Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

6

Дети растут в голову, старики – в нижнюю челюсть, а юность – в душу.

Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.

Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор – с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.

– У меня вопрос! – раздался голос из зрительного зала.

– Пожалуйста.

– Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?

Адвокат засмеялся.

– Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов.

– Простите, Григорий Маркович! – вмешался Караев. – При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!

Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.

– Господа! Предъявите документы!

Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп – и зал потонул в черноте.

– Выходить по одному! – приказал Алим-бей.

Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения – что у кого было.

– А-а! Господин Шокарев! – осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.

– Это мои товарищи. Они со мной! – сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.

– Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?

– Да, в общем ничего, – промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами. – Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.

– А кто докладывал? – как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей.

– Какой-то солидный господин.

– Фамилии не скажете?

– Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей.

– Грустно... Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.

– А вы подождите немного, – вмешался Гринбах.– Докладчик, вероятно, скоро выйдет.

– Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили!

На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу.

– Слушай, Самсон! – сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в голосе.– Отец у тебя – незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда?

– В чем дело?

– Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом?

Гринбах молчал.

– Володя! сказал Леська. – Это вопрос бестактный Самсон имеет право на него не отвечать.

– Но я ведь знаю, что он мне завидует! – горячо воскликнул Володя. – Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец!

– Ну-ну, ты уж зарапортовался! – сказал Леська.

– Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действительно лучшие друзья!

– Во-лоо-дя... – почти страдальчески протянул Леська.

– Брось, Елисей, – отозвался Гринбах, побледнев.– Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати миллионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой.

– Сима! – в ужасе воскликнул Леська. – Неправда! Ты так не сделаешь!

– Но что это меняет? – с каменным спокойствием продолжал Гринбах, точно и не слыша Леськиных причитаний. – Можешь ли ты дать каждому коммунисту по миллиону? А так как коммунисты рождаются из пролетариата, то сможешь ли ты дать по миллиону каждому пролетарию? Не сможешь? Значит, купив Самсона Гринбаха, ты выиграл только одного Самсона Гринбаха. Что же изменилось? Революция остается революцией.

– Черт знает этого Гринбаха, – с облегчением сказал Леська. – Умен так, что даже страшно.

– А что тут удивительного? – смущенно отозвался Володя. – Помнишь, как у Достоевского сказано о русском гимназисте: дайте ему карту звездного неба, он найдет в ней ошибку.

7

В море показалась яхта: она тянула за собой шаланду, которая везла мамайский камень к пепелищу Бредихиных. В то же время сравнительно невдалеке из красного тумана прояснилась трехмачтовая шхуна. Ее сразу узнали:

– «Владимир Святой», – сказал Гринбах.

– Дядя приехал!

– Леонид? – спросил Володя.

– Зачем Леонид? Леонид – мой брат. Он учится на медицинском в Одессе. А это Андрон. Дядя мой. Он ходит в шкиперах у твоего отца.

– Ничего не знает! – захохотал Гринбах. – Вот это хозяин! Возьми меня в секретари, говорю тебе...

Все засмеялись. Огромная проблема эпохи на этот раз прошла стороной, как тайфун проходит мимо баржи, ныряющей боками и носом в Великом океане. Гимназисты опять стали гимназистами.

* * *

Шхуна, еще дымящаяся от тумана, пошла к пристани «Российского общества пароходства и торговли». Матросы выбросили на правый борт кранцы, боцман кинул канат, портовой Груббе и Леська закрепили его на кнехте, и вот по спущенному трапу сошел Андрон Бредихин. Он, конечно, сразу заметил Володю, но, сделав вид, будто не видит его, широко раскрыл объятия и с добродушной грубоватостью схватил Леську в охапку. Володя глядел на него с восхищением: Андрон весь дышал обаянием русского богатырства. И вообще – лицо его было таким русским, что в Евпатории, наполненной караимами, татарами и греками, оно казалось иностранным до экзотики.

– Ну, как дома? Что старики?

– Старики ничего. А дома у нас нет.

– Как нет?

– Сгорел дом. Дотла.

– Где же вы живете?

– В бане.

– Вот это здорово!

– На верхней полке сплю я, на нижней бабушка, а дед на полу. Ему наверху душно.

– А я где буду?

– Найдем.

Все засмеялись. Тут только Андрон «заметил» Шокарева.

– А-а, Володя, и ты гут? Здорово, Самсон!

Он протянул мальчикам руку. Володе почудилось, будто он пожал пятилапое копыто доисторического ящера.

– Ну да ладно. Будем с тобой пока что жить на корабле, – сказал Андрон Леське. – Потом вдруг: – Отчего же ты ничего не спросишь о Леньке?

– Да, да. Ну, как он там?

– Этот мещанский парень ничего знать не хочет об революции. Учится, учится, зубрит – аж дым из ноздрей. Все кости наизусть знает.

– Жениться не думает?

– Жениться? Пусть только попробует.

– Зачем ты так?

– А как же? Он женится, а кормить жену буду я? Нема сала, кошка съела.

Андрон не получил образования, если не считать двухклассной церковноприходской школы, где все науки преподавал поп. Но племянников он хотел видеть счастливее себя. Студент и гимназист учились на его деньги, обходилось это недешево, особенно университет в чужом городе. Андрон из-за этого не женился. Поэтому очень переживал опасность женитьбы Леонида.

Не заботясь о шхуне и не отдавая никаких приказаний, точно все должно быть и будет сделано как по таблице умножения, шкипер пошел вдоль пристани в город. По дороге Леська рассказал ему о мамайском камне, который подарил им Иван Семеныч.

– А как с доставкой? – спросил Андрон, даже и не покосившись на Володю.

– Возим каждый день на яхте и шаланде.

Андрон засмеялся.

– Чепуха какая! Да ведь пока вы его доставите на своих пузырях, вся зима пройдет.

– Не пройдет.

– А шторма? Ноябрь не конфетка. Еще утонете с вашей яхтой.

– А что же делать с камнями?

– Да придется подвезти на шхуне. Тут кстати и матросы мои помогут. Поставлю кварту да соленой барабули – в один рейс обернемся.

– Странно! – шепнул Володя Самсону. – Распоряжается шхуной, как своей собственностью. Даже и не подумал спросить позволения у отца.

Гринбах сочувственно пожал плечами. Его тоже покоробила такая бесцеремонность, но шкипер ему очень нравился, и он не хотел его критиковать.

– А что слышно в Одессе? – спросил он Андрона.

– Да ничего особенного – мы идем к социализму полным вперед.

Это «мы», сказанное как бы между прочим, без нажима, прозвучало огромно. Где-то на горизонте опять закурился тайфун эпохи.

Они проходили теперь мимо недостроенной греческой церкви.

– Все еще не достроили? – спросил Андрон таким тоном, точно не был в Евпатории много лет.

– Как видите.

– Ну уж теперь не успеют.

Вдруг сзади послышался грохот подкованных сапог. Их догонял боцман с мешком, из которого торчала кость копченого окорока.

– Знакомьтесь! – сказал шкипер.

Боцман, совсем еще молодой, но с серьезным и даже нахмуренным лицом, сказал искусственным басом:

– Стебун, председатель судкома.

– Чего, чего?

– Судкома?

– Судового комитета шхуны «Владимир Святой».

– А что это значит?

– Самоуправление это значит, – сказал Андрон. – Вот, кстати: передай папе, Володя, что постановлением общего собрания матросов шхуна переименовывается.

Ну, что это за название: «Владимир Святой»? Кому сейчас нужна религия? Мы и решили – пусть называется «Владимир Ленин».

– А как посмотрит на это папа? – нервно спросил Володя.

– А что тут обидного? «Владимир»-то остается? Остается.

Тайфун явно приближался.

– Може, иде водочки прикупить? – спросил председатель судкома. – Нашу усю по дороге срасходовалы.

– Поздно уже. Казенки закрыты.

– Не беда! – озорно сказал Андрон. – У деда где-то завалялся старый спиртовой компас. Раскокаем его и выпьем на радостях.

Все засмеялись. Особенно заливался Леська: только в этой фразе он и узнал своего дядю. Вообще же Андрон показался ему не то чтобы чужим, а каким-то особенным, новым, совершенно непохожим на того, который когда-то заменял ему отца, учил плавать, грести, водил смотреть живую сирену. Теперь он учил его революции – это ясно. Но как учил-то!

Елисей вспомнил адвоката Гринбаха и маляра Караева. Там была теория. Эпоха и абстракция. А тут революция возникала в самых мелких, но удивительно ярких, до рези в глазах ярких подробностях уже не бытия, но быта... Судком. Митинг матросов на чужом судне. Шхуна «Владимир Ленин»... потрясающе!

Дома, сидя в бане на нижней полке против Володи и Самсона, расположившихся на перевернутых шайках, Андрон пил голубой спирт, запивая его водой.

– Хороший ты парень, Володя! – говорил он спокойно и вразумительно, точно спирт не оказывал на него никакого действия. – Прямо сказать – Владимир Святой. И папа твой хороший человек. Но ничего хорошего вам не будет. Почему? Слушай сюда: вот эта ваша шхуна, она теперь уже не ваша, а наша.

– Как это ваша?

– Наша. Постановлением общего собрания.

– Кто же ее хозяин? Вы?

– Ну зачем же я? – уклончиво ответил Андрон. – Матросы, юнга, боцман – все мы. Так теперь и с заводами будет и с поместьями.

– Но отец на это никогда не согласится.

– Пока мы в белом Крыму – не согласится, а вспыхнет революция – сам отдаст.

– Н-не думаю.

– А я думаю.

– Я знаю отца.

– А я знаю революцию. Только ты вот что, Володя: не вздумай пока ничего говорить Ивану Семенычу. Понял? Он осерчает, пойдет на шхуну ругаться, а это сейчас – как в медвежью берлогу.

– Что же ему могут сделать?

– Снимутся с якоря, повесят на рее – вот что сделают.

– Хорошая благодарность! – воскликнул Володя, сверкая глазами. – Мы вам камни подарили, а вы у нас шхуну отбираете.

Он вскочил и хотел было уйти, но Андрон, огромный, как памятник, не вставая, протянул к нему десницу и поймал за рукав.

– Милый! Шхуна – это мелочишка. Что такое шхуна против вашей «экономии», против ваших каменоломен, против ваших денег в банке? А ведь все это у вас отберут. Мировая революция на носу, милый! Тут, братец, такой тарарам скоро будет, что дедушку с того света увидишь. А благодарность наша – что ж... Будет благодарность. Что бы ни случилось, только шумнёшь – и я вас тут же отвезу на шхуне в Константинополь. Драпать вам надо, дорогие вы мои, драпать – помяните мое слово. Или я ни за что не отвечаю.

– А зачем нам ваша шхуна? – с обидой в голосе гордо сказал Володя. – Мы можем туда и на пароходе.

– На пароходе тоже судком может быть. Думать надо!

– Чем же шхуна лучше?

– А я где? Я вас препровожу лично и доставлю в целости и сохранности. Ни один матрос у меня не чирикнет. Всякого укорочу. Понял?

Он выхватил из заднего кармана вороненый браунинг с сизым отливом и повертел его в руке.

– Вот кто такие Бредихины и ихняя благодарность. А теперь пошли, Елисей! Спать охота.

Леська смотрел на Володю виноватыми глазами, но Володя упорно его не замечал.

У пристани Богайских каменоломен под деревней Орта-Мамай шхуну встретил Петриченко.

– Авелла! – закричал он Андрону и протянул ему руку, широкую, как медная сковорода.

– Привет матушке Хохландии! – ответил Андрон.

Петриченко, по-солдатски статный силач почти андроновского роста, числился десятником работ в каменоломнях. Вообще же он был владыкой этого подземного царства.

Лицо Петриченки с небольшими усами кольчиком и пышным ртом женолюба считалось красивым. В сущности, оно и было таким. Но глубоко сидящие, лютые глаза его, точно вынутые из чужих орбит, глядели слишком напряженно. Чувствовалось, что перенес этот человек такую драму, о которой забыть не может и которую никогда не сможет простить человечеству. Если бы под его портретом подписать: «ГЕРОЙ ПЕРЕМЫШЛЯ», в это можно было бы поверить, как, впрочем, и в подпись «РАЗБОЙНИК АЛУШТИНСКОГО УЕЗДА».

Друзья присели на вагонетку.

– Ну? Какие у вас новости? – спросил Андрон.

– У нас никаких, а вот в Севастополе, я скажу, великие!

– Ну?

– Ага. Военные моряки объявили на всех кораблях советскую власть.

– Вот это да-а... Вот это здоровенно!.. Постой, а ты откуда узнал?

– Рыбаки все знают.

– А не «травят»?

– Нет, правда. Хрисанопуло на своем баркасе пошел туда за керосином, так там «жоржики» обыск ему сделали – все честь по чести. «У нас на воде, говорят, советская власть».

– А суша?

– А что суша? Если все корабельные стволы нацелены на город, – что городу остается? Соображаешь?

Оба рассмеялись. Бредихин – широко и раскатисто. Петриченко – отрывисто, коротко, точно лаял.

Тот же разговор, но в другом ключе происходил в гостиной дома Шокарева. Иван Семенович и начальник гарнизона полковник Выгран сидели за коньяком, закусывая лимоном с сахарной пудрой. Выгран восседал несколько боком к столу, подняв подбородок, положив руки на эфес сабли, вытянув одну ногу вперед, а другую поджав под себя. Так обычно держатся перед фотографом обер-офицеры и генералитет.

– Неужели Севастополь для нас потерян, Николай Андреич? – воскликнул Шокарев.

– Ах, если б только это! Вся беда в том, что Севастополь доминирует над всем побережьем. Если один броненосец «Потемкин» мог произвести в России такое потрясение, что же сказать обо всем Черноморском флоте? Большевики теперь на море хозяева.

Шокарев вскочил и заметался по комнате. Это был тучный, широкоплечий мужчина с густым могучим голосом и очень короткими ногами. Сидя он казался выше. Теперь же, встав, он стал похож на огромного карлика.

– Черт знает это крымское правительство! Крым сегодня пороховой погреб, который может окончательно взорвать Россию. Если привлечь интересы Англии, Франции, даже Соединенных Штатов, то возникнет великое антисовдеповское движение. А эти со своим лозунгом «Крым для крымцев»... Мелкота!

– Ну, кто же с ними считается, дорогой Иван Семеныч? Разве дело в этом Сейдамете? Пусть пока играют в татарское государство. В два счета прихлопнем – дайте только разделаться с большевиками.

– Но как с ними разделаться? Они растут неимоверно. Да взять хотя бы этого Бредихина, шкипера этого. Какой дисциплинированный парень был! Честнейший малый. А вот поди ж ты...

– Не волнуйтесь, милый Иван Семеныч. Выпьем! Вы позволите? Извините, что взял на себя функцию хозяина, но вы так нервничаете... Ваше здоровье!

Вошел Володя.

– Папа! Тут к тебе Андрон пришел Бредихин.

– Я его жду.

Володя вышел и тут же вернулся с Бредихиным.

– Здравствуйте, Иван Семеныч.

– Здравствуй, Бредихин. Как съездил?

– По первому классу, Иван Семеныч. Камень продал удачно. Вот и деньги привез. Сосчитайте: ровно две тысячи николаевскими.

Андрон вынул из-за пазухи что-то вроде посылочки, зашитой белыми нитками, осторожно, как стеклянную, положил ее на стол и снова вернулся к дверям.

– Спасибо, Бредихин. Я всегда ценил тебя, Бредихин. А вот ты, оказывается, не ценишь меня. А, Бредихин?

– Про что это вы, Иван Семеныч?

– Объявил себя хозяином моей шхуны.

– С чего б это я объявил?

– Не знаю, с чего, но объявил.

Бредихин взглянул на Володю затяжным взглядом. Володя стоял бледный, обмирающий, но твердо выдержал его взгляд. Андрон осклабился.

– Ах, это? Так я дурака валял под пьяную лавочку. Хотел попугать гимназистиков, Иван Семеныч.

– Врешь! – загремел Шокарев, побежал за стол, сел и стал выше. – Врешь, негодяй! Ты говорил об этом еще до того, как выпил! Уже на пристани говорил... Ты был еще трезвым, скотина!

– Иван Семеныч! Волноваться ни к чему, – сказал Выгран. – Все в свое время обсудим, выясним и решим, но, разумеется, не здесь.

Он подошел к двери, распахнул ее и крикнул:

– Корнет Алим-бей!

Послышались гремящие шпорами сапоги. Вошел Алим-бей с двумя уланами.

– Арестовать этого!

– За что же, Иван Семеныч? – по-детски искренне удивился Андрон, повернувшись к Шокареву. – Ведь я же исправно... И денег вам привез. Сосчитайте: две пачки, по тысяче в каждой... и все николашками.

– Ладно уж, – болезненно поморщился Шокарев.– Уведите его, корнет.

– Айда, Бредихин, пошли!

Алим-бей взял было Андрона за локоть, по тут же отскочил.

– Но, но! – закричал Алим-бей. – Ты у меня не очень!

– Сам пойду, – прорычал Бредихин. – Сказал, пойду – и пойду. А что и говорил про шхуну, – обратился он к Шокареву, – так ведь не за себя же одного. Общее, понимаете, собрание. Давайте хоть по справедливости. Чья это шхуна? Ваша? А разве вы ее строили? Вы грузите ее? Вы лезете на марсы в самую штормягу?

– Так, так, так, – с едкой заинтересованностью потянулся к нему Выгран. – И что же из этого, Бредихин?

– А то, что народная эта шхуна. Наша, значит. И со всяким достоянием так будет. Вот уже в Севастополе даже военный флот стал народным.

– Чудесно, чудесно! – захихикал полковник. – Я думал, придется его допрашивать, мучиться, а он все сразу и выложил на стол. Молодец, Бредихин! Уважаю!

– Ах, что мне до этого! – закричал Иван Семеныч, выскочил из-за стола, стал ниже, снова понесся по коврам своей гостиной. – Что мне до этого? Лучший мой служащий свихнулся. Я уже теперь никому не смогу доверять. Я теперь должен буду уволить даже Петриченку. А кого взамен? Взамен-то кого, я вас спрашиваю?

– Корнет! – строго отчеканил Выгран. – Выполняйте приказание.

Бредихина вывели во двор. Два улана встали по обе стороны и, вытащив сабли наголо, повели его по мостовой.

– Глядите, ребята: Андрона с селедками ведут!

Мальчишки побежали следом. Прохожие останавливались на тротуарах и глядели, кто недоуменно, кто испуганно. Никогда такого в Евпатории не бывало.

Но не все были в испуге и недоумении. Город вздыбился и зашумел. Портовые рабочие во главе с Виктором Груббе вышли на улицу. К ним стали присоединяться случайные люди. Демонстрация прошла мимо гимназии. Здание молчало. Два-три юных лица мелькнули было в окнах, но тут же отпрянули. Из городского училища – там как раз была перемена – выбежало человек десять великовозрастных и включилось в группу. Но ремесленное училище Когена выплеснулось на улицу все до последнего человека: здесь командовал Сенька Немич. Махая своим неразлучным молотком, он кричал:

– Ребята! К дому начальника гарнизона! За мной!

Подхваченные вдохновением, ремесленники помчались за отрядом Груббе.

На Греческой улице за воротами одного из домиков высилась шхуна без парусов, но уже с мачтами и в полном параде. Она стояла на стапеле, и греки всего околотка с криками пытались перетащить ее на катки, чтобы затем двигать к морю.

Евпаторийские греки были иностранными подданными. Кормились они крымским морем, но кровь проливали за Грецию. Они отбывали воинскую повинность в своей древней Элладе, когда их звал туда сыновний долг и господин консул, но потом неизменно возвращались в Крым к своим родителям, невестам, домишкам и неводам. Это было крошечное государство, жившее очень обособленно. Поэтому революцией греки не интесовались: ведь это у тех, там, у русских.

Но дело шкипера их взволновало: во-первых, шкипер шкиперу почти родственник, а греки уже рождались шкиперами, во-вторых, так ведь и каждого можно схватить, как щенка за шиворот, и бросить в острог. Оставив хозяину пока еще сухопутную шхуну, рыбаки влились в народное движение.

На базарной площади, где помещался дом начальника гарнизона, работали три карусели. Залихватские шарманки с ерническими переборами сразу замолчали. Все мальчишки тут же спешились со своих красных, желтых, фиолетовых коней и кинулись навстречу Груббе, который махал руками и что-то кричал.

Когда демонстранты подошли к дому Выграна, это была уже большая толпа. Первый камень полетел в окно второго этажа, осыпав балкон звоном разбитых стекол.

– Выграна давайте!

– Полковника!

– Выграна! Выграна!

Полковник вышел на балкон.

– В чем дело, господа?

– За что арестовали Бредихина?

– Прошу разойтись. Кого надо, того арестовали.

– Так у нас разговор не пойдет! – закричал Груббе.– Отвечай народу, за что арестовали!

– Как ваша фамилия и кто вы такой?

– Это не ваше дело! За что Бредихина?

– Освободить Бредихина! – завопил Сенька Немич.

– Паразиты! Шкуры буржуйские! Христопродавцы! – загремела толпа.

– Господа, разойдитесь.

– Требуем освободить Бредихина!

– Я уже сказал: будет суд. А пока разойдитесь. Честью прошу.

Выгран повернулся и вошел в комнату. Вслед емусразу же полетели камни. Но из ворот дома уже выходил солдатский караул с винтовками наперевес.

– Разойдись! – скомандовал прапорщик Пищиков.

Из полицейского участка, что напротив, скакали безусые стражники, посвистывая нагайками, и бежали усатые городовые, размахивая револьверами на длинных оранжевых шнурах.

– Разойдись!

Через час адвокат Гринбах нанес визит прокурору Листикову.

– На каком основании арестован Андрон Бредихин?

Прокурор Листиков, седой кощей в черных очках, повернул к нему свой череп и заскрипел голосом гусиного пера:

– Почему это вас интересует?

– Я говорю от имени родственников, которые поручили мне вести его дело. Если же вспомнить события у дома начальника гарнизона, то, полагаю, этот вопрос вправе задать вам любой гражданин нашего города.

– Гражданин города!– иронически скривив губы, повторил за адвокатом прокурор. – Кто этот гражданин? Босяк с Пересыпи?

Он наклонился над столом, выбрал из сигарного ящика большой окурок и взял его в свой старушечий рот. Перекатывая сигару из одного угла губ к другому, прокурор выжидательно глядел на адвоката. Гринбах понял старый прием начальства заставлять клиентов обслуживать его и таким образом подсознательно признавать его превосходство, поэтому намеренно не дотрагивался до спичек, которые лежали тут же у ящика. Не дождавшись услуги, старик сам потянулся за коробком, чиркнул спичкой и в отместку дунул в адвоката целым клубом дыма.

– По какой статье Бредихин арестован? – спросил Гринбах, отмахнувшись от сизых слоев сигарного аромата. – Где тут corpus delicti? [2]2
  Состав преступления.


[Закрыть]

– Самоуправство.

– Ничего тоньше не придумали?

– Господин частный поверенный! Прошу не забываться! Вы на официальном приеме.

– Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело.

– Вы очень развязны, уважаемый.

– Дурное воспитание: я сын портного.

– Пора бы об этом и забыть.

– Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию.

Прокурор поперхнулся;

– Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза.

– Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве?

– Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бредихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство – это самое мягкое, что можно ему инкриминировать.

– Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию.

– Не успел. Вовремя арестовали.

– За что?

– За самоуправство.

– Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет?

– Стоит.

– Где же самоуправство?

– Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры.

– Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить?

– Хотя бы.

– Мечтал, но даже не попытался?

– Пусть даже так.

– Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam[3]3
  Желание еще не создает преступления.


[Закрыть]. Есть такой анекдот: два юнкера стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» – сказал один. – «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» – «Нет, но один раз я уже хотел».

Прокурор засмеялся.

– Вас интересует юридическое крючкотворство, господин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена!

Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу.

– Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого.

– Но-но, только без угроз, – проворчал старик, двинувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе позволить.

Вечером Самсон привел Леську на квартиру Караева. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон – так в Евпатории не говорил никто.

– Арест Бредихина, – звучал баритон, инцидент очень полезный для революции: он возбуждает умы, раздражает в народе совесть. И все же мы должны объяснить рабочим, что идеология Бредихина не имеет ничего общего с политикой большевиков. Как говорил Маркс, во время революции делается глупостей ничуть не меньше, чем во всякое другое время. Не в том сейчас дело, хотел или не хотел Бредихин отобрать у хозяина корабль в пользу матросов. Пусть эта акция была бы совершена даже согласно постановлению общего собрания, все равно она была бы неправильной. Здесь перед нами типичный случай синдикализма, который, конечно, привел бы к анархии, если б наша партия стала на такую точку зрения. Не частное присвоение имущества буржуазии в пользу того или другого коллектива трудящихся, а национализация капитала в пользу пролетарского государства в целом – вот один из пунктов нашей программы. Это мы должны объяснить всем и каждому, потому что главная задача времени – идейная вооруженность народных масс.

Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по брошюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева:

– Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается.

– О Бредихине, – снова заговорл оратор. – Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной лично Джеферу Сейдамету...

Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он поехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей... Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так недавно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг оказывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции.

Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему открыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу.

Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга.

– Володя... Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь?

– Ну правда.

– За что же его в тюрьму?

– Он хотел по-большевистски...

– Это все глупости! И совсем не по-большевистски! Это называется «синдикализм». Понимаешь?

– А что это такое? – спросил Володя.

– Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны.

– Кто тебе сказал?

Леська осекся, но тут же придумал:

– Гринбах сказал.

– А при чем тут я? Камней вам больше отец не отпустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными.

Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро помахивал ею, точно в строю.

– Володя! – отчаянно заговорил Леська. – Подожди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло... Как-нибудь зиму переживем... Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя!

Шокарев удивленно остановился.

– Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Генерал-губернатор?

– Ты можешь... Ты все можешь... Одно слово отцу! Владимир!

Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и корнет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное – мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь...