Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– Развалился тут! – рванул он дверь лоджии. – И чего шляешься невесть где!

– Я шел из школы, – тихим голоском ответил мальчик, рыженький и очень худой.

И можете ли вы себе представить, милостивый читатель, сердце Бахвы не разорвалось; претерпев и это, он положил обессиленную руку на плечо Андрадэ:

– Ладно, говори.

– Я тоже человек, – сказал Андрадэ и сел.

Тишина простояла недолго, но две вещи сильно изменились:

а) —Андрадэва злость неприметно сошла на нет, уступив место страху при одной мысли о том, чего он только что избежал, и

б) – Бахва все больше и больше приходил в бешенство: он должен был немедленно воздать виновнику, а время уходило.

– Выслушай меня хорошенько, Бахва, я тебе и твоей семье только добра желаю, – со всей доступной ему бодростью начале Андрадэ, когда его вконец одолел страх. – Адрес я тебе назову только потому, что ты его все равно узнаешь, а я не хочу, чтоб ты ринулся туда без меня. Но прежде чем ты ему отомстишь («Переломлю надвое», – подумал Бахва), я хочу дать тебе один совет.

– Какой еще совет? – спросил Бахва, кося в сторону.

– А вот какой. Ты должен немного подумать и о своем сыне тоже, – сказал Андрадэ, немного отошедший от страха. – А ну-ка представь себе на одну минуту: с завтрашнего дня ты – в тюрьме, а тот человек – в больнице. Не делай пока этого, не надо...

«В больнице? – подивился в душе Бахва. – Какая там больница? Он у меня о черной земле мечтать будет». Но сказал он вот что:

– А как же, в лоб поцелую.

– Нет, этого я тебе не говорю. Но представь, каким нестерпимым гнетом ляжет все это на душу ребенка. Ты же на всю жизнь сделаешь его несчастным. Не лучше ли сперва привести этого человека сюда, я уверен, он чистосердечно извинится перед мальчиком, обласкает его, объяснит ему свою ошибку, и ребенок поймет, что это не жизнь так беспощадна, а дурацкий, слепой случай. Пусть убедится в этом реб... ре... ребенок, а там поступай с тем человеком, как хочешь.

«А ведь прав старый чертяка», – подумал Бахва.

– Я пойду и приведу его, он так подавлен, что непременно пойдет со мной. Но я же тебя знаю, ты не дождешься его извинений, и что нам тогда делать. Может, выйдешь на время куда-нибудь к соседям... К твоему сведению, ему стало очень не по себе, когда он узнал, чей это сын.

– Кто?

– Зурико, кто. Видать, этого беднягу совсем довели какие-то сорванцы, минуты покоя не давали: Аддис-Абеба да Аддис-Абеба... Он живет в подвале...

– Где...

– В подвале. И все время слышал это проклятое «Аддис-Абеба».

– Велика беда.

«Ты мне, небось, Бахвушей не даешь себя назвать», – чуть не вырвалось у жены. Она находилась там же.

– Хорошо, будь по-твоему, – сказал Бахва.

И подумал: «Сначала заставлю извиниться перед ребенком, а потом выведу и хрясну надвое о колено».

– Сахар тебе на язык...

– Фуф... – дернув на себя подбородок, покривился Бахва: он любил перец и всякое такое. – Но я все-таки тоже пойду с тобой. Хочу знать адрес.

– Не сходи с ума!

– Нет, по дороге я ничего ломать не собираюсь, это потом.

– А что ты собрался сломать... потом...

– Того человека.

– Нет, нет, тебя я взять с собой не могу.

– Значит, мне сидеть здесь сложа руки? Да я же с ума сойду! – И тут вдруг он что-то надумал: – Подожди немного.

Когда Бахва вышел на балкон, Андрадэ, улучив время, шепнул женщине:

– Главное, чтоб не набросился сразу, а там бог милостив.

– Ой, нет, дядя Андрадэ, он обязательно свое сделает.

– Ай, нет.

– Знаю я его...

– И я тоже знаю, тсс.

Бахва принес две не очень длинные веревки и сказал:

– Вот, пожалуйста. Свяжите меня так, чтоб я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой... Только отвези меня туда.

5

Ничего подобного один таксист еще в своей жизни не видывал: то, что пожилой наниматель был в ковбойке с оторванным воротником, это бы еще куда ни шло, хотя одетые так не очень-то часто нанимают такси; потом из подъезда коротенькими шажками вышел какой-то мрачный с виду одеревенелорукий человек, перед которым наниматель распахнул переднюю дверцу; тот сперва занес, в машину затылок и спину, а потом разом обе ноги вместе; одетый в ковбойку захлопнул за ним дверцу и сам устроился на заднем сидении. Было ясно, что ноги и руки у переднего связаны, но длинный плащ скрывал это. Потом, через каких-нибудь метров триста, его заставили остановить машину – должно быть, собирались перевозить какие-нибудь вещи; задний пассажир вышел из машины и на цыпочках вошел в какой-то двор, а передний пассажир громко скрежетнул зубами. Потом тот, пожилой, вышел и стал поблизости от двора; к нему подошел вышедший с другого двора человек и что-то спросил, а тот, что в ковбойке, досадливо мотнул головой. «Вах!» – подумал водитель такси.

(Маленькое пояснение: владелец не мог вывести из соседнего двора свою машину, так как кто-то неудачно поставил около ворот другой вид транспорта; он осмотрелся, и хотя на улице было довольно народу, выбрал – по одежде – человека в ковбойке, подошел к нему и спросил:

– Простите, это ваш мотоцикл?

– Нет, – ответил Андрадэ. Он был интеллигентом.

А Бахва был связан по рукам и ногам).

Потом со двора вышел какой-то очень жалкий, весь потертый, трясущийся человек. А цвет лица! Врагу не пожелаешь. Ой, не дай бог. Знаете, какой? Ну, как... как это... ну, вроде бы он символический сотрудник треста озеленения... С его появлением кто-то так скрежетнул тормозами, что профессиональный шофер заинтересованно высунул голову в окно, но никакой машины поблизости не было, и он догадался, что звук этот издал зубами человек, сидящий на переднем сидении. «Вах!» – снова подумал шофер.

Когда пожилой и вновь прибывший сели на заднее сиденье, шоферу подумалось, что ему скажут вести машину к милиции, но он и тут, видать, попал впросак – передний пассажир скомандовал: «Развернись и езжай по этой улице», но если они ехали в милицию, то связанному ли было командовать, а отвозящим его не иметь на себе лица? «Вах!»

Ну, а когда они сказали остановить такси у того же подъезда, от которого давеча отъехали, и передний указал первому заднему на свой карман, из которого тот достал двумя пальцами пятерку и положил потом туда же полученную от шофера трешку, и когда переднему открыли дверцу и он опять так же спустил с машины обе ноги вместе и, переступая короткими шажками, погнал впереди себя своих спутников к подъезду, «Вах!» – в четьертый раз подумал шофер и поспешил смыться. Он, видать, встал в тот день с левой ноги.

6

– Этот, – Бахва коротко мотнул головой в сторону кандидата на слом, – пусть поднимется пешком.

– Я пойду с ним, – попросил разрешения Андрадэ.

– Хорошо, но смотри, чтоб он не сбежал. Давай нажимай.

Едва только Андрадэ нажал кнопку, как двери лифта тотчас прекрасно, плавно, мерным ходом разъехались, и Бахва вошел своими короткими шажками в лифт; затем Андрадэ сунул руку внутрь кабины, нажал на кнопку шестого этажа, дверцы так же плавно, как и при открытии, закрылись, и лифт плавно же пошел вверх, но где-то посреди дороги остановился. И свет тоже погас. Бахва оказался в неподвижности и в темноте. Это ему не понравилось.

Не найдя другого выхода, поскольку руки у него были связаны, Бахва поочередно нажал на все кнопки своим небольшим носом с горбинкой. Но что с того толку – лифт застрял на месте как ишак...

– Андрадэ, Андрадэ! – громко позвал Бахва.

– Я здесь, дорогой! – прокричал сверху его товарищ, приникнув посередке к лифтовой двери.

– В чем дело, что случилось! – крикнул Бахва.

– Портится он иногда!

«Ух, я его», – подумал Бахва и снова крикнул:

– Отчего это, как по-твоему?!

– Вероятно, техника подводит, Бахва!

Кто сейчас помнил о матери-земле, матери-опоре и прочих свидетельствах почтения к женщине-матери: «Ох, ... я мать этой техники! Ух, я ее кровную маму!» – отводил про себя душу Бахва.

– Я пойду в домоуправление, притащу кого-нибудь.

– Только чтоб этот человек не удрал.

– Какой человек?

– Какой-какой! Которого я должен хряснуть.

– Я здесь, уважаемый Бахва, – послышался робкий голос, – я никуда не уйду.

«Теперь остается только биться башкой об лифт», – мелькнула дурацкая мысль у Бахвы – он был вне себя от ярости.

Андрадэ вскоре вернулся, но с неутешительной вестью:

– Пока, говорят, не придет Тополкароев, ничем помочь не можем.

– А кто такой этот Тополкароев?...

– Он главный мастер по лифтам.

«Убью и Тополкароева», – подумал Бахва.

И в это самое время сверху донеслось:

– Послушай, Бахва, ты там все равно напрасно сидишь; так я бы, может, чтоб не терять времени, отвел пока того человека к реб... к ре-бен-ку, чтоб он перед ним извинился. А потом я все так подробно тебе расскажу, как будто ты сам там был.

Бахва что-то про себя так-сяк прикинул и сказал:

– Хорошо, но чтоб он потом не убежал.

Когда не стало слышно шагов, Бахва привалился к стенке лифта и на некоторое время забылся – ему снова вспомнилась та виденная им в бассейне женшина – самая необъятная и самая красивая, способная взрастить всё и вся. Какая женщина! (Только в деревне она была бы порадостней...)

Так и стоял Бахва, вспоминая о виденном чуде, пока не услышал снова голоса Андрадэ:

– Все хорошо, Бахва.

– Каким образом...

– Тот человек сказал реб... ре... ребенку такие сладкие слова, так хорошо разъяснил Зурико положение вещей и свою ошибку что и сам прослезился, и твой Зурико тоже.

– Ну и что...

– Потом этот человек поцеловал у Зурико колено.

Бахва пока не оттаял, но...

– Как же так Зурико ему позволил...

– Это получилось как-то невзначай.

– Все равно хрястну надвое. Он ведь не сбежал?

– Нет, я здесь, уважаемый Бахва.

– Пришел, пришел!! – закричал вдруг Андрадэ.

– Кто там еще пришел? – вяло поинтересовался занятый своими мыслями Бахва.

– Тополкароев пришел!

– Салют, кореш, не падай духом!– бодренько прокричал снизу в лифтовую клеть какой-то новый голос.

– Я тебе покажу по зубам такого кореша... Где ты шляешься столько времени?!

Тополкароев, видать, был наслышан про Бахву, и поэтому смиренно ответил:

– В сорок пятом номере тоже кто-то застрял, начальник.

«Все равно я тебе покажу», – подумал Бахва, но на сей раз сравнительно без сердца – сердце у него было в другом месте: он никак не мог отделаться от виденья той великой женщины, что взращивала деревья, цветы, траву.

Лифт очень медленно тронулся, всполз на какой-то этаж, и дверцы отперлись.

Обреченный на слом Аддис-Абеба с потерянным видом жался подле стены. И с каким жалким лицом... ох...

– Развяжи меня, Андрадэ...

Аддис-Абеба икал. То ли от страха, то ли от чего-то еще; но только он беспрерывно икал, и ему было очень за себя неловко.

Андрадэ возился с первой веревкой, охватывавшей колени Бахвы; наконец он ее развязал; потом снял с Бахвы плащ, перекинул его через перила и уж после этого принялся копошиться за спиной Бахвы с веревкой, опутавшей локти...

– И ты меня подожди; у меня к тебе небольшое дело, – бросил Бахва Тополкароеву.

Тот был в полосатой тельняшке и в шляпе.

– Чем я виноват, дорогой, я был у другого застрявшего, меня вызвали...

Но Бахва его не слушал. Он всматривался в другого человека – в того, что в смущении дожидался очередного ика. И лицо, и пиджак, и брюки, и сорочка – все у него было до крайности ветхое, заношенное, а с шеи свисал какой-то до слез жалкий старозаветный галстук дурацкой расцветки; каким-то образом этот человек представал сиротой той великой женщины.

«Хоть бы сколько-нибудь по-человечески был одет, проклятый», – подумал Бахва и спросил хмуро:

– Почему тебя все-таки дразнят Аддис-Абебой?

– Не знаю, – ответил тот и икнул.

– Чего же ты злишься тогда?!

И человек сказал, повесив голову:

– Ни отдыху, ни сроку не дают, вот в чем беда, дорогой. «И тебе непременно надо было стукнуть моего ни в чем не повинного сына палкой по голове? – заново вскипел в душе Бахва, но Андрадэ все еще никак не удавалось расправиться с узлом.

«Напрасно воображаешь, что это целование колена тебе поможет; все равно хрястну на две половины», – подумал Бахва и вдруг с ужасом почувствовал, что где-то, в самом уголке, сердце его уже оттаяло. И все-таки не переставал горячиться:

– И что ж, у тебя нет никого, чтоб за тебя постоять?

– Здесь никого, уважаемый Бахва, – и опять – «ик!» – жена в прошлом году скончалась, а дочь вышла замуж в Навардзети.

Бахва снова оглядел этого человека – в сердце его уже что-то назревало.

– Ну и не может приехать ненадолго этот твой зять и задать детям жару? Что ж он за человек...

– Он у нас рабочим в шахте, в Чиатура, это поблизости от Навардзети. У него и без меня забот хватает. К тому же стыдно, как я ему скажу!

– А... дочь?

– Дочь в библиотеке... Они и огородец маленький завели...

Теперь Андрадэ уже держал в руках и вторую упраздненную веревку.

Человек стоял в оцепенении, низко потупив голову. И вдруг опять так сильно икнул, что аж подскочил на месте. Потом посмотрел вбок и сказал:

– Делайте со мной, что хотите, уважаемый, я виноват... Ожесточила меня, видать, жизнь, – и впервые посмотрел Бахве в глаза...

– Только бы сначала водички напиться...

И вот тут-то ёкнуло сердце у Бахвы. Он осмотрелся. Тополкароев стоял все там же, неловко потирая вымазанные в мазуте руки.

– Пошли-ка ненадолго ко мне, – сказал Бахва и, только-только приметив полосатую тельняшку мастера по лифтам, добавил:

– И ты с нами, контр-адмирал.

Все четверо вошли в прекрасную полуторакомнатную, с лоджией, квартиру Бахвы. Жена со страхом оглядела Бахву, с освобожденными от пут руками-ногами; обреченного на слом Аддис-Абебу; выпачканного в мазуте Тополкароева и только перевела взгляд на Андрадэ в ковбойке без воротника, как Бахва сказала ей, своей восстановленной в правах половине:

– Нуу уставились так уставились, накрывай-ка лучше, Тамара, на стол.

...Бахва и посидеть за столом умел по-хорошему, и все.

А так уж ли, право, он был прост?

Только один человек

Одно место из Плутарха представляется мне весьма странным и примечательным. Описывая героические подвиги Тесея, автор характеризует некоего человека по имени Скирон таким вот образом:

«Около границ Мегариды Тесей убил Скирона, сбросив его со скалы. Обычно говорят, что Скирон грабил прохожих, но есть и другое мнение – будто он бесчинно и нагло протягивал чужеземцам ноги и приказывал мыть, а когда те принимались за дело, ударом пятки сталкивал их в море. Однако мегарские писатели оспаривают эту молву, «воюют со стариной», по слову Симонида, настаивая на том, что Скирон не был ни наглецом, ни грабителем, напротив – карал грабителей и находился в родстве и дружбе с благородными и справедливыми людьми. Ведь Эака считают благочестивейшим из греков, Кихрею Саламинскому воздают в Афинах божеские почести, каждому известна доблесть Пелея и Теламона, а между тем Скирон – зять Кихрея, тесть Эака, дед Пелея и Теламона, родившихся от Эндеиды, дочери Скирона и Харикло. Невероятно, чтоб лучшие из лучших породнились с самым низким и подлым, отдали ему и, в свою очередь, приняли из его рук величайший и драгоценнейший дар! Тесей убил Скирона, заключают эти писатели, не в первое свое путешествие, по дороге в Афины, а позже, когда отнял у мегарян Элевсин, обманув тамошнего правителя Диокла. Таковы противоречия в преданиях о Скироне».

1

Всемилостивая госпожа, сама отрада и сама горечь, Вы нигде не были обделены любовью и признанием, особенно у себя на родине, в Италии, и, по глубокому, вовек неколебимому убеждению одного грузина, по земле еще не ступала нога женщины, подобном Вам, женщины, имя и фамилию которой невозможно назвать порознь, ибо во всем и везде Вы были поразительно цельной, великая синьора Анна... Маньяни!

Тому самому грузину, когда он полюбил Вас изначально, было всего семь лет, а при всем том Вам, что и говорить, известно, какова та, приводящая в полную растерянность любовь, которая может явиться как дар божий, как благословение свыше, только в таком возрасте; и мальчик, вместо того, чтоб ковыряться по букварю в словах «это хата», «хата наша», «папа пашет», постоянное видел перед собой Ваше лицо; он не знал, что ему с собой делать, а в букваре тоже нигде не встречалось беспредельно емкое слово «любовь». Да это, впрочем, было и хорошо, потому что в счастье, которое непрошено нам выпадает, мы должны соизволить разобраться сами.

Весь воздух вокруг был густо напитан солнцем и привкусом моря, и все-таки дышалось так легко, как могло дышаться только здесь, под Мегарой.

Тут, на высоком утесе, близ дороги, ведшей к Коринфу, большой разбойник Скирон, опустившись на одно колено и согнувшись дугой, как широкий лук, доил козу, и мышцы на его обнаженном по пояс теле бугрились валунами.

Отсюда, с высокой кручи, где-то очень далеко внизу виделось море, а над головой полыхали синевой небеса, и что из них было более синим... На серебристой скале по-худому знаменитый разбойник неуклюже справлял женскую работу, но что ему еще оставалось: он тоже был человек, и ему нужна была пища. А последние три дня выдались плохие – на дороге не показалось ни путника. Из страха перед Скироном все предпочитали держать путь морем.

Наконец он выпрямился, расправил плечи.

Это был истый элладец – рослый, точеный, мускулистый; посаженную на высокой шее голову обрамляли отливающие желтизной густые, кудрявящиеся золотыми кольцами волосы, а глаза, глаза у него были не просто эллинские, но еще более выразительные, более лучистые, проницательные и живые, и более голубые... нет, голубое там было синим...

Голодный, стосковавшийся по хлебу, он смотрел на дорогу. Но не было видно ни живой души. Не видно было и той птицы, извещавшей его о приближении путников.

Скирон посмотрел в сторону своего прибежища, – а не уйти ли туда, напившись молока?

На соседней скале располагались рядом две пещеры с арочными входами, словно две ноздри, через которые дышала эта угрюмая каменная твердь. В одной из них Скирон отдыхал, а в другую загонял по вечерам свою малочисленную живность. Но иногда, после отдыха или в приливе особого возбуждения, он, затаив дыхание, углублялся в чрево скалы, туда, где кончалась разделявшая пещеры глухая стена; там, в середке, таилась вымытая водой влажная полость, круто поднимавшаяся узкой трубой вверх меж ноздрей скалы; цепляясь за выступы и ломая загрубевшие ногти, Скирон ползком взбирался вверх и, ни зги не видя в этой кромешной тьме, нащупывал осклизлую твердь уж и вовсе слепыми ступнями; так, побуждаемый непонятной страстью, с мукой продвигался он все выше и выше – туда, где, он знал, имелась небольшая ямина. Он умащивался там, согнувшись в три погибели, и сидел так, в насыщенной сыростью мгле, весь окутанный какой-то, вероятно белой, липкой, створоженной мякотью, чем-то подобной мозгу суровой скалы; притихший, весь скрюченный в этом темном лоне, как младенец в материнской утробе, он словно вынашиваемый мозгом скалы зародыш, напитывался здесь необычными мыслями и представлениями.

Толкователь полета птиц, Скирон, вглядывался в небо, но того журавля, что бывал совсем одним здесь, на земле, – с плавно очерченной линией шеи и туловища, но с острым клювом и некрасивыми ногами, хотя и выступающими легко и горделиво, – и совсем другим там, в небесной сини, где он превращался в сплошной длинный, пронизывающий клюв, стрелой рассекающий высокий воздух, – того журавля пока нигде не было видно, и стосковавшийся по хлебу Скирон обхватил ладонями горшок с молоком, распрямившись, поднес его ко рту и стал пить все еще пенящееся молоко; здесь, вне пещеры, в который раз уже заново народившись на свет, он вынужден был время от времени утолять голод алчущей своей утробы хлебом и молоком. Но где там хлеб – он уже вон сколько времени и вкуса его не пробовал...

Он пил, пил и вдруг внезапно вздрогнул, омочив подбородок молоком; быстро опустил руки с горшком, снова вскинул голову, – ему послышалось долгожданное курлыканье, – даже не почувствовав, как белая извивающаяся струйка скользнула вниз до груди, и стал следить жадным взором за верным своим вестником; тот, вихрем пролетев в небе, сообщил поначалу: «Грядут, грядуут!»

Потом сделал круг над головой Скирона, одарив его еще большей надеждой, снова пролетел своим особым манером: «Грядут, близятся!!!» – и скрылся, растаяв в небе.

Скирон, на секунду пригнувшись, поставил на землю горшок, схватил своей многоопытной рукой совсем другую вещь – валявшийся там же короткий, острый меч и, снова выпрямившись, весь собрался-собрался. В тот же миг очень далеко внизу, у подошвы головокружительной кручи, в море неуклюже закопошилась огромная черепаха, – ей, знать, тоже что-то примерещилось; высунув змеиную голову, она с трудом выпростала все четыреуродливо раскоряченные лапы и повела тупым взглядом вверх, к далекой вершине утеса. Со стороны могло показаться, что шевелилась она нехотя, словно бы через силу, но кому ведомо каким огнем жгло ее нутро – ей уж так давно не перепадало человечины, и она так по ней стосковалась.

На дороге показался юный путник, но шел он совсем один.

Но ведь «грядут», дескать?! – с досадой подумал Скирон и, чуть расслабившись, все же подозрительно пригляделся к повороту, – может, отстали... Эх ты... никого! А Скирон так жаждал схватки, у него аж все тело раззуделось. У начинающего путь юноши виднелся под накидкой перевешенный через плечо и под мышку короткий меч, а за спиною болталась котомка. Он шел себе, хеех; не зная – не ведая, что за опасный хищник сторожит его впереди.

Солнце, великий Гелиос, стояло высоко.

К ногам юноши с грохотом рухнула глыба. Но он – слепой был или что, а, может, и глухой в придачу – даже не дрогнул; нет, верно, глаза ему застило солнцем: взглянув вверх, он прикрыл лицо ладонью.

Вверху, на гребне утеса, хмуро насупившись, стоял верзила-разбойник с мечом в руке, весь насыщенный холодной яростью. Один вид его наводил ужас. Он, конечно, и заговорил по-разбойничьи:

– А ну, подымайся сюда!

Путник мельком глянул на него и зашагал дальше, обойдя глыбу стороной.

«Никак глухой!» – со злостью подумал Скирон и снова сбросил вниз, прямо перед путником, совсем уж грозящую расплющить глыбу, гаркнув при этом во всю глотку:

– Тащись наверх, говорю!

Но путник даже не поднял глаз; и, уязвленный в самое сердце собственным бессилием, пылающий гневом разбойник двинулся вниз по тропке, обогнул скальный выступ и лицом к лицу предстал перед путником.

Путник порывисто выставил клинок, но Скирон только чуть поддал по нем снизу мечом, и через некоторое время очень далеко внизу чудовищно огромная черепаха тупо покосилась на какую-то, поблескивающую даже со дна, совсем ни к чему не пригодную вещь. Будь на ее уродливой морде губы, они непременно бы уродливо покривились.

А где-то далеко наверху разбойник со злобной ухмылкой смерил взглядом обезоруженного наглеца и тут же приступил к своему разбойничьему делу:

– Что в котомке?

– Не твоя забота.

Что то дрогнуло в сердце Скирона, и он теперь совсем другими глазами посмотрел на юношу, но, сохраняя все же показную свирепость, обхватил его поперек, сунул вместе с котомкой под мышку и, как тот ни отбрыкивался, медленно зашагал к пещере, высеченной в скале, с которой вот-вот можно было сорваться в пропасть. Будто бы и вовсе позабыв о своей живой ноше, он, однако, перед одним опасным выступом разок пристукнул юношу по голове и, оцепеневшего, осторожно перевалил к цели, а следом перебрался и сам. Там, на вершине, он поставил путника у края обрыва и, усевшись в скальном кресле, спросил его:

– Жизнь любишь?

– Да.

Наконец-то ему ответили.

Скирон насупился:

–Тогда глянь вниз.

И что же там виднелось?! Врагу не пожелаешь... Даже камень и тот бы истерся о воздух в пути, не долетев до моря.

– Слушай, – сказал Скирон, обернувшись к юноше лицом, – если тебе хочется жить, то сперва вымой мне ноги, а там иди, куда вздумается.

Путник и не шелохнулся.

– Не вымоешь?

– Нет.

– Почему...

Глаза юноши сузились от жгучей обиды, а рука с кувшином задрожала – не от страха, от гнева.

– Почему?.. – повторил свой вопрос Скирон.

И путник, горделиво поведя головой, ответил:

– Я – элладец.

– Что? Таких ли элладцев я шарахал отсюда, – вытянулся в своем кресле Скирон и, прислонившись к скале затылком, протянул вперед ногу, – давай приступай... – И вдруг резко отпрянул в сторону.

Грозный и непреклонный, большой разбойник был ловок и быстр – о место, где только что было его лицо, вдребезги разбился родосский кувшин.

Скирон легко поднялся с места и сказал:

– Я не могу жертвовать таким, как ты. Прошу, пойдем со мной.

И перелез за выступ скалы.

Прежде чем последовать за ним, юноша снова украдкой глянул вниз.

«В чемн тамн, интересномм, ндело...» – подумалось черепахе.

Скирон сразу прошел вперед, и только теперь поддавшийся страху юноша, глядя на сплошь мокрую спину этого весьма странного разбойника, почувствовал себя очень не в своей тарелке.

Но Солнце, великий Гелиос, стояло высоко, распростерев свои жгучие пальцы по небу и по земле, так что, прежде чем попасть в свою пещеру, великий разбойник просох; бронзовоизваянный, он сразу же по входе в пещеру, из уважения к гостю, переоделся в белый хитон и набросил на плечи тяжелый пурпурный плащ, после чего вынес низенький столик и, жестом пригласив натерпевшегося страху гостя садиться, не спеша подал глиняные чаши, разбавленное вино, но и свежее молоко тоже; мед, кружок сыра, вяленую козлятину, только что вот хлеба у него не было.

А когда они слегка перекусили,

– Славный отрок, – поднял вверх чашу с разбавленным вином сладкоречивый Скирон, – пусть всегда тебе будет опорой и поддержкой лучистоокая Афина, а каждый ниспосланный тебе богами новый день да пробуждает тебя своими ласковыми прикосновениями розоперстая Эос; пусть благополучен будет всякий твой шаг по земле, а коли ты заплывешь далеко в море на крутобоком корабле, да не войдет во гнев колебатель Земли Посейдон и да ниспошлет он тебе попутный ветер и с миром возвратит тебя в родные пределы. Скироном зовусь я, а родина моя – невозлопоминаемая Мегара, где, однако, никто меня не понимает, и боюсь, что и впредь никогда не поймет. В далекой Эгине у меня единственная дочь и зять мой, божественный Эак. А теперь я прошу, чтоб и ты тоже назвал себя, – ведь по законам человеческим каждый из нас, вышедший из материнского лона, носит свое имя, чтоб – по-хорошему или по-плохому – отличаться среди своих сородичей; тебе же, как я чаю, не сгинуть без следа; так назови же мне свое имя, славный отрок.

И осушил свою чашу доброго разбавленного вина.

Славный отрок поднял голову и обратился к нему с такой речью:

– Э-эх, богоподобный Скирон, схожий с обитателями высокого Олимпа. Родина моя – издалекозримая пылкоскальная Итака; Лаэрт я, итакский царевич. В радости и неге протекло мое быстро минувшее отрочество; выйдя в открытое поле, тешил я себя ристанием на горячих скакунах, метал быстрокрылые стрелы, а в добросложенном дворце меня, умащенного редкостными благовониями, развлекал своим пением под сладкозвучную формингу вдохновенный певец, одаренный божественным талантом самим сребролуким Аполлоном. А еще меня учили искусству красноречия. Но однажды мне, будущему господину и повелителю богатой тучными стадами Итаки, явилась в обличии странника сама Афина и, дав мне совет, что-де многоопытен должен быть царь, улетела. Недолго думая, испросил я позволения у своего богоподобного отца и пустился на многовесельной ладье в глубь полноводного моря; сопровождали меня избранные воины... Но вместо того, чтоб вернуться в помянутую выше пылкоскальную Итаку, наполнив свою широкобортную ладью богатствами и белотелыми пышногрудыми красавицами, мы...

Скирон чуть нахмурился.

...мы вместо этого точь-в-точь на пятый день стали жертвой безотчетного гнева потрясателя Земли Посейдона, который обрушил на нас ревущий и гремящий громами ураган и переломил нашу несокрушимую ладью надвое, отдав ее черной пучине доброводного моря. Только я один и спасся, вцепившись в бочонок с нардом.

С навернувшимися на глаза слезами, отрок низко потупил голову.

– Славный отрок, отхлебни еще этого приятнейшего вина и, может, твоя мракотворная печаль развеется пеплом, отринутая обратным поворотом руки в полноводное море; но сомневаюсь, ох сомневаюсь, чтоб тебе пришелся по душе этот мой на скорую руку собранный стол; извини, что у меня не нашлось для тебя доброиспеченного хлеба.

– Здесь, в этой котомке, у меня сырая пшеница, – сказал итакец и предложил: – Достань и угощайся, ты, первейший из первых среди элладцев.

– Сначала отведай сам...

– Нет, нет, соблаговолите...

– Но ты – гость...

– Как я посмею, угощайтесь вы, господин мой...

– Ах, нет, нет, это ты господин... Вы соблаговолили принять мое гостеприимство...

– Но ведь хозяин пшеницы я...

– И все-таки сперва отведайте вы...

– Нет, сперва вы, вы...

– Но я только что ел...

– Сырую пшеницу?

– Нет, сырое молоко...

Юноша призадумался и сказал:

– Тогда я высыплю на столик, и мы оба одновременно поедим, избранный среди смертнорожденных.

Они лакомились сырой пшеницей. Первейшую пищу всея земли, будь то рыхлой или каменистой, жевали крепкими зубами юный Лаэрт и многоопытный Скирон.

И вдруг журавль Скирона стрелой прянул в небо; славный отрок не обратил на это внимания, а толкователю полета птиц, Скирону, явно послышалось: «Ведь сказал же я: грядут... грядут!..»

Скирон снова весь подобрался; теперь ему лишь урывками слышался рассказ юноши:

– Необъятного Атланта... Меня приютила нимфа Калипсо... Я было как будто ей приглянулся. Но потом она с легкостью меня отпустила. Только прежде чем отпустить, провела, коварная, по моему позвонку ладонью... Высоковерхая мачта...

– Славный юноша, не застигла бы тебя ночь, – сказал Скирон. Вдали показались путники. – Ты лишился меча по моей вине, так вот на, пусть будет он твоим, – и перевесил ему через плечо и подмышку свой доброразящий меч.

– А как же ты сам обойдешься без меча, храбрейший из Дышащих?

– У меня еще много других, – сказал Скирон. – Да возвратиться тебе с миром в свою пылкоскальную Итаку и, провозглашенному царем, с восхода и до заката солнца печься о своем народе, а по ночам... ээ... взяв себе в жены прекрасноволосую, стройноногую и белорукую деву, предаваться с нею по ночам блаженству на ложе с красивой резьбой.

Взволнованный приятно разыгравшимся воображением, итакский царевич прикрыл глаза...

– А сын у тебя будет герой из героев, сокрушитель больших городов.

Юный путник навострил уши:

– Правда? А откуда ты знаешь...

– Я даже имя его знаю – Одиссей.

– Но откуда... – растерянно повторил итакец.

Внезапно вздрогнув, он уставился во все глаза на Скирона:

– Уж не лучистоокая ли ты Афина?

– Нет, юноша... Я – Скирон. – И заглянул ему в глаза: – Только об одном прошу я тебя – про меня никому ни слова – ни дурного, ни хорошего.