Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Папико сидел притихший, печально уставившись в землю.

– Чего ты молчишь, как на камне нарисованный? – подпустил ради шутки Пармен и, подождав, пока стихнет смех, пошел дальше: – Я вот все присматриваюсь к тебе и вижу, гложет тебя что-то. И скажу сразу, почему мне так кажется. На работу ты не ленив – всегда рад подсобить каждому, кто ни попросит, а не дадут ни копья – ты и слова не скажешь... как на камне нарисованный, – повторил свою остроту Пармен. – Человек ты не злой, плохого никто от тебя не видел; на влюбленного тоже ты не похож, и потом, это такое дело, что ты бы не выдержал и обязательно хоть кому-нибудь открылся, да, в конце концов, мы бы и сами заметили; что же еще остается: только какая-то тоска! Не иначе, как гнетет твою душу что-то...

Папико по-прежнему сидел молча, печально уставившись в землю.

– Вот гляжу я на тебя сейчас, – продолжал Пармен Двали, – и сердце у меня кровью обливается: пусть ты и пьяница беспробудный, но все-таки ты наш, одну воду мы с тобой пили, одним воздухом дышали, вот и томлюсь я душой, глядя на тебя, а как же иначе...

Папико поднял голову и вперился взглядом куда-то в необозримые дали.

– А теперь я хочу спросить тебя об одном, и ты должен мне тут же, при всех ответить, – и пошутил, даже и глазом не поведя в сторону урядника Кавеладзе: – Ишь как уставился на нас, дубина, а сам небось ни слова не понял... – Все покатились со смеху, и сам Кавеладзе тоже вроде бы поддержал общее веселье тусклой улыбкой, но вскорости заметил, что все, за исключением Папико и Пармена, смотрят в его сторону, и почуяло его сердце что-то недоброе.

А Пармен уже снова взялся за свои советы и наставления, обратив общее внимание на себя:

– Так вот, мой Папико, о чем я хочу тебя спросить... Подними на меня глаза, парень, будь человеком!

Папико повернул голову и поглядел на Пармена своими подернутыми поволокой синими глазами...

– Все мы тут твои близкие, твои соседи, твои... твои доброжелатели!.. И все мы замечаем, что с тобой творится что-то неладное – ведь вот такой весельчак, как я, не превратится жё в пьяницу, не сопьется с кругу. Так ты, брат, и скажи нам, что тебя мучит.

И Папико заговорил:

– Сказать?

– Скажи!

И Папико сказал:

– Человек нам нужен, настоящий человек, мужчина.

– Что?! – не поверил своим ушам Пармен. – Кто-кто?!

Папико снова поглядел куда-то далеко за горизонт и повторил:

– Мужчина нам нужен, настоящий мужчина, человек.

– Какой еще мужчина, парень? – совсем было обалдел Пармен. – Что это ты заговорил, ровно баба?

Но Папико уже снова грустно уставился в землю.

– А кто же мы все здесь, если не мужчины!– разобиделся Пармен Двали. – Вот не мужчины разве наш уважаемый Акакий Гагнидзе и Бухути Квачарава? Не мужчины ли вот... Самсон Арджеванидзе и господин пристав Титвинидзе? Не мужчина ли тебе наш Тереза, и если даже сбросить со счету двенадцать артистов нашего театра, то кто же, как не мужчина, Шашиа Кутубидзе, а?

А вот тут Папико заметил:

– Ты еще многих пропустил, и... и все же нам нужен мужчина, человек.

– Вот тебе на! – стукнул себя по голове Пармен. – Вы слышите, люди, что он говорит? Слышите, я вас спрашиваю?! Да не будь мы мужчины, с чего бы множились наши Харалети, или вот, скажем, если бы наш урядник не был мужчиной, то чего бы он пялил глаза на Маргалиту Талаквадзе?

– Он уже давно в ее сторону не смотрит, – заметила тетя Какала, – давным-давно не смотрит.

– А на кого же теперь смотрит этот греховодник... на кого, Какала, на Макрине Джаши? Говори, не томи... Или он перестал быть мужчиной?!

– С Луизы Тушабрамишвили не сводит глаз.

– Ну, милая ты моя, какая же в том разница, будь то Маргалита Талаквадзе, Луиза или Макрине Джаши! Женщина есть женщина, моя Какала, и нечего было напрасно меня перебивать. Да, так о чем бишь я... какой-то странный шел тут у нас разговор... и как это я запамятовал...

– Человек, мужчина нужен,– сказал Папико и, поднявшись с места, воздел палец в небо: – Человек!

– Но какой? Может, ты соизволишь сказать, какой именно. Нет, вы только поглядите на этого дурня. Какой же все-таки тебе нужен мужчина, сударь мой Папико: высокий, худой, толстый или при косточке?

– Это все равно, – сказал Папико, по-прежнему глядя куда-то вдаль, на восток, – главное в том, что нужен мужчина, человек нужен. И не мне одному, но и всем нам.

Это было первое сложное предложение, вышедшее из уст Папико. До сих пор он говорил только «нет» и «да». Даже «не знаю»: вы бы не заставили его сказать, поведет плечами, и все.

– Куда ты направился, парень, куда уходишь? Я тебя или не тебя спрашиваю! Решил унести ноги?! Смотрите на него, прямо принц, да и только...

Но здесь речь Пармена прервалась, так как Тереза, которому пришла охота покуролесить, подхватил его под мышки...

2

А время, как вы сами понимаете, – шло.

Эту фразу я так часто повторяю, что как-то неловко даже получается, но что поделаешь, ведь это истина, что оно – время – всегда и везде идет, почему же наши Харалети должны составлять исключение – и у нас тоже время шло именно так же, как и в любом другом месте, но мы, в отличие от жителей других городов, умели его здорово хорошо проводить, хорошо, да еще как хорошо – охохохоо! – мамалыга и сулгуни, молодой сыр, обернутое луком-пореем мчади, и все это под доброе винцо... а еще сваренная в глиняном горшочке и остро приправленная фасоль с добавкой пахучих травок, шашлыки, дорогие вы мои, жареная рыба с кислой подливкой – машараби, ухухухухух! А с утра, на опохмелку, славная водочка, кислые огурчики и помидоры, вяленая тарань. А жирное, наваристое хаши! Глянешь в тарелку – карта мира! – пах-пах, пах-пах, пах! Ну и пусть себе время шло – что с того...

И пусть никаких особенно важных событий у нас в Харалети не происходило, что-то помаленьку все ж таки менялось – одно время, например, были в моде парни с родинкой, даже и песня такая появилась «Парень с родинкой», так что Осико Арджеванидзе, воркуя с какой-нибудь девушкой на выданье и якобы подставляя своей собеседнице ухо, на самом деле норовил показать ей ту свою щеку – с родинкой; зато когда родинки вышли из моды и появилось даже ругательное выражение: «Эх, ты, меченый», «Эх, ты, конопатый», Осико обращал в сторону вышедших прогуляться под зонтиком харалетских жеманниц уже другое ухо; потом как-то у нас разыгрался еще большой спор – дело заключалось в том, что Шашиа Кутубидзе запретил ученому человеку Ардалиону Чедиа писать на афишах фамилию автора пьесы; таких безымянных пьес набралось уже порядочно, кто-то однажды сказал про одну пьесу, что она, мол, не похожа на народную, и не иначе как ее написал сам Шашиа. Браво, браво, эта последняя пьеса – «Коварство и любовь» – получилась у него лучше некуда! Конечно, он придумал для артистов другие имена, но одно все-таки оставил настоящее – для нашей Луизы Тушабрамишвили. Эту мысль охотно поддержали, в основном, родственники Шашии и его близкие знакомые, которых он пускал в театр без пятачка, и, наоборот, враги Шашии говорили, что-де если, для того чтоб писать пьесы, надо обязательно быть пьяницей, то, значит, все пьесы написаны не кем иным, как самолично Папико; а еще кто-то высказал соображение, что Шашиа уже по одному тому не мог написать последнюю пьесу, что у него пережженная глотка и он вечно сипит и хрипит, тогда как в пьесе все говорят нормальным голосом. Короче, спору не было конца. Мы обменивались мыслями.

Потом к нам в Харалети переселился откуда-то видный собой белобородый старик – Малхаз Какабадзе. В молодости, говаривал он, был я артистом, но потом мне наскучило вращаться в высшем свете, поселился я в глухой деревушке и стал мотыжить свое кукурузное поле, а вот теперь меня снова потянуло в театр, я продал свою усадебку, купил здесь, в Харалети, небольшую хибару, а все оставшиеся деньги разменял у Шашии Кутубидзе на пятачки, и если я пропущу хоть одно представление, то вот вам – он рванул себя за бороду – моя борода и вот вам мои усы! При этом он так переусердствовал, что чуть вовсе не остался без бороды и усов.

А так, что правда, то правда, он не пропускал ни одного представления – поднимется на галерку, усядется там, прямой, как жердина, и с прищуром наблюдает за игрою актеров. И стоило только Титико Глонти ошибиться, как сверху тотчас летело громкое замечание. Будь Малхаз коренным харалетцем, мы бы несомненно решили, что все анонимные пьесы написаны им.

А Папико-выпивоха все посиживал под деревом, то глядя куда-то за горизонт, то вновь печально уставляясь в землю. «Как дела, Папико? – бывало, окликнет его кто. – Значит, говоришь, нам нужен человек?», «Да», – глуховатым голосом отвечал Папико. «А где же он...» – «Придет, обязательно придет». – «Придет, как пить дать, ты уверен?» – «Да, да, обязательно придет». – «А кто это тебе сегодня поднес?» – «Тетя Какала» – «А что ты ей за это сделал?» – «Промотыжил виноградник, семь рядов». «Молодец! А теперь сиди жди этого своего мужчину, только не проспи, гляди...» – «Нет, нет, как я могу уснуть...» – «Ишь как разговорился! А что сегодня у нас в театре...»

Тереза в последнее время окончательно ошалел. Ринется на чью-нибудь ограду, разнесет ее вдребезги, а потом и все до единого дерева переломает; даже перекинутое через главную реку бревно и то не оставлял в покое: поднимет, грохнет о колено и... только мы свой мост и видели. Приналег он однажды и на мраморные театральные колонны, хорошо, вовремя подоспел отец его Самсон и давай щекотать ему подмышки. Ну, тут Тереза, чуть не задохнувшись от смеха, повалился с ног. Еще слава богу, что он боялся щекотки, не то остались бы Харалети без театра. Пристав Титвинидзе прекрасно все это видел, и пьянчужка Папико удирал от его гнева в папоротники на окраине города и там тоскливо отсиживался. А однаждьи в Харалети пришел силач по ремеслу, он вел за собой быка на веревке, а из-под мышки торчал у него петушиный хвост. Собрав с людей по копейке, он посадил петуха на бычий рог, обхватил самого быка руками и, только успел, кряхтя, с великой натугой оторвать его от земли, как Тереза, подкравшись сзади, схватил этого силача в охапку и подбросил, вместе с его быком и петухом, в воздух! Петух-то бог с ним, он, покряхтывая, опустился на землю, человека Тереза подхватил на лету, а вот бык... В общем, покутили мы в тот день на славу: нам-то что – расходы все принял на себя Самсон Арджеванидзе. Тереза в тот день не упился, но нам было от этого ни холодно, ни жарко: он всегда, хоть пьяный, хоть трезвый, оставался одним и тем же. И причиной всех неистовств Терезы была, как мы вскорости узнали, женщина. Нет, кто из нас не любит женщин, кто не провожал взглядом какую-нибудь красотку, однако не без чувства неловкости, исподтишка. Тереза же – Тереза как клещ впивался глазами в женщин. Короче, еще немного, и он разнес бы в щепки наши Харалети, на волоске висела и жизнь каждого из нас, и наши кукурузные поля, марани, черешня, тута... Так ниспошли же господь всяческих благ на семью и на весь род Маргалиты Талаквадзе... Теперь Тереза мирно расхаживал по улицам, пребывал в развеселом настроении и даже, по его личному разумению, напевал, вопя во всю глотку:

 
Эй, женщина, почему не спешиишь!!
У меня для тебя в кармане кишмииш!!!
 

А время, как вам самим прекрасно известно, шло.

3

Года точно не припомню, только знаю, что было это двадцать четвертое сентября, – в тот день выходила замуж Макрине Джаши. Родители Макрине были люди зажиточные, и на свадьбу были званы все Харалети, от мала до велика. Женихом – с бантом на шее – был Осико, и отцу его, Самсону, не оставалось ничего другого, как вытащить на свет божий залежавшиеся в кушетке чоху и архалук, а чтоб его снова не покусала та насморочная собака, он переоделся уже за плетнем, по выходе со двора, с превеликим трудом застегнув меленькие, как вишневая косточка, пуговички архалука. Тереза тоже, из уважения к брату, вырядился в красную атласную рубаху и расслабил мышцы, чтоб она не расползлась по швам. В тот день ни в одном харалетском доме не варили обеда – берегли аппетит для свадьбы. И хотя после полудня все слегка перекусили, держаться до восьми часов едва хватало терпения – именно на этот час была назначена свадьба; об этом извещала пригласительная карточка, украшенная парочкой воркующих голубков. Актеров, разумеется, пригласили в первую очередь – актеры всегда хороши за столом. Хотя в тот день ставили «Коварство и любовь», но кому было до театра... Однако Шашиа Кутубидзе все же строго прохрипел: я-де ничего не знаю, к восьми часам чтоб все были в париках. Вот если, когда Какала даст третий звонок, никого из зрителей в театре не будет, тогда можете переодеться и идти на свадьбу... «Хорошо, хорошо, сударь», – скороговоркой ответил Титико Глонти и вернулся к спору со своим двоюродным братом Ефремом Глонти: «Так вот я тебе и говорю, что пистолет надежнее сабли: с пистолетом в руках всегда одолеешь вооруженного саблей, но при этом учти одно: сумеешь ли ты отточить пистолетом карандаш? Так что всему свое место, Ефрем...» Титико был настроен как следует покутить и пустился в пространные рассуждения, чтоб легче скоротать время. Но время-то шло и так, само по себе, и когда наступило полвосьмого, тетя Какала дала, по знаку Шашии Кутубидзе, первый звонок. Но для кого, спрашивается? – в театре не было ни души, да и кто бы сегодня сюда пришел... В без десяти восемь Шашиа снова кивнул головой, тетя Какала вторично затренькала колокольчиком, и Верико Тирошвили взялась уже было за пуговицы – ни одного зрителя так и не было видно; но когда тетя Какала уже вот-вот должна была дать третий звонок, после чего все могли сменить костюмы и, вырвавшись на волю, поспешить в богатый дом Софрома Джаши, на свадьбу, как в самый последний миг откуда ни возьмись появился наш бородач – Малхаз Какабадзе; бросив пятачок в ящичек тети Какалы, он поднялся на галерку, глянул на растерявшихся артистов, которые уже совсем было навострились дать тягу, и прокашлявшись в кулак, крикнул:

– Что такое, почему не начинаете спектакль?

Ему откликнулся Ефрем, изображавший Миллера:

– А вы не приглашены на свадьбу, Малхаз?

– Да, приглашен.

– Тогда что ж вас привело в театр, ни дна ему, ни покрышки?

– Я предпочитаю посмотреть спектакль!

– Выходит, теперь нам всем, сколько нас здесь есть, из-за одного человека не идти на свадьбу?! – раскипятился Титико Глонти. – А вы не слыхали такого: один за всех?

– Я слышал: все за одного!

– Ты решил погубить нас?! – вскричал Миллер.

– Почему погубить, друг любезный, – не я толкал тебя идти в артисты! А коль взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Что-то я не припомню, чтоб ты пришел ко мне с вопросом: каким бы ремеслом ты посоветовал мне заняться, дядюшка Малхаз...

– Да, но чем смотреть на такую игру, лишенную всякого настроения, не лучше ли погулять на хорошей свадьбе? – вскинул плечи президент фон Миллер.

– Ничего я не знаю! – вспыхнул Малхаз. – Вот еще! Я ведь бросил в ящик свой пятачок, тебя спрашиваю, Какала?!

– Да.

– И вовремя занял свое место?

– Так-то оно так, но...

– Никаких «но» и «мо» я не знаю!! Кому принадлежит этот театр, в конце-то концов, твоему папеньке или империи?

– Империи, и все же...

– Ну так и начинайте сию же минуту. Мне тут не до разговоров с вами...

– Да, но...

– Надоели вы с этим своим «но»! Ведь не с «но» же начинается данная пьеса! Ну так и начинайте, как положено, мой вам совет!

– Не начнем! – крикнул в бешенстве гофмаршал фон Кальб.

– Что-что?! – угрожающе вопросил Малхаз. – Не начнете?! Где директор?

Шашиа Кутубидзе вышел на середину сцены. Так, как был, – без парика и пудры, а до чего ж бы ему подошла роль разбойника!

– Что тут у вас происходит? За что тебе платит деньги империя?! Сейчас же прикажи всем вот этим играть, не то... Железные каламаны надену, возьму в руку железный посох, и я не я буду, если не доберусь до самого губернатора, порукой в том моя борода и мои усы... За кого вы меня принимаете! Я никому не позволю себя дурачить! Ну как, начинаете или нет, я тебя спрашиваю, Кутубидзе ты там или Мутубидзе?!

– Начинаем, начинаем, а что же еще, разумеется, начинаем, – прохрипел Шашиа. – Давайте там! Начинайте немедленно!

– Довольно, это уже не шутки, – начал Ефрем Глонти. – Вскоре весь город заговорит о моей дочери и о бароне. Моему дому грозит бесчестье.

– То-то! – выкрикнул сверху Малхаз.

– Дойдет до президента и... – уныло бубнил Ефрем Глонти. – Одним словом, больше я этого дворянчика сюда не пускаю.

– Ты не заманивал его к себе в дом, не навязывал ему свою дочку, – промямлила безо всякого выражения Верико Тирошвили.

– Мне надо было как следует пробрать дочку, – вяло продолжил Ефрем Глонти. – Мне надо было хорошенько намылить шею майору, а не то все выложить его превосходительству папеньке.

– Ну, тогда я пошел, – сказал Шашиа, – я вам больше не нужен. А вы подойдете потом. Ничего, что немного опоздаете, – свадьба до утра.

– Не мешайте нам, если можно, кто бы там ни был!

– Ухожу, сударь, ухожу.

– ...Где только эти барчуки не таскаются, черт знает чем только не лакомятся! – продолжал монотонно Ефрем Глонти. – Так что же удивительного, что такого сладкоежку вдруг потянуло на свеженький огурчик...

– Там будут янтарные куры под чесночной подливкой! – внезапно выкрикнул в сторону Малхаза гофмаршал фон Кальб.

– Стой-стой! Этого в тексте нет!

– Нет, но... А сациви из индейки – одно объедение! – воскликнул Фердинанд.

– А сдобренный аджикой жареный поросенок!– проревел президент фон Вальтер.

– С чего это ты взялся на сцене, тебя же нет в этом действии!!! – еще громче рявкнул Малхаз. – Все лишние сейчас же оставьте сцену и продолжайте спектакль. Каждый выйдет в свое время.

– ...Чего еще можно ждать от такого повесы? – продолжал приунывший Ефрем Глонти. – Девочка красивая, статная, ножки у нее стройные. На чердаке у нее может быть все что угодно,– на этот счет с женского пола спрос не велик, только бы вас господь первым этажом не обидел. Стоит такому волоките высмотреть ножки – готово дело!.. И... и я барона не виню. Все мы люди, все мы человеки. По себе знаю.

– Ты бы посмотрел, какие прекрасные записки пишет твоей дочке его милость! – блеклым голосом проговорила Верико Тирошвили.

– На языке одно, а на душе другое. Кто на тело заглядывается, тот всегда о душе толкует... Нанизанная на ореховый прут жареная форель!

– А форель где достали? – поинтересовался Малхаз с галерки.

– Уряднику Кавеладзе поручили выловить в речке!.. А знаешь, что там есть еще?

– Нет.

– Отварная свинина в холодном виде!

– А пережаренные с луком поросячьи потроха!

– Цыплята-табака с розовой хрустящей корочкой! Роскошь!

– Горячие, прямо с огня, бараньи шашлыки, мой милый!

– Ничего я не знаю! Продолжайте представление, а не то...

Урядник Кавеладзе застрял в дверях, растерянно уставившись на сцену, – там явно происходило что-то не то.

– В печку все эти пакостные писания! – нехотя вернулся к своей роли обескураженный Ефрем Глонти. – Девчонка наберется бог знает чего, кровь у нее забурлит, как от шпанской мушки, и прощай тогда... В печку, тебе говорят!

– Купати по-харалетски, насквозь проперченные...

– И хачапури стынут, дорогой Малхаз!

– А что там за толма [10]10
  Толма – род голубцов, завернутых в виноградные листья.


[Закрыть]– во рту тает!

– А кислая капуста, такая проперченная – один огонь!

– И хрупкие молодые огурчики, которые едят неочищенными!

– Не огурчики, а вас надо как следует очистить! Опять вылез на сцену, да? Что, не терпится? Сейчас же марш за кулисы!

– Что, кроме меня, никого лишнего не увидел? – с укором спросил гофмаршал фон Кальб. – Если на то пошло, что надо леди Мильфорд посреди сцены?

– Извольте и вы уйти, сударыня... Хороша же ваша сценическая культура, нечего сказать. Все, все лишние извольте убраться за кулисы. Ну, давай дальше, Ефрем!

– А еще про поросячью голову забыли! Эээ... да-а... Тут-то собака и зарыта, – вновь вернулся к роли Миллер. – Если президент – достойный отец, он еще будет мне благодарен. Почисти-ка мне мой красный бархатный кафтан, пойду попрошу его превосходительство, чтобы он меня принял... А ты откажись от своего проклятого кофе и от нюхательного табаку – вот тебе к не нужно будет торговать красотой твоей дочери.

– А хашлама [11]11
  Хашлама – отварная говядина, подающаяся в горячем виде.


[Закрыть]там, Малхаз, – иф! – пар до самого неба поднимается.

– А копченая ветчина! – шесть месяцев провисела в камине!

– Лишние разговоры!

– С добрым утром, папенька!

– Умница, Луиза!

– Ах, отец, я великая грешница! – тускло проговорила Луиза Тушабрамишвили.

– Вы проглатываете слова!

– Что это вы изволите говорить, уважаемый Малхаз... Рыба цоцхали, отваренная в соленой воде!

– Да, но где они рыбу достали...

– Кавеладзе поручили наловить.

– Уж он вам наловит!

– Рыба есть рыба, Малхаз! А ты знаешь, что еще там есть?

– Нет.

– Густая ореховая подливка к мамалыге, а мамалыга-то сама горячая-прегорячая с расплавленным сулгуни внутри, а как ты думал!

– Да я, может, и не люблю этой мамалыги...

– А похрустывающие чуреки-шоти; может, тоже не любишь, только-только вынутые из тонэ?!

– Красные, багрово-красные, крепенькие, как камень, помидоры!

– Вино у них, должно быть, неважнецкое.

– Что-о?! – возмутился гофмаршал фон Кальб. – Вино пятилетнее, любезнейший Малхаз, с журчанием и бульканьем нацеженное из квеври.

– А про зелень вы не спросите, уважаемый Малхаз?

– Об этом и говорить не стоит...

– Жареный поросенок, весь присыпанный свежей зеленью!

– А ткемали?..

– Какой стол без ткемали,– это все равно, что роза без шипов!

– Найдется там и экала [12]12
  Экала – сассапариль (груз.).


[Закрыть], заправленная уксусом и орехами, – пальчики оближешь!

– А что, у этих окаянных не имеется вилок? Продолжайте сейчас же спектакль!

– Как так не имеется вилок! Только пожелай – серебряные подадут!

– Но меня-то не приглашали? – чуть слышно донеслось с галерки.

– Ах ты, черт! – хлопнул себя по лбу президент фон Вальтер. – Это же лично мне было поручено.

– Когда, дорогой?

– Да вчера, еще вчера...

– Чего ж ты до сих пор молчал! А кто тебе поручал...

– Сам Сопром поручил, еще вчера, говорю.

– Какой, Джаши?

– А то какой еще!

– Но я его не.знаю...

– Зато он знает вас, сударь.

– Нет, неудобно все-таки срывать спектакль... – заколебался Малхаз. – Допустимо ли искусству предпочесть застолье!

– А какое надуги [13]13
  Надуги – род творога (груз.).


[Закрыть], свое, домашнее... Боюсь, вы такого и не пробовали, уважаемый Малхаз.

– С мятой?

– Уух! Мятой, мятой приправленное, да так густо.

– Ну чего вы все так уставились на меня? Хотите идти – идите. Один, говорят, за всех. К черту, была не была, пошли на свадьбу!

– Куда это вы, а? – спросил пораженный урядник Кавеладзе.

– Цыц, помалкивай! – приструнил его Ефрем Глонти, забрасывая в сундук бархатный кафтан. – Тебе-то что за дело!

– А-а?

– И почему это всех глухих и кривых прибивает обязательно к нашему берегу! – подосадовал Титико и швырнул в сундук свой парик. – А впрочем, если хочешь, иди и ты с нами.

Этот день я потому описываю так подробно, что именно в ту самую ночь в Харалети явился Человек.

4

– Ооо! Привет артистам! – загрохотал тамада, Пармен Двали.. – Где это вы пропадаете до сих пор? А ну, тетушка Аграфина, дорогая, подай-ка нам тот наш, сама знаешь какой, рог, а вы, ребятки, давайте выпейте за наших прекрасных жениха и невесту, чтоб они, любовно воркуя и ластясь друг к другу, плодились и размножались во взаимных лобзаниях и засыпали нашего почтенного Сопрома ангелоподобными внучатами.

– Может быть, мне и приходилось встречать по отдельности такую красавицу-женщину или такого замечательного мужчину, но чтоб оба, и жених и невеста, были так хороши?! Ах, нет, нет...

– Молодчага, Титико, молодчага! – воскликнул Пармен,– только я еще никогда не слышал, чтоб тост заканчивался словами: «Ах, нет, нет». А теперь дай сказать и другому.

– Выпьем за здравие...

Заместитель городского головы Какойя Гагнидзе и его помощник Бухути Квачарава сидели на самом почетном, освещенном фонарями месте, но, если спросить меня, выгоды от такого почета ни малейшей: весь стол только на них и пялился: пока их не разобрал хмель, они не ели, а только пощипывали еду – неловко же трескать за обе щеки, когда на тебя устремлено столько глаз. Но зато попозже, основательно подвыпив, они так приналегли на купати и форель, что дай боже. Но свет по-прежнему бил им в глаза, и они от этого так морщились и кривились, что Сопром Джаши даже было забеспокоился, не обидел ли он их чем ненароком, но вскорости сам до того упился, что, напрочь забыв о почетных гостях, пошел, раскинув руки, в лекури с тетей Аграфиной. И вот именно на этой свадьбе впервые в мире жареному поросенку засунули в зубы редиску и в таком виде преподнесли его тамаде. Пармен Двали, что и говорить, пришел в восторг и, подняв тост за человеческую смекалку и хитрую выдумку, вовсю превозносил Харалети – это гнездо остроумнейших и находчивых людей, а один из нашенских, из харалетцев, не умевший ни читать, ни писать, вдруг разразился таким вот стихотворением:

 
Вари да варале,
Хари да харале!
Славьтесь наши Харалети!
Лучше края в мйре нету!!!
 

Нуу тут грянули аплодисменты, да какие аплодисменты. Мы, харалетцы, все по натуре поэты, и нам очень пришлись по душе слова: «Лучше края в мире нету». Да зачем далеко ходить, я и сам лично тоже поэт по натуре. Некоторые почему-то это скрывают, а сами тишком пописывают стихи, а я, например, совсем даже не стыжусь признаться, что у меня просто не хватает терпения изложить всю эту историю в стихах, иди сыщи столько рифм – они-то ведь на улице не валяются, вот мне и приходится пересказывать все слово за словом, но – верите ли? – это тоже совсем не легкое дело. Казалось бы, что в том особенного, – взять да и пересказать все подряд? Да не тут-то было. Знай я наперед, чтоб меня черти съели, что это за мытарство, меня бы и силой не заставили взять в руки карандаш, а теперь уж что, теперь, когда дело дошло до прихода Человека, прерывать историю на полпути никуда не годится.

– А теперь я хочу еще раз выпить за здоровье наших молодых, – поднялся с места Пармен Двали, – но сначала, может, ты потанцевал бы, а, Самсон?

– Да отстань ты, ну тебя!

– Чего это ты повесил нос, Самсон дорогой, – не поскупился на ласковое слово наш тамада, – подыми хоть глаза, покажи людям свое лицо. Вот ведь Сопром протанцевал же, а ты чего приуныл? Отец невесты небось сильнее должен печалиться.

– Хватит, замолчи.

– Прикуси язык, оставь отца! – вмешался Тереза.

– Ладно, брат. А теперь я хочу сызнова выпить за здоровье молодых! – воскликнул Пармен. – Вот гляжу я сейчас на них, как красивенько они посиживают рядком, и думаю, ну чем не... погодите, как это... кто тут из вас охотник... как же оно называется... нет, не перепел... ах да, да, ну чем не птенчики! Так будьте же вы вечно здравы и счастливы! Титико!

– Яхшиол! [14]14
  Яхшиол – благодарственный отклик (восточн.).


[Закрыть]

– Давай-ка выпей и ты! Таак! – И, воздев кверху указательный палец, прищурил глаза: – А теперь помаленьку затянем Мравалжамиер [15]15
  Многая лета (груз.)


[Закрыть]...

– Мравал, мравалжамиеээ... – завел, вытянув шею, Осико.

– Ээуу... – подтянул басом Ефрем Глонти, прижав подбородок к груди.

– Жамиеэээ... высоко, мальчик, эуэээр...

Раньше всех разобрало пристава Титвинидзе. Его длинные, прямые, как дула, усы во время питья намокали, и он постоянно вдыхал бьющий прямо в нос с этих мокрых усов винный дух, что ж тут удивительного, что пьянел он быстрее других! А потом было вот что: Тереза впился зубами в поросенка с торчащей из пятачка редиской и так, с жареным поросенком в зубах, вскочил на стол и пустился в пляс, заставив трещать под собой стол, на котором зазвенела, задребезжала посуда, а брызги сациви заляпали зеленый мундир Титвинидзе. Рассвирепевший пристав выхватил шашку, грозно оглядел присутствующих и, поскольку Папико среди них не оказалось, нацелился на курицу и – бац! – рассек ее надвое. Однако Пармен Двали не растерялся: одну половинку курицы от тут же преподнес Макрине Джаши, а вторую бросил на тарелку Осико; и это рассечение курицы оказалось по-своему символичным: только-только стихли аплодисменты, как вдруг откуда-то из-за Харалети ветерком донесло конский топот.

– Чу! – прошептал ученый человек Ардалион Чедиа, – никак скачет лошадь...

– Откуда взяться лошади в Харалети... в такую пору, – вскинулся Пармен Двали, между тем весь обратившись в слух: – Погоди, погоди...

– Среди ночи?! Кто бы это мог быть? – навострил уши Ефрем Глонти.

– Давайте-ка у этого спросим, – блеснул глазами Пармен. – Ты что-нибудь слышал, Кавеладзе? Кавеладзе!

– Яхшиол, – отозвался тот.

– Санда сагол [16]16
  Санда сагол – благодарственный отклик (восточн.).


[Закрыть], разрази тебя гром... – усмехнулся Пармен Двали, – нам бы еще парочку таких, как ты...

– Все глухие и кривые почему-то именно нам должны достаться! – пристукнул кулаком по колену Титико Глонти.

– Слава нашим Харалети, лучше края в мире нету! – возопил Тереза, да так зычно, что Титвинидзе выпустил из рук поднесенный ко рту рог.

– А давайте-ка, друзья, выпьем за всех путников, за всех странствующих в ночи, – огляделся вокруг Пармен Двали, и пристав тут же воспользовался случаем выместить на нем накипевшую злобу: – Разбойник и бандит, а не ночной путник! Ты что, сторонник разбойников?

– Как вы можете, уважаемый...

– Тогда скажи по-другому...

– Да здравствует дневной путник!

– Так! Кто-кто?

– Дневной путник...

– Раз-говоры! Вы за кого меня принимаете! Бунтовать, да! Ведь это же бунт, а, Кавеладзе?

– Двадцать четвертое, сударь.

– При чем тут двадцать четвертое, Кавеладзе! Я тебе сейчас башку снесу! Какое двадцать четвертое, дубина!

– Сентября, начальник!

– Молчать! – разъярился Титвинидзе. – Я тебе покажу «начальника»! Кто твой начальник?!

– Вы, уважаемый.

– С чего это у него вдруг открылся слух? – прохрипел Шашиа Кутубидзе и надкусил кислый огурец. – Удивительно прямо...

5

Под деревом, в тени, лежал маленький Человек. Сидящий у его изголовья Папико-выпивоха, осторожно помахивая в воздухе рукой, отгонял от спящего папоротниковой веточкой мух, не сводя с него исполненного благоговения взгляда своих синих с поволокой глаз. А вокруг стояли мы, харалетцы, краса и гордость Харалети, только-только с трудом продравшие глаза, сонные, полуодуревшие от хмельного перегара, с отечными, мятыми физиономиями, словом, в том состоянии когда тебе, как говорится, весь свет не мил и ни до чего нет дела; но теперь мы все почему-то с любопытством приглядывались к этому спящему Человеку, уютно подложившему под щеку ладонь.

– Откуда взялся этот бродяга, перекати-поле?! – спросил Пармен Двали, прихлопнув себе ладонью по бедру.

– Тсс... – прошептал Папико, приложив палец к губам, – тише, он устал.

– Я еще не видел, чтоб человек так дрыхнул на виду у людей.

– Ты многого еще не видел, – шепотом сказал Папико. – Подожди немного и...

– Это, в конце концов, оскорбительно для нас! – ударился в амбицию Ардалион Чедиа, – точно так вел себя и Миклухо-Маклай, если вы об этом слыхали...