Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– Нет...

– Нет...

– Был один такой человек... не успел приехать к папуасам, как разлегся и захрапел во все носовые завертки... Но допустимо ли вести себя подобным образом с нами, мы же ему не папуасы, а просвещенный, цивилизованный народ!

– А кто такие эти папуасы...

– Папуасы – это когда много папуасов вместе.

– Но кто они все-таки такие, скажи наконец, шевельни языком. Не все же такие ученые, как ты! – взвился Титвинидзе.

– Дикари они, сударь мой.

– Дикари?

– Ну да.

– Раз-говоры!!!

– А этот сам, видать, папуас, господин пристав, – угодливо улыбнулся ему Титико Глонти. – Где это видано – спать прямо на земле.

– Не папуас он, а папиковский долгожданный Человек, – подпустил шутку Пармен Двали. – Гляди, чтоб он у тебя не простудился, малый...

– Коли спит, значит, так нужно, – сказал Папико.

– А если вдруг дождь?– прохрипел Шашиа. – Не очень-то тогда поспишь.

– Дождя сегодня не будет, – прошептал Папико, – дождьпойдет завтра.

– Ишь сказанул! Да откуда тебе это известно... – поневоле шепотом же спросил Шашиа: глотка-то у него ведь была пережженная.

– А может быть, ты сообщил бы нам поточнее?! – скорчив презрительную мину, покосился на Папико сверху вниз Пармен Двали.

– Дождь пойдет ровно в без двадцати два...

– Ай да Папико! Давай на спор, если хочешь.

– Не имеет смысла.

– Почему? – поинтересовалась тетя Какала.

– Я твердо знаю.

– Ну, если правда пойдет дождь, я тебя угощаю водкой.

– Не хочу...

– Почему это? Ты что, свихнулся? – вышел из себя Пармен Двали.

– А разве я в себе не волен? Не хочу, и все.

– Может, и вина тоже не захочешь?

– Нет.

– Почему, дурья ты голова...

– Человек пришел, – сказал Папико.

– А чем помешал тебе Человек?

– Вино и водку я пил потому, – тихо сказал Папико, глядя на спящего с почтительным благоговением, – что не было настоящего человека, настоящего мужчины.

– Где не было, слушай?..

– Здесь.

– Где здесь? Под этим деревом?

– Нет, в Харалети...

– Горе твоим несчастным родителям, – покачал головой Пармен. – А кто же тогда, по-твоему, Тереза?!

– Харалетец.

– Но разве же он не человек, не мужчина?!

– Как сказать... не знаю.

– А ты спроси об этом Маргалиту Талаквадзе.

– Неловко.

– Ладно, пусть так, но ты-то сам что, не знаешь?

– Свидетелем он меня на такие дела не берет.

– Хорошо. А Титико кто же?

– Харалетец.

– Ефрем Глонти?

– Он тоже харалетец.

– Я?

– И ты тоже харалетец.

– Ты соображаешь, что говоришь! Стало быть, выходит, мы все тут один другого стоим. Так, что ли?

– Да вроде бы.

– Почему, хороший ты мой, – неожиданно ласково обратился к нему Пармен. – Или никакого значения не имеет, кто из нас как говорит, кто – старший, кто – младший... Все это не имеет никакого значения? Но почему...

Папико сидел притихший.

– Почему, спрашиваю?

– Потому.

– Это что за ответ, невежа ты эдакий. А Тереза и Ардалион Чедиа тоже, по-твоему, без разницы?

– Да вроде бы.

– Зря, значит, Ардалион прочитал столько книг? Как дятел – носом в дерево, так и он просидел всю жизнь, уткнувшись носом в книгу. И все это зря, все понапрасну?

– А уж этого я не знаю.

– Что же ты знаешь?

– Тсс... – приложил палец к губам Папико, – он, кажется, просыпается...

– И уважаемый Какойя... ээ, господин Акакий, тоже не мужчина?

– Который, Гагнидзе?

– Да. Тоже нет?

– Не задавай мне, Пармен, таких неловких вопросов.

– Чем же они, интересно, неловкие?

– Хочешь, чтоб потом люди цеплялись ко мне, ты этого хочешь?

– Ох, холера тебя возьми, чтоб ты... – не смог договорить от возмущения Пармен Двали. – Ну и сиди тогда с этим бродягой безродным, а мы пошли.

– Стойте, не спешите!

Голос был незнакомый.

– Погодите... Прежде всего безродного здесь никого нет, у всех у нас есть родные и близкие, только мы иногда об этом забываем. И я, как и вы, тоже не безродный.

Так сказал маленький Человек и поднялся.

6

Где-то далеко, подле двора Маргалиты Талаквадзе, Тереза орал во всю мочь: «Эй, женщина, почему не спешиишь?! У меня для тебя в кармане кишмииш!!!»

– Миклухо-Маклай не спал, он весь был полон интереса. А люди, увлеченные интересом, не спят. Вот и я тоже одержим интересом.

Папико уже поднялся на ноги и стоял неподалеку, не сводя восхищенных глаз с маленького Человека в залоснившемся пиджаке, гладко причесанного на боковой пробор. А тот, высоко вскинув голову и внимательно к нам приглядываясь, продолжал говорить, четко чеканя слова.

– Маклая интересовало, как поведут себя дикари при виде спящего человека... Я не спал, я отдыхал. И, что главное, внимательно следил за вашим поведением. Скажу откровенно, – я не в восторге. Тем же приемом воспользовался Миклухо-Маклай, этот достойнейший, этот почтеннейший человек.

– Прошу предъявить документы! Покажи-ка нам, кто ты такой есть. Кому говорю! – пристав Титвинидзе схватился в бешенстве за огнестрельное оружие. Я говорю «схватился», а не «схватил», потому, что маузер был для него все равно что часть тела, – ох, как должен следить за собой пишущий человек! – Документы, живо!

– Застегните пуговицу!! – решительно надвинулся на него вдруг маленький Человек: все мы опешили и в ожидании пальбы прикрыли руками уши. – Вы находитесь на улице, а не в хлеву!| Устава не уважаете, так уважайте хоть людей! Эта единственная пуговица может стоить вам в муке добытых эполетов! Застегните! говорю вам, пуговицу!

– Хорошо, хорошо, сударь, – зачастил Титвинидзе, прикрываяладонью ворот, – случайно расстегнулась, а то какой бы подлец... Как это не уважаю устава, но она потерялась, видите ли, проклятая. Прошу покорнейше...

– У меня при себе иголка и нитки, – сказала тетя Какала, потянувшись рукой к приставскому воротнику, – я сейчас, мигом...

– А пуговицы-то у нас нет... – Титвинидзе на минуту призадумался. – Кавеладзе, ко мне! Ты ведь знаешь мой дом... Чего ты на меня буркалы вылупил!!!

– Двадцать пятое, кажется...

– Сейчас же извольте сами отправляться домой. Урядник – ваш помощник, а не домашняя прислуга. Пришейте пуговицу, а до того чтоб не появлялись на улице.

– Хорошо, сударь, слушаюсь, сударь. – Мы, харалетцы, впервые узрели вежливую улыбку на физиономии Титвинидзе, чудеса творились какие-то. – Пришью, пришью, и еще начищу, до блеска мелом.

Маленький Человек проводил его глазами, потом перевел взгляд на нас, оставшихся, устало улыбнулся нам, кивнул головой и сказал:

– Здравствуйте.

Так в Харалети пришел Человек.

Стояла такая тишина, что мы невольно прислушались к зашелестевшему под ветерком дереву. Папико нагнулся и тщательно отряхнул колени, которые были перепачканы то ли мукой, то ли еще чем-то, похожим на муку. Маленький Человек устремил взгляд куда-то мимо нас, – он разглядывал раскиданные по склону дома. Лицо у него было пепельно-серое.

– Доброго вам здравия! – гаркнул вдруг во всю глотку Пармен Двали, так что некоторые из нас чуть не подпрыгнули от неожиданности. – Разрешите поинтересоваться, как ваше самочувствие?

– Здравствуйте, здравствуйте... – послышалось со всех сторон.

Затем мы снова примолкли. Маленький Человек так долго и так задумчиво разглядывал Харалети, что все мы невольно повернули головы в ту же сторону, и я не знаю, что разглядели другие, но Папико явно следил взором за струившимся в небо дымком.

А потом все смущенно посмотрели на маленького Человека, так как издали донеслось привычное нам: «Эй, женщина, почему не спешишь?! У меня для тебя в кармане кишмииш!!!» А все-таки, если говорить по совести, есть что-то такое в наших Харалети: ведь вот даже Тереза и тот состряпал стихотворение, хотя, правда, он так беспощадно ревел, что у маленького Человека болезненно исказилось лицо. Никто из нас не знал, что бы такое сказать, все мы неловко топтались на месте, то и дело переминаясь с ноги на ногу. Но что может быть лучше ученого человека! И на этот раз выручил нас Ардалион Чедиа:

– Вы его лично знали, сударь?

– Кого?

– Миклухо-Маклая, уважаемый?

– Нет, только издали, – сказал маленький Человек. – Но какое это имеет значение... Вот вы, с шашкой, как ваша фамилия?

– Я Кавеладзе.

– Где служите?

– Я к театру приставлен, уважаемый.

– Этот пристав часто кричит на вас?

– Так, не очень...

– Какой там «не очень»? – удивился Титико, – добро бы не каждый день!

– Как? – переспросил Кавеладзе.

– Ничего, отучится, – сказал маленький Человек.

Видно, Маргалита Талаквадзе вышла к Терезе, потому что рева больше не слышалось.

– Как вас прикажете величать? – застенчиво поинтересовался Пармен Двали.

– А вон та женщина кто такая, что поднимается в гору, несет воду?

– Местная она, харалетская, Маро ее зовут... А вас как прикажете...

– Почему она в черном?

– Сын умер у нее, дорогой.

– А как звали ее сына?

– Бучутой звали беднягу.

– Какое совпадение, – сказал маленький Человек, проводив взглядом женщину, и поник головой. – Меня тоже звать Бучута.

Так пришел в Харалети Человек.

– Сказал же я, что придет, – стыдливо проговорил Папико и тоже опустил голову. – Ведь сказал же.

7

А время, как вы сами понимаете, все шло и шло. Только теперь как-то в другом роде.

Началось все с того, что на следующий день, не успело сравняться без двадцати два, – у Ардалиона Чедиа были точные часы, – как действительно пошел дождь. Застучал по крышам, покатился, проторяя дорожки, каплями по листьям. Куры позабивались под оды [17]17
  Ода – западногрузинский дом на сваях.


[Закрыть], с пестрым зонтиком над головой прошествовала по улице, осторожно шагая через лужи, тетя Какала. На окраине Харалети с хрипом заворочалась мельница. Шашиа Кутубидзе, забежав от дождя в дом своего двоюродного брата, успел только опрокинуть стопочку мятной настойки с последующим «ххаа!», как сразу послышался чих арджеванидзевской собаки. «Будь здоров!» – пожелал Шашии переступивший в это время порог дома Самсон, голова и плечи которого были прикрыты промокшим мешком, – он вернулся с кукурузного поля. Но Шашиа вместо спасибо спросил: «Опрокинуть еще одну, что ли?» – «А тебе для этого особое разрешение требуется?» – ответил ему Самсон. Макрине Джаши натянула шерстяные носки и по-женски кокетливо пожаловалась на холод – «бррр», а ее новообретенный супруг Осико и Ардалион Чедиа потеплее закутали шеи; наш Тереза во все лопатки храпел посреди двора, и дождь лил прямо на него; все харалетцы уютно устроились по домам; Кавеладзе сидел на своем достославном сундуке с низко повешенной головой, по уши погрязнув в мечтах о Луизе Тушабрамишвили; Титико и Ефрем Глонти потягивали сквозь зубы холодное вино; заместитель городского головы Какойя Гагнидзе и его помощник Бухути Квачарава играли у камина в лото, раскрасневшись один на левую щеку, а другой на правую, точно влепили друг другу по оплеухе; пристав Титвинидзе задумчиво грыз вареную кукурузу, одновременно занимаясь чисткой маузера, и вы небось стали бы смеяться, если б я сказал, что он безотчетно кусанул вместо початка маузер. Но чего не было, того не было, а врать я бы себе ни за что не позволил, – ведь не в одном же смехе дело! Пармен Двали, вконец заскучав, некоторое время помаячил по комнате, потом прилег в надежде малость соснуть, но ничего у него из этого не вышло, и тогда он, раскинувшись навзничь и уставившись глазами в потолок, предался размышлениям. Сперва ему подумалось: где, интересно, срубили дерево на эти балки; потом он перевел взгляд на подвешенные рядами низки перца; сколько же нужно есть, чтоб весь его прикончить, мелькнуло у него в голове, и он даже тяжело вздохнул при этой мысли. В общем, ему было скучно, невыносимо скучно...

– Дай-ка пойду проведаю нашего гостя, мой цветик, – сказал Осико жене.

– Отец говорит, что семейному человеку нечего делать за стенами дома.

– Ревнуешь, душенька? – чарующим голосом спросил Осико, подставив жене щеку с родинкой: родинки снова вошли в моду. – Ты не замерзла, женушка, да падут твои болячки на мою голову?

– Одиннадцать! – выкрикнул Бухути Квачарава. – У вас одиннадцать имеется, уважаемый?

– Нет. Но выкрикни красиво, Бухути, как ты умеешь...

– Барабанные палочки!

– Воот так вот. Все равно нет.

– Шестьдесят девять.

– Ну-ка повтори еще разок.

– Туды-сюды.

– Есть...

На Харалети лил дождь.

Пармен Двали вскрыл квеври, отложил в сторону крышку, наполнил черпалкой десятилитровый кувшин, аккуратно заткнул горлышко скомканной кукурузной поволокой и, взяв кувшин в правую руку, а сам весь перегнувшись на левую сторону, зашагал в сторону дома Папико. Бучута сидел на балконе. Положив на перила свои малюсенькие кулаки и упершись в них подбородком, он задумчиво глядел на дождь. Там же, весь скрючившись, сидел тепло закутанный Ардалион Чедиа; Папико же, стоя на ногах со скрещенными на груди руками, уставился в затянутое тучами небо.

– Приветствую вас, сударь Бучута, – крикнул еще издали Пармен, – как здоровьечко?

– Здравствуйте, ничего себе, а это что...

– Вино, я его вам преподношу, посидим, разопьем по стаканчику.

– Это в связи с чем? – удивленно посмотрел на него маленький Человек.

– Как это в связи с чем... – растерялся Пармен, – вино не какое-нибудь, четырехлетнее...

– Ну и что ж с того... – сказал Папико.

– Вишь какой сыскался! – состроил гримасу Пармен. – А давно ли ты, господин хороший, пить перестал?

– Я был один, – негромко ответил Папико, – один я был и потому попивал...

– Как это один... Чтоб пьяница да отказался от вина, такого я еще не слыхивал. Выпьем, сударь Бучута, погуляем, повеселимся, по-нашенски... Ведь скучно так просто сидеть. Под такой докучливый дождь хорошо пьется.

– Дождь – докучливый? – удивился маленький Человек.

– А что, конечно.

Маленький Человек поднялся:

– Ну-ка, погляди...

Шел дождь.

– Докучливый? – тихо переспросил Бучута.

Пармен Двали ответил шепотом:

– Нет.

– А ты знаешь, как и почему он идет?

– Да, из туч льется.

– А тучи как появляются?

– Испаряется вода.

Они перешептывались.

– Как, почему?

– Из-за солнца.

– А почему?

– Солнце горячее, сударь.

– А почему горячее?

– Не знаю, – отвечал Пармен и огляделся по сторонам.

– И меня тоже как раз на этом срезал, – грустно улыбнулся Ардалион Чедиа.

– А вы сами знаете? – с таинственным видом поинтересовался Пармен Двали.

– Что?

– Как и почему идет дождь. Поведайте мне, я никому не скажу.

– Не знаю.

– Я тоже не знаю, – сказал Папико.

– Тогда чего же мы глаза пялим! – наддал голосу Пармен Двали.

– Красиво, – тихо сказал Папико.

– Даа, – снова перешел на шепот Пармен Двали, – правда что красиво.

Хеэ, шел дождь.

– Все! – выкрикнул Какойя Гагнидзе. – Я кончил: пять, двадцать три, пятьдесят один, семьдесят, восемьдесят два... верно?

– А как же! – охотно подтвердил, со своей стороны, Бухути Квачарава.

– А ведь я здорово играю, правда?

– Еще бы! Замечательно...

– В лото я обыграю кого угодно, – завершил Какойя Гагнидзе.

– Пойду я, а, Макрине, золотко ты мое... – взмолился Осико. – Ты ведь все равно должна отдохнуть, полежать на кушетке, а я бы пошел, проведал гостя... а то как-то некрасиво.

– Тогда сначала попой мне, а потом иди.

– А что тебе спеть, моя ласточка, что исполнить?

– «Мгле нас не одолеть», вот это...

– Кх-кх, – прочистил горло Осико. – «Мгле наас...»

– Только и слышишь в Харалети, что рев этих братьев!– недовольно пробурчал Пармен Двали, – не дадут спокойно посмотреть на дождь.

А наши Харалети уже подсыхали. Небо очистилось, только в одной стороне мерцал огромный белый клок облака, и они не сводили с него прищуренных глаз. Солнце все более входило в силу, и над Харалети поднимался парок; подсыхали листья; отмытые от пыли черепичные кровли вначале гладко залоснились под солнцем, а потом стали там-сям поблескивать. Поднимался парок и от нашего Арджеванидзе, Терезы, все еще продолжавшего спать посреди двора; люди пораспахнули окна, откуда-то долетел смех, блестящие пятна на крышах разрослись, и вскоре крыши целиком засверкали; отяжелевшая от влаги и полегшая было под дождем трава, просохнув, стала легкой и распрямилась.

– Солнце-то какое, – тихо проговорил Бучута. – Вот оно каково, солнце...

– Славное солнышко, – сказал Пармен, потирая руки.

– А ну, подставь щеку...

– Так?

– Прикрой глаза... греет?

– Да-а, аж дрожь прошла по всему телу. – Пармен, прикрыв глаза, благодарно улыбался.

– Ежегодно Солнце посылает на нашу планету шестьсот двадцать миллионов миллиардов киловатт-часов электроэнергии, – заметил Ардалион Чедиа, – это точно в шестнадцать тысяч раз превышает количество энергии, потребное всему человечеству в целом.

– Ах, чтоб тебя, все настроение испортил, – досадливо махнул рукой Пармен Двали. – Прежде всего, откуда тебе это известно?

– Так черным по белому написано, дорогой.

– Да, но как это Солнце могло ошибиться ровно в шестнадцать тысяч раз... – вызывающе спросил его Пармен. – Книг про Солнце я не читал, а Солнце, Солнце вот оно...

– Знай каждый из вас свое дело, как знает Солнце, куда бы лучше, – промолвил Папико.

– Я же, парень, это не из своей головы выдумал: какой-то балбес написал так на научно-популярную тему.

– А тебе надо все повторять слово в слово? – пристыдил его Пармен.

– Хорошо, молчу.

– Ну и ладно, коли так.

– Ну ладно, все, – сказал и Какойя Гагнидзе. – Сегодня пройдемся по городу?

– Да надо бы: следует людям иногда на глаза показаться, а то... Ты ведь их сам не хуже моего знаешь, начнут чесать языки – ничего, мол, не делают.

– Но нас же видят на премьерах.

– Еще бы...

– Неохота мне что-то... Пусть подсохнет немного. Пожалуй, пройдись ты один, тогда они и про меня вспомнят. А пока кричи дальше, ну, доставай же бочоночек, Бухути!

– Пятьдесят восемь!

– Таак-с! У меня в двух местах.

– Хи-хи...

– Выкрикни там еще что-нибудь хорошенькое!

– Пять!.. Да, кстати! Поговаривают, что Шашиа Кутубидзе крепко зажимает ящичные пятачки...

– Когда б это Тереза...

– Где Тереза, где ящик!

– А откуда у Шашии сила зажимать...

– Да нет, это если выражаться деликатно, а попросту говоря, – подтибривает.

– То есть как это...

– Противозаконно кладет пятачки в свой карман...

– «У меня для тебя в кармане кишмииш!!!» – разнеслось вдруг по Харалети.

– Значит, продрал глаза, – отметил Пармен и вдруг со страхом добавил: – А что, если б не было Солнца...

– И не говори, – встрепенулся Ардалион Чедиа. – Не перевариваю темноту.

– Именно темноту? – улыбнулся маленький Человек.

– Без Солнца лоза бы не созрела! – скороговоркой выкрикнул Пармен, чтоб кто-то другой его не опередил. – Да и кукуруза тоже, верно ведь?

– А в нынешнем году должен быть добрый урожай, – сказал Ардалион Чедиа. – С каждого гектара возьмем не менее двенадцати центнеров, если без потерь.

– Особенно много ты возьмешь, – пренебрежительно глянул на него Пармен, и вдруг лицо у него озарилось: – Но, что правда – правда, урожай ожидается богатый! – и добавил весело: – Не вредно бы нам опрокинуть по стаканчику, а, что вы скажете, – и уже потянулся было рукой к кувшину, как вдруг отпрянул, назад и весь как-то сжался.

– В отношении Солнца, нам, кроме спасибо, сказать нечего, – почтительно промолвил Ардалион Чедиа. – Не будь Солнца, всем бы нам крышка.

– Только Солнца? – спросил Бучута.

Примолкли, призадумались... Двое мужчин одновременно задумались в Харалети! К тому же одним из них был Пармен Двали – наш всеобщий увеселитель, наш бессмертный тамада. Правда, в отношении Ардалиона Чедиа это было не столь удивительно, но на этот раз, углубившись в свои мысли, он особенно громко засопел.

Папико сказал:

– А воздух, воздух ведь тоже необходим...

– Необходим, а как же...

Пармен снова прикрыл глаза, с наслаждением дыша полной грудью.

– Вкусно? – спросил Бучута.

– О-ох, вкусно!

– А если бы воды не было? – спросил Папико.

– Не приведи господь, врагу не пожелаешь...

– А если бы земли не было?

– Так не висеть же нам в воздухе...

– Нет, если бы земля нечего не родила... как бы мы...

Пармен омрачился:

– Откуда я знаю, как все, так и я...

Во двор забрела свинья с целым выводком поросят. Обнюхивая с похрюкиванием траву, она разок-другой покосилась снизу вверх своими крохотными глазками на собравшееся на балконе общество. Поросята путались у нее под ногами; забравшись ей под брюхо, суетливо искали соски, тычась в них короткими мокрыми рыльцами, а потом снова пускались резвиться в высокой траве. Все не спускали с поросят глаз, вероятно, и Ардалион Чедиа тоже, но, хотя он и не был косоглаз, никогда нельзя было понять, куда в точности он смотрит.

– Маленькой всякая тварь хороша, верно ведь, а?– спросил Пармен.– А теперь представьте, во что они превратятся потом, – он ткнул пальцем в сторону вывалявшейся в грязи свиньи.

– В самом деле, просто удивительно! – согласился с ним Ардалион Чедиа.

– Что же это потом, со временем, с нами делается! – стукнул себя рукой по коленке Пармен. – Подумает ли кто-нибудь, глядя теперь на Кавеладзе, что и он когда-то был ребенком, а?

– У меня были кудрявые волосы, – смущенно проговорил Кавеладзе. Он стоял там же, на балконе.

– И ты тут, оказывается, – смутился Пармен. – Чего ты тут топчешься?

– Слушаю вас, сударь...

– А «здравствуйте» не следовало сказать?

– Я сказал, сударь, но... вы не слышали...

– Иди сюда, мой Гоги, – ласково сказал Бучута. – Иди, иди, присядь вот тут. У тебя, значит, были кудрявые волосы?

– Да.

– А еще что ты помнишь, Гоги?..

– Мать была у меня больно ласковая...

– Вот как? – внимательно поглядел на него Бучута, маленький Человек.

– Да. Очень уж она меня любила.

Кавеладзе теребил ремень шашки...

– А где ж она теперь?

– Э-эх, – вздохнул Кавеладзе.

– И давно?– спросил Бучута.

– Я был еще маленький... кашляла она сильно. В комнату ребенка не заводите, чтоб не заразился... говорила. Это про меня-то. А так просила близких, дайте, мол, мне на него наглядеться. Меня ставили на балконе подле ее окна, и она с кровати смотрела на меня, не отрывая глаз.

– И подолгу ты так стоял?

– Да. Я был, говорят, послушным ребенком. Прижмусь лбом к стеклу и стою себе, а как стекло от моего дыхания запотеет, протру его рукавом.

Бучута с силой потер лоб и взглянул на Папико. Кавеладзе сидел, низко повесив голову, и все теребил ремень.

– Умерла... – сказал он.

Папико, осторожно переминаясь с ноги на ногу, глядел на Кавеладзе. Ардалион Чедиа воззрился куда-то в неизвестном направлении.

Кавеладзе еще ниже поник толовой.

– А теперь никто меня больше не любит. Совсем никто...

Долгое время стояла тишина. Потом Бучута положил Кавеладзе руку на плечо:

– Ты ошибаешься, Георгий.

– Эх, – махнул рукой Кавеладзе, все не поднимая головы. – Сидят, пьют, и никто не скажет: поди-ка сюда, выпей стаканчик с нами. Не в вине дело, я и не люблю его, а все-таки... И ничего-то у меня нет за душой...

И тут вдруг Бучута обернулся к нашему именитому тамаде:

– Вино лучше или вода, Пармен?

– Потешаться надо мной изволите, сударь?

– Так что же лучше?

– Вино, надо ли говорить об этом...

– Это, может, для тебя, а вообще...

– А чем я отличаюсь от других... Вода идет так просто, сама по себе, а вино, знаешь, какого труда требует... Потом, что бы там ни было,– продолжал, приосанившись, Пармен,– вино стоит денег, а вода – она бесплатная... Как же можно сравнить, сударь, то, что стоит денег, с бесплатным, даровым?

– Приветствую вас и говорю вам: здравия желаю! – браво выкрикнул, поднявшись на балкон, с головы до ног закутанный Осико. В одной руке у него был кувшин, а из-под другой руки выглядывал аккуратный сверток с закуской.

Никто ему не ответил: все смотрели на маленького Человека. Тот прошелся взад-вперед, подошел к Кавеладзе, положил ему руку на плечо и, прищурив глаза, заговорил.

8

Маленький Человек Бучута говорил о том, что все поистине самое лучшее люди получают бесплатно: это воздух... вода... земля-кормилица... солнце.

– Нам дано так много и мы так привыкли к этим повседневным благам, что перестали их замечать. Вот Кавеладзе сказал даже, что у него, дескать, ничего нет. Ошибается Георгий... По солнцу мы начинаем тосковать только тогда, когда нам холодно: мы ищем его, потирая озябшие руки, подставляем ему замерзшее лицо, но – эхма! – только чуть обогреемся, как тотчас же о нем забываем. А какая уйма воды, этого величайшего, бесценного блага, в наших благословенных Харалети, да и везде поблизости: вода идет к нам рекой, проливается дождем, мы черпаем ее из колодца, да и снег-то ведь тоже тает... А воздух, воздух! – вот чего нам, действительно, пожаловано в изобилье, в таком изобилье, что мы его просто не замечаем, он же, невидимый, неодолимый, вечно меняется: один совершенно несравненный воздух рано поутру – свежий, чистый, прозрачный; совсем другой – в часы полуденного зноя, когда он, тяжелый, как бы створоженный, едва-едва колышется; третий, тоже совсем особенный, во время большого снегопада, когда нам так легко дышится, будто воздух сам по себе глубоко-глубоко вливается в грудь; а возьмите вы вечерний воздух – замерший, потемневший, лиловатый, чуть попозже – синий, а еще попозже он окрашивается в черный цвет и, отяжелев, предается отдыху, как старый человек, и мы тоже отдыхаем вместе с ним: приклонив голову на подушку, мы почиваем; а с рассветом, разбуженные первыми лучами солнца, пока еще прячущегося за горой, вдыхаем с обрюзгшими лицами благодатную утреннюю свежесть. Только кто из нас помнит... – Бучута говорил и говорил, а двор постепенно заполнялся людьми. Вот, чуть пошатываясь, во двор вошли Ефрем и Титико Глонти, оба с кувшинами в руках, а у Титико еще свисали из-под мышки хвосты лука-порея. Бучута же все не смолкал. Он говорил о том, что не может быть того, чтоб никто тебя не любил, если тебе дарованы столь великие, хоть и привычные, блага, как воздух... вода... земля родящая... солнце... А та земля, на которой мы с вами стоим, – это наши Харалети. И знает она, землица наша, что все мы трудимся на ней в поте лица своего, мы мотыжим, подрезаем, поливаем, собираем, выжимаем, и все это ей хорошо известно, все решительно. Это наша обильная, щедро плодоносящая, благословенная земля и сделала нас немного беззаботными, потому и не дивится она, матушка, что именно здесь, у нас в Харалети, впервые в мире сунули в зубы жареному поросенку... что?

– Редиску! – вскричал Пармен.

... и о том, что он, Бучута, маленький Человек, пришел сюда, в Харалети, чтоб побеседовать с нами и послушать нас самих, чтоб вместе с нами оглядеться по сторонам, но прежде всего – кабы знать об этом заранее Пармену! – он пришел к нему, к Пармену, ибо Пармен более всех других харалетец – по присущей ему неустойчивости.

– Чем же это я неустойчив, сударь Бучута? – разобиделся Пармен.

– Семь пятниц у тебя на неделе. Скажешь одно, подумаешь другое, сделаешь третье, а получится у тебя четвертое. Ты все стараешься стать выше других, хотя в общем-то сердце у тебя доброе.

– С того бы и начинали, сударь, а я решил – вы меня ругаете...

Нет, не ругает его Бучута... Но пусть он, Пармен, бросит взгляд на свой народ, который слушает его, своего вечного и неизменного тамаду, с открытым ртом, который ему улыбается; пусть получше вглядится во всех этих людей. Все они – харалетцы, будь то высокие, низенькие, средние, худые или тучные и приземистые вроде него самого...

– Высокие, как Тереза!– воскликнул Титико.

...Нет, Тереза не высокий, он просто длинный. Вот Папико едва достигнет ему до локтя, однако высок скорее он.

Ардалион Чедиа, по-видимому, ничего не понял насчет длины и высоты, потому что весьма деловито заметил:

– Самым высоким человеком за все времена был американец Уодлоу, рост его составлял два метра семьдесят сантиметров, а весил он двести двадцать два и семь десятых килограмма.

Бучута направился к Пармену, все мы видели его только со спины, и лишь один прилипший к стене Пармен пристально впился ему в лицо расширившимися от страха глазами. Бучута схватил его за воротник, привстал на цыпочки и заговорил, приблизив к нему свое лицо:

– У природы мы научились, Пармен, всему этому, – он указал большим пальцем за спину, – у нее, неразгаданной. Кое-какие вещи мы, конечно, знаем, но до конца, исчерпывающе, Пармен, нам ничего не известно. Как движется солнце, как идет дождь, почему волнуется море...

– Да, но я-то тут при чем, – жалобно промямлил Пармен, – другим тоже скажите, чтоб и другие тоже знали...

Бучута повернул голову. Здесь уже собрались почитай что все Харалети. Неловко переминались мужчины с закупоренными кукурузными початками кувшинами в руках. Недоставало четверых – Какойи Гагнидзе, Терезы, Титвинидзе-пристава и одного прикованного к постели старика, но его вы все равно не знаете.

– Харалетцы, – сказал Бучута, став на верху лестницы, – взгляните на эти горы!

Горы – что в том за невидаль! – были очень высокие, густо-зеленые, и по ним, все выше и выше, взбирались бук и дуб, а еще повыше стояли сосны. Дальше деревьев уже не было, – извивающийся пологими волнами гребень покрывала трава; только в одном месте раскорячилось высохшее, почерневшее дерево, подле которого, низко свесив голову величиной с кулачок, пощипывала траву лошадь. А Бучута говорил нам о том, что каждое дерево, каждый кустик – это чудо... что даже неудобно так просто, так несложно говорить об этом чуде, но ничего не поделаешь, он вынужден прибегать к упрощенному языку, чтобы мы его поняли.

– Присмотритесь к коре деревьев, к их листьям, поглядите на корни, выползшие из земли; проследите, как деревья зеленеют и как постепенно желтеют, с разумением вкушайте их плоды; приглядитесь, как замирают деревья осенью, как цепенеют они в долгие зимние ночи, чтоб по весне вновь вспыхнуть почками, из которых неприметно проклевываются зеленые перышки, разворачивающиеся ближе к лету в поблескивающую на солнце глянцевитую листву, загорающуюся сверканием под дождем; приглядитесь и к тому, как прозябает и дает всходы пшеничное зерно, как образуется колос, как колышутся под ветерком отливающие золотом спелые хлеба; походите босиком по высокой, по пояс, траве без страха наступить на змею; возведите глаза в небо и гляньте на столь безобидные с виду легкие, пушистые облака, чреватые ливнями, молниями, громами; понаблюдайте в синие ночи, как плавно оседают на землю снежные хлопья; проследите за кукурузным полем, разрастающимся из крохотных кукурузных зерен, чтоб вымахать к осени в добрых три ваших роста, – все это – чудеса из чудес, только прошу извинить меня, что я выражаюсь так просто... Поучитесь у природы верности краскам времен года, таких времен четыре – повторите медленно, по слогам: вес-на, ле-то, о-сень, зи-ма. Вы ведь все их помните, верно? Черта с два... Поучитесь и неизменному постоянству в чередовании утра, дня, вечера, ночи... Таких смен в сутках тоже четыре. Оглядитесь на все четыре стороны, и – было бы только желание – вы повсюду найдете интересное, прекрасное и неразгаданное; поучитесь упорству у капли, которая за века пробуравливает камень; выносливости – у скальных глыб, скатившихся на равнину; поучитесь у деревьев верности той земле, которая их породила... У ветра поучитесь вольности, у земли – безгласной щедрости; уж на что змея, но и она по-своему красива... И вот, среди этой беспредельной, бескрайней, этой чудовищной красоты, ты, ты, Шашиа Кутубидзе, бессовестно зажимаешь ящичные пятаки!! Позор на твою голову!!!