Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– Я и сам тому же дивлюсь, – ответил Северионе, у него были очень маленькие уши. – Мало нам было лисы! Ничего не поймешь, что делается с этой природой, все пошло вверх тормашками...

– Да-а, нехорошая история у вас получилась.

– А это – за наших родителей, пусть здравствуют, у кого они еще живы...

Теперь я решил попробовать хачапури, и представьте, оно оказалось совсем неплохим. Настроение у меня несколько поправилось, но я уже был по горло сыт, и мне совсем не светило рассиживаться с ними за столом и дальше, а поскольку человеку надлежит быть непосредственным, то и я сказал:

– Я чуток подремлю; до отхода автобуса еще полтора часа, а пить я все равно больше не в состоянии. В полседьмого вы меня разбудите.

Северионе только молча посмотрел на меня, а этот выскочка Шалва – еще только этого не хватало! – давай меня стыдить:

– Это не вежливо, Герасиме, наш хозяин тоже прекрасно бы выспался, если бы мы к нему не заявились.

Хм, глядите, как он повернул! Выходит, значит, что быть непосредственным плохо. Я чуть было не сорвался, но тут начал говорить Северионе:

– Да здравствуют наши древние, исстари идущие обычаи, да здравствует история этого нашего уголка, батоно. Вот здесь же внизу, – он показал рукой куда-то за окно, и я, дурья голова, даже повел в ту сторону глазами – очень много разглядишь в этой кромешной тьме, – а он так и продолжал с вытянутой рукой: – здесь же на берегу реки есть пещера, Хергулой мы зовем ее, так вот, в этой пещере, оказывается, когда-то давным-давно жили люди; к нам геологи приезжали, там у них раскопки были.

– Не геологи это, с вашего позволения, а археологи, – поправил я его: я ведь окончил исторический факультет Государственного Университета.

– Правильно вы изволили сказать. Короче говоря, они там рылись в этой пещере, а начальником была у них женщина, пожилая уже, и вот кто поразил всю нашу деревню: это же нужно, чтоб человек так любил свое дело! Я про такое и не слыхивал... Она ведь над каждым найденным камешком дрожала, с утра до ночи оставалась на ногах, такая труженица, да и человек она к тому замечательный; одна женщина из наших мест навестила ее как-то в Тбилиси и говорит, что она там прекрасно живет, все удобства в доме, ан нет, ее все равно тянуло в нашу деревню. Одну целую зиму и четыре лета проработала она здесь. У нее, оказывается, есть в Тбилиси собственная машина, но она о ней тут ни разу и не вспомнила – целыми днями пешочком вышагивала по нашим спускам-подъемам – все вокруг Хергулы крутилась. А еще найдет другой раз свободную минуту и ну рассказывать нам о нашем прошлом; поперву-то мы исподтишка посмеивались: такая-де почтенная женщина и тратит время на собирание каких-то там камешков, а потом, постепенно, она и нас заставила полюбить ее дело; под конец мы даже поняли, что это было и наше дело тоже: как человеку не любить и не знать историю родного уголка...

Я взглянул на Шалву. Лицо его светилось такой гордостью» и радостью, будто это его самого так расхваливали. Ненормальный...

– Когда другие геологи находят золото и серебро, ясно, батоно, что это их приводит в восторг, но эта женщина, уважаемые, искала кремень, чтоб познать первобытного человека. Другого ничего такого особенного у нас пока не находили, но эта женщина доказала, что люди здесь жили еще очень-очень давно, с самого начала, потому что человеку с самого же начала уж больно пришлись по сердцу эти наши места, оказывается. Так давайте же выпьем, Шалва-батоно, за нашу историю, а вместе и за здоровье той женщины – калбатони [29]29
  Калбатони – госпожа, сударыня (груз.).


[Закрыть]Нино...

Шалва почтительно поднялся на ноги и что-то довольно долго говорил, а я тем временем подремывал, положив голову на стол...

– Очень ученый человек был, – это уже снова говорил Северионе, восторженно посверкивая глазами. Похоже, он вошел в такой раж, что его было не остановить. – Никаких счётов ему не надо было, так прямо считал.

Время приближалось к половине шестого, когда я вдруг со злостью подумал, что надо бы и мне хоть что-нибудь сказать, а то еще не ровен час эти дуплеты сочтут меня за неуча. Благо на память мне пришла моя дипломная работа, которую я запомнил на всю жизнь, как укус бешеной собаки.

– И одеться умел к случаю как надо, – продолжал кого-то усиленно расхваливать Северионе.

– Катилина происходил из старинного патрицианского рода, – вступил я, – и был страшнейшим распутником. В Древнем Риме своего времени он прослыл человеком, который на все способен.

– Очень приятно, – перебил меня Северионе, – и всегда был при галустике.

– При чем? – улыбнулся я.

– При галустике, непонятно?! – раздраженно обратился ко мне Шалва и вдруг сразу же сменил тон, смягчился: —Пойдем-ка уже, Герасиме, посмотри – рассветает.

– Да где там еще рассвет, какое время! Ни в коем случае...

– Дождь ли, ветер ли, он все равно был всегда при галустике, – продолжал Северионе...

– Катилина собрал вокруг себя таких же разнузданных приятелей...

– Пойдем, Герасиме, прошу тебя, поглядим, как рассветает.

– Все по радио музыку слушал и сам тоже умел на пианино играть, одной рукой...

– Тогдашние римляне вели разгульный образ жизни, среди них вовсю процветал разврат. – Я понизил голос: – Иногда мужчина по собственной воле заменял женщину.

Северионе заинтересовался:

– Что, в древнем Риме хачапури пек мужчина? Совсем, значит, как я они были, батоно...

Ни хрена не понял, серятина...

– Если бы ты знал, Герасиме, какие тут, в Верхней Имерети, зори. Будто святости причащаешься!

– Я в бога не верую, – ловко обрезал я его, – Катилина замыслил истребить весь сенат, да только Цицерон был не дурак.

– Однажды, в компании, когда он очень напился, то и двумя руками сыграл...

– Я же для этого привез тебя сюда, Герасиме. А сейчас, когда до дела дошло, ты мне отказываешь?

Я не обращал на него внимания.

– Если бы Квинтус Куриус не проболтался о заговоре женщине, плохи были бы дела сената.

– Не идешь, значит, Герасиме?

– А о его нагрудных значках вы не спрашиваете! – тщетно взывал к нам Северионе.

– И не подумаю – рано пока. Когда Катилина...

– Начиная с эмблемы Польши...

– Ну что тебе здесь нужно – не пьешь, не ешь больше, выйдем, Герасиме, на открытый воздух...

– Нет-нет, там холодно...

– ...кончая значком «Друг леса».

– Послушайте-ка, у меня есть один тост, – поднялся на ноги Шалва, – и все должны выпить этот стакан до дна.

– Да будет так, слушаем, – взялся за кувшин Северионе.

– И вы выпьете, Герасиме?

– Этот один – да.

Что мог сделать со мной какой-то один-единственный стакан? И я согласился:

– Выпью, черт с ним!

Шалва высоко вскинул руку, и, знаете, что он сказал?

– Это за здоровье наших братьев и сестер.

– Что-о! – Чуть не взвыв от досады, я мигом вскочил и засуетился: «Где моя шляпа... куда подевался мой свитер, да, вот он... Сейчас иду!»

– Или мы вас чем-нибудь обидели, батоно? – огорченно косился на меня Северионе. – С чего это вы, некоторые, ведете себя, точно барсуки...

16

Очень хорошо, так и надо, назло этому Шалве. Уже достаточно рассвело, во всяком случае тропинка была хорошо видна. Я шел по дороге с чемоданом в руке, а этот Шалва следовал за мной с рюкзаком за спиной. Я и видеть его больше не хотел. Некоторое время мы прошагали молча – причем, я даже ни разу не оступился, – потом до меня донеслось:

– Подними голову!

– Еще чего, – больше мне делать было нечего, я и так был сыт по горло всеми здешними удовольствиями. Уж лучше было смотреть под ноги, чтоб не угодить в этой полутьме в яму. Но когда мы обошли холмик, послышалось повелительное:

– Герасиме, стой!

Я опасливо оглянулся, да так и застыл на месте – ох, как же сурово глядел он на меня...

– Если ты переступишь шаг, прежде, чем я кончу говорить, – он был в ярости, – пеняй на себя; знай, тебе худо придется.

Псих, насильник проклятый... Я окаменел на месте; он переступил два-три шага вниз, остановился и посмотрел на меня задумчиво.

Я стоял на пригорке.

– Мои и твои предки, Герасиме, – он понизил голос, – веками боролись за эту землю, но если она ничего не стоит, какому бы дураку пришла охота вечно подставлять голову под обнаженный меч? Ты понял что-нибудь?

Я стоял на пригорке.

– Сколько кровопролитных битв они выдержали, в скольких сражениях выстояли; не мне перичислять тебе, бывшему историку все вражеские нашествия, которые претерпела Грузия! И если бы хоть один из твоих непосредственных предков погиб в годину бедствий, каких было у нас не счесть, не было бы тебя сейчас здесь, вот на этой земле, на которой ты стоишь сейчас в своих щегольских туфлях! Понял ты меня или нет, а, Герасиме! Но ты о них и помнить не помнишь...

Стоял я на пригорке.

– А мои и твои предки предавали вот этой самой земле своих братьев и соседей, которые гибли безвременно для того, чтоб ты появился на свет и чтоб была у тебя вот эта самая наша Грузия. Это для тебя, Герасиме, поддерживали они друг друга в труде и на поле брани, это их кровью и потом вспоена вот эта, да и вся окрестная, земля, которую ты не удостоил даже единым благосклонным взглядом. Не говоря уж обо всем прочем, ты даже не пожелал увидеть столь поразительной, столь бьющей в глаза красоты этого дивного края, этого сказочного уголка! Что уголь необходимо использовать, в этом ты со мной согласился, а что вот такую родину необходимо лучше познать, этого ты не понимаешь, а, Герасиме?

На пригорке стоял я.

– Сюда, на эту землю, которую еще не покрыл, подобно экземе, асфальт, я заставил тебя ступить ногой, неблагодарный, но ты, ты ничегошеньки не понял; с настоящим крестьянином познакомил я тебя, с истинным тружеником земли, благодаря которому теплится в тебе жизнь, и как же спесиво, как высокомерно принял ты все, чем почтил тебя уставший, наработавшийся за день и разбуженный посреди ночи человек. Или ты думаешь, что он нам чем-нибудь обязан?

На пригорке стоял я.

– Тебе и то невдомек, что родина – это не только горы и долы, родина – это еще и человек, Герасиме. А как ты себя вел за столом? Когда б ты хотел познать родину, ты бы красивенько обернул чади луком-пореем и окунул его в лобио, а ты, точно лиса, спокойно принялся за вскормленную чужими руками курицу. И это бы не беда, если б ты хоть спасибо по-человечески сказал, но нет, не-ет, ты принял все как должное, считая, как видно, что еще оказал великую честь своим приходом; и это ты, ты, чей предок после Дидгори [30]30
  У Дидгори в 1112 г. произошла знаменитая битва, за которой последовало объединение Грузии.


[Закрыть]посыпал рану солью, преподносил нам затрепанные сведения о Катилине, стыд тебе и срам!

Стоял на пригорке я.

– Если тебе доводилось выглянуть в дождь из машины, Герасиме, – смерил он меня неприязненным взглядом, – то ты примечал, должно быть, что у некоторых прохожих одна штанина вся забрызгана грязью, а вторая – чистая. И хотя эта чистая штанина выглядит намного лучше, обе штанины одинаково виноваты друг перед другом – на ту, заляпанную, ногу брызгает грязью эта, вторая, в чистой штанине, но потому-то и выглядит она сама так прекрасно и красиво, что грязная нога шагает правильно и аккуратно. Вот и мы с тобой так, Герасиме: если во мне заметен какой-нибудь изъян, то это из-за тебя, а то, что сам ты хорошо выглядишь, то в том моя и того крестьянина заслуга, знай и запомни это. Мы, люди, существо многоногое, и походки у нас разные, но мы не каждый сам по себе, – как это тебе представляется, – потому что зовемся мы великим именем – нация, и я, который всегда помню об этом, тебя, забывшего родину, тебя, только личным благополучием увлеченного, заставив хоть немного пройти со мной нога в ногу и искупаться в этом светлом ручейке – в надежде, что водица его смоет с тебя, зазнавшегося коросту чванства, но нет, извините, ты и на йоту не почувствовал того живительного тепла, которым я живу и дышу, причем остался в своем личном представлении, так или иначе на голову выше меня, простака неотесанного. Но знай – без родины ты ничто.

На пригорке стоял я.

– А теперь, Герасиме, предлагаю тебе последний выбор. Вон гляди, сюда направляется автобус. Хочешь ехать – садись и езжай, но если ты на пару дней соизволишь остаться здесь, в этой деревне, и мы вместе поможем этому нашему хозяину прополоть его кукурузное поле, то, может быть, из тебя еще что-то получится, Герасиме! Я не неволю тебя, поступай, как знаешь, только это было бы лучше, – и промолвил смущенно: – для родины. Черт, не знаю, совсем я помешался – трудно бывает мне произнести это слово, – ведь это такая любовь, которую надо таить в себе, она настолько ясная и светлая, что даже и говорить о ней вслух неловко... Но ты вынудил меня...

Огооо, автобус! В Чиатура меня ждал этот детина из химчистки – я должен был забрать свой костюм, а там, в Лиепае, уже небось вовсю забили тревогу, да и жене, верно, телеграфировали, а она так меня любит и ценит... Не-ет, шалишь, будет мне плясать под дудку этого бездельника Шалвы. И прежде чем он успел добавить еще хоть слово, я отвел от него глаза и, опасливо поджав плечи – мало что он мог выкинуть со зла! – сбежал вниз с пригорка и помахал рукою автобусу, который, и правда, возле меня остановился. Но не успел я опуститься на сиденье, как в окно просунулась голова Шалвы. Ну, думаю, теперь каюк, теперь этот хам потешит свою душеньку и обложит меня по всем правилам. А он, представьте, только крикнул мне:

– До свиданьечка, Симикооо!

В химчистке все оказалось в порядке, и я расчудесненько облачился в костюм, вышвырнув тут же свой затрапезный нарядец в речку. До Зестафони я добрался на такси, даже поспал немного на заднем сиденье; а там меня, словно по заказу, встретил поезд. Но окончательно настроение у меня исправилось, только когда я забрался в самолет. Когда-то, на первых порах, я здорово побаивался летать, но потом, со временем, так привык к самолету, что совершенно перестал испытывать страх, даже наоборот, стал получать от полета огромное удовольствие, ведь самолет – это полностью выверенная дорога, трасса, следующая точно предопределенному маршруту. Что же может быть лучше, чем движение к заранее запланированному финалу? Но верх блаженства наступил в момент, когда мы взяли высоту – страсть как люблю поглядеть свысока на Кавкасиони!

Вместо послесловия

Грузия – горная страна; встречаются в ней и низменности, можно даже, представьте себе, набрести и на полупустыню. Выращивают в Грузии виноградную лозу, чай, цитрусы, капусту. Население уже больше не носит национальной одежды. Большая часть его живет в городах в пяти-восьми-девяти-четырнадцати– и шестнадцатиэтажных домах. Среди грузин, как и среди жителей любой страны мира, можно иногда встретить чудиков – своеобразных людей. Чудик, как правило, беззлобен и, в некотором роде, вызывает к себе любопытство. Хотя и тут; как во всем и везде, встречаются исключения.

Но ни один из братьев Кежерадзе наверняка не был злым, и у каждого из них были свои склонности. Сохрани же и помилуй их, всех троих, господь на нелегких и извилистых путях-дорогах Грузии.

1978 г.

Порознь и вместе
(Современная сказка)

1

Есть, да ровно бы и нет ничего, есть на свете три брата Кежерадзе. Один тянет в одну сторону, второй – в другую, а третий – еще куда-то.

Но поскольку они все-таки были в чем-то между собой схожи, то и собрались как-то на условленном месте. На венчающую гору верхнюю станцию фуникулера прибыли все трое одновременно, несмотря на то, что Гриша вознесся вверх с легендарного морского уровня в вагонетке канатной дороги, Васико взъехал на трамвае, а Шалва добрался на своих двоих. И вот, старший из всех, Шалва, говорит:

– Вы ведь слышали притчу про стрелы?

– Про какие-такие стрелы?

– Ну, про то, что каждую стрелу в отдельности легко переломить, а в пучке поди-ка попробуй. Здравствуйте.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

– Так вот, нам надобно держаться вместе, заодно. Тут они ненадолго примолкли, так как мимо прошла красивая женщина, или, по выражению Гриши, «славная людина».

Но только эта привлекательная дамочка скрылась из поля зрения, как Васико спросил:

– А разве мы и так не вместе?

– Сейчас-то, дай тебе бог здоровья, да, и то не так, чтобы...

– Как это... – спросил Васико, посадив себе на нижнюю губу птичку удивления.

– Мы все трое каждый сам по себе валандаемся, а было бы много лучше...

– Я нигде не валандаюсь, – прервал его Васико, – я целыми днями сижу в ателье.

– Вот это да, – хлопнул себя Шалико рукою по плечу, – уж если кто и валандается, то это как раз именно ты.

– Твоя правда, – признался Васико, поскольку он страсть как любил литературу, а так-то вообще занимался художественной фотографией.

– Я ведь что говорю... – начал Шалва и запнулся. Хоть они и доводились братьями, однако не просто им было говорить друг с другом. И вот почему:

Каждый из них в отдельности, в любом обществе, среди самых разнообразных людей, сыпал словами так, что о-хо-хо! Но сейчас, прекрасно зная обширные возможности друг друга и, вместе с тем, уважая друг друга с этой, профессиональной точки зрения, они невольно осторожничали, опасаясь сболтнуть что-нибудь легковесное. Это походило на так называемую начальную разведку, наподобие той, что принята среди выдающихся боксеров и между футбольными командами. В особом напряжении был самый заправский говорун из троих – Гриша. А вообще-то любой из них отлично знал цену своим братьям. В воздухе, как говорится, пахло порохом. Дай только Кежерадзе поспорить и – эх-ма! – в какие только дебри они б не залезли. Но сейчас стояла не свойственная им тишина; хорошо еще, что та приметная с виду особа опять прошла мимо, остановилась неподалеку, внимательно пригляделась ко всем троим и снова скрылась за крылом станционного здания.

– Тю-у, а не подослана ли к нам эта женщина? – спросил Шалва...

– Ох, еще чего! – отверг точку зрения брата Гриша.

– А почему бы и нет?

– Такая красивая и подосланная? Что бы могло ее заставить...

– А то Мата Хари хуже нее была? – включился Василий.

– Много ты ее видел! – пришел в раздражение Гриша.

– Не видел, но все-таки знаю...

– И кто же это тебя осведомил...

– Книга такая есть, про шпионов.

– Художественная, птенчик?

– Довольно, хватит, – вмешался Шалва, наподобие женщины, бросающей головной платок между задравшимися мужчинами, – если вы меня послушаете, у меня к вам есть ценное предложение.

Два брата безмолвствовали, стоя на месте, третий, Шалва, так же молча, маячил взад-вперед на близком расстоянии – два-три шага туда, два-три шага – обратно.

Стоял июнь, первый предвестник знойного лета.

Шалва остановился:

– Вот в чем, друзья мои, дело. Мы с вами, до сих пор привычные шататься каждый сам по себе, теперь должны соизволить объединиться. Ты не обижайся, наш Гриша, но, несмотря на все твои заслуги и все твое пылкое стремление помочь людям сделаться лучше, чем они есть, кое-кто считает тебя вертопрахом... – не перебивай меня! Ведь я и сам прекрасно знаю, что это не так. Ты, Васико, – молодец на свой образец и живешь в основном в воображении, так что некоторым даже представляешься утопистом, это ерунда, ведь никому не ведомо, кто есть кто и кто есть где; ты должен объединиться с нами, ибо, если дойдет до дела, у тебя опыта – на зависть и другу, и врагу. Что же касается вашего Шалвы, то я намерен возжечь и распалить нечто такое, что надобно хранить в тайне; так давайте-ка, возьмемся по-братски рука об руку и отправимся в какую-либо деревню, но не так просто, в открытую, а под покровом искусства, вооружившись одним из его видов; я долго размышлял и выбрал из всех видов искусства самое безукоризненно чистое.

– А что есть такого... – спросил затаив дыхание Гриша.

Васико же бросило в краску.

Сказка ведь это, сказка – и вот какая-то кисейно-прозрачная нежно-розовая пелена воспарила над их отважными головами.

– Не прерывай меня, Гришико, и побереги себя, твоя сила и отвага в скором времени нам по-настоящему пригодятся. Мы, три брата, – загорелся воодушевлением Шалва, – поедем в одну из деревень Грузии, это будет ярко выраженная наша, грузинская деревня – деревня когдатошних колхов и иберов. Это будет небольшая деревушка, но благодаря разнородности своих обитателей с их пестрыми большими-маленькими-мелкими целеустремлениями, –  это будет наша, грузинская деревня со всеми своими многосторонне путаными-перепутаными, непроясненными сложностями, и, как везде, в ней тоже найдутся и добрые души и злыдни, и многоразновидные обманщики и правдолюбцы, будут в ней даже и нечетноголовые дэвы с вечнослужащими им работниками, будут и ангелоподобные ребятишки, и бесноватая молодежь; может, будут там на полях и загорелые красавицы, и только в одном я сомневаюсь –  встретится ли нам Мзечабук [31]31
  Мзечабук – Солнце-отрок, персонаж грузинского сказочного эпоса.


[Закрыть], однако, поскольку даже наукой доказано, что младенец, оказывается, в материнской утробе слышит музыку и вообще все звуки, то мы, трое братьев, должны уделить особое внимание беременным женщинам...

– В отличие от сына Саманишвили? [32]32
  Саманишвили – сын – персонаж из повести народного писателя Грузии Д. Клдиашвили (1862—1931) «Мачеха Саманишвили»; взрослый пасынок который ополчился на свою мачеху, узнав, что она собралась родить.


[Закрыть]

– Не прерывай меня, Василий. Мы, все три брата, в отличие от Саманишвили-сына должны уделить всяческое внимание-беременным женщинам, ибо благодаря нашим стараниям и усилиям может сформироваться и появиться на свет Мзечабук. – Внезапно загрохотал гром, хотя в небе не видно было и махонького облачка. – А какому народу помешает или не нужен Мзечабук, дорогие вы мои, чтоб он помешал или не нужен был грузинам; но не подумайте, что это значит прицепиться к беременной женщине и прожужжать ей все уши, – нет, дорогие, мы должны всю деревню всколыхнуть и поднять на ноги нашим тематическим материалом; но чтоб народ прислушался к нам и поддержал нас, нам следует, как я уже отметил, подойти к делу под определенным углом; я думал об этом днями и ночами, пусть даже иногда шел дождь – это не имело значения, и все ж таки под конец придумал и выбрал самое безупречное из всех искусств! Уф ты, сколько же это я тут нагородил.

Та приметная с виду женщина, снова приблизившись-постояв, спросила:

– Простите, не найдется ли у вас чего-нибудь? – Она спросила это не по-гречески, ибо Кежерадзе были грузины.

Сначала они уставились на нее растерянно, а потом Гриша, проявив бойкость, не по-гречески же ей ответил:

– Да как это так, чтоб не нашлось. С этим у нас слава богу...

– Правда? – обрадовалась женщина, прямо-таки созданная для кое-чего; ей явно понравился Гриша, как и его ответ. – Ну, допустим, не найдется ли у вас, например... Нет, лучше – что и что у вас имеется?

– Что имеется, дорогая? – с холодком в голосе ответил, вмешавшись в разговор, Шалва. – А все, что угодно для души, уйма всякой всячины: лоза и чай, полезные ископаемые, столь любимые вами цитрусы, минеральные воды, да еще такая пропасть лаврового листа, что всем нам хватило бы на венки; ну, а затем снежные вершины и такое море...

– И у нас тоже есть море, – с грустинкой промолвила женщина, – только брр...

– Что, очень холодное? – спросил в сторону декольте Гриша.

– Вода невероятно холодная, очень-очень.

– На Клитемнестру смахивает чертова кукла, – по-грузински отметил Василий.

– А вы возьмите да потеплее оденьтесь, дорогая, – от всей души посоветовал ей Гриша.

– А японских зонтиков у вас не найдется?

Воцарилось злое безмолвие.

– Вы ошиблись адресом, – резко сказал после основательной паузы Шалва.

– Правда? – отнюдь не смутилась женщина. – Не знаю, мне говорили, что если, мол, стоят без дела...

Братья молча переглянулись.

– А вы уверены, что мы стоим без дела? – сухо спросил Шалва.

– Откуда я знаю, – и добавила, с трудом выговорив слово «генацвале» [33]33
  Генацвале – дорогой (груз.).


[Закрыть]. – А как, правда, будет генацвале не по-грузинскй?

– Сулико [34]34
  Сулико – душенька


[Закрыть],– язвительно бросил ей Гриша.

– Прощайте, – решительно проговорил Шалва, а когда женщина отошла, Васико вновь заметил: – На Клитемнестру была похожа, проклятая.

– А нас она на кого похожими нашла? – печально спросил Гриша.

– На перекупщиков? Ух ты... – аж сорвался с голоса непреклонный Шалва.

«Не будь у нас сейчас совещания, я бы показал подходящий для тебя зонт...» – мысленно пустил Гриша вдогонку женщине.

Они стояли некоторое время как оплеванные, пока Гриша не проявил смекалки:

– А мы тоже хороши, дети благословенных родителей! Стали и стоим, как болваны, с открытыми ртами. Здесь же есть ресторан! Пошли, хоть присядем, поговорим по-человечески. А, Васико?

– И верно, не опрокинуть ли нам в честь встречи по паре стаканчиков.

– Хорошо бы, – поддержал было их и Шалва, да вдруг спохватился: – Нет, нет, ни в коем случае! Где у нас деньги на ресторан...

– Как это нет, у меня найдется сумма на ресторан, – выступил вперед Гриша.

– И у меня тоже есть, – прихлопнул по карману Василий.

– Нечего, нечего морочить голову! – посуровел Шалва, – если у вас и есть что, поберегите для будущего. Эти деньги еще очень пригодятся нам для моего мероприятия.

– Правда?

– Еще бы. А пока, чтоб на глупости не тратиться! Мы должны быть скупыми, такими, такими скупыми, что... Ну, как этот вот... как его...

– Как Гобсек, как муж возлюбленной Портоса, пошехонская баба, Соломон Меджгануашвили [35]35
  Главный персонаж популярного романа Л. Ардазиани «Соломон Исакич Меджгануашвили», характерный образ первонакопителя.


[Закрыть], время юности... – помог ему Васико.

– Во-во, Однако выход всегда есть; мы прекрасно можем отделаться по дешевке.

– Как?

– А вот так. Здесь же или, может, чуть подальше присмотрим себе хорошенькое местечко где-нибудь под кустом и выпьем под гастрономовскую хлеб-соль.

– А где тут найдешь гастроном?

– Я мигом слетаю туда-сюда на камере-самолете! – воскликнул Гриша. – Ни очереди тебе и ничего такого.

– Ну и очень хорошо. А я, чтоб не терять времени, пойду пригляжу подходящий кустик. Васико пусть останется здесь, вроде штаба, – по-деловому лаконично распорядился Шалва. – Сбор подле Васико. Сорок минут хватит?

– Да, конечно.

– Открывалка для консервов у меня имеется в перочинном ноже. Сэкономим ресторанные деньги. Не забудь вина к хлебу-соли.

– Как можно! – засиял Гриша. – Вино в хлебе-соли главное.

– Да, – заметил и Васико, – хлеб-соль – это вовсе не только хлеб и соль, просто так говорится в переносном смысле.

– Вино какое принести?

– Да все одна бурда. Но принеси «Тибаани».

– Если будет. Ну, пошел я, буду как штык ровно через сорок минут по гринвичскому времени.

Сказано – сделано. Гриша вовремя прилетел на камере-самолете с туго набитым хурджином, Шалва подыскал такой куст, что, сиди под ним хоть весь день, тебя никто не увидит, а Васико, в мгновение ока расчистив землю, на славу накрыл газету-самобранку. И чего тут только не было, разве что птичьего молока: колбаса, консервы, вафли, ну и еще там... Бог глянул на нас милостивым оком, подумали братья, откупорили бутылки, в которых нашлось винцо, разломили хлебную лепешку, похожую на испеченную царевой дочерью, только вот Гриша забыл, оказывается, прихватить соль, и Васико пристыдил его: тоже, мол, голова с ушами; но Шалва нашел какую-то травку, провел ею по еде и оживил ее: «Не беда, недаром говорится, что про соль-то и не упомнишь».

Они аппетитно трапезовали за своим разлюбезнейшим сердцу столом: консервы были такие, что подобных не сыщешь ни на земле, ни на дне морском; солнце стояло высоко-высоко и было такое яркое и такое красивое, что на него и глаз поднять не осмелишься, а сидели они посиживали в грузинских кустах.

Да-а. Тамадой назначили Шалву – ведь как он умел пить?! – если другой хмелел, выпивая по стакану, то он, и опрокидывая по два зараз, не бывал пьян и отменно вел стол. Кто видел, чтоб у нас молча ели-пили за накрытым столом? А уж про братьев и не говорите. Как не счесть песчинок на дне морском, так не счесть было грузинских слов, которыми они вовсю сыпали и которые никак не иссякали; они пили, говорили, снова пили и снова принимались за беседу; а младший брат, Гриша, все потирал от возбуждения ладонью брюки возле колена, пока они составляли план своих дальнейших действий и пришли к общему согласию в основных вопросах; только на одном вопросе они застряли, и ни туда, ни сюда. Но все равно все трое пребывали в превосходном настроении – их очень радовало все происходящее – и уже с дорогой душой наполнили очередной стакан, без задней мысли позаимствованный временно из копеечного автомата, как вдруг перед ними словно из-под земли выросли два одноглазых дэва и предложили им, как нарушителям порядка пройти в тамошние, высотные, дэвьи пределы, где и передали с рук на руки в ведение несколько более важного – двухзвездного дэва. По дороге сбежать ни один из троих не пытался, Цикара [36]36
  Ц и к а р а – сказочный бык, всегда готовый прийти на помощь.


[Закрыть]пасся где-то далеко, а этот двухзвездный дэв так тут насел на них, что не приведи бог!

– А подать мне сюда удостоверения личности! А ну, живо характеристики от дэва домоуправления! Ишь где они попусту транжирят время; под кустиком пьянствуют, такие-разэдакие, и позорят республику! За это и по пятнадцать суток влепить мало. – Короче, он так их застращал и так долго проманежил, пока они не выложили изрядно серебра, что все это стало им в два хороших ресторанных застолья.

«Будь оно проклято, такое везенье...» – от лица всех троих подумал в сердцах Шалва.

А вот как оно все было до этого, – пока они делили хлеб-соль за газетой-самобранкой.

2

– Искусство, с одной стороны, вещь весьма опасная, – начал после четвертого тоста излагать основную идею Шалва. – Как это ни странно, но если бы хорошие немцы не достигли в своем искусстве столь больших высот, то плохие немцы не развязали бы самую страшную войну. Удивительно, а вместе с тем и не удивительно также и то, что именно самые недостойные из немцев вообразили себя, окаянные, превыше всего и вся, что Геббельс и Гитлер кичились заслугами и наследием великих предков, каковыми были Бах и Бетховен?! Эти сукины сыны заставляли своих оболваненных солдат отбивать шаг под марши Вагнера! Знай это в свое время бедняга Рихард, он бы, верно, и в руки не взял гусиного пера! Людоеды!

– И правда! – сказал Гриша и выронил из рук колбасу.

– Да. Ради престижа они вступили в дружбу с широко прославившими себя в искусстве итальянцами, но только с худшими из них – ведь наш-то Форе Мосулишвили [37]37
  Форе Мосулишвили – грузин-партизан, принимавший активное участие в антифашистской борьбе на территории Италии. Ему посмертно присвоено имя народного героя Италии.


[Закрыть]дрался плечом к плечу не с желтокожими; да, как я уже говорил, великое искусство именно недостойным придало спеси; они, эти подонки, не лишенные, правда, дисциплинированности, не ведали того, что искусство и воинская муштра несовместимы, ибо...

– Я верю только в самодисциплину, вот хотя бы в такую, каш четко выраженная самодисциплина Флобера.

– Разумеется. Это тебе не дисциплина, навязанная извне, которой я и врагу своему не пожелаю. Во всем главное – личная интонация.

– Да. Я говорил о том, что, поставив лично себе в заслугу высочайшие достижения великих предков, эти набитые всякой дьявольщиной головы – откуда еще, как не из человеческих плеч может вырасти такая дурацкая тыква! – возомнили себя господами вселенной, и хотя мы очень уважаем – ну-ка кого?

– Баха и Гете, Бетховена и Кранаха, Шиллера, Дюрера... Шуберт, батоно, и Моцарт тоже по-немецки говорили, Кант...