Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Мы, стоя на ногах, беседуем в мглистой полутьме, – я заполняю анкету.

«Есть ли у меня жена-дети? Нет, семьи у меня нет, но невеста, невеста – не обойди и вас господь – была. После нее я не смог ни на ком остановиться, вот и коротаю век бобылем. Но так, что греха таить, так я иногда себе позволяю, организм-то ведь требует своего. А жениться – нет, ни за что, даже и мысли не допускаю. Хочешь, расскажу... обо всем расскажу... Пусть бы променяла она меня на кого угодно, пусть бы это был какой-нибудь щупленький, неказистый интеллигентик или большерукий крестьянин, очкастый музыкант или рабочий с открытым лицом честного труженика, или там физик-лирик, – в последнее время завелась и такая категория людей, хотя, право, не знаю, что их меж собой роднит, кроме разве рифмы; короче, пусть бы был кто ни есть... Но нет, не-ет, она променяла меня на то, что я больше всего презираю, – на чванливое самодовольство... Проходит она как-то раз мимо, вся исполненная неземного, овеянного тайной очарованья, вся точно слово «фиалковая», а рядом с ней вышагивает этот, и рыло его выражает нечто столь отвратное, как слово... «угобзился», я же стою в стороне, лишний, подобно слову «значит»... Э-ге-ге-ге, вынимай, вынимай, Клим, наконец-то получилось!»

Мы стояли, беседовали...

8

Руководитель уставился на меня в упор внимательным, въедливым взглядом, сняв даже по этому случаю свои солнцезащитные очки, – я знакомлю его с анкетой, где каждый ответ – нечто вроде отрывка из произведения художественной литературы как таковой; Руководитель то прислушивается ко мне, то явно погружается в размышления о своем будущем труде, потому что время от времени он, по своему обыкновению, характерным жестом вскидывает голову вверх, несколько отведя ее вбок, и, вздернув одну бровь, устремляется взором в неведомые дали, нет-нет возбужденно приговаривая: «О-хо-хо-хо, вот оно как!», «хорошо, очень хорошо». Я пересказываю пространно записанные мною ответы: названный респондент не любит математики, поскольку писатель Сервантес плюс какое-то там ничтожество не составляют в сумме два, то есть это отнюдь не единица плюс единица; невесту у него отбил какой-то человек, похожий на слово «угобзился»; он, если верить ему, не теряет ни мига свободного времени, так как, едучи в битком набитом трамвае, думает о литературе, только в узком понимании этого слова, сиречь – о литературе художественной. Я излагаю все это по порядку и со всей обстоятельностью, Руководитель по большей части меня внимательно слушает, – мы занимаемся констатацией фактов. «Не теряю, дескать, да?» – таинственно приглушенным голосом спрашивает меня Руководитель. «Нет, – говорит, – нет, вы представляете?» «Но это же просто замечательно, это просто чудно! – восклицает он. – Вот где, надо сказать, индивидуальность... Да вы понимаете, что мы наткнулись на золотую жилу! Этот индивид, с предельно четко выраженными личностными параметрами, смог бы внести ясность в вопросы, значение которых, далеко выходя за очерченные рамки, относится к наиважнейшей сфере; да и можно ли бездумно, так сказать, с кондачка, пренебречь художественной литературой, как таковой? Не ей ли служили своим пером Толстой, Герцен и ээ... ммм... ну и целый ряд других известных всему миру выдающихся людей?! Ну ладно, всё, – говорит он, быстро взглядывая на меня. – Давайте-ка пойдем, названный респондент напрямую предназаначен для сложных вопросов, – и несколько взволнованно: – в общем, на месте посмотрим. Только застанем ли мы его на работе...» – «А куда же ему деваться, – успокаиваю я. – Где он может быть, если не...» «Хорошо, пойдем», – останавливает он меня.

И вот мы идем на пару по улице – Руководитель и я. Хоть он и взволнован, но шаг у него решительный, твердый, весь он подтянут в струнку, пальто элегантно облегает его стройное тело атлета; у него буйная шевелюра и смелый пронзительный взгляд, орлиный! Мне лестно и радостно идти вот так плечом к плечу с Руководителем, как равный с равным; хорошо б встретился кто-нибудь из знакомых! Взяв меня под руку, он на ходу излагает мне свой план: поначалу он задаст респонденту несколько несложных вопросов, разумеется, связанных с литературой... Не с литературой вообще, а с литературой в узком ее понимании... Я ни в коем случае не должен вмешиваться в их беседу, если только ко мне не обратятся, – здесь одно-единственное опрометчиво сказанное слово может испортить все дело. Понятно? «Что и говорить». Не стоит мне и особенно фиксировать взгляд на респонденте, чтобы не смущать его понапрасну, а то у него может возникнуть чувство неловкости. «Как бы не так! – саркастически ухмыляюсь я. – Перевернись хоть весь мир вверх тормашками, ему и тогда будет все до лампочки!» – «Почему?» – «А кто его знает!» «И это тоже весьма примечательно, – говорит Руководитель, – но все-таки ты лучше на него не смотри...» – «И глаз не подниму...» – «Нет, так тоже не годится, ничего не надо подчеркивать. В крайность впадать отнюдь не полезно. Так, поглядывай время от времени, изредка».– «Хорошо, буду поглядывать изредка, – обещаю я. – Это воон там...» «Аа, вот как, – и Руководитель судорожно сжимает мой локоть. – Знаете что, Тамаз, я подожду на улице, а вы предупредите его, что с ним намерен побеседовать ваш коллега, старший по возрасту и по должности, – такая деликатность, несомненно, расположит его в нашу пользу, – а я тут займу такую позицию, чтоб меня было видно из его окна, и стану прохаживаться взад-вперед, понятно? – И вдруг внезапно перерешает:—Хотя нет-нет, пошли лучше вместе...»

9

Человек, который страсть как любил литературу, фотографировал какую-то сильно декольтированную, всю, с ног до головы, трепещущую дамочку: «Нет, нет, поглядите вверх, я говорю; еще, еще немного повыше. О, о! Поверните головку налево, чуть-чуть, совсем немного, нет, нет, не напрягайтесь, не надо волноваться, голубушка, успокойтесь и вспомните что-нибудь, ну, очень, очень приятное, вспомните, например, свое детство, вольное, беззаботное, подайтесь немного назад... Нет, нет, мысленно отступите назад лет эдак на тридцать... ээ, на двадцать. О,о,о, воот таак; думайте, думайте о счастливом детстве, скорей кассету, Клим, плечи у вас не зябнут? Давай заодно ты сам и вставь, набивай руку. Ого! Глядите, кто к нам пожаловал, прошу, прошу, дорогой Аурелиано, здравствуйте, нет, это не вам, дорогуша, зачем же вы кивнули головой, совсем испортили позу, поднимите, поднимите голову, воот так, немного расширьте глаза, напрягите, напрягите веки, нет, нет, не так сильно, не надо таращиться, во-во-во, так, таак, не волнуйтесь. Ну, теперь вы слишком уж успокоились и забыли про счастливое детство, вспомните, вспомните. Что с того, что это было давненько... Вам не холодно, нет, ну и очень хорошо...»

Наконец-то, облившись семью потами, он закончил. Свершилось. И тут для каждого мигом нашлось свое дело, для всех, кроме одного меня. Все разом засуетились: Человек шарит по карманам, охлопывает ладонями свою одежду, лихорадочно роется в ящике стола; Клим поспешно гасит свет – дает отдохнуть лампочкам – и начинает колдовать подле аппарата. «Мой карандаш тебе не попадался?» – спрашивает его Человек. «Нет, – отвечает Клим. – А разве он не в ящике?» Тем часом Руководитель подходит с обаятельной улыбкой к дамочке и, подняв на уровень ее плеч пальто с меховым воротником, любезнейшим тоном говорит: «Позвольте, я наброшу на вас пальто, иначе вы можете простыть, дааа». Она только разок успела глянуть на него, подставляя ему плечи, но теперь даже по затылку ее, с сильно забранной кверху копной пышных волос, чувствуется – вы не поверите! – что он ей нравится... «Не нашли?» – «Нет, Клим, – досадует Человек. – Нечем выписать квитанцию...» «Вам было очень холодно?» – чарующим бархатным голосом спрашивает Руководитель; и до чего же он красив, до чего привлекателен... «Нн-нет, не особенно», – говорит она, тоже очень хорошенькая, пикантно пухленькая, словом, обворожительная. «В ящике смотрели?» – беспокоится Клим. А Руководитель: «Ну как, теперь вы, надеюсь, согрелись?» Она стоит, слегка наклонив головку. Руководитель средним пальцем отгибает у запястья рукав и с озабоченным видом смотрит на часы; женщина, улучив момент, окидывает мимолетным взглядом его лицо, на что уходит не более секунды, и вновь опускает глаза, но теперь она уже наизусть знает, какие у Руководителя брови, нос, губы, и, ох, до чего же он ей нравится, зато Человеку, который страсть как любил литературу, совсем не нравится, что куда-то запропастился его карандаш, и он пребывает в мрачном раздумье. «Вот теперь даже по вашей шейке видно, что вы отогрелись, – говорит Руководитель. – Вам никак нельзя мерзнуть, вы всегда должны быть в тепле», – продолжает он вкрадчиво, лаская женщину глазами. Она приникла щекой к меховому воротнику и будто бы отводит взгляд от Руководителя, но он ей нравитсял нравится, ой-ё-ёй как нравится. Не будь там нас, они бы как ошалелые кинулись друг к другу. «Может, у Аурелиано есть ручка?»  – подает мысль Клим. «Верно, верно, – радуется Человек, однако тут же припоминает: – Но ведь его ручка течет... А что, если у того спросить?» – говорит он, поведя головой в сторону Руководителя, который склонился к женщине и с улыбкой заглядывает ей в глаза. «Простите, у вас ручки не...» – начинает Человек, но Руководители его не слышит. В это время Клим находит карандаш, которым оказалась заложена какая-то книга. Человек заполняет квитанцию и вежливо протягивает ее клиентке, она, собравшись уходить, кутается в пухлую, ворсистую шаль. Руководитель галантно распахивает перед нею дверь; подхватив ее под локоть, помогает ей подняться на две невысокие ступеньки и говорит: «До встречи»! Теперь мы остались вчетвером, два – на два, но Человек пока не знает, что мы с Руководителем пришли вместе, и, принимая его за клиента, спрашивает: «Вам для паспорта или...» Руководители широко, во весь рот ему улыбается: «Нет, нет, я пришел вот вмести с моим сотрудником...» – «С Тамазом?» – удивляется Человек, ни тут же припоминает:

– Ах, вот оно как! Значит, вы его Руководитель, молодой и весьма энергичный, который, по словам Тамаза, очень хорошо начал?

– Да-да, он самый...

И вдруг Человек изумленно восклицает:

– Клим, мне это кажется, или...

– Нет, нет...

– Поразительно! Какое сходство, а? Копия, ну просто копия...

– А ведь верно! – хлопает себя руками по бедрам не мене пораженный Клим. – Удивительно как похож! Чудеса, да и только!

– Я? На кого это, а? – с напускным равнодушием, деланно безразличным тоном спрашивает не на шутку заинтересованный и немало смущенный Руководитель. – На какого-нибудь киноактера, что ли?

– Да нет, нет, – обеими руками отмахивается респондент.

– А на кого же?

– На героя одной книги... Бывают на свете чудеса, но это... а, что ты скажешь, Клим? Ведь он вылитый Джанджакомо Семинарио, неужто это не бросилось тебе в глаза, а Клим?

– А как же, когда это, ну, он, и все тут, – выпаливает одним духом Клим.

– Простите, о ком идет речь? – держится пока что на уровне Руководитель.

– Воот тебе раз! Да о старшем сыне, первенце маршала!

– Маршала? Какого маршала?!

– Боже милостивый, да Бетанкура! Ведь не его же! – указывает он на меня рукой, а потом вдруг с восторгом заявляет: – А знаете, кем вы доводитесь Тамазу, если верить сходству?

– Кем...

– Дедом!

– Как!..

– Ведь Джанджакомо был у него от Ариадны Карраско, не так ли? – проверяет себя Клим.

– Какой Джанджакомо, что за маршал... – теперь уже по-настояшему впадает в замешательство Руководитель. Даа, положеньице! Такого, правду сказать, и врагу своему не пожелаешь.

Все четверо какое-то время молча лупят друг на друга глаза.

– Ааа, я догадываюсь, – прерывает молчание Человек, который страсть как любил литературу, – вы не читали о Бетанкуре. Ведь верно, нет?

– Н-нет, – говорит Руководитель, успокаиваясь, – не стану лгать. Это что – произведение такое?

– О-о! Да еще какое! Значит вы и Варгаса Льоса, Марио, тоже не читали?

– Эээ... нет.

– И Кортасара?

– Ммм...нет.

И вдруг Человек азартно пожимает ему руку:

– Поздравляю, поздравляю, счастливый вы, оказывается, человек, очень счастливый...

– Почему? – удивляется Руководитель.

– Потому что вас ждет впереди великая радость.

– Какая?

И Человек отвечает:

– Радость первого прочтения.

В этот миг Руководителю приходит на ум его будущий труд – он чуть отводит голову вбок и вскидывает вверх, суровеет лицом, опускается на стул и, постукивая пальцами по настольному стеклу, говорит:

– Вы разрешите мне задать вам несколько вопросов?

– Прошу вас, уважаемый, сделайте одолжение, – отвечает Человек, уставляясь на него выжидательным взглядом, и, повернувшись к Климу: – Чтоб нам не помешали, повесь вот это.

«Это» – четырехугольный картон, на ротором по-грузински и по-русски написано: «Перерыв».

10

Все то, что происходило до сих пор, – все это одна чушь, сущие пустяки, главное начинается сейчас: Руководитель и чудной респондент сидят лицом к лицу, мы с Климом – в роли секундантов. Все подготовлено: на столе ждут ручка и раскрытая анкета, Руководитель смотрит на респондента с прищуром, однако начинать не торопится; Клим с недоверием косит на Руководителя, я с предвзятостью – на Респондента: два – на два.

Но вот Руководитель приступает:

 – Важнейшую функцию предлежащей анкеты оказалось бы невозможным использовать, приняв за основу сложившуюся структуру традиционных вопросов, что само собой было бы связано с бытом и учитывало бы жизненный распорядок людей вообще; отсюда вытекает, что их место должны занять комплексные показатели урбанизации окружающей...

Респондент его прерывает:

– Да-да, понятно, спрашивайте, будьте любезны.

– О чем спрашивать! – раздражается Руководитель: он страшно не любит, когда его перебивают. – Прежде всего, откуда вы знаете, что я должен вас спрашивать...

– Я не говорил, что знаю об этом. Хотя как не знать, знаю, – говорит респондент: – Вы должны изучить мое свободное время и выяснить, как я живу, – все это в целях будущего подъема. Кажется, так, если я не ошибаюсь?

– Значит так прямо и начинать, безо всякого вступления?!

– Ну, конечно, ведь нужное вступление уже сделал Тамаз. Я знаю даже и то, что я – респондент, а вы интервьюер.

– Тэкс, тээкс, – едко ухмыляется Руководитель. – Вы, значит, любите художественную литературу, да?

– Не стану скрывать, безумно люблю.

– Оччень хорошо... и газетно-журнальную тоже?

– К слову сказать, это совершенно неправильное выражение, – протестует респондент, – журнал – одно, а газета – совсем другое... Чего ради их навечно прицепили друг к другу, никак не могу себе представить.

– Ах, вот оно что! Ну и какой же писатель вам нравится?

– Который там час, Клим? – такого порядка вопрос ставит неожиданно респондент.

– Без четверти четыре, – отвечает Клим.

– Те-те-те! Перечислить всех я уже не успею – мы кончаем работу в пять.

Тут Руководитель в первый раз взглянул на меня грозным оком, а затем спрашивает респондента:

– Что бы вы сделали, если б заметили, что кто-то в библиотеке рвет книгу?

Мы ни минуты не сомневались, что он ответит: «Прирезал бы собственными руками», «перегрыз бы глотку», «вызвал бы милицию», а вместо того услышали: «Смотря что за книга».

Такой ответ поверг нас с Руководителем в растерянность, а вот Клим восторженно выкрикнул: «Браво, маэстро!»

– Вы живете один?

– Нет, нас двое, – без заминки отвечает респондент, – я и мой брат, Гриша Кежерадзе. У нас есть еще и третий брат, но какой! брат! Мы с Гришей ему и в подметки не годимся, только он не живет вместе с нами – ходит из деревни в деревню. Если я и Гриша... Ну, как бы вам сказать... Если мы с Гришей – люди для рассказа, то третий наш брат – персонаж для романа, вот как!

– А тот, что живет с вами, тоже так же, как вы, любит литературу?

– Кто, Гриша? Нет... Любить-то любит, как ее не любить, но не так сильно, как я, нет. Эх, у него тоже были свои проблемы, свое увлечение, но он ударился в крайность – с каждым, без разбору вступал в разговоры, а потом решил лучше прикрыть рот и молчать; эээ-хх, настраивает пианино и... молчит.

Вот тут Руководитель вторично повел на меня грозным оком, но потом все же продолжил, заговорив, как это вообще ему свойственно, весьма резонно и убедительно:

– Сам тот факт, что вы любите литературу, очень отраден, поскольку это одна из целесообразнейших форм культурного отдыха. Но я позволю себе спросить вас: почему бы вам не отдать свою дань, скажем, изобразительному искусству или, например, прогулке на свежем воздухе, не послушать прекрасную музыку, каковую создают разные выдающиеся композиторы, даа... Можно также посещать бальные танцы, слушать радио, посмотреть телевизор с его многообразными по тематике и такими интересными передачами, заняться каким-либо видом спорта, ну, положим, шахматами, почитать художествен... – и вдруг спохватывается: – Хотя нет, нет, это ведь как раз ваше... Да, так я вот тут говорил о шахматах. Шахматы – это ведь очень здорово, ну и вообще...

Молчание, мы ждем.

– Продолжайте, продолжайте, – подает вдруг голос Клим.

Вы видели второго такого наглеца – он взялся поучать Руководителя! Хоть бы на человека был похож, убожество, большеголовый шибздик...

Взвинченный до предела Руководитель решительно переходит к сложнейшему вопросу. Он снова смел, напорист, непреклонен:

– Если бы это зависело от вашего желания и было в вашей власти, как бы вы устроили жизнь?

– Свою, личную?

– Не-ет, дорогой, – ехидно отвечает Руководитель, – жизнь общества.

– Боже ты мой, – взволнованно шепчет респондент, – не ослышался ли я... Да я всю жизнь ждал этого вопроса!

– Неужто! – приходит в изумление Руководитель. – Выходит, вы уже размышляли об этом?

– Да я только этим постоянно и занимался, – задумчиво говорит респондент и вдруг оживляется: – Рассказать вам? Вы в самом Деле интересуетесь, как бы я устроил? – Он уже вышагивает взад-вперед по кабинету, водя взглядом по фотографиям. У женщин с глубоким декольте, как правило, серьезное выражение лица, по-видимому из соображений равновесия; те, что с закрытой грудью, напротив, улыбаются; но есть и исключения – улыбка и декольте совмещены; лица двух дамочек изображают фальшивый трагизм; а вот и тот, раздутый от чванства, которого накануне три раза зачернили, он уже выставлен на стенде, на самом видном месте, рядом с каким-то язвительно улыбающимся юнцом, а бок о бок с этим последним недоверчиво кривит рот какой-то тонкогубый скептик. Есть и добрые лица, ребенок улыбается. «Как бы я устроил? – снова спрашивает респондент, лицо у него возбужденное. – А вот как: заполнил бы весь город карцерами». «Что-что?! – не верит свойш ушам Руководитель. – То есть как это карцерами... Да ведь это же деспотизм!»

– Нет, дорогой, от деспотизма храни меня бог, – успокоительно улыбается респондент. – Это не будут карцеры в обычном понимании, это будут карцеры-люкс...

– Как это прикажете понимать...

– Ваше удивление вполне закономерно,– соглашается респондент: – Есть на свете слова, которые не терпят соседства, как вот и в данном случае: правда же, ну где «карцер» и где «люкс»!» Но вместе с тем не сыщешь на свете двух таких слов, которые бы хоть однажды не вступили друг с другом в связь, что мы и наблюдаем теперь. Это был бы карцер-люкс, до отказа набитый полками, сплошь уставленными книгами, с мягким удобным креслом и лампочкой-грибком на уютном столике; это был бы карцер-мечта для каждого любителя книги; что поделаешь, не всякому сподручно читать в библиотеке. Для вошедшего в созданное мною заведение по своему желанию эта комната будет и в самом деле просто-напросто люксом, но для очень многих – карцером-люкс. С этого, пожалуй, мне и следовало начинать. Я и мне подобные – а это была бы бессчетная армия Климов – ходили бы с улицы на улицу; и вот, скажем, идем мы, прошлись туда, прошлись обратно, а стену все подпирают одни и те же два парня. Стоят они, поплевывают, посвистывают, никуда не спеша и не намереваясь идти, и бестолку молотят языком: плевать им с высокого дерева на время, на то – ночь это или ясный день; не считая часов, торчат они себе под стенкой, отпускают непристойности в адрес мимоидущих девчонок, зубоскалят, а то, глядишь, затянут песню или начнут скуки ради пинать друг друга под микитки, а уж я или мне подобные тут как тут – хвать голубчиков и прямым ходом в вышеописанный карцер.

– Силой? – интересуется Руководитель и в первый раз что-то записывает.

– Да, да, силой, – твердо говорит респондент, он непоколебим,– а если понадобится, то и с выкручиванием рук. Знаете, что я вам скажу, дорогой мой, одни верят в родительский авторитет, другие – в благотворное воздействие школы, ячейки, организации, те – в гены, эти – в колотушки, да бог его знает, во что только не верят, на что не уповают, а, по мне, так нет ничего лучше этого моего карцера-люкс. Постоит, постоит ваш оболтус, упершись бараньим взглядом в потолок, поглазеет бессмысленно на стол, шкафы и полки, – мы, естественно, размещаем этих обалдуев порознь; окна зарешечены, двери закрыты крепко-накрепко, а за дверью сторожит какой-нибудь Клим, сидя на стуле с открытой книжкой на коленях, – так вот, помается, помается он таким образом и бухнется на белоснежную постель; похлопает некоторое время глазами да и уснет. Вот поначалу и все. Родители, разумеется, предупреждены: «Не тревожьтесь, милейшая, ваш сын находится в карцере-люкс». – «Да, да, уважаемый, только бы вы отвадили его от улицы, а то шатается вечно невесть где...» Отоспится наш недоросль и снова давай пялить глаза на потолок, ан, глядь, его уже беспокоит голод. И тут какой-нибудь Клим спрашивает из-за дверей: «Что вам подать: чай, молоко, какао?» «Пусть будет какао, – откликается юнец, – почему меня арестовали...» Но какой-нибудь Клим обходит этот вопрос молчанием: «Сколько ложек сахара положить?» «Четыре, – отвечает тот, – за что меня схватили...», а тот же какой-нибудь Клим: «Какой вы сыр предпочитаете: гуду, имеретинский, сулгуни?» – «Сулгуни, почему вы меня задержали...» А в это время какой-нибудь Клим уже подает ему завтрак. Юноша завтракает: намазывает хлеб маслом, очищает яичко от скорлупы, и это его немного развлекает. «Сигарету желаете?» – «Да, пожалуйста, с удовольствием». – «Мзиури», «Колхети», «Люкс»?.. Но каких-нибудь развлечений ни-ни-ни, упаси боже! Никакого радио, телевизора, телефона: наша комната ведь не только люкс, она в некотором роде и карцер... Юнец дымит папиросой, по-прежнему глядя в потолок, а потолок-то весь расписан буквами – а, б, в, г, д, е... Ведь превосходная идея, а, Клим?

– Замечательная! – восклицает Клим, да и кто мог ждать от него другого ответа.

– Затем подходит время обедать... Первое блюдо, второе, третье, салат, какой хотите: с постным маслом, с уксусом, желаете – без уксуса... «Почему меня держат под замком, а?» На что Клим: не твоего, мол, ума дело. А подними парень шум, начни размахивать руками-ногами, только прикрикни на него: «Цыть!», и он мигом умнет обед. Потом, глядь, снова уставился в потолок, а на потолке – азбука, и тут любой Клим спрашивает, словно бы невзначай: может-де, полистал бы что-нибудь, вон там в шкафу полно книг... И тут юнец... приоткроет шкаф. Для начала это будут детские книжки с большими буквами, с яркими картинками: «Коза и Гиго», «Лисица и перепел», ну и прочее в том же духе. Прочитает книжку по доброй воле – хорошо, а не достанет терпения заниматься чтением, какой-нибудь Клим категорически ему объявит: «Мы вас не освободим до тех пор, пока вы не перечитаете все книги из этого шкафа»...

– Но это же насилие, – говорит Руководитель, – конкретная личность избирает то или иное общественное мероприятие по собственной воле...

– Речь пока идет о недоросле-бездельнике, сударь вы мой, – разъясняет респондент, – я б никогда не счел себя вправе схватить и запереть под замок какого-нибудь, к примеру, порядочного химика, – и вдруг, на миг призадумавшись: – а впрочем, будь я последний сукин сын, если бы это повредило химику из числа людей малообразованных.

11

– К-хх,– натужно выдыхает воздух Руководитель, ощупывая себе пальцами скулы и шею – гладко ли он выбрит – и между тем надумывает, глядя на Клима: – Да, но чем провинился какой-нибудь Клим, чтобы сторожить и обслуживать круглый день того или иного бездельника?

– Во-первых, я упомянул, что на коленях у Клима лежит раскрытая книга, а потом, человек всегда может найти для себя какое-нибудь безобидное развлечение.

– Например?

– Поиграть словами.

– Как это – поиграть словами?

– А я вам сию минуточку объясню. Вот, допустим, вот... Да, вот возьмем хотя бы нашего Тамаза. Какую должность он занимает?

– Он младший научный сотрудник.

– Очень хорошо. А до этого кем был?

– Лаборантом.

– Агааа... вы его, значит, выдвинули...

– Да.

– Следовательно, слово «младший» в данном случае означает повышение?

– Совершенно верно.

– Так вот, мы можем получить отсюда замечательное сочетание: «возомладшенаучносотруднили».

Тут Руководитель уже в третий раз взглядывает на меня грозно.

– Теперь возьмем обратный пример. Предположим, Тамаз снова становится лаборантом. Как бы он сам мог об этом сказать?

– Меня вернули на прежнее место лаборанта. – Это говорит Руководитель.

– Нет, тут должно чувствоваться и то, что его понизили!

– Меня снова понизили до лаборанта.

– Короче!

– Низвели в лаборанты.

– Еще короче!

– Меня понизили.

– А лаборант где же? Нужно, чтобы одно-единственное слово вместило в себя по смыслу и понижение и лаборанта.

– Одним словом выразить все это невозможно.

– Почему?

– Ну, попытайтесь сами, если, по-вашему, это возможно.

– Получается замечательное слово: «низлаборантили», – говорит Человек. – Видите, оказалось, что очень даже возможно. Вот так бы и забавлялся, играя словами, какой-нибудь Клим.

А Клим:

– Отлично, маэстро!

Ах Руководитель... Он опять, уже в четвертый раз, взглянул на меня угрожающе.

Тишина. Клим восторженно взирает на респондента, респондент думает о чем-то о своем, так же о чем-то о своем думает и руководитель; один я не знаю, что мне делать и как быть, и только беспокойно тереблю галстук, а в голове тяжело ворочается страшное, ужасающее слово – «низлаборантили»... И нужно же было напороться на таковского! Кто мог мне помешать попросту пройти мимо, подумаешь, велика важность, оставить в стороне одного какого-то фотографа! Но теперь уже поздно, когда в дело вмешался Руководитель, хотя, как мне кажется, он и сам готов пожалеть, что сюда заявился. И все же как он напорист, – дай ему бог здоровья! – и как замечательно последователен в своих суждениях!

– А как бы вы подбирали литературу?

– Поначалу? Да, поначалу, шут с ним, пускай сам выбирает, будь то скетчи, Сименон или подшивка «Нианги» [19]19
  «Нианги» («Крокодил») – грузинский юмористический журнал.


[Закрыть], а так с Жюля Верна начинать лучше всего. Главное, чтобы человек попривык сидеть за столом, то подобрав ноги под стул, то вытянув их перед собой; чтоб он научился листать книгу, просматривать содержание... А там можно исподволь подбросить... ну-ка, шевельни извилиной, Клим... верно, «Трех мушкетеров», Марка Твена, которого я, грешен, убей, не люблю, затем О.Генри; дальше пошли бы более серьезные писатели, подкинь-ка, Клим, парочку... Прекрасно – Джек Лондон, он вдвойне интересен всякому юнцу; затем, разумеется, Гюго, которого называют романтиком, что, впрочем, так и есть, хотя и подумать над ним тоже приходится; потом можно бы, для роздыху, «Всадника без головы», «Айвенго», скажем, и... давай-ка, Клим, пожалуем им теперь тех великих, которые удивительно легко читаются... Да-да, Мериме, Чехова... и еще одного... Верно, верно, именно Мериме, Чехова и Мопассана, а следом подошло бы время рискнуть на что-нибудь более трудное, только не роман, это было бы чересчур; начнем лучше с рассказов, Клим... Ах, нет, нет, где там «Смерть в Венеции», что ты говоришь, милый... Но, в общем-то, что-нибудь в этом духе. А затем снова обратимся к чему-нибудь сравнительно полегче, сравнительно, говорю, и, может, чуточку старомодному... хотя бы к тому же Диккенсу...

– Оо, Диккенс – это превосходно, – радуется Руководитель. – «Давид Копперфилд».

– Вы так считаете? – мерит его критическим взглядом респондент. Но Руководитель до того рад, что уж ничего не замечает. – Ну, конечно же, это очень, очень приятно – иной раз в тенечке почитать Диккенса.

– Иной раз Диккенса, местами Толстого, ведь верно? – насмешливо смотрит на него Клим, этот сопливый пигмей, эта малявка, росточком с колышек для квочки...

А респондент говорит:

– Однако всех писателей не перечтешь, да и какой смысл? Теперь надо приглядеться к юноше в то время, когда он читает. Если почувствуется, что он увлечен, завяз, то тогда можно и отпустить.

– А как вы в этом разберетесь?

– Да по выражению лица.

– И что же в конце концов получится?

– Из чего?

– А из вашего юноши...

И тут респондент торжественно заявляет:

– Что получится... а какой-нибудь Клим!

Недолгое время царит молчание, после чего Руководитель безо всяких обиняков спрашивает, крутанув головой в сторону Клима:

– А дальше, дальше что из него получится?

– Из какого-нибудь Клима? А чего вам больше, почтеннейший. Человек получится – человек, который всем сердцем любит литературу.

– Литературу, литературу! – вскидывается Руководитель. – Велика важность!

– Что-о, что?! – не верит своим ушам до глубины души потрясенный респондент. – Неужто это нужно объяснять?

– Попытайтесь, – говорит Руководитель.

– Попытаться? – в раздумье спрашивает респондент, впившись взглядом в глаза Руководителя. – Значит, говорите, попытаться. Что ж, начну с простейшего: по прочтении каждого нормального рассказа человек становится чуть лучше, чем он есть на самом деле, чуть умнее, чем был до того; а я, между прочим, с каждым часом все более убеждаюсь, что человеку все-таки очень полезно иметь голову на плечах... – Лицо у него делается серьезным и строгим: – Это, как я вам уже сказал, простейшее объяснение. Но ведь и одного того достаточно, что читающий человек становится все лучше. А теперь я перейду к объяснению более сложному.

Он ходит, маячит по комнате взад-вперед. Да, ходит взад-вперед.

Стоит тишина. Но какая тишина, у-у-у!

12

– Из всех известных на свете звуков я бы выделил один, – тихим, сокровенным тоном начинает респондент, – это звук, несущий в себе горе, звук самый страшный и самый скорбный, такой, что не найдешь даже слов его описать; звук этот – стук первого кома земли, упавшего на крышку опущенного в могилу гроба, ведь вы со мною согласны, не так ли? Страшный звук, глухой, дробно распадающийся... Но оставим и это. Возможно ли, чтоб вам когда-то однажды, когда вы пробудились глухой ночью ото сна, не предстал во всей своей жуткой яви чудовищный образ Смерти, от которой, позвольте вам лишний раз напомнить, никому не уйти... Это то одно-единственное, что досконально известно нам во всей своей непреложности... Однако при свете белого дня на людях, вы о-хо-хо как бесстрашны: вы с громким пофыркиванием умываетесь, вкушаете завтрак, яростно, словно в хорошее железо, вгрызаясь в копченую колбасу; потом встречаетесь с себе подобными, одни из которых начальники, другие – подчиненные, и нет только равных между ними, но это для вас, для тех, кого можно еще поздравить – вы ведь понимаете, кого я имею в виду: тех, кого еще ждет впереди счастье первого прочтения. Меня же и Клима ничто не разделяет: хоть назови вы меня главным директором фотоателье, а его помощником, мы все равно единое целое, потому что мы оба страстно любим литературу и, в отличие от вас, «поздравляемых», нисколько не жаждем повышения, да и смерти боимся меньше, ибо мы уже бессчетное число раз умирали и испытали все, ну, буквально все на свете: мы принимали помазание на царство; бились деревянным мечом, отстаивая справедливость; чело нам то венчали лавры, то язвили тернии; под ногами нам стелили пышные ковры и усыпали наш путь розами, но приходилось нам и ступать босыми ногами по раскаленным угольям... Нам доводилось попусту трепать языком, поддерживая глупую досужую болтовню, но случалось и, наглухо сомкнув уста, подолгу носить в себе чужую тайну. Но тот звук, тот невероятно зловещий звук слышали и мы тоже... И нам хотелось побольше прожить, пережить много-премного разных жизней. Склонившись над столом в своей комнате, мы тысячекратно по-разному умирали: и тонули в море, и бывали ранены в пятку, и всходили на эшафот, чтоб умереть на глазах у толпы рядом с кошачьеглазым смельчаком – Эль Сордо; но, бывало, и сами убивали других, а потом мучались раскаянием, и, оо, как неистово целовали мы землю, и ее священные крупицы налипали на наши уста; а то вооружались во имя мщения и без устали скитались по извилистым тропам; мочили нас и дожди, и сколько мы видели их – счел бы кто! – самых разнообразных, и все же, Клим, сдается мне, что лучше всего шел дождь у Бунина. А снег! Он нисходил как легкая грусть, а лед под ногами был монотонно гладкий, и такой искрящийся, такой сверкающий. Но тот звук, тот звук мы все же слышали. А, выйдя рано поутру, мы встречали каких-то немного странноватых – как всегда на рассвете – людей с печальными, заспанными лицами, на которых всегда, тем не менее, можно было прочесть какое-то желание, какую-то затаенную силу; надеждой вольется в тебя чье-то «здравствуй», и ты бредешь куда-то без цели-без причины, ходишь, слоняешься невесть где, потому что ты во всё и вся безотчетно влюблен; знающий цену человеческому общению, ты все-таки не забываешь и того, что человеку порой ой как необходимо одиночество, и что невредно ему иной раз просто так пошататься за городом; и не сгинули еще Гулелебский и Ничбисский леса и глубокие пещеры, в темную сырость которых можно надолго забиться и посидеть там, скрючившись в три погибели, для того чтоб, выйдя потом на яркое солнце, чуть пожмурив глаза и снова взглянув окрест, почувствовать себя заново народившимся на свет и вспомнить, насколько мир велик и прекрасен. А когда вкусишь множество различных благ, начиная с самого простого, каково, скажем, море в знойный день, и кончая высшим, истинным счастьем для всех и каждого, о котором, простите, не положено говорить, – попробуйте догадаться сами, – то, познав все это, может, станешь и еще угрюмее, но только это будет угрюмство любви, даа... Оо, ты, могучий и необъятный океан, кишащий гибкими, увертливыми рыбинами, ты то взлаиваешь неистово на обрушившийся ураган, то возлежишь, спокойно и величаво, потягиваясь на солнышке, и на дне твоем колышутся, подобно ленивым мыслям, ярко пестреющие растения. А, пробудившись невзначай, среди ночи, снова и снова вспоминаешь о смерти и чувствуешь, как, поминутно испаряясь, неизбежно иссякаешь. Но тогда и все рыбешки твои погибнут... И сколь бы ты ни убывал, как бы ни падал духом, твоим настырным рыбешкам так или иначе нужен корм. Потому-то ты вновь и вновь приходишь в движение, вновь и вновь пускаешься рыскать по белу свету, бороздя вдоль и поперек просторы благословенной матери-земли. И, боже праведный, уж не говоря ни о чем другом, сколько женщин мы перелюбили, и каких женщин! – что в сравнении с нами Марания и Тенорио! – потому что мы – первейшие донжуаны, мы – я и какой-нибудь там Клим, – донжуаны-читатели. Э-ге-ге-гей, кого только мы не любили: и юную Наташу, вольную, не знающую удержу в своих самозабвенных порывах в первых трех книгах, в четвертой же – ничего не поделаешь! – уже нет; и вывалянную в грязи святую, чистую Сонечку; любил я и бессловесную молчальницу – опозоренную Тонку, такую далекую и все же такую, такую близкую; но болезненнее всех – Эмэ Танатогенос, да еще эту негодницу Эмму Бовари; любил и мою бедняжку Антонию, причем острее и невероятнее всех; и Селину, отплясывающую в дыму... Клаудиу, госпожу Шошу, гордую сестру Пилар, только Тернеру, в той опасной мгле, пропахшей тем дымом... И Мзию, Мзию Чинчаурели, девушку-хевсурку, но, эээх, я ли один, даже лестница, Стена, сундук любили ее, да разве же всех перечтешь – то одному богу известно... И где я только не побывал, счастливчики вы мои, «поздравляемые», каких земель не обошел! Я рубил кривым ножом мачете колючий кустарник каатингу, настигал в океане белого недруга, мечтал о вершинах гор, и – боже!– какими муками за это поплатился... У кошки девять жизней, у меня же, кто так любил все это, – оо! – не счесть сколько; на чью и на какую только жизнь я ни насмотрелся, а вас, «поздравляемые» интервьюеры, интересует, сколько времени я теряю в очереди за вермишелью, когда как именно в эти минуты, кто знает, где я только не скитаюсь, с какими страстями не сталкиваюсь, – отличная штука глаз, но куда ему до воображения, до тысячеухой и тысячеглазой фантазии! И пусть кто-нибудь посмеет заикнуться, что это не я на самом деле побывал в Перу и Нигерии, а какой-нибудь боцман с зажатой в зубах трубкой, избороздивший на корабле все моря и океаны и повидавший весь свет!