Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

– Как ваше самочувствие, Тереза-батоно? – выступил вперед Пармен Двали. Но его мигом приткнули:

– Заглохни! Злой я...

– Ну, так давай, чего ты ждешь, брат! – подстрекнул его Шашиа Кутубидзе.

Тереза задумался. И вот тут-то, именно тогда, в тот день, я понял, откуда у Терезы бралось столько силы, – когда он думал, у него напрягались мышцы.

Подумал он так, подумал и говорит:

– Был бы хоть на человека похож, ну, еще да. А этого, только тронь пальцем, он и сковырнулся. А когда меня загонят в Сибирь, не ты ли мне будешь гостинцы туда посылать? – Сказал и отвернулся. И вдруг – мы ушам своим не поверили:

– Стой, трус! – прозвучало четко.

Это был голос Бучуты.

«Трус»! – вот как назвали Терезу.

– Чтоо? Что ты сказал? Что он сказал, говорю?!

– Остановись, хам, мурло!

– Чтооо?! – совсем обалдел Тереза. – Да я тебя сейчас пополам разорву, сопляк, гнида!

– Послушай меня, хорошенько послушай, – сказал ему Бучута. – Чтоб я мог наказать тебя, ты должен совершить какой-нибудь проступок, а нет, так извинись перед отцом и я все тебе прощу. Проси прощения у отца, а я лично на тебя не сержусь. Решай, как тебе будет лучше.

– Больше ничего?.. – скорчил презрительную рожу Тереза. – Я вот тебе сейчас так извинюсь по уху... – и занес руку.

– Ты мне зубы не заговаривай. Стало быть, извиняться не будешь, да?

– Ии...

– Нет, да?

– Еще чего?

– Тогда, если ты настоящий мужчина, соверши какой-нибудь проступок.

– Проступок? – Тереза глянул по сторонам, да вдруг как грохнет по плечу оказавшегося к нему ближе других человека, а, именно Шашию, что тот свалился чуть не замертво. – Вот!

– Не-ет, это чепуха, – нахмурился Бучута. – Шашиа – твой сторонник, и если ты его все же ударил, то явно только по глупости. За глупость же я лично никого не наказываю.

– А кто тут твою сторону держит...

– Папико, вот...

– Этот? – спросил Тереза с брезгливой гримасой. – Фиф, к такому прикоснуться рукой! К этому обалдую, фиф...

– Ооо, это уже по-настоящему со зла, это уже прямое оскорбление, – сказал Бучута, переступил два шага, подпрыгнул и – что это было, люди добрые! – врезал Терезе такую затрещину по харе!

– Ии... – приложил Тереза руку к щеке, – правда ударил?!

– Да, – сказал Шашиа, с трудом поднявшись на ноги. – Правда.

– Ии... – растерялся Тереза, – ииэ...

– Послушайте меня, – сказал Бучута, – и вникните в мои слова как следует. Вы можете вызвать меня на дуэль, и хотя я стреляю очень метко, тем не менее я возражаю против пистолетов. Как никак пуля есть пуля, и тут недалеко от беды.

– Ии... вырвалось у Терезы. – Кого ударил, а? Ну?!

– И поэтому мы будем драться равно доступным каждому средствами, то есть собственными руками. Согласны?!

Он говорил, будто сажал пуля в пулю.

– Ииэ... руками?

– Руками, да.

– Не надо, сынок, Бучута, – воскликнул Арджеванидзе, – убьет он тебя, право слово, убьет... Он же вырос на моих глазах, я знаю, что тебя ждет, не надо, оставь, сынок...

– А у вас, оказывается, доброе сердце, Самсон. Это – хорошо.

– Не надо, Бучута, парень, – пустился в уговоры и Пармен.

– Цыц, Пармен... – с улыбкой пригрозил ему Бучута.

– Он и правда разорвет тебя до пупа, – предостерег Титико Глонти.

– Выражайтесь прилично, – строго сказал Бучута и насупился. – Слова надо выбирать.

– Оставь, Бучута, не надо, – вступил в разговор и Чедиа. – Давид, правда, одолел Голиафа, но у него хоть была в руках праща, а ты на что рассчитываешь?!

Но Бучута сказал:

– У каждого из нас есть свой секрет. – И повернулся к Терезе:

– Ну, так начнем...

Оии, люди, что за история стряслась в Харалети, врагу, врагу своему не пожелаешь. Два титана – один по силе, другой по уверенности в себе – схватились друг с другом, и ведь должен же был кто-то из них оказаться побежденным, а это для нас, харалетцев, и, главное, для них самих, было непредставимо. Но когда Тереза, ненадолго призадумавшийся после твердых слов Бучуты, стянул через голову сорочку, мы, потеряв всякую надежду, увидели – что? – мы увидели бугорки, тропинки, холмы, растекающиеся ручейками синие жилки, каналы, канавки, и мало ли, мало ли еще что; а Бучута тем временем осторожно снял часы и попросил первого, кто попался ему на глаза, – а им как раз оказался я, – спрятать их до окончания схватки, после чего Пармен Двали подал знак, и в тот же миг откуда-то издали послышался оклик:

– Чего вы не поделили?! Бросьте спорить!

– Да пошел ты... – буркнул Тереза и замахнулся своей богатырской ручищей.

Пусть бы рухнул мир, я бы здесь все равно не прервал своего рассказа: это было сродни исполинской волне, девятому валу бушующего океана, и когда волна перекатилась над головой жертвы, Бучута высунул голову и с коротким «цклуп» въехал потерявшему равновесие Терезе в самую челюсть! Однако Тереза ничего не почуял. Он вновь вскинул свою исполинскую ручищу и замахнулся, но Бучута вовремя унырнул, а когда он вновь всплыл на поверхность, то двинул Терезе своим маленьким кулаком под скулу, и, видать, здорово прищемил ему ухо, – тот так взревел, что у нас волосы на всем теле встали дыбом; в вихре огромнейших кулачищ Терезы маленького Человека уже перестало быть видно, так что даже сам Тереза заинтересовался, куда-де он мог сгинуть, и тут вдруг Бучута, целый и невредимый, вновь высунул голову и звезданул превратившемуся в одно сплошное зрение Терезе в самое рыло... Уух ты! Ну не сойдешь после этого с ума! Теперь противники закружились вихрем, и пудовые кулачища Терезы замелькали градом, так что от них чуть было не досталось Пармену. Мы все мигом взобрались на деревья и уже оттуда слышали посвист в воздухе терезиных кулаков, но стоило Терезе чуть приостановиться, как мы вновь увидели целого и невредимого Бучуту, который снова долбанул Терезу по харе.

– Исключительно высокая техника, – заметил с ветки Осико, – поистине отлично отработанный удар.

Бучута усмехнулся и в мгновение ока отскочил в сторону, а Тереза с ожесточением всадил кулак в пустоту, – туда, где только что маячила Бучутина голова. Распаренный, запыхавшийся, с разлохмаченной головой и оскаленной пастью, Тереза, со своими обезумевшими, налитыми кровью глазами, был так страшен, что на него и взглянуть было боязно, и уж горе тому, кого бы настиг его кулак, но Бучута рассчитанными, отшлифованными движениями уходил от ударов, а когда Тереза замахнулся на него ногой, он ловко увернулся и – не так, мол, надо, а вот как! – хорошо понаддал ему коленкой в живот, а затем, подпрыгнув, въехал головой в рыло.

– Тончайшая техника, – заметил с ветки Осико, – даже, можно сказать, утонченная.

У Бучуты снова мелькнула на лице слабая улыбка; увернувшись от сокрушительной длани своего противника, он рывком выставил вперед кулак, и Тереза напоролся на него всей своей тяжестью, а когда он выпрямился, мы все увидели, что у него рассечена губа. Ошеломленный, по-бараньи вылупив от удивления глаза, он провел тыльной стороной ладони по лицу и, увидев кровь, с побелевшими от лютой ярости глазами, неистово замахнулся, но Бучута, разумеется, и тут увильнул, а когда он занес руку для ответного удара и Тереза прикрыл пальцами губы, в то самое мгновение маленький твердый кулак второй руки Бучуты гвоздем врезался ему под дых. С искаженным от боли лицом, Тереза едва перевел дух – Терезе тоже надо было дышать... А я все сжимал в руке маленькие плоские часы и слышал их четкое тиканье – время шло.

Пока Тереза приходил в себя, а Бучута спокойно ждал, Осико еще раз отметил:

– Поразительная техника. С такой рафинированной техникой кого угодно измотаешь.

Бучута, правда, на сей раз и бровью не повел, но мы все-таки почувствовали, что он разозлен. Тереза, отдышавшись, попробовал было замахать руками, но одумался и неожиданно попросил:

– Ну дай хоть разок тебя ударить...

– Давай, – сказал Бучута. – Пока один из нас не свалится, я не сойду с места.

– Правду говоришь? – недоверчиво переспросил Тереза и плотоядно провел кончиком языка по губам. – В самом деле, а?

– Да.

– На что ты рассчитываешь? – спросил с ветки Осико. – Тут тебе твоя образцовая техника не в помощь.

– У каждого из нас свой секрет, – ответил Бучута, не поднимая головы.

И пошло-поехало, но что – два харалетских титана: теперь Бучута тоже стал титаном в наших глазах, – ринулись друг на друга и затоптались, чуть переступая и все же каждый оставаясь на своем месте; мы слышали ужасающий глухой перестук; замахиваясь с плеча, они изо всех сил избивали друг друга, молотя без разбора кулаками по лицу, груди, животу, и, что самое удивительное, Бучута словно бы вырастал на наших глазах и стал почти вровень с Терезой, я еще никогда не видел воочию такого невероятного превращения, – он уверенно, как настоящий мужчина, закрепился на месте и... Какая там техника, где там техника! – это была обычная уличная потасовка, без соблюдения каких-либо правил: они почем зря вслепую избивали друг друга, стараясь каждый лишь о том, чтоб любой ценой сломить своего противника. И вдруг оба одновременно отчаянно замахнулись для решительного удара, и до нас донесся какой-то ужасающий звук – кто-то из них опередил другого, и оба ненадолго остановились. В том кладбищенском безмолвии слышалось только тиканье часов. Но вот Тереза внезапно завалился назад и рухнул, как подрубленное дерево, на зеленую мураву.

Теперь, растянувшись во весь рост на земле, он казался особенно длинным.

– Поди-ка сюда, Папико, – спокойно сказал Бучута, маленький Человек, – сравним теперь, кто из вас выше...

И вдруг от затаившихся на ветках, боявшихся лишний раз дохнуть людей отделился Самсон Арджеванидзе – как бешеный, сорвался он с дерева и, подскочив к Бучуте, на него накинулся:

– Не убей мне его, окаянный... – но, приложившись ухом к груди Терезы, он, уже с улыбкой, ласково провел рукой по его волосам и пристыженно опустил голову: – Что будешь делать, сын как никак...

– Приношу вам свои глубокие извинения, но я не собирался его трогать, Самсон...

Тереза лежал навзничь, задумчиво уставившись в небо, – день был как день, так, ничего себе, – а потом захлопал глазами.

Бучута спокойно и грустно на него глядел.

Тереза, постанывая, сел, ощупал пальцами скулы.

– Не пожелаете ли еще, Тереза? – спокойно спросил Бучута. – Не желаете?

– Нет, – сказал Тереза.

– Память о таком великолепном зрелище, – возгласил вдруг Осико Арджеванидзе, – никогда не затянется пепельно-серым покровом забвения.

– Вы все так считаете, харалетцы? – спросил Бучута, и потянувшись рукою, взял у меня свои часы.

– Да, да, все мы так считаем... Это несомненно...

– Стыд и позор вам... – раздосадованный Бучута повернулся к Папико. – Это с какими же такими людишками имел я дело...

Мы растерянно оглядывали друг друга.

Бучута потер пальцами лоб:

– Тут что-то другое нужно было, Папико, что-то другое!

И Папико смиренно подтвердил:

– Да, да... что-то другое.

– Ради чего пришел я и... с чем ухожу,– сокрушенно проговорил Бучута. – Как призадумаюсь теперь, пустомелей я вышел, и больше ничего.

– Эти кого не собьют с толку, батоно, – с грустью сказал ему в утешение Папико.

– Так что же мне было делать, – задумался Бучута, – говори я сложно, они бы ничего не поняли, а так я оказался болтуном. – Ээх, к черту! – И обратился к нам: – На секунду задержитесь, у меня к вам еще несколько слов.

Мы, затаив дыхание, притихли на ветках.

Бучута расхаживал взад-вперед по поляне и говорил.

Огорченный и подавленный, он обратился к нам с такими словами:

– О чем телько я с вами не толковал, чего только не затронул... и откуда же мне было знать, что все свои слова бросал я на ветер. Единственное утешение, что хоть один из вас меня понял, а впрочем, этот человек и без меня все прекрасно знал... О чем только не поведал я вам, харалетцы, о чем только с вами не рассуждал... Я наставлял вас внимательнее приглядываться ко всему окружающему, говорил, чему вы должны учиться у природы; я показал вам ваше тело, такое простое, такое обычное и такое поистине удивительное; мы беседовали об извечном постоянстве красок времен года, я много раз говорил вам о воздухе, воде, земле-кормилице... солнце... я назвал вам ваши недостатки... Там, ночью в лесу, где слова имеют большую цену, я открыл вам беспредельные возможности человеческого разума, и вы даже кое о чем призадумались, но с рассветом к вам снова вернулась ваша самоуверенность и вы так осмелели, что ты, Пармен, взялся меня высмеивать, по своему разумению. И в конце концов меня возвысило в ваших глазах только то, что я избил Терезу. Да-а, странно все это, странно... Неужто же я говорил хуже, чем дрался? Горе мне... – Он окинул нас взглядом. – Но вы, харалетцы, цените только нечто зримое, и вещественное – то, что можно пощупать руками; и более всего вас убеждает физическая победа, власть силы. Стыд и позор вам! О чем я вам ни говорил, чего ни рассказывал, и вот только теперь вы глядите на меня с истинным уважением. Но нет, не пропадут мои слова даром! Пусть вы и вовсе забудете обо мне, – а это так и будет, – тем не менее что-то все-таки сохранится, что-то, хоть самое малое, останется, что-то... всегда останется. А сейчас мне пора, – он окинул нас горестным взглядом. – Мне бы очень хотелось побеседовать с вами о том самом «потом», однако не в моих правилах оставаться там, где я поднял на кого-то руку...

– Но как вам все-таки удалось так исколошматить его, сударь? – восторженно спросил Пармен.

– Я же говорил, что у каждого из нас есть свой секрет. Стоит ли вновь повторять об этом, – нахмурился Бучута.

– Нет, нет, для чего... – выкрикнул Пармен.

– Ну, так пошли, харалетцы, – сказал Бучута, внимательно перебрав всех нас, воссиживающих на ветках, взглядом. – Бывай здоров, Георгий, не падай духом, будет еще и на твоей улице праздник. Ну, Папико, я на тебя надеюсь, никогда не сомневайся в себе, а если придется уж слишком трудно, хлебни иногда чуток, черт его побери совсем... Хотя чего я учу тебя уму-разуму, ты сам получше меня все знаешь, оказывается... Будьте здоровы и вы, Самсон. Я еще раз приношу вам свои извинения, но что я мог поделать... Будьте же здоровы.

– Сколько тебе лет? – послышалось вдруг.

Все оглянулись на голос – это сказал Тереза.

– Мне за тридцать, а что такое...

– А мне нет еще и двадцати шести, так что младшего ты осилил, верно, а, маленького?

Но Бучута, уже не слушая его, продолжал грустно:

– Будь здоров, Пармен... Славный ты все-таки человек. Вот прими это от меня, и вечерком, когда первая корова пройдет, мыча, по деревне, коли будешь трезв, погляди сквозь глазок на небо – и в одну сторону, и в другую, – что тебе терять, небось не велик труд...

Это была подзорная труба.

– Будь здоров и ты, мой Осико, и не сори ты уж слишком высокопарными фразами, не надо, дались они тебе...

– Но как мне не отметить в данный момент, – прервал его Осико, – что беспощадное течение времени под уклон никогда не сотрет в людской памяти историю этого беспримерного состязания?!

– Еще как сотрет, за милую душу, – уныло проговорил Бучута, – такое ли еще оно стирало? Будьте здоровы и благополучны, Ардалион, даже и не знаю, что вам присоветовать, оставаться вам тем, что вы есть, или... не знаю, не знаю, вы поистине повергли меня в растерянность... Всего вам наилучшего, харалетцы... Есть еще один человек, ради которого я пришел, но я о нем не упомянул...

Каждый из нас отнес эти слова на свой счет; разумеется, и я в том числе.

– Ну, всего вам доброго, харалетцы, ээх...

Приехал он верхом, а ушел пешечком.

Его уже не стало видно, когда мы сошли с обремененных деревьев.

Мои Харалети, мой городок, рассыпавшийся лавиной по склонам извилистого межгорья, стоял себе тихо-мирно и никому не мешал... Начинался городок с незатейливых маленьких домишек, во двориках которых цвели розы, георгины и колыхалась, судари вы мои, сочная ярко-зеленая мурава; стояли во дворах и деревья, густо опушенные зеленью и дарившие нам в летнюю пору тень; зимой-то, правда, тени не было, но она и не была нам нужна; за домами у нас тянулись виноградники, мы ухаживали за ними, орошали-поливали их, лелеяли, а в погребах-марани закопаны у нас были квеври, вино из которых черпают ковшиками-оршимо; варево мы хлебали деревянными ложками, а камины у нас в домах были сводчатые, и над Харалети зимой и летом курился дымок; на раскаленных углях жарили мы молочную кукурузу, роняя слезы от едкого дыма, а время, как вам известно, шло.

Время – шло. На второй день все мы, обуянные страхом, ждали, что вот-вот выскочит откуда ни возьмись этот наш Тереза и, обозленный вчерашним своим поражением, кинется на нас зверем. Но Терезы что-то не было видно. Каждый из нас тревожился по-своему, но под конец все мы ползком-ползком двинулись к дому Арджеванидзе, чтоб разузнать, в чем тут дело; заглянули мы и в виноградник и, не скрою, опешили от увиденного: Тереза рыхлил мотыгою землю. Счастливый Самсон со всеми нами, соседями, здоровался вежливо и приветливо; он, что и говорить, был в преотличном настроении, а как же – шутка ли, такая рабочая сила?! С той поры мы – чур нас! – о Терезе больше и слыхом не слыхивали. Он только кое-когда выходил за покупками в город и скромнехонько шествовал по улицам с корзинкой в руке. Он теперь страх как боялся низкорослых, но, правда, – высоких еще того больше. А самый лютый страх наводил на него своими эполетами, шашкой и маузером сановномедаленосный Титвинидзе.

– Поди-ка сюда, ты!

Тереза робко, на цыпочках, к нему приближался.

– Какой день сегодня.

– Среда...

– Раз-говорры! – гремел Титвинидзе. – Кавеладзе, где ты?!

По вечерам мы, принаряженные, отправлялись в театр, бросали пятачок в железный ящичек тети Какалы и, пройдя внутрь, рассаживались в партере, пропахшем ароматом одеколона «Фантазия»; на сцене тускло мерцали фонари, тетя Какала с железным ящиком под мышкой отодвигала в сторону желтый атласный занавес, подвешенный на проволоке, и перед нами под видом английского графа представал наш Титико Глонти; выхватив деревянную саблю, он всаживал ее в самое сердце французскому герцогу – своему двоюродному брату Ефрему Глонти; и горько рыдала испанская принцесса Верико Тирошвили...

Многие, очень многие из нас страстно любили театр.

Вы, верно, и сами примечаете, что наша история клонится к концу: – ведь повествование явно идет на спад.

Заместитель городского головы Какойя Гагнидзе и его помощник Бухути Квачарава по-прежнему рассаживались в первом ряду, и вся пыль сыпалась им на голову. Иной раз они требовали от Шашии: уйми-де немного этого Титико, а то он уж чересчур раскричался, но стоило Титико понизить голос, как с галерки неслось требовательное замечание старого театрала – Малхаза Какабадзе: «Немного погромче, ничего не слышу! Драма это, мои дорогие, или балет...»

И если это можно назвать руслом, то наши Харалети снова вернулись в старое русло.

Но, как сказал один человек, где-то, что-то, хоть самое крохотное, всегда остается.

Не скажу обо всех остальных, но Пармен Двали, несомненно, кое-что запомнил. Оставив свои всегдашние забавы, он по вечерам, чуть только первая корова с мычанием подойдет к Харалети, тотчас же брал в руки подзорную трубу, которую, правда, поначалу подносил, иной раз по ошибке вместо глаза ко рту, но со временем, пообвыкнув, стал использовать правильно; запомнил, вероятно, кое-что и Папико – он по-прежнему затаивался в папоротниках и глядел подолгу подернутыми поволокой синими глазами, откуда я знаю куда, – мир огромен.

И еще один человек помнил Бучуту. И, по правилу, вы бы должны были догадаться – кто: да кто ж, как не я! Не напрасно же я убивался, описывая вам всю историю? Ээх, заслабело что-то мое повествование, и чтоб нам с вами не расставаться в таком неважнецком настроении, позвольте мне завершить эту маленькую историю бравым куплетцем харалетца, который не умел даже читать-писать:

 
Вари да варало,
Хари да харало,
Славьтесь наши Харалети,
Лучше края в мире нету.
 

А время, как известно, идет.

Человек, который страсть как любил литературу

1

Все началось с того, что вызвал меня мой руководитель и говорит:

– В вашем будущем труде должны найти отражение аспекты, отображающие повседневное поведение рабочих и служащих – жителей поселения городского типа – и вместе с тем выявиться закономерности, определяющие зависимость этого поведения от условий жизни. В той части общественного функционирования и развития, которой ныне уделяется значительно большее внимание, чем уделялось до сей поры, быт, поведение и деятельность человека во вне– производственной сфере занимают далеко не малое место. Спички при тебе есть?

А черт! – спичек у меня не было.

– С одной стороны, научно-технический прогресс, – пошел далее руководитель, – и совершенствование, наряду с ним, бытовых условий на современном этапе...

– Сбегаю достану...

– Нет-нет, я все равно собираюсь бросать... В жизнедеятельности человека вне производства его повседневные занятия становятся все более существенным элементом быта. А посему подчеркнутое внимание надлежит уделить проблеме свободного времени, особый интерес к которой определяется, во-первых, тем, что досуг является одним из факторов формирования личности, индивидуума, входя в виде компонента в общий комплекс его жизни и деятельности; во-вторых, тем, что такого рода исследование поможет нам во всей полноте выявить важные механизмы полезного воздействия на человека; и, наконец, в-третьих, тем, что эта сфера изучена слабее, нежели другие не менее важные компоненты экономического и социального развития.

Он ненадолго приостановился.

– Да, – сказал я.

– Изучение проблемы использования свободного времени под данным углом, – продолжал развивать свою мысль руководитель, – более чем актуально, разработка ее представляет не только теоретический, но также и практический интерес. В качестве годовой темы этой по ее обширности, более чем достаточно. Итак, мы ставим вопрос следующим образом: вы изучаете повседневное поведение во внепроизводственной сфере и прослеживаете его зависимость от условий жизни объекта. При этом следует ограничить круг, конкретизировавшись на людях какой-либо одной профессии. Выбор профессии – по вашему усмотрению. Надеюсь, вам все понятно.

– Само собой.

– Что же касается тех вопросов, которые вы должны будете предлагать людям избранной вами профессии, то есть респондентам, то перечень их приведен вот на этих пяти страницах. Ответы должны быть четкими, краткими, исчерпывающими.

– Все в одно и то же время?

– Разумеется. Если, положим, вам встретится та или иная трудность или возникнет какое-либо осложнение, вы можете всегда обратиться ко мне... в служебное время. На защите вчера был?

– Да.

– Ну и как?

– Да как обычно.

– Народу много было?

– Не особенно, да.

– А замечаний?

– Да нет, не очень, так, копнули помаленьку.

– Ох, чуть не запамятовал, – дополнил руководитель. – В целях наиболее полного выявления бытовой благоустроенности и образа жизни респондентов следует непременно уделить подчеркнутое внимание материально-экономическому фактору в целом.

2

В тот же вечер я просмотрел анкету, каждый из вопросов был прост, ясен и вместе с тем интересен – я люблю свою отрасль, вернее, мне нравится задавать вопросы незнакомым людям: новые веяния, новые настроения-состояния духа, где-то порой скрытый юмор, но что главное – самое главное – это темп, напористость, целеустремленность, а в общем все вместе взятое. Кому-то что-то нравится или напротив, то есть не нравится, один говорит одно, другой – другое, третий – четвертое, а ты себе пишешь, пишешь и дело идет.

Однако на второй день с утра я было стал в тупик с выбором профессии респондентов. На производстве вечно стоит адский шум, да и не станет усталый человек давать тебе исчерпывающие ответы; продавцам на работе недосуг – иди развесь-перевесь тысячи всяких продукто-припасов, не по домам же шататься, в самом деле! Водитель, что и говорить, не станет терять из-за тебя драгой ценное время; медсестры-врачи, бывает, дежурят с утра и до утра, так что они сами собой отпадают, – меня интересуют люди такой профессии, чтоб начинали и заканчивали работу всегда в одно; и то же время. Я изрядно-таки поломал голову, прежде чем – и на сей раз, как всегда, глаз мой опередил соображение – увидел на одной тихой улочке фотовитрину. О-о! Вот это как раз то, что мне надо, – фотографы, как правило, народ общительный и словоохотливый, да и времени у них, в ожидании очередного прилизанного клиента, всегда достанет, чтоб обстоятельно заполнить анкету. К тому же они реально смотрят на жизнь посредством досконально фиксирующего любую деталь фотообъектива. Я бодренько распахнул дверь, шагнул внутрь с приветствием «Здравствуйте» и, услышав ожидаемое: «Добро пожаловать», спросил: «У вас не найдется немного времени?» «А для чего же я здесь!» последовало в ответ. Однако когда я объяснил причину своего прихода, мой респондент оглядел меня с ног до головы с некоторым недоумением. Постаравшись напустить на себя всяческую приятность и предстать в его глазах эдаким симпатягой, я открыто и простодушно заулыбался, тогда как он поглядывал на меня, человека абсолютно ему чужого и почему-то вдруг заинтересовавшегося его свободным временем, несколько искоса, свесив голову набок. Но я не дал ему обострить ситуацию в немалой мере естественным вопросом: «А что вам, собственно, за дело до этого?», поспешив объявить, что представляю такое-то и такое-то весьма компетентное учреждение, каковым и являлось наше, и что мне вменено в обязанность обойти людей его профессии, дабы выяснить, как они используют свое свободное время, любят или нет кино, спорт или, скажем, телевизор, каково их семейное положение, коммунальные условия и все прочее тому подобное, и только дважды в лице его что-то дрогнуло: когда я прибег к выражению «различные органы» и когда произнес слово «инстанция», но тут я мигом сменил лексику, что бывает столь необходимо в подобных случаях, и простыми, обыденными словами объяснил ему, что анкеты дадут нам, исследователям, возможность узнать стремления людей, учесть их замечания, а все это вкупе поможет нам впоследствии по возможности улучшить их дальнейшую жизнь, поднять ее на более высокий уровень, после чего он сразу вздохнул с облегчением и, просветлев лицом, сказал: «Ну-ну, помогай вам бог».

Мы с ним славно, задушевно беседовали в окружении фото самодовольных красоток; респондент мой отвечал мне четко и лаконично, я время от времени пошучивал, он посмеивался, и тогда я начинал теребить свой галстук – это у меня вообще такая привычка – теребить галстук, верно, потому, что он меня здорово стесняет, но в нашем деле без галстука никак нельзя, лично я в этом твердо убежден; респондент же был убежден в том, что легкая музыка лучше классической, а спортивная передача – лучше интервью с работником сельского хозяйства, что выстаивать в длинной очереди не бог весть какое удовольствие и что много предпочтительнее, чем балансировать на цыпочках в битком набитом трамвае, притулиться у окна в полупустом транспорте и разглядывать – какой счастливее – номера частных машин; всего за каких-нибудь минут пятнадцать анкета была чин чином, по всем правилам заполнена, причем попутно мы с ним рассказали друг другу по парочке веселеньких анекдотов, – правда, мои были лучше, – и еще легче оказалось для меня заполнить вторую анкету, тремя кварталами повыше, подле скверика, поскольку очарованный мною первый респондент дал мне с собою записку к другому фотографу: «Миша, податель записки – свойский парень». Вполне удовлетворительно сошла и третья анкета, которую я заполнил по скупым ответам безмерно скучливого фотографа. После этого я поднялся к себе на работу. «Ну, каковы делишки, а?» – спросил меня мой руководитель. «Делишки что надо, я уже приступил». – «Не может быть! – удивился он. – Да ты просто молоток, парень!» – и дружески похлопал меня по плечу. Хорошо, когда руководитель у тебя такой молодой, полный сил здоровяк-мужчина, одно слово – атлет. К тому же он в меру следует моде – чуть-чуть, совершенно слегка удлиненные бачки, едва-едва, совсем самую малость приталенный пиджак и обувь с квадратными носками, а в нагрудном кармашке – уголок носового платка, по цвету идентичного галстуку. Он просматривал анкеты, на ходу комментируя: «Таак-с, молодцом, хорошо поработал! Только вот коммунальные условия следовало делить не на две подгруппы, как это тут у тебя– на хорошие и плохие, а на три: первая – обеспеченные всеми коммунальными удобствами, как то: водопровод, канализация, центральное отопление, газ, ванна или душ и горячая вода; вторая – обеспеченные основными коммунальными удобствами, каковыми являются водопровод, канализация, центральное отопление; и, наконец, третья группа – безканализационные, а в общем ты, как я погляжу, поработал совсем неплохо, давай валяй и дальше в том же духе. Ну, как ваши?» – и пустился со мной в наисердечнейшую, исключительно теплую беседу, перескочил даже на кое-какие забавные истории, короче, был в самом превосходном расположении духа, как вдруг, уж не знаю, что за муха его укусила, или, может, припомнил он что, только сразу чего-то посуровел, замкнулся, надел свои темные очки и, твердо упершись подбородком в грудь, проговорил сухим и сугубо деловым тоном:

– Да-а, как я вам уже об этом, по-моему, говорил, использование досуга характеризуется двоякого рода показателями, это: а – перечень различных видов деятельности и форм поведения и б – данные о длительности, интенсивности, ну и прочие количественные параметры названного рода деятельности.

3

Ну, в общем, так оно или эдак, а дело отменно пошло на лад, но – нужно же! – не далее как на следующий день, рано поутру, было это в четверг, я наткнулся на того самого субъекта, который поистине до крайности меня раздосадовал и довел, что называется, чуть не до белого каления; собственно говоря, не то чтобы наткнулся в буквальном смысле, а сам, собственными ногами ступил в то проклятое фотоателье, чтоб ему ни дна, ни покрышки. Он даже не расслышал, как я вошел, – взгляд его был устремлен куда-то в запредельные дали. Упершись локтями в стеклянную столешницу и чуть подавшись всем корпусом вперед, он пронзительным взглядом уставился куда-то далеко-далеко сквозь меня, словно я тоже был стеклянным, и я сразу же всем существом своим почувствовал, что мне тут еще придется хлебнуть лиха, и все-таки нарочито кашлянул. Встрепенувшись, он сказал мне с растерянной улыбкой:

– Пожалуйте, пожалуйте, вам для паспорта или...

Тогда я стал планомерно ему втолковывать, для чего пришел; он слушал меня внимательно, и по всему чувствовалось, что с первых же слов все отлично понял, однако же вскорости прервал меня вопросом: