Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

А вообще-то, вне обострений, он напускает на себя чрезвычайную благовоспитанность, то и дело пересыпает речь научными терминами, вроде бы небрежно заигрывает с французским, очень любит слова вроде «сударь», «благодарствую», «виноват», «рафинированный» и такие выражения, как «позволю себе смелость», «если вас это не затруднит», «простите великодушно», «разрешите заметить», «почту за честь», вместо «потому что» употребляет «а посему», вместо «но» – «однако же», только вот с головными уборами он не в ладу, не то непременно нацепил бы на свою удлиненную голову кахетинскую или сванскую шапочку, какие у нас очень в ходу среди почтенных представителей науки. Держится он солидно, с достоинством, но все это только до первой схватки в споре, до первого диспута, когда он делается совершенно бешеным, а потом оправдывает свою грубость привычкой говорить правду в лицо, резкие выпады – эмоциональностью, а свое обыкновение после двух-трех стаканов вина к месту и не к месту отпускать всякие гнусности, – вероятно, приписывает своей непосредственности. Но, представьте, что самое интересное: все это вкупе обеспечило ему уйму безоговорочных привилегий; машина отдела в его полном распоряжении, как и львиная доля экспедиционных средств; ежегодно у него в кармане, как нечто неотъемлемое, бесплатная путевка на курорт или за рубеж – одним словом, мы знаем ему цену. Я думал о Датке.

Потом перекинулся мыслями на других. Ну и дуреха все ж таки эта Ламзира, как она могла влюбиться в такого человека; уж не говоря ни о чем другом, Датка едва достигает ей до подбородка; и как они обнимаются, когда у него такое огромное пузо; а поцеловать его не хочешь с его лошадиными зубами? Но любит, что поделаешь, ведь она из-за него отказала Мито. А этот Мито тоже ослеп, что ли, к тому же он ведь совсем не любит печеного, а Ламзира только и умеет, что печь торты и всякую прочую чепуху в том же роде; хотя, между прочим, это умение ей здорово пригодилось в науке. По словам достойных полного доверия лиц, как только приближается день рождения любого члена семьи какого-нибудь из нужных людей, Ламзира тут же засучивает рукава, замешивает тесто, крошит в порошок, словно кровного врага, грецкие орехи, затем хорошенько взбивает миксером целую кучу яиц...

Кто-то схватил меня сзади за локоть. Я переполошенно оглянулся – было уже за полночь. И как вы думаете, кто бы это мог бытья – Трудный!

– Что, не узнаешь уже? – и погладил меня по голове, это меня-то, возрастом... короче, старшего. Казалось, он очень обрадовался нашей встрече. Его и правда, трудно было сразу узнать – он теперь отрастил пышные усы, да и, сверх того, мы не виделись добрых два года.

– Да как это нет... Здравствуй.

– Ну и хорошо, – сказал Ушанги, – как живешь-можешь?

– Да так, живем потихоньку, покинутые тобой. – И вдруг он показался каким-то очень-очень родным; я расцеловал его: – Где ты, старик, куда запропал...

Оказалось, что он за время моего отсутствия поменял квартиру после чего мы с ним еще не виделись.

– Я виноват, конечно, – охотно признался Ушанги, – но побоялся расспросов соседей.

– Каких расспросов...

– Скажу. – И вдруг так просительно уставился на меня, такую состроил жалкую мину и, затеребив свой подбородок, говорит:

– Если хоть немного уважаешь меня, пойдем со мной, что, аа?

– Куда... – удивился я, – среди ночи...

– Ничего, ничего, разбужу. Я должен показать тебе...

– Кого разбудишь...

Он смущенно заулыбался и потупил голову:

– Знаешь, у меня сын.

– Оо, поздравляю, поздравляю, – после некоторой паузы сказал я. – Это очень хорошо, я страшно рад за тебя. Когда ты женился?

– Жены у меня нет, – сказал он.

– Не сошлись характером? – спросил я немного погодя.

– Нет. У меня ее и не было. Да я вовсе и не хочу никакой жены.

Он был трезв.

– Как это не было...

Он покосил глазами вбок:

– Я усыновил... мальчугана. – Ему, видно, нелегко было об этом говорить. – Потому и поменял квартиру, чтоб кто-нибудь не капнул. Потом, когда ребенок подрастет. А новые соседи думают, что он мой. Да так оно и есть. Пойдем со мной, чтоо?

– Поздно уже, Ушанги.

– Пойдем, что, очень прошу, – и вдруг с такой укоризной глянул на меня, что мне стало неловко: – Ты... ты не хочешь увидеть моего сына? У меня хорошее вино...

Мы поехали на метро куда-то – ту сторону я знаю плохо; в вагоне нас было только двое, и он невольно кричал, чтоб перекрыть грохот:

– Знаешь, как хорошо иметь ребенка! Ты не поймешь, пока сам не испытаешь! Это и во всем так! Был один искусствовед! Направо и налево громил художников! И очень гордился собой! Как-то ему понадобилась детская кроватка! Для внука! Достать не смог, призанял у соседа! Старую! Железную!

Мы остановились на какой-то станции, и он заговорил тише.

– Но на такую заржавленную кроватку совесть не позволит положить невинного младенца, и ее решено было покрасить. Искусствовед сам взялся за это дело. Достал краску, приспособил кисточку, малюет, малюет...

Мы снова тронулись:

– Стало побаливать запястье! Потом еще хуже! И тут у него прояснилось в голове! С тех пор он и оценил художников и художество! А трудненько, мол, это, оказывается! Так и с ребенком! Пока сам не обзаведешься! Пока сам не испытаешь! Нет, не поймешь ты!

А когда мы уже медленно всплывали на эскалаторе, он приободрил меня:

– Не бойся, я тут под боком живу. – Потом призадумался и говорит: – Ну, скажем, допустим, я не настоящий грузин, так? Эх, да не все ли это равно! Царство небесное моим родителям, они меня таким воспитали, что я тоже, со своей стороны, воспитаю настоящего грузина. Разве меняется что-либо от того, грузин я или не грузин?! Мальчонку своего я взял. Там точно знали, что он грузин.

Лифт уже не работал. Когда мы отдышались на шестом этаже, Ушанги сказал:

– Я сейчас работаю во второй смене и возвращаюсь вот так поздно. У меня еще и маленький участок есть. Малыш сам засыпает; знаешь, какой он умница?

– Сколько ему...

– Четыре и десять месяцев. Я ведь говорил, что всегда есть выход. – Он весь сиял от радости. – Я назвал его Георгием, самым-самым грузинским именем.

Ушанги осторожно открыл дверь, поманил меня за собой и включил в крохотной комнатке свет. Ребенок, поморщившись, отвернулся к стенке.

Над головой у него висели на гвозде деревянные меч и щит.

– Сейчас разбужу.

– Нет, нет, не нужно, жаль ребенка...

– Нет, разбужу, разбужу. Еще как нужно, сам увидишь.

Ушанги стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, и глядел на ребенка. Потом он заговорил приглушенным голосом, мечтая вслух:

– Я своему сыну дам многосторонние знания; он будет добрым, любящим близких, не таким болтуном, как я, но и не букой, и, что самое главное, он будет человеком дела. Я верю, что мой Гогиш станет хорошим Георгием. И вот этим он тоже должен уметь владеть, – потянулся Ушанги рукою к стене.

И, бог свидетель, я совсем не со зла, а так просто сказал!

– Чего же он, интересно, добьется этим щитом и мечом...

Ушанги, не задумываясь ни минуты, ответил:

– Меч и щит – это же все-таки наше, грузинское оружие... – Затем повернулся ко мне и сказал – впервые по отношению ко мне – пренебрежительно: – Нет, наверно, гаубицу надо было тут повесить! – Хорошо еще, что затем пояснил: – Это же символические щит и меч.

– А-а, ну да, ну да, – сказал я.

– Я давеча говорил о том, что дам ему, по-возможности, хорошее воспитание, чтобы он сделал в жизни то, чего я не смог. Ноглавное он уже знает и сейчас.

– Что? – удивился я.

– То, что он должен знать и помнить всегда, – сказал Ушанги и подошел к ребенку.

– Не буди.

– Разбужу. Он это и спросонок должен помнить.

Ушанги подсел к ребенку, осторожно обнял его одной рукою за плечи, а второй рукой стал слегка раскачивать кровать, тихо напевая:

 
Гогиа, Гогиа-уу, Гогиааа, ау-ау,
Проснись, мальчик, Гогиа-у...
 

Так нежно и ласково напевая и чуть колебля кроватку, он, казалось, укачивал мальчика, тот, однако, повернулся на спинку, безмолвно, не открывая глаз сел, так же вслепую молча поднялся с постели, прошлепал босыми ножками по полу, нашарил руками простой стул и залез на него; недовольно сводя бровки и жмурясь от назойливого света, он, так и не открыв глаз, начал, тем не менее; весьма браво:

 
Я – маленький грузин!
Я – сын кавказских гор!
И чем благоденствовать на чужбине,
Мне лучше вот на этом месте
(он ткнул пальчиком в пол) умереть!!!
 

На мальчонке была длинная, по самые щиколотки, сорочка; Ушанги стоял сияющий, откровенно гордый.

 
Картл-Кахети! Имерети!
Гуриа и Мингрелия!..
 

Все еще с закрытыми глазами, малыш глубоко вздохнул и широко развел ручонки:

 
Все это – моя отчизна!
Любимая!! Грузия!!!
 

Я не захлопал в ладоши, так как ребенок, казалось, все еще спал. Он же тем временем осторожно сполз со стула, по наитию дотопал до кроватки, забрался на нее, положил голову на подушку и свернулся клубком. Ушанги подправил ему одеяло, присел у его изголовья и таинственным голосом завел, завел, по своему обыкновению: «Отправилась Камар-дева за Этери – та, сказывают, прослышав о болезни Бадри, удрала от свекрови, вошла в сад Соломона Бутулашвили, села под чинарой и ну плакать, лить слезы; наплакалась вдосталь, притомилась и уснула. А тут, сказывают, пришла и Ахметская невеста, и отпер мальчик Насия хрустальный...»

Я думал, что ребенок уже спит крепким сном, когда он вдруг приподнял одно веко, указал в мою сторону пальцем и, глядя на меня вполглаза, спросил у отца:

– Вот это – кто?

– Он. Вошел Хирчла в хрустальный дворец, а навстречу ему верхом на Цикаре Золодув; забренчал цепями Амиран, спрятались от разъяренного Полцыпленка огромные злые овчарки, и глубоко вздохнул Тавпараванский юноша; а в доме у Бедной старушки стояло веселье; стройная девушка Тебронэ подала Комбле воду; ворвался к царю Какаозу Ростом, вырыл глубокую яму, и бросили туда женщину Хварамзэ, и вырос там такой высокий тополь, что с другого берега было его видно; солнце было в доме и солнце на дворе, а затем мальчик Малхаз приспособил...

Я стоял сам по себе.

И ёкнуло сердце у Бахвы
(Из цикла «Грузинские характеры»)

1

Что значит ёкнуло-мокнуло, таких вещей Бахва не знал. Если он был спокоен, то был спокоен, но как разъярится – не приведи бог: мог один избить целых два базара, правда, за исключением женщин – женщин он уважал.

Легко возбудимый, в общечеловеческом понимании, он не просто по справедливости ненавидел всякую несправедливость, ему от нее все нутро переворачивало. И добро бы он лез в бутылку, когда дело касалось его самого, нет, – он имел обыкновение совать свой, нос в чужие дела. Точнее – не нос, а кулак. Ждет, например, как-то Бахва на стоянке троллейбуса, а рядом томится очередь на такси – жара стояла невыносимая; подходит к этой измученной очереди какой-то здоровенный бугай и спрашивает: «Кто первый?» – «Я», – отвечает стоящий в очереди первым. «Будешь после меня», – говорит этот бугай и вызывающе становится к очереди спиной. Слышавший все это Бахва подскочил к наглецу и врезал ему со всего маху по харе. Четыре месяца спустя (его освободили немного раньше), когда жена уже вознадеялась, что он набрался ума-разума, Бахва вышел как-то пройтись по темным улицам, – он так по ним стосковался, – и что же видит: какой-то мужчина свалил на землю какую– то женщину и ну пинать ее ногами. «Я сейчас тебе покажу, как это делается!» – подумал Бахва и тут же осуществил свое намерение, но впоследствии выяснилось, что соинцендентники, – как оказалось, муж и жена, – были стажированными, закаленными в побоищах скандалистами, и на суде жена поддержала мужа (плечо у нее все еще было в гипсе), заявив, что Бахва налетел на него ни за что. Бахва, конечно, припомнили прежнюю судимость и вкатили по первое число. Но подумать только, где Бахва и где преступник, темная личность (человек же вступился за справедливость, за непритеснение слабых), а меж тем через два года он уже оказался анкетированным рецидивистом. Но, представьте, и после этого случая он не перестал уважать женщин. Женщина, говорил он, прежде всего – мать, она начало всех начал, недаром мы, грузины, говорим: дедаэна, дедамица, дедабодзи [61]61
  Соответственно: мать-речь (родной язык), мать-земля, мать-опора.


[Закрыть], притом она существо нежное, слабое, потому я и не могу стерпеть, если при мне унижают женщину; а когда жена начала верещать, нечего-де тебе было лезть не в свое дело, тебя никто не звал в защитники, ну и так далее в том же духе, он сказал ей только одно слово:

– Женщинна!

Но так сказал, что она мигом смолкла. И не подумайте случайно, что Бахва был каким-то необыкновенным силачом или богатырем, нет, в этом смысле данные у него были самые средние, но стоило ему войти в раж и – о-го-го-го! – врагу своему не пожелаешь, тогда он один стоил трех базарных скопищ. Мы вроде частенько упоминаем здесь о базаре, но это потому, что у Бахвы в пригороде Тбилиси были теплицы (принесенное-оставшееся-на-месте приданое жены, единственной у своих отца-матери), где он выращивал огурцы и помидоры, продавать которые поручал другим – торговля-де не мое дело, – и какой-нибудь охочий до наживы доброволец клал себе в карман половину выручки. А вообще-то Бахва работал на одном из открытых бассейнов сторожем-пожарником; и хотя он окончил географический, от которого, по его собственным словам, ему не прибыло ни вреда, ни проку, – тем не менее он отнюдь не был недоволен двумя своими занятиями.

И право же, ну чем плохо быть сторожем – ночь; солнечная столица мирно почивает, только нет-нет проедет какая запоздалая машина с задернутыми шторками; кругом, в основном, тишь да благодать, а Бахва плавает, плещется в охотку в бассейне, и ему ни на миг не придет в голову, что он, нарушая какую-то там статью, злоупотребляет своим служебным положением, и только один раз он все-таки за это поплатился: у него стянули почти всю одежду. Бог весть, кому могли понадобиться его сорочка, брюки и один ботинок? Он так никогда об этом и не узнал. Скорее всего, над ним просто подшутили или он стал жертвой спора. Хорошо еще, что жил он там же поблизости. Только вот жена, когда он заявился домой в таком откровенном виде, тотчас же: «Имя!» – говорит. Бахва поначалу не усек, что его половина ревнует, а когда сообразил, что к чему, не только не разозлился, а, напротив, ему даже стало очень приятно – значит, мол, любит. Бахва с удовольствием совмещал эти два своих разных занятия, но только, пока он тут сторожил то свежую, то старую, то среднюю воду, какие-то отрицательные типы растаскивали у него из теплицы огурцы и помидоры. Однако он додумался и попросил друга-приятеля своего, пожилого Андрадэ, изготовить белым по красному такого рода плакат-предостережение: «Попросите – угощу с большим удовольствием, а украдете – пеняйте на себя!» – и приписал собственной рукой крупными буквами: «Бахва», а над плакатом подвесил мощную лампочку. Кто же бы после этого отважился, если не последний дурак ненормальный? И дело с тех пор пошло и пошло на лад. Что касается Андрадэ, то он был интеллигентом и не имел зимнего пальто. И хоть на лошади он отродясь не сиживал, как и не умел забрасывать лассо, но в ковбойке ничего, перебивался. Бахва любил своего одинокого соседа и жалел его за беспомощность. А Андрадэ очень ценил в душе Бахву, который пленял его своим бескорыстием. Но, слабак по натуре, Андрадэ был не горазд и в выражении своих чувств. Разве что иногда, представляя себе людей, подобных Бахве, на войне, в пылу сражения, он вяло подумывал о том, что именно они, вот такие, отстояли для него родину.

Опасаясь записного рецидивиста Бахвы, никто бы и пальцем не посмел тронуть Андрадэ, но хмель есть хмель, и однажды среди ночи пьяный сосед прицепился к Андрадэ: ты, говорит, назло мне чадишь здесь своей вонючей дрянью, и обложил отборной бранью всю молодую поросль родословного древа Андрадэ. И хотя девиц на выданье во всей фамилии Андрадэ не было, Бахва счел выходку соседа крайне оскорбительной. Узнав обо всем этом ранним утром, по возвращении со своей двойной работы, от другого, кляузного, соседа, Бахва не знал, на кого ему кинуться, чтоб сорвать свою злость, ибо у соседа-виновника нашлись доброжелатели, которые успели укрыть его где-то близ Мцхеты. Бахва не находил себе места, метался туда-сюда как затравленный, а Андрадэ и думать не думал ни о какой мести. Это был такой человек, что, ударь его кто по одной щеке, он бы ни за что не подставил вторую; зачем-де повторно кого-то беспокоить. Он лишь вяло урезонивал Бахву: ну чего ты, право, что тут такого особенного? А Бахва от этого только еще пуще распалялся и, наверно, совсем бы сошел с ума от бешенства, если б, на его счастье, родственники того соседа не подослали к нему делегацию в составе двух человек: одного плюгавого с виду, но весьма красноречивого, с хорошим отрезом на пальто под мышкой, и еще одного – ражего детину с орлиным взором, эксчемпиона по самбо, о котором, забегая вперед, скажем, что его после неудачи с посреднической миссией чуть не турнули с работы – бюллетенить, мол, больше шести месяцев не положено. Андрадэ вначале вяло выговаривал Бахве: и дернуло же, говорит, тебя; да и можно ли вдолбить что-нибудь человеку посредством болевых ощущений, а потом уж и вовсе сник и засел дымить своими наидешевейшимиЯ сигаретами. Вот таким был Андрадэ, и таким вот был Бахва. Только Бахва был в гораздо большей мере грузин.

2 

Но у кого из нас нет своих слабостей? У Бахвы был единственный сынишка, худенький, слабенький, с рыжей головенкой и мордашкой, усыпанной веснушками, которые были для Бахвы дороже всего звездного мира. Удивительная все-таки вещь любовь, верно, а? Особенно любовь к своим чадам. Ведь вот, казалось бы, что тут такого особенного: сидит себе мальчик и готовит домашние задания. Но Бахва и дохнуть не смеет, лишним взглядом боится его потревожить, только смотрит со стесненным сердцем ему в затылок. Или, скажем, ребенок поцарапал где-то ножку, ну велика ли в том беда? А спросите-ка вы Бахву – у него аж все нутро горит при одном взгляде на эту чуть заметную царапинку. И как же было не гореть огнем отцовскому сердцу, когда мальчонка был у него такой хилый и бледный, хотя, если по правде, и не будь он таким, любовь все равно вечно бы горела в сердце Бахвы сильным и негасимым огнем. Вот эта огромная, жгучая, бережная любовь и была слабостью Бахвы.

3

Глянул как-то раз Бахва – и что же он видит: стоит женщина, но какая женщина – невиданная красавица, да еще с гордо закинутой головой на точеной шее. Пусть и невольного, врожденного, идущего от самой природы, но такого нахальства Бахва еще не видывал: хорошо, будь себе красивой, прекрасной, даже распрекрасной, но чтоб так беспощадно!.. Нет, нет, это нестерпимо. Вроде бы и дождя нет, и грома не слышно, а Бахву так захлестывает, что не продохнуть. Кто же она все-таки такая, эта женщина, – фигура – прекрасная, ноги – прекрасные, плечи – прекрасные, грудь – и того похлеще, вся бассейная публика так и пялит на нее глаза; какие там физкультура и спорт, кому теперь до плаванья, все побоку... Бахва стоит на суше, а чуть поодаль, на суше же, плавно изогнув стройную шею, стоит эта женщина, это проклятье, и хотя она, невиданная под солнцем, прищурилась, подставив солнцу лицо, все равно она прекрасна, она так и манит, так и притягивает к себе, точно... но до сравнений, до метафор ли Бахве? Нет. Он, мужчина, кобелем переступает в ее сторону шаг, другой, третий... Только и надежды, что хоть лицо у нее не такое же прекрасное; но когда, подойдя поближе, он впился взглядом в ее черты, и когда она, несколько удивленная, чуть пошире приоткрыла – ооо, какие! – глазаа, лицо у нее, проклятущей, оказалось такое, что Бахва напрочь забыл и о ее фигуре, и о ногах, и о семи главных выпуклостях; хотя нет, нет, это не совсем так, зачем врать? Просто остальные достопримечательности женщины на какое-то время отступили на второй план, так как нечто другое, если это можно просто назвать другим, привело человека в полное замешательство; нет, впрочем, скорее не привело в замешательство, а сковало по рукам и ногам, но и не сковало, сказать по правде, а заставило переступить еще один шаг, ну, в общем, мы, по-моему, что-то сами запутались... Короче говоря, женщина оказалась чрезвычайной.

Так они и стоят:

Она, привыкшая ошеломлять, – глядя на него с легкой улыбкой; краешком глаза, он – вовсю пяля на нее глаза и по-дурацки разинув рот. Ей будто все нипочем, однако она явно ждет комплимента – ведь мы же неоднократно повторяли, насколько она женщина, а значит ей приятно будет и в тысячный раз послушать расточаемую прямо в лицо хвалу, а тем паче, когда она только-только вышла из бассейна и стоит теперь, плавно изогнув стройную шею, на солнышке, освеженная, в прекраснейшем настроении, вся как бы медленно расцветая, и ждет от восхищенного ею мужчины словесного тепла. Да не тут-то было. Как-то на свой лад взбудораженный, Бахва отвесил ей такое, что остается только диву даваться!

Вот что он сказал:

– Да ты, – говорит, – женщина, совсем потеряла стыд и совесть!

И хоть за словами его смутно слышалось что-то хорошее, она сначала вздрогнула, потом уставилась на него растерянно широко; открытыми глазами и под конец разразилась возмущением:

– Что значит потеряла совесть! Да как вы смеете!!

Бахва низко опустил голову и спросил едва слышно:

– А разве это не бессовестно – быть такой красивой!

Он проговорил это так робко и смущенно, что, хотя женщин покоряет в мужчине сила, но этот его смиренный тон, последовавший за первым наглым выпадом, так тронул ее сердце, что она вот-вот готова была погладить его по темени, низко, как у нашкодившего ребенка, потупленной головы. Но раздумала: при всем том в нем чувствовалось нечто такое уж очень мужское, что она воздержалась переходить с ним на короткую ногу. Но, хоть и напуганная этим, она все же решилась спросить:

– Я тебе очень понравилась?

– Еще бы не понравиться! – метнул на неё взгляд Бахва.

– Ну и что же мне с тобой делать? – обвела она его взглядом, – а он-то, между нами, был очень и очень ничего себе. – К сожалению, ничем не могу помочь.

– Как так не можете помочь, – сказал Бахва и заглянул ей в глаза, но, встретив ее готовый вспыхнуть гневом взгляд, поспешно добавил: – Клянусь матерью, у меня и в мыслях не было ничего плохого. Просто разрешите мне немного на вас посмотреть, чтоб я мог в вас получше вглядеться и на весь век свой запомнил такую удивительную красоту. Больше мне ничего не надо.

Тут в женщине пробудился интерес, – Бахва не походил на других мужчин, – и она задумалась, что-то про себя взвешивая...

– И что ж, вы так и собираетесь разглядывать меня – при всем честном народе?

– С вашего позволения, присядем вон на ту скамью.

– Хорошо, – ответила она: кого из нас не увлекал порой шальной случай.

Бахве казалось, что он попросил о чем-то невозможном, и он решил поначалу, что женщина, согласившись лишь для виду, на самом деле над ним подшучивает; но она пошла, пошла, пошла и села. Бахва, разумеется, тоже пошел, пошел, пошел и, подойдя к ней поближе, остановился в каком-нибудь шаге от нее, подумав при этом – глядите, какой паршивец, – что если эти несколько шагов дались ему так сравнительно легко, то что, мол, стоит теперь в последний раз переступить ногой; но ах, нет, даже если бы он прошел километры, этот последний, соединительный шаг был бы для него неодолимо труден, ибо он разделял материки и мог существовать только в мечте. Смотрит, смотрит Бахва на женщину во все глаза и не знает, к чему бы в ней приглядеться раньше и в особенности, а она одну изумительную ногу... «Интересно, за какими босяком она замужем?» – одну изумительную ногу (!) положила на другую такую же изумительную ногу и раскинула вдоль спинки скамьи руки, как-то хищно впившись пальцами с заостренными ногтями в окрашенное в зеленый цвет дерево; и какие же два плеча выступили над этими раскинутыми руками – одно другого лучше; грудь Бахва из стыдливости не разглядывает, хотя и знает, что это будет прекрасное зрелище; а какая точеная, в меру высокая у нее шея, об этом лучше и не спрашивайте! И кто только придумал такое малоприятное название, как «подмышки», для тех сокровенных местечек в подплечьях, которые, если и можно с чем сравнить, то только лишь друг с другом, и которые сам Бахва назвал бы скорее редкоупотребляемым словом – бархотки, и снисходительнейший бассейный читатель должен ему поверить.

«Не мерещится ли мне все это?» – тревожно царапнуло что-то изнутри растревоженное сердце Бахвы; ему захотелось пощупать себе лоб, но, весь, с головы до ног, окаменевший, он не смог и шелохнуться, – вот что сделало с ним ее лицо.

Вот ведь известно, что нет лучше белой кожи, верно, ведь? Но эта женщина лишь местами была светлокожей, а больше ее тело было покрыто темным загаром; в общем, она вся была точно вылеплена из глины, и это ее очень красило. Да, в ней совершенно явно преобладала глина. И обреченный асфальту Бахва, который не одними ступнями, а всем существом своим жаждал земли, как зачарованный, впился в глаза этой вылепленной из глины женщины, – в которых смешались все многообразные краски природы: желтый, синий, зеленый, сероватый и так далее, – обостренно воспринимая целый вместившийся в этих глазах маленький – до сих пор спокойный, а теперь растревоженный – мир, объявший все окрест и включавший в этот миг и его самого, Бахву. В этих глазах, завершавших собою божественную прелесть тела, отражались трава, лес, одомашненные деревья – те, что давали плоды, но и бесплодные, пространно-тенистые, дарующие глазам влагу, тоже. И какое же все-таки это было чудо...

Как опоенный дурманом, стоял Бахва, вперившись взглядом в землю, и даже не почувствовал, когда кто-то легонько постучал пальцами по его спине. А сам стучавший, Андрадэ, никак не мог взять в толк, с чего это человек так остолбенел, уставившись в мокрую от дождя землю. Но вот, внезапно очнувшись, Бахва вздрогнул, обернулся и увидел Андрадэ, по выражению лица которого было ясно, что стряслось что-то неладное.

– Что такое, что случилось? – спросил Бахва, – только вопрос вопросу рознь, – вцепившись руками в воротник Андрадэвой ковбойки.

– Успокойся, все уже хорошо, – с напускной бодростью ответил Андрадэ, все еще хранивший на лице следы испуга. – Сейчас уже ничего, и настроение у него хорошее, только ты не нервничай, теперь уже все позади.

– Что уже позади... – похолодел Бахва.

– Не волнуйся! – собрав остатки бодрости, вновь попытался успокоить его Андрадэ. – Твоего сына кто-то стукнул маленькой палочкой по голове, но сейчас он чувствует себя отлично, и воду выпил, и все...

Вообразить себе бешенство Бахвы я предоставляю вам, мой помощник, читатель, сам же присовокуплю только, с вашего позволения, что Андрадэ чувствительно отстал от опрометью кинувшегося в сторону дома Бахвы, который на бегу размахивал все еще так и зажатым у него в руке воротником ковбойки друга.

4

Не воспользовавшись лифтом, Бахва скачками взбежал на шестой этаж.

Еще не успев рвануть дверь, он на миг представил себе непорочную (приобретаемую стараниями рачительных жен и напоказ плененную в серванте) посуду: «Все переколочу вдребезги!» – но, влетев в комнату, замер на кончиках пальцев перед лоджией – сидевший там подле тахты врач обстукивал тело мальчугана словно бы игрушечным металлическим молоточком. И каким же – оох! – худеньким и жалким выглядел ребенок, с которого полностью стянули одеяло! Стиснув зубы, Бахва – уух каким усилием воли, аж искусав все локти, – взял себя в руки и стал прислушиваться. Но широкая дверь в лоджию была закрыта, – это могло окончательно свести с ума. Однако Бахва, кое-как справляясь с собой, продолжал стоять, – не мог же он помешать врачу.

Тут в комнату ввалился Андрадэ; увидев живое существо, Бахва процедил сквозь зубы: «Это все твоя вина и таких, как ты...» – и швырнул прямо ему в грудь только что замеченный воротник. Андрадэ пригнулся, подхватил свой воротник, сунул в карман. Как всегда, первому досталось интеллигенту, но Бахва ненавидел сейчас весь мир, всех людей, кроме, конечно, своего сына. До него донеслись слова вышедшего в коридор врача: «Ничего страшного, рефлексы совершенно нормальные, но все-таки, на всякий случай, пусть полежит денька два-три...»

Когда жена посредственно (N рублей) проводила врача, Бахва уперся в глаза своей супруги (но отнюдь не его половины сейчас) пронизывающим взглядом:

– Женщинна?

Словно проглотив вдруг язык, она не смогла проронить в ответ ни звука, и тут вмешался Андрадэ:

– Он, оказывается, шел из школы и...

– Закрой рот! Женщинна?

– Зурико шел из школы, а у какого-то поворота...

– Замолчи! – и обернулся лицом к Андрадэ: – Потом?

– Там, у поворота, один человек подстерегал, оказывается, кого-то и по ошибке ударил палкой по голове Зурико.

– Кого подстерегал?

– Дразнили его, оказывается, какие-то мальчишки.

– Почему?

– Не знаю.

– Как?

– Что как?

– Как дразнили, спрашиваю!!

– Аддис-Абебой дразнили, оказывается.

Бахва даже растерялся:

– Кем?

– Аддис-Абебой.

– А что это значит? – спросил Бахва и сунул руку в карман.

– Есть такой город в Африке.

Бахва знал это, как не знать, он же в прошлом был географом, просто не сообразил с переляху.

– Так что же, – тихо, но с гневом, подавленным невесть каким усилием (читатель, выручай, читатель!) спросил Бахва, изорвав прямо в кармане платок, – из-за того, что в этой Африке существует какой-то город, моего сына надо стукать палкой по голове?

Жена понурила голову и отвернулась, то же самое и Андрадэ.

– Убью!! – внезапно взревел Бахва и бросился к двери; но то ли холод дверной ручки его протрезвил, то ли еще что, только он вдруг опомнился: «Да, но кого же мне все-таки надо убить?» – и, обернувшись, спросил сурово:

– Кто он, вы знаете?

– Знаем, – признался Андрадэ, – он сам и привел ребенка.

– Кто же это? – снова спросил Бахва.

«Будь что будет», – подумал Андрадэ и:

– Нет, дорогой мой Бахва, сначала я тебе что-то скажу, и ты должен выслушать меня. Если ты...

– Кто он, я спрашиваю!! – так неистово возопил Бахва, что, по правилу, все трое должны были бы рухнуть на пол, и занес руку, но Андрадэ, сверх ожидания, не сробел:

– Давай, бей! – взвизгнул он, подставляя челюсть. – Бей_ если у тебя совсем не осталось совести. Ну, что стоишь, рви на мне до конца эту несчастную ковбойку или еще там что, может, тебя еще и храбрецом назовут! Что я такого сказал, что ты орешь на меня, на человека в летах? Я, в конце-то концов, в отцы тебе гожусь! К тому же я твой друг!

И Бахва вдруг понял, что не может он так, запросто, пожертвовать Андрадэ, ведь это же добряк, душа человек.

Но не в его характере было столь быстро отступать, и вы себе не представляете, на ком он сорвал свой гнев: