушай сюда. Вот я считаю. Понятно? Считаю до трех, и ты скажешь свою фамилию. Понятно? Ра-аз, два-а, три!!

– Бредихин! – крикнул Леська.

– Ах ты мой родненький... – У Тины сверкнули слезы, она повалилась на Леську и крепко поцеловала его в губы.

Леська на поцелуй не ответил.

«Не понимает еще, – подумала Тина. – Не вошел в понятие».

– Где мы?

– В поле, котик, в поле, – сказала она, утирая слезы подолом. – А едем в госпиталь. Я комендант по эвакуации раненых. Вот за мной еще семь телег.

– Значит, мы в Армянск?

– Ка-акой Армянск? Армянск давно волки съели. К Симферополю подъезжаем.

Вскоре телегу окружили всадники.

– Куда?

– С Перекопа в госпиталь.

– Какой?

– Симферопольский.

– В симферопольский нельзя: немцы уже в Джанкое.

– А куда же нам?

– А вы кто? Моряки?

– Мы – Евпатория.

– Евпаторийцам на станцию Альма. Спросите имение Кальфа. Там госпиталь и штаб вашей гвардии.

Лошади снова тронулись и вскоре перешли на рысь. Дорога была разбитой, и телегу трясло так, что Леська снова потерял сознание. Когда он пришел в себя, телега стояла уже во дворе какой-то усадьбы. Слышались крики и стоны.

– Скорее! – командовал чей-то чистый женский голос. – Шевелитесь, девчонки!

Сестры милосердия снимали раненых и уводили в огромный амбар, а тех, кто не мог идти сам, брали на носилки.

И тут начался мусульманский рай. Гурии укладывали юношей на койки и, не давая опомниться, раздевали их догола. Если рубаха не снималась, ее разрезали ножницами. Сначала бойцам было нестерпимо стыдно, но это ведь проделывали со всеми, к тому же девичьи руки, которые порхали по их телу, были так приятны, что стоны и крики мгновенно прекратились. Бойцы лежали на койках и со страшной силой глядели на девушек.

В это время два санитара втащили огромную лохань, от которой шел пар. Сестры черпали из лохани ведрами какую-то рыжую воду, обмакивали в нее губки и мочалки и, намылив, принимались обтирать все тело раненого.

Потом внесли ворох свежего белья такой белизны, что показалось, будто он пахнул снегом. Раненых начали одевать во все чистое, реквизированное у помещиков. Никто из бойцов не стонал, девушки делали с ними все, что хотели, а боль если и не ушла, то хорошенько притаилась. Внесли котел с борщом и белые калачи. Тут же сквозь раскрытые ворота деликатно вошли в амбар два светло-шоколадных олененочка.

– Славик! – позвала одна сестра.

– Стасик! – позвала другая.

Славик и Стасик доверчиво подходили, обнюхивали борщ и с несравненным изяществом отходили прочь.

– За хлебом пришли, – пояснила Леське его сестра.

Леська узнал ее голос.

– Наташа?

– Да. А вы меня знаете?

– По Мелитополю.

– Не помню.

– А Бельского Семена Григорьевича помните, актера?

– Ах, так вы – Леся?

– Леся.

– Вот где привелось встретиться. Давайте раздену вас. Ну, ну, в госпиталях стесняться не положено.

На Леську надели чудесное белье с какими-то инициалами, выведенными славянскими буквицами. Не успел он освоиться, как вошел доктор.

– Этого на операционный стол. Срочно! А у тебя что? Осколки? Осколки подождут. Больно, говоришь? А мне, думаешь, не больно? На то и солдат, чтобы больно. Маруся! Впрысни ему пантопон А его кто? Тоже невтерпеж? Ах, контузия? В контузии я, голубчик, не верю. Думаешь, у мея нет контузии, голубчик? Контузия – это двоюродная сестра симуляции. Где старшая? Выписать этого.

– Да вы что? Как вы можете такое? Я везла его с самого Перекопа, так он всю дорогу рвал. Просто нутро выворачивало. А вы – на выписку? Не будет этого! – крикнула Тина.

– А вы тут не командуйте, уважаемая.

– Это вы не командуйте, а я буду командовать. Наша власть – вот и командую. А вы разъелись тут, в тылах, на наших загривках. Ходит промеж девок, точно кот: того туда, того сюда, а этого и вовсе?

– Ну, хорошо, хорошо, – поморщился доктор.– Только, пожалуйста, не орите: раненым нужен покой. Рвало его, вы сказали?

– Всю дорогу. А памяти не было.

– Сколько времени он был без сознания?

– Двадцать часов.

– Ладно. Пусть отлежится. Но ведь сами понимаете: тут не санаторий, с минуты на минуту могут подойти немцы. Ему же самому выгоднее находиться где-нибудь подальше. Устройте его в каком-нибудь частном доме.

– Это чтобы его выдали? Спасибо вам!

– Ну, с вами не сговоришься, – сказал доктор и ушел из амбара.

– Шут с ним, – уже спокойным голосом произнесла Тина. – Лежи, котик, мечтай. А я буду во дворе дежурить. Если чуть что не так – ты только мне шумни. Я покажу им, что такое фронт!

Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные звуки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел приподняться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на подушки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать, – рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»

– Канторович! – громко позвал Леська.

Подошла Наташа.

– Разве вы – Канторович?

– Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.

Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.

Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.

– Вот он. Авелла!

– Кто это?

– Груббе и Немич.

Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.

– Как дела? Что наши?

– Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колонисты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление... А ты как, Леся? – спросил Немич.

– Удирать хочу, ребята. К вам. Да вот отобрали одежду, а где они ее держат, бог их знает.

– Одежду мы тебе достанем, а только можно тебе вставать или нет? – усомнился Виктор.

– Можно, можно! – зашептал Леська. – Тут все тяжелораненые. Я один с контузией. Просто неловко, понимаете?

– Да, да, понятно. Пошли, Витя.

– Пошли. Мир праху.

– И сапоги достаньте!

– А какой у тебя номер?

– Сорок четыре. Можно и побольше.

– Заметано.

Сапоги достали. Одежду также. Но не Леськину: штатские брюки, морскую тельняшку и бушлат.

Ночью Леська вышел во двор – никто его не остановил: часовые ушли на фронт, охраняли госпиталь девушки. Однако ночь темная, кругом тишина – ни собаки. Должно быть, побежали на скорую руку целоваться. Но чей это силуэт на камне? Женщина с винтовкой. Сидя спит. Конечно, это могла быть только Тина Капитонова. Леська на цыпочках обошел ее и, выйдя на улицу, побрел по направлению к вокзалу. Шел он долго. Его как бы качало ветром. Наконец в темноте замаячила водокачка.

– Стой! Кто идет?

– Свои.

– Кто свои? Пароль?

– Не знаю пароля. Я евпаториец. Контуженный.

– А зачем нам контуженный? Мы сами сумасшедшие, – засмеялся кто-то.

– Сысоев, прекрати! прикрикнул на него, по-видимому, начальник.

– Устин Яковлевич, вы?

– Так я тебе и сказал. А ты кто?

– Я Леська Бредихин. Гимназист.

– А-а! Ну, добро пожаловать.

Леська присмотрелся к темноте.

– Неужели все это анархисты?

– Нет, мои анархисты в разведке. А вообще все перемешалось, и комаровцев уже нет – я тут комвзвода. А ты ложись вот сюда, на шинель. Полежи, полежи, не стесняйся.

– А где Груббе? Немич?

– Немич теперь большой человек, – иронически сказал Устин Яковлевич. – Он военком города Евпатории.

– Что же тут смешного?

– А то, что в Евпатории немцы.

Леську словно бритвой полоснуло по сердцу. Евпатория – это ведь не просто город. Это Андрон, Гульнара, дедушка. Что-то такое, что родней родного... И вдруг – немцы!

– А скажите, гимназист, куда вы дели золото, которое заграбастали в армянской сберегательной кассе?

– Мы не заграбастали, а реквизировали.

– Покупили, одним словом. Так куда же все-таки вы его подевали?

– В Симферополь отправили.

– А зачем?

– Как зачем? В Ревком.

– В Ревком... А кто им там воспользуется?

– Не знаю. Куда нужно, туда оно и пойдет.

– Народу надо было раздать его. Народу! На то революция!

– Но если все раздать, откуда ж у революции будут деньги? Как вести государство без финансов?

– А к черту его, государство! Государство – это чудовище, которое только и знает, что драть с подданных семь шкур. Коммунизм отрицает государство. Кому оно выгодно? Только тем, у кого власть. А вы, краснопузики, боретесь за это самое государство. Никакого шарика в голове! Самого простого понять не можете! Или не хочете? Нужно уничтожить власть человека над человеком, иначе никакой свободы на земле никогда не будет.

Послышалось размеренное чоканье копыт. Из дымки рассвета вышли на железнодорожные пути два всадника, ведущие на веревках группу штатских людей.

– Авелла!

– Авелла.

(Это и был пароль.)

– Пленных принимайте.

Устин Яковлевич вышел навстречу.

– Кто такие?

– Диверсанты из немцев колонистов. Может, те самые, что громили штаб.

– Допрашивали их?

– Пытались. Но они по-русски не говорят.

– Ну это враки. Все колонисты давно говорят по-русски.

Комаров подошел к одному из пленных.

– Кто такой? Откуда? Как звать?

– Ich spreche nicht Russisch.

– Шпрехаешь, врешь!

– Was sagen Sie?

Леська приподнял тяжелую голову, усиленно вглядывался в немца. Потом встал на ноги и, пошатываясь, направился к пленному.

– Эдуард Визау? Так, кажется?

Немец молчал.

– Устин Яковлевич, присмотритесь, нет ли у него стеклянного глаза?

– Есть. Самый настоящий. Стеклянный.

– Ну вот. Теперь тебе, Эдуард, прятаться глупо.

– Вы его знаете? – спросил Леську Устин Яковлевич.

– Лучше бы и не знал... Мы с ним учились в городском училище.

– Ошибаетесь! – сказал Визау, не заметив, что перешеш на русский. – Я вас не знаю.

– Зато ты знаешь моего дядю Андрона. Это знакомсвто стоило тебе глаза.

Леська отошел в сторону. Его тошнило. Едва волоча ноги, добрался он до комаровской шинели и упал на нее. «Как мешок с ячменем», – вспомнил он фразу Тины.

15

Городское четырехклассное училище... Четыре года провел в нем Леська и вспоминал эти годы с содроганием. Инспектор училища брал взятки деньгами и арбузами, не пренебрегал и ягненком, поэтому в старших классах учились мужчины двадцати двух и двадцати трех лет: школа даже в военное время освобождала от воинской повинности. Когда ученика Соболева исключили из третьего класса, он женился и открыл на привозной площади карусель. Кое-кто из учащихся занимался сутенерством, особенно греки. Великолепно сложенные, под стать античным эллинам, они подплывали к «Дюльберу» на парусных лодках и, обнаженные до пояса, выжидали, не клюнет ли на них какая-нибудь северная дамочка (в Евпатории греки-рыбаки играли ту же роль, что татары-проводники в Ялте). Ученики-татары почти не посещали училища, стараясь остаться на второй год, а если когда и приходили, то открыто курили в классе, и учителя умоляли их хотя бы выйти в коридор. Среди этих великовозрастных был и Эдуард Визау, сын кулака из колонии Немецкие Майнаки. Если русские, греки, татары занимались своими взрослыми делами – пили, амурничали, торговали, – то Визау имел дело с малышами. Все они за каждую игру обязаны были платить ему «тумбу». Эту дань Визау собирал, как финансовый инспектор. При этом он не ходил за детьми но пятам, – нет, он сидел на колодце в самом центре двора, наблюдая и записывая в книжечку. К концу перемены Визау подзывал к себе какого-нибудь недомерка и спрашивал:

– В каких играх сегодня имел участие?

– Играл в «альчики».

– Сколько раз?

– Один.

– Плати копейку. А ты во что играл?

– В «баламбой».

– Сколько раз?

– Один раз.

– Неправда твоя! У меня записано: два раза. Гони монету.

– Да у меня только три копейки.

– Ну и что? Получишь копейку сдачи.

Арифметика была простой. Но не дай бог улизнуть и не уплатить Эдуарду «тумбы». Он ухватывал двумя пальцами вихор обвиняемого и сначала драл его вправо и влево так, что голова мальчишки дергалась от плеча к плечу, а потом пригибал эту голову к земле и снизу бил по носику коленом. Ребенок уходил, обливаясь кровью, но, конечно, жаловаться не смел: ябеду били все – и русские, и греки, и татары. Однажды немец разбил лицо Леське, который в тот день ни во что не играл, но Визау по ошибке приписал ему чужой счет. На следующий день, когда ученики уходили из училища домой, Визау снова подошел к Бредихину:

– Деньги?

Денег у Леськи не было.

– Тогда вот что, Бредихин: пока не принесешь денег, в училище ходить не будешь. Я запрещаю!

Но Леська все-таки пришел. Целый день он не выходил из класса, а потом выбежал через учительский подъезд и спрятался в сквере, через который обычно проходил Визау, когда шел домой. Когда Визау вышел на улицу, в скверике на скамейке сидел гимназист Леонид Бредихин. Ничего не подозревая, Визау прошел было мимо, но Леонид встал и окликнул его. Визау оглянулся. Тогда Леонид дал ему звонкую пощечину.

– Это тебе за Леську.

Визау поглядел на Леонида – тот был ниже его на голову. Схватив гимназиста за волосы и пригнув его голову, он со страшной силой ударил в лицо коленом. Леонид на минуту ослеп, а когда прозрел, перед ним стоял Леська и глядел на него, беззвучно рыдая.

– Это все из-за меня... Это все из-за меня... – шептал он. Потом взял брата теплой ручонкой за руку и повел домой.

– Только дедушке не говори, Леня, слышишь? А то он и дедушку...

На следующий день Визау не требовал от Леськи денег, он просто схватил его за вихор и стукнул личиком о колено. Так теперь повелось изо дня в день. В конце концов Леська перестал посещать училище. Утром он собирал книжки в ранец и уходил, а к двум часам возвращался. Но в школе не был.

Из плаванья вернулся Андрон. Леська ничего ему не рассказывал, но рассказал Леонид.

– Ну конечно, – спокойно произнес Андрон. – Куда ты против него? Тебе семнадцать, а ему двадцать один. Позови ко мне Леську.

Утром Андрон взял Леську за руку и повел в училище. Леська вошел в класс, а дядя – в кабинет инспектора.

– Ваш Визау до того мордует Леську, что парень перестал ходить в училище.

– Но-но! Пожалуйста, не утрируйте! У нас учебное заведение, а не бурса. Что же до Бредихина Елисея, то он действительно много пропустил, но я думал, будто он болен.

– Визау мордует моего племянника, и я хочу, чтобы с этим было покончено.

– Никто! Никого! У нас! Не истязает! Прошу не приписывать нам уголовщину.

– Значит, вы не вмешаетесь в это дело?

– Я поговорю с учеником Визау.

– Только и всего?

– А чего бы вы хотели? Исключить его я не имею права: он прекрасно учится.

– Так. Значит, из училища забрать Леську?

– А уж это как вам будет угодно.

Инспектор встал, давая понять, что разговор окончен. Андрон тоже встал, аккуратно снял с чернильницы медный шлемик, поднял ее, как бокал с черным вином, и плеснул чернилами в лицо инспектора. Инспектор всхлипнул от неожиданности, Андрон же вышел на улицу через парадный ход. Никто его не преследовал, никаких криков не слышалось: очевидно, инспектор принял решение избежать огласки.

Леська опять весь день провел в классе: на переменах прятался под парты. С последнего урока он отпросился «на минутку» и убежал домой. Когда ученики уходили из училища, Визау снова пошел через садик. Тогда со скамейки поднялся Андрон...

* * *

...Пленных расстреливали утром. Визау поставили у цоколя водокачки. Против него выстроились три бойца.

– По контрреволюции – пли!

У Визау сначала подломились коленки, а потом он медленно и как бы нехотя упал на бок. Одна из пуль разнесла косяк надбровья – стеклянный глаз выкатился и, поглядывая то вверх, то вниз, завертелся по земле.

«Андронова работа», – подумал Леська, глядя на стеклянный глаз.

Все остальные пленные вели себя таким же образом: падали медленно и нехотя. Но глаза у них были свои.

Елисей все это запоминал на всю жизнь, но никаких переживаний не испытывал: ни пафоса, ни злорадства, ни подавленности. Голова наливалась горячей кровью, тошнота подкатывалась иод самое нёбо.

Он повалился на шинель и тяжело задышал. Над ним низко склонился Сысоев.

– Слушай, гимназист! Уходить тебе надо.

– Что?

– Уходи, говорю. Немец уже в Симферополе. Ясное дело, на Севастополь пойдет. Устин Яковлевич по-человечеству беспременно возьмет тебя с собой, а кому ты в Севастополе нужен с контузией? Только всем в тягость.

– А куда ж я пойду? В Евпатории немцы.

– Дык теперь куда ни пойдешь – немцы.

Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед толпой красногвардейцев:

– Товарищи! Такое время... Я призываю вас! Мы не можем не... Мы должны! Мы обовязаны! Мировая революция... Ур-ра!

И тут же вдруг стал изображать оркестр, притопывая ногой в такт: «Тум-ту, ту-тум-тум, тум-тум-тум!»

Леська понял: везли душевнобольного. Этот человек не выдержал громадного давления дум, когда революция заставила его мыслить в планетарном масштабе.

Из толпы вернулся Устин Яковлевич, а с ним какой-то высокий военный в черных усах и бороде.

– Единственная просьба, Устин Яковлевич: удержи станцию хотя бы на два часа. Понимаешь? Необходимо доставить в Севастополь боеприпасы.

Он пожал Комарову руку, подошел к паровозу, поднялся на него по лесенке – и состав без свистка тронулся на юг. Комаров провожал поезд прощальным взглядом, словно тот увозил самое дорогое, может быть, самую жизнь...

* * *

Когда Леська снова пришел в себя, вокруг никого не было. Но где-то очень близко шла напряженная перестрелка.

Леська поднялся в полный рост и увидел: за водокачкой и под вагонами второго пути лежали красногвардейцы и отчаянно отстреливались. Потом он приметил немцев, стрелявших из окон вокзала. Пригнувшись, Леська побежал под вагон и, подобрав чью-то винтовку, пристроился у колеса. Немцы начали накапливаться в небольшой группе деревьев. Но один, самый близкий к Леське, прятался за маленькой цистерной. Вот показался верх его каски и рука, держащая гранату. Немец метнул и мгновенно юркнул вниз. Граната разорвалась совсем близко. Один осколочек на отлете попал Леське в лоб.

 
А пулю съесть придется —
Переварю и пулю, —
 

машинально подумал Леська. Он взял на прицел чугунную бочку и засек то место, где появилась каска. Кровь со лба тонкой струйкой заливала ему глаз, но этот глаз был ему сейчас не нужен: целился он правым. Действительно, минуту спустя как раз на линии этого глаза появилась каска и рука с гранатой. Леська затаил дыхание и нажал курок. Каска слетела вбок, звонко звякнув о чугун.

«Хоть одного, но убил. Я! Лично! Убил!» – подумал Леська и тут же потерял сознание. Когда очнулся, тяжести в голове не было. Был только приятный шипящий шум. Может быть, это шумят сады? Ведь Альма – река, бегущая в сплошных садах – вишневых, сливовых, грушевых, яблоневых, айвовых. Леська огляделся и увидел рядом с собой мертвого Сысоева. Дальше лежал в спокойной позе Устин Яковлевич: очки с него слетели, и теперь лицо его казалось совсем молодым. Но Леська ничего не переживал: ни жалости, ни сострадания. Он снова отупел, как до своего выстрела. Одно ясно: наши ушли. Значит, немцы здесь! Что же теперь делать?

Сначала Леська вздумал притвориться трупом. Впрочем, на станции никого не было. Так что нечего и притворяться. Но почему никого нет? Если немцы захватили станцию, то где охрана вокзала? Где часовые? Леська долго думал и, кажется, понял. Немцы воюют крупно: захватив какой-нибудь незначительный пункт, они идут дальше, не оставляя мелких пикетов и, таким образом, не давая армии таять. Если так, то пока некого бояться.

Захотелось есть. У немецких офицеров всегда имеется сумочка с неприкосновенным запасом. Об этом много говорили на фронте. Леська подполз к одному немецкому трупу. Действительно: клеенчатое портмоне с охотничьей сосиской, дырявым кубиком сыра и ломтиком белого хлеба. Хлеб и сыр он съел тут же, а сосиску спрятал про запас: это был настоящий солдат. Потом стал оглядываться вокруг и всматриваться в трупы. Лица убитых не были похожи на лица мертвецов. Одно дело мертвец в гробу и совсем другое – в бою. Здесь трупы рассказывают. Будь только чуток. Леське, с его чудовищной фантазией, казалось, будто он понимает все, о чем думал человек перед тем, как его убили. Вот лежит немец. Взглянул в его лицо и увидел чистую широкую дорогу и невдалеке фольварк с острой красной крышей, с голубыми стенами, с зеленым балкончиком, а на нем цветочные горшки – белые и розовые. Дверь на балкончик открыта. Из комнаты несется старушечий голос: «Отто!..»

А вот тот немец внушил Леське видение белокурой девушки. Над ней чисто вымытое немецкое небо. У нее голубые глаза и голубой фартук, а в руке ведро, полное только что нацеженного молока, всего в пузырях... Может быть, образы продолжают излучаться из человека, если его внезапно убили? Ведь не сразу же во всех частях тела наступает смерть. Возможно, что в мозгу что-нибудь еще мерцает, хотя сознания в нашем смысле уже нет. Может быть, какие-нибудь альфа-лучи, радиоволны какие-нибудь. Бог их знает!

Ну, хорошо. Но что же дальше? Это безлюдье не может продолжаться до бесконечности.

Леська встал. Преодолевая мучительную ломоту во всем теле, приковылял к низкому забору и тут увидел труп женщины.

Сначала он ее не узнал. Но венгерские сапожки с отворотами... Лица у нее не было, но гневно разметались такие знакомые волосы... Леська перелез через забор и упал на ранневесеннюю нежно-зеленую травку. Он лежал и силился заплакать. Ему стало стыдно, что он не плачет над телом Капитоновой.

Трава была прохладной. Леська стал тереться об нее щеками, чтобы умыться, и почувствовал на лбу бинт. Он думал сначала, что это фуражка. Оказалось, бинт. Значит, ребята перед уходом его забинтовали? Нет, если б ребята, они бы взяли его с собой. Бинтовала Тина! Она и не ушла, чтобы остаться с ним. Это дошло до него с ослепительной ясностью. Тина... И тут он зарыдал. Рыдал он долго, беззвучно, чтобы не обнаружить себя. Это рыдание вернуло его к чему-то человеческому. Даже и здесь Тина помогла ему, как могла. Теперь он плакал уже тихими, усталыми слезами. Так и заснул. Как в детстве. Снился ему немецкий домик с зеленым балкончиком и старушечий зов: «Отто!» Ему казалось, что это он сам и есть Отто, а зовет его бабушка Дуся.

Вдали сквозь деревья виднелся белый барский дом. Там сейчас, наверное, штаб германского полка. Надо выяснить. Но Леська медлил. Он понимал, что малейшая оплошность – и он погиб. К тому же в усадьбе могут быть собаки. Леська решил ждать чуда. Но в этот день чуда не было.

Утром начало пригревать рано. Трупы у забора почернели и превратились в негров, одетых по-русски и по-германски. Запах от них шел убийственный. Никакого сравнения с водорослями, гниющими на берегу после шторма. Но это хороню. Этот запах мертвецов отобьет у собак нюх, и они не учуют Леську. «Но где же чудо?» – уверенно спросил он.

И чудо явилось. Два светло-шоколадных олененка, Стасик и Славик, спокойно щипали траву подле самого дома, не вызывая ни собачьего гомона, ни выстрелов штабных солдафонов, которые, конечно, не пощадили бы этих милых зверенышей. Значит, усадьба все еще пуста. Леська был осторожен, но случаются минуты, когда нужно преодолевать осторожность. Он приподнялся, дополз до первой яблони, обнял ее и, подтянувшись, встал на ноги. Хватаясь за ветви, добрался он до опушки сада. Ни души. Побрел дальше. Увидел погреб. Оттуда повеяло теневой свежестью и запахом солений. У Леськи закружилась голова теперь уже от голода. Перебежав к погребу, он присел на первую ступеньку, потом стал пересаживаться на вторую, оттуда на третью и так спустился к прохладной и духовитой пещере. В первой же деревянной бочке оказались малосольные помидоры. Леська ухватил один, самый мягкий. По этой мягкости понял, что помидор красный. Он тут же высосал его. Ничего вкуснее не ел за всю свою жизнь. Второй, третий, пятый оказались не менее вкусными. Леська насытился, прилег у бочки и заснул. Теперь, по-видимому, от сытости. А может быть, здесь все еще действовала контузия?