Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Нервозно кусавший побелевшие губы тренер т-цев, на котором совершенно не было лица, решил использовать новую тактику – поскольку два его самых дошлых игрока испарились меж водой и сушей, он приказал сигануть в воду двум ражим парням из запасных – это были силовые бойцы, но Бесаме уже сорвался, и сорвался не просто как отлетевшая брючная пуговица, а как неудержимый горный обвал, и прежде чем буйство трех улеглось, Бернардо а-цев, улучив время, двумя индивидуальными прорывами сравнял счет. Между тем заварушка трех стихла, и если до сей поры по-испански экспансивные зрители не могли за шквалом брызг ничего толком разглядеть, то теперь все воочию узрели великолепный итог борьбы – оба силовых бойца свесили на сторону ворсистые языки, Бесаме Вод требовал подачи и, что и говорить, получил мяч, а получив, вприпрыжку понесся к воротам т-цев и так здорово навернул, что при следующем броске вратарь т-цев мигом унырнул в воду, а тренер т-цев, потеряв сознание, бессильно осел у края бассейна, и обморок его оказался настолько глубоким, что наиболее сообразительный член отряда лекарей поспешил схватить его за известное место, а весь зал, все алькарасское общество так неимоверно мощно скандировало: «Бе!! са!! ме!!, Бе!! са!! меээ!!», что проснулся не один только главный судья, – усиленно захлопал глазами и забравшийся где-то далеко в сено, не спавший всю ночь разбойник, у которого отняли возлюбленную; навострила ушки и притаившаяся за узеньким окном донна, причем ей на какое-то время даже померещилось, что народ так бурно приветствует ее вернувшегося бывшего поклонника, но нет, ох, нет, все восторги полностью относились к Бесаме, который теперь, уже в раздевалке-одевалке, пресыщенный похвалами, раздраженно выслушивал нестихающие застенные словословия; здесь же сидел, развесив уши, капрал а-цев, и Бесаме, чтобы окончательно утвердиться в своем превосходстве, бросил ему как бы между прочим: «Подай-ка мне вон те мои брюки, герой, да-да, вон те самые». Но главнейшее из главных ждало его тогда, когда Рексач вывел его на улицу, слегка ласково подтолкнул в спину и сказал: «Я с деньгами иду за тобой, а ты, Бесаме, а ну-ка, смиир-но, к концу улицы Рикардо шагоом арш!»

17

Как летит время?!

Как будто совсем незаметно...

Как это ни удивительно, но, оказывается, и в те времена деньги были распрекрасной штуковиной, оказывается – жрать хочешь, выпить хочешь, женщину хочешь, новые тряпки хочешь или вареный арбуз, почета-уважения хочешь или еще чего, короче – все, чего ни захочешь, все получишь за деньги.

Только надобно их иметь.

А у чубатого Бесаме их куры не клевали. Уж не говоря обо всем другом, одно капральство – восемьсот песо. Но пусть и это побоку! Ведь каждый гол приносил денежки. Но даже если всего этого не считать, состоятельные люди из числа болельщиков – герцоги, зеленщики, главы городов, официанты, древолесники, адмиралы, философствующие в угоду герцогу философы, контрабандисты и все прочие им подобные – щедро сыпали на голову Бесаме всевозможные подарки за каждый ловко проведенный болевой прием и, конечно же, не могли нанести ему ни малейшего увечья – ведь у Бесаме, гордого Бесаме, был такой агромадный чуб! А уж эти любвеобильные сердцеизливающие донны! Ночью в окно влетал золотой медальон с драгоценным камешком и прядкой волос внутри, увернутый в благоухающую духами записку: «Носите тайно, К-о Т. К.». Бесаме открывал золотой складень и, сильно дунув, освобождал сей предмет от пряди. Золотую вещицу уносил кто-нибудь из бритоголовых а-цев, а записка и прядь волос находили свой конец в камине под ленивые зевки Бесаме. Ничего, жилось как будто недурственно...

А какая прелесть было выйти на улицу. Будь хоть дождь-передождь, за Бесаме следовало худо-бедно человек сорок поклонников. Гордо и надменно ступал он по улице, а в уши ему словно мед капали исполненные почтительного восхищения слова: «Это Бесаме, Бесаме это, знаменитый Бесаме!» А по солнечным дням за ним тянулось подобие пестрого выпукло-вогнутого хвоста – поклонники попадались разного роста и возраста и одеты были по-разному, ведь болельщики – это особый народ... Встречные с растерянной и умильной улыбкой уступали ему дорогу и сразу же вливались в этот всеприемлющий хвост. Так и шагал великий Бесаме по завоеванному городу Алькарасу, а коли он, бывало, остановится у маленького окошка, в тот же миг останавливается и хвост. Бесаме протягивали пригоршню каштанов и при этом с него не брали денег, и он, ровно бы это его удивило, только пожимал плечами. Хорошо еще, что он трескал каштаны прямо с кожурой, а то, брось он кожуру на мостовую, алькарасцы перебили бы друг друга из-за сувенира. И все это потому, что Бесаме со сногсшибательным достоинством пронес трехсложное наименование и честь маленького городка Алькараса по всей Испании: в Валенсии – 8:3 и в Сарагосе – 8:1; в Альбасете – 8:2 и в Сеговии – 8:5; в Пеньяррое – не припомню; в Вальядолиде, Бургосе и Памплоне – соответственно – 8:1, 8:0, 8:0; в Бадахосе – 8: ни одного и в Мадриде [56]56
  Мадрид – город в Испании. (Прим. авт.)


[Закрыть]– 8 и всего один... В промежутках между этими играми они всегда возвращались в родное лоно, были встречи, то, другое, браво, туш, цветы. «Мы с ним сидели за одной партой, – говорил Тахо, – будь я последняя стерва, если вру...», но ни одна баба ему не верила. В поездках Рексач возил специально для Бесаме особый провиант – еду и питье, чтобы учтивые и всегда готовые к услугам и ко всему прочему повара хозяев не подсунули ему в еду в день игры чего-нибудь послабляющего. Когда Бесаме тренировался, Р. Д. Ж. Рексач, присев на корточки где-нибудь поблизости на полянке, старательно нарезал лучок для шашлыка из наисвежайшего мяса, а после игры, согласно священному адату гостеприимства, состоялся банкет, и хрустальная посууудаа... У Бесаме был отменный аппетит.

Прославленный капрал а-цев должен был много чего знать и знал бы, но: второй т-цев был большой рифмоплет – что тебе куплеты, что частушки, однако старался он для другого – Бесаме должен был и в этом быть первым, и однажды в Лебрихе, на предшествующей матчу пресс-конференции, он так ответил на довольно бездарный стишок капрала противников:

 
Я с командою – Отелло,
Ты с командой – Дездемона.
Был фракийский раб Спартак,
Мы зажмем тебя в кулак,
При-кон-чим! —
 

и сорвал аплодисменты: кто из нас не ценит остроумия, не о Мендельсоне же вспоминать...

Что могло поставить предел доходам... Хотя бы, скажем, в Кордове: «Я влюблен в одну сеньориту, – волновался нумер третий к-цев, – дайте мне забить, если можно, что вам стоит, великий Бесаме, два мяча, если это возможно...» – «А для чего тебе это, малыш?..» – «Тогда она меня полюбит!» – «Сколько дашь, если...» – «Три тысячи, великий». «Ладно, – великодушно согласился Бесаме, но при этом добавил: – Но за каждый».

По указанию главы города он крушил старые дома, только по ночам. Что могло исчерпать доходы...

А так, вообще, чего ему могло недоставать, как вы думаете?! Ничего. Натренировавшись до одури и сытно поужинав, он заваливался спать и дрыхнул беспробудным мускульным сном, а утром, по пробуждении, его снова манила мутная вода, волны, всплески. Ну а по вечерам, засунув руки в карманы, набитые песо, он, посвистывая, направлял шаг к концу улицы Рикардо. Совсем немного – и он уже сидел там в засургученной комнате, привольно откинувшись на спинку кресла и заложив руки за голову, с игривой щупленькой проституточкой на каждом колене. Одна ласкала его могучую грудь, вторая подносила ему питье из смеси апельсина и граната, третья до блеска начищала его пуговицы, а четвертая – еще кое-что. Затем прославленный Бесаме уединялся с одной из них, и в такие ночи он особенно хорошо спал, но – поверите ли – плоти все же чего-то недоставало. А тут как раз преподаватель консерватории по имени и фамилии Картузо Бабилония – был такой, если помните, – подал главе города полезный совет, который и был приведен в исполнение.

Каждый день поутру, в двадцать минут седьмого, Бесаме поднимался на колокольню, широко расставив крепкие ноги, выхватывала из-за пояса заткнутый там наподобие обоюдоострого меча тромбон и подносил его к округленным губам – к губам, знавшим больших и маленьких женщин. И тоненько нависший над городом по-утреннему свежий воздух резко и грозно, точно снаряд, раскалывала мощная трезвучная мажорная октава: рээ! фа диез! ляааа!! рэээ!!! – так что ровно в двадцать минут седьмого по мадридскому времени [57]57
  Надоело, ну! Сколько можно все разъяснять! (Прим. авт.)


[Закрыть]алькарасцы под этот звук пробуждались, и не удивляйтесь особенно столь строгой точности, ибо именно в этот час появился на свет главноначальствующий провинции Мурсия великий герцог величайший Лопес де Моралес.

И за это прикиньте еще тысячу песо. А неявка на соревнования ему, конечно же, не засчитывалась – уважительная причина. Вот так-то, именно так.

Теперь он действительно ни в чем не знал недостатка – он был Ватерполистом! Был! И еще, с вашего позволения, был он и музыкантом, а это тоже прибавляло ему веса в глазах людей – и атлет, и еще при этом музыкант. Ох, как здорово, как умопомрачительно приятно было прогуливаться по улице, вызывая одним своим появлением лихорадочное перешептывание, которое он на лету хватал настороженными ушами: это Бсм, втпст Бсм... – все это радовало слух, радовало глаз, однако Бесаме делал вид, что ничего не замечает. И как ярко светило солнце, как оно играло на его украшенной позументом одежде, насквозь пропитавшейся духами... Да, по поверженному к стопам городу Алькарасу между рядовыми пешеходами шагал великий Бесаме – ватерполист и извергатель звуков одновременно, дааа...

Но чего только в жизни не бывает! В Эсхиле ему встретился капрал, но какой! – вы даже не поверите: он тоже, оказывается, был какое-то время музыкантом, вот они и разговорились на одном из собеседований на лоне природы, которые непременно устраивались в целях укрепления взаимосвязей, и сразу нашли общий язык:

– Вы на чем играли, синьор? – так спросил капрал э-цев.

– Я и теперь играю, только на тромбоне. А вы, синьор? – так спросил великий Бесаме.

– Я дул в валторну, дон Бесаме.

– Хороший инструмент валторна, дон.

Сильно подмораживало, но это только для всех других, а вот эти сидели на лужке голыми по пояс и исподтишка приглядывались к мускулатуре друг друга, а так, для отвода глаз, сдували пух с поздних одуванчиков.

– Можно вас спросить об одной вещи, синьор?

– Сделайте одолжение, синьор.

– На чем вы в свое время споткнулись, дон?

– Я в свое время не смог сдать гишторию, дон.

– Гишторию? – поразился капрал э-цев. – Да ведь это очень просто: история писана черным по белому, дон!

– А вы, синьор, – пришел в раздражение великий Бесаме, – а вы что не смогли сдать, дон?

– Я срезался по гармонии.

Говори с таким!

– Но гармония, уважаемый, должна быть у настоящего музыканта в крови, почтенный.

Капрал э-цев набычился:

– Значит, по вашему мнению, я не настоящий музыкант?

– Нет! – со всей откровенностью прямо в лицо ему выпалил Бесаме.

– Как это – нет?

– Но вы ведь сами изволили это сказать.

– Нет, такого с моих уст не слетало, – взбеленился капрал э-цев, у которого были такие толстенные губы, что он ими едва шевелил.

– Как так не слетало, сударь! – взвинтился Бесаме. – Веды ты же сам сказал, что срезался по гармонии.

– И что же ты хочешь этим сказать, малый?

– То, милейший мой, что настоящие музыканты по гармонии не режутся, только одно это, мой хороший.

– Мы это уточним под водой, – буркнул капрал э-цев. А был он здоровяк из здоровяков.

– Да, действительно уточним, осёоол! – высокомерно отпарировал Бесаме. Кто же мог удивить его силой, когда он сам был победителем сильнейших? Однако он все-таки хорошо напоролся, и когда по возвращении в Алькарас его спросили: «Что с твоим глазом, Бесаме?», он только и ответил: «Э-е, пустяки, тебе надо было на него посмотреть. Ну а ты как живешь, как себя чувствуешь, а?»

Прогуливаясь за городом, Бесаме повстречался с девушкой Рамоной Рощи.

– Сколько времени я тебя не видел, деваха, – беззастенчиво разглядывал ее Бесаме. – А ты изменилась, знаешь.

– Два года.

– Изменилась к лучшему, определенно к лучшему, – пялил глаза Бесаме. – И под платьем что-то чувствуется. Да так оно и должно быть... а не пора ли?.. Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Очень хорошо, – заметил Бесаме. – Может быть, вышла замуж, а?

– Нет.

– И тебе не страшно здесь одной? Ты такая хорошая, свеженькая.

Девятнадцатилетний остолоп и семнадцатилетняя девчушка.

– До свидания, я пойду...

– Куда пойдешь, что ты говоришь? – и Бесаме придержал ее за руку только одним пальцем, но каким пальцем... – Пошли, пошли в лес, девуля!

– А что нам там делать, в лесу...

– В лесу я должен тебя научить чему-то очень хорошему, девонька, пошли, пошли, ведь ты же умница, не так ли? Ты ведь не станешь упрямиться.

– Отпусти руку!

– Пошли, плутовка, не то я сейчас перехвачу тебя вокруг талии, а это будет плохо, – говорил Бесаме, поначалу лишь слегка подталкивая ее к ближнему леску, – полежим мягонько, ведь трава-то недаром растет.

– Ой, рука!

Девятнадцатилетний остолоп и семнадцатилетняя девчушка.

– Иди-ка лучше своей волей, я тебе советую, горлинка, а то сам потащу под мышкой. Ты же пока не знаешь, чему я хочу тебя научить, поверь, тебе понравится.

– Животное, зверь! Ой, помо...

– Ну, ну, помалкивай, – строго приструнил ее Бесаме, прикрыв ей рот каменной ладонью. – Все вы так сперва ломаетесь. Хотя покобенься, ладно уж, тебе это зачтется за честность. – Он легко шагал к лесу с барахтающейся ношей под мышкой. – А ты не спрашиваешь, каково мне – я уже второй день без бабы. Ты не хочешь, зато я хочу, а почему должно быть по-твоему, а не по-моему? Ты что, сильнее меня? – Лес уже был недалеко. – Если даже ты честная девушка, все равно. Все вы, женщины, одинаковы, всех вас надо вот так хватать...

– Не оборачивайся!

О-оо, что это был за голос! Бесаме остановился.

– Стой так.

Голос был тихий и спокойный-преспокойный, но Бесаме дрожал как осиновый лист. Рамона уже стремглав бежала домой, а он все еще продолжал стоять в оцепенении.

– Слушай меня.

На его плечо легла всей своей тяжестью большая, массивная рука музыканта, Великого Христобальда де Рохаса. И, словно при появлении льва, сразу неизвестно куда подевались все крысы и кошки, собаки и зайцы, населявшие конечности Бесаме.

О-оо, что это был за голос, какое напевное, бархатное канто!

 
У меня ходила в стаде
одна овечка,
что от ласки превратилась
в дикого зверя.
 

– Ты помнишь, Бесаме?

– Да.

– И всегда помнил?

– Да.

– Лжешь!

Останься в нем хоть парочка зайчат, ох как бы он припустил наутек...

– Ты же был человеком, что же превратило тебя в зверя?

Мальчик стоял весь съежившись.

– Чего ты важничаешь, чем ты кичишься, что у тебя есть...

И тут вдруг Бесаме почувствовал, как, затаившийся до сих пор где-то в глубинах его существа, беспокойно шевельнулся крохотный мышонок, и одновременно кто-то принялся грызть в его полных песо карманах, и эти мышиные огрызки впивались в тело, будя силы, придавая духу. Он порывисто вскинул голову и сказал:

– Я богат, как Альба.

На его темя опустилась рука:

– Ты нищ, как Иисус.

Он весь сник, обвис, словно тряпка, и страшно, смертельно побледнел...

– И твой Альба был нищим, не так ли?

Согласился:

– Да.

– Иди, шагай.

И он пошел, ощущая на голове и на плече мучительную тяжесть лежавших на них рук, будто он, мальчик, превратившись в поводыря, указывал дорогу слепцу, сам не зная куда. Наступал вечер.

Наступал вечер, спускалась тьма, а он все шел и шел по знакомой чем-то тропинке, осторожно и медленно ступая отяжелевшими, грузными ногами. А ночь была черная-пречерная.

И вдруг – он понял по запаху! – они остановились подле коровника. Он стоял и ждал. Ветром доносило какой-то гнусный смрад. Он стоял и ждал.

– Пошли, войдем.

Внутри коровника застоялось липкое, кисловато-прелое зловоние. Бесаме ощущал голенями размокший навоз. Гнилостная вонь терзала обоняние, не давала продохнуть.

– Знаешь, где ты?

– Да!

– Нравится?

– О нет!

– Помочь тебе?

– Да!

– На, держи.

По телу пробежала дрожь. Здесь, в мутной мгле этого грязного загона, по колено в омерзительных нечистотах стоял Бесаме с такой чистой, прохладной, голой флейтой в руках... Рука старца стала тяжелой и вонзилась в плечо когтями, она намеревалась спасти Бесаме, рванув его вверх... А мерзостное липкое месиво тянуло его книзу; дыхание спирало от ядовитых миазмов. О, что это было за чудовищное зловоние! Такое нестерпимо отвратительное, удушающее... И ниоткуда не видно было спасения.

– Поднеси к губам и облобызай!

Ночь была беспросветно темная!

А у флейты...

А у флейты была жиденько-серебристая, трепетнонежная душа Луны, и здесь, в этой грязи коровника, жизнь в ней, так надолго заброшенной сиротой, жизнь в ней лишь едва-едва тлела, но теперь на нее, до сей поры беспощадно отринутую, уже начинало нисходить упование, потому что отогревающаяся и раззудевшаяся от тепла душа сироты добралась до нутра того волшебника и заставила его зашевелиться.

Здесь, в этой невыносимой затхлой вонище, принимая дыхание глубоко преданной ей души, бестелесно легкая флейта исходила тоненькими, прозрачными звуками, и в непроглядной тьме с легким шелестом, поблескивая, пробивались серебряные побеги, ибо ведь флейта была веточкою Луны. И хотя стояла глубокая черным-черная ночь, чего только не вытворял в этой чернильной тьме истосковавшийся от безделья тонюсенький призрачный волшебник: он будто обласкивал – во имя возвышения – все и вся вокруг своими большими ладонями, и густой, застоявшийся, камнем нависший смрад растрескивался под нежными звуками, и рассеивалось, улетучивалось все гадкое и мерзкое. И кто бы мог подумать, что он в состоянии обрести такую мощь в этом затхлом заплесневелом коровнике. Провалявшись столько времени во сне, он теперь, вдохновленный, завороженный трепетно-нежным дыханием, потягивался, томимый желанием. И чем только не располагал этот властитель Ночи, чтоб обласкать, даже и оставаясь в коровнике, этот лес, этот холм, такое огромное небо... Словно курящийся ладан, флейта очищала воздух от всякой нечисти, даровала покой и умиротворение, ибо она, первейшая из инструментов, подобно еще одной только скрипке, несла в себе самое главное из всего того, что есть на всем белом свете, – Свободу и Любовь. И как будто бы поправший всех других, а на самом деле попранный и приниженный, наш Бесаме с мягко всхолмленных вершин музыки вновь видел землю с суетящимися на ней, точно мураши, людьми и ватерполистами. И что же было в этом слабом звуке, исполненном при всей нежности столь великой силы, что ж это было – сорвавшаяся с гор лавина? Землетрясение?.. Выросшая из океана огромная синяя гора, вздыбленная присущими океану страстями?.. Что же это все-таки было – величайшая рука извлекала из недр дымящегося вулкана волшебные соты. Что это было? А Музыка, всевластная владычица мира – Музыка. И что ей было до затхлости и языческого зловония! В этом грязном загоне не как завоеватель – боже упаси, нет! – а как мироносец стоял наш Бесаме, и лицо Великого Старца приняло суровую лепку, ибо кому как не ему, большому музыканту Христобальду де Рохасу, было знать цену утраченным и ныне вновь обретенным сиротой и заново сметанным звукам, знать цену этим явственным тягостно-легковесным снам! А уж этот волшебник, чего он только не выделывал: на высоких нотах он как бы подпрыгивал, чтоб сорвать свисающий плод, а на низких поддувал ветерок и снежило. Туман лежал над дальними садами, какой-то неведомый лик рисовался в глубоком колодце, на лужи сеял мелкий реденький дождик, а на морском дне замер обреченный мокроте диковинный кустарник. В звуках флейты было что-то чистое, как слюна спящего младенца, тяжело свисающая с подбородка, а сама флейта рабски покорствовала тому напитанному тьмой воздуху, который тянулся светозарной дорогой ввысь, ибо Луна была самым благодатным, самым добродетельным среди рассеянных в пространстве синих островов с прозрачным воздухом и чудодейственной землей... Тоненькие порхающие звуки насквозь пронизывали очищенный коровник, осеняя его облегчением и отрадой, явственно ощущался аромат хвои, потому что Бесаме сам походил теперь на волшебное, дарующее нам дыхание шишконосное растение с одной-единствеиной волшебной ветвью, на которой диковинным плодом прорастала сама она – бездонная и бескрайная, сама она – богатая и щедрая, сама она – беспредельно милостивая, сама она – вольная, плавно вибрирующая в пространстве скрытая мощь, сама верховная властительница нашего высшего повелителя, нашего всеобъемлющего владыки воздуха, сама она – великая вдохновительница, сама она – Музыка!

Мальчик натягивал на себя пожалованную Великим Старцем одежду – обычное платье крестьянина; брошенные там же рядом, фальшиво поблескивали обшитые позументом брюки и куртка с эполетами. А из темноты звучало: «Твердо запомни, Бесаме, что звуки в пространстве не теряются». Даа, Бесаме знал, хорошо знал, что набухшие смешанной с наслаждением болью частицы настигнут и его оболваненных собратьев и их тоже облагородят. «И какие бы долгие времена ни прошли, Бесаме Каро, времена Альб и Каллигул, крови и ужасов, пронизывающего трепетом страха и великих потрясений, звуки все равно остаются и каплют в наши уши, и еще не случалось на свете, чтоб какая-то хоть самая крохотная их часть потерялась!» – Он повязал ему через лоб и затылок прохладный бархатный плат – этот надежный знак флейтиста. «По пути, в Кордове, Каро, та сестра омоет тебе тело... А что делать с твоими песо, мальчик?» – «Пусть они будут нищим». – «Когда их одарить?» «В День Светлого Воскресенья. А много их, нищих?» Старец вновь возложил ему на голову свою крупную ладонь и чуть-чуть его подтолкнул. И, прошагав, ночь напролет к деревне, Бесаме видел, как медленно-медленно, будто в тяжких вселенских родах, занимается заря и в светлеющих далях постепенно обрисовываются земля и небо, и понял он, что схож рассвет с первым пронзительным криком новорожденного, понял, почему мир озаряет сияющий свет и для чего затем бесшумно спускается ночь, и, как истый человек мира и человек земли, Бесаме днем пахал, жал, поливал, а флейта его, поскольку она принадлежала Луне, все же предпочитала ночь, да, да, предпочитала ночь. После полуночи Бесаме осторожно выходил из своей лачуги, и как же нежно, как чисто заливались бубенчики Луны над ближними, не знавшими собак деревнями, над спящими крестьянами—тружениками этой благословенной земли, ее хозяевами и рабами; какое же облегчение и какую отраду несли звуки этого самого таинственного инструмента! Чувствовал облегчение и сам Каро, вновь сирота Бесаме, ибо его, стоящего на земле босыми ногами и облагораживающего флейтой ночь, уже не мучили и тревожили больше сомнения: «Зачем я есть. Для чего...» Будто бы в полном одиночестве сидел он в семядоле Ночи, окутанный, как всенощной, звуками флейты, и это, именно это и была, с вашего позволения, его восстановительная работа – распространение по земле и населяющему ее людскому муравейнику легкой флейтой Свободы и Любви, а где-то неподалеку, затаив дыхание, ютился Афредерик Я-с, с самого же начала привязавшийся к чересчур сироте, и радовался, что жанр его вроде бы оправдал себя – свободен был мальчик... Правда, Афредерик порой даже и забывал об избранной и предопределенной ему отрасли, об этой самой фантастике, и тогда он не зря вспоминал своевольную женщину по имени Кармен – через нее он выражал свою приверженность Свободе, воспевал Свободу, этот дикорастущий кустарник души. Уж очень он любил Свободу. Ведь, как вам хорошо известно, ничего не происходит случайно в этом подлунном мире, так почему же было Афредерику случайно стать фантастом, и вот, чтоб утвердиться в жанре, он предлагает вам перед близящимся расставанием, он предлагает вам – вы просто не поверите – перечень использованной литературы. А именно:

– Проспер Мериме, «Кармен», перевод Ар. Цагарели.

– Федерико Гарсия Лорка, «Испанские колыбельные песни», перевод В. Бибихина и В. Чернышовой.

И, наконец, послушаем его самого – уж сколько времени он, бедненький, не докучал нам своей невидимой персоной. Ему, несчастному, встречалось в жизни множество всяких презабавных занятий, и он избрал самое из них превосходное, прозу, и если он где-то и погрешил стишками, то простите ему великодушно, кто из нас не пялил безотчетно глаза на хорошенькую женщину? Его уже не удивляет и то, куда подевались, бесследно затерявшись где-то, все эти всемогущевластные курфюрсты, а вот Бетховен, как будто бы зависевший от них, остался, и вот, вспомнив об этом мельком, Афредерик Я-с горит нетерпеливым желанием перечислить их, величайших владык воздуха, которые так явственно сотрясают его – властителя всего и вся – Воздух – назвать иногда тишком, а иногда во весь голос великих людей, великих властелинов, всего шесть человек: Бах, Гендель, Моцарт, Вивальди, Россини, Верди. И еще раз, простите, пожалуйста: Иоганн Себастьян Бах, Вольфганг Амадей Моцарт, Георг Фридрих Гендель, Антонио Вивальди, Джоакино Россини, Джузеппе Верди.

Каро, дорогой! Афредерик Я-с в меру своих немощных силенок потрудился для тебя и не то что без попрека, но с радостью пошел из-за тебя, избранника судьбы, на этот труд. Где только ни шатался он, следуя за тобой, по каким городам и весям ни сопровождал тебя, и – черт его дери! – удивительная все-таки штука жизнь – совершенно непонятно, какая такая сила связала его, кавказского Афредерика этого трудного века, и тебя, такого очень-очень далекого Бесаме Каро? Откуда до его слуха дошли эти твои звуки? Наверно, даже едва тлеющие их частицы и вправду никогда не теряются, а остаются – сильнее видимые по ночам – на веки веков. И хотя Афредерик и по сю пору не знает, в какой деревушке, подле какой маленьком колоколенки покоится твой прах, однако все же следует сказать, что беспризорных могил не существует, ибо земля – достояние всем и этот воздух над нею всегда колеблется.

Тут Афредерику Я-с – ничего другого ему не остается – приходится поневоле с вами распрощаться.

А в пространстве ничего не теряется, и-ээх.