Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

– Достаточно! Только не навязывай мне философов. Забьются по углам, каждый сам по себе, и ну мудрствовать – это должно быть так, а то должно быть сяк, или – это не должно быть так, а то не должно быть эдак, а должно вот эдак и эдак, просто убиться можно от стольких «должно»! Хорошо, хватит, кто ты такой? Отпусти душу на покаяние.

– Да, и иди себе своей дорогой...

– Им не достает искусства воплощения... Они плохо читаются...

– А так они тоже силятся улучшить отношения между людьми.

– Да-а, это мыслящий народ.

– И все же не говорите мне о них, я предпочитаю людей дела. Налей-ка еще разок.

Бутылочные бесы переместились поначалу в стакан, а там и в утробы братьев, но перед ними лежал еще долгий, приводящий в изнеможение, путь.

– Я непременно должен отметить, что говорю только о злонамеренном использовании заслуг предков, а так ведь и сам Бетховен творил в завоеванной стране...

– То-то я и дивлюсь, – вывернул Василий ладони наружу, – у турков, глядь, не очень-то густо было с гениями... однако их не знавшая грамоты рука постоянно сжимала меч...

– Один, дескать, поэт, был у нас, да и тот писал на чужом языке...

– А кто же их тогда принуждал...

– Хорошо, будет, – прервал их Шалва, так как они нежелательно отклонились от темы, – я уже говорил вам: чтобы тронуть человеческую душу, надо подойти к ней под углом искусства, и меня очень мучал выбор – под каким же все-таки именно углом? Музыка, поэзия, как и иная подобная благодать, таят в себе, как я сказал, опасность увенчаться под конец чем-то плохим. Вот я и ломал себе голову по-всякому, немного при этом стыдясь перед самим собой: как браться учить кого-то уму-разуму, когда ты и сам не без греха.

– Я-то, пожалуй...– вырвалось у Васико.

– Что ты пожалуй?

– Почти безгрешен, – сказал Васико и покраснел.

– Да, как раз, – скорчил ему рожу Гриша. – А давать по ночам ключ от своего ателье – это, по-твоему, как называется?

– Меня же и попрекаешь? – сперва удивился, а следом пришел в негодование Василий. – Меня же попрекаешь корыстью? Бессовестный ты!..

– В данном случае я правда свинья, – признался Гриша. И улыбнулся: – Иди поцелую.

– Мелкие грешки водятся за каждым из нас, – подвел черту под небольшой, мирно закончившейся перепалкой Кежерадзе Шалва. – Но, что правда, то правда, мы не зловредные.

– Еще этого нам не хватало...

– Ах, ах, боже упаси.

– Так вот, я и остановил свой выбор на самом что ни на есть безукоризненно чистом из искусств.

– На каком же это... все-таки, – взволнованно спросил Гриша.

– На каком, правда, а?.. – и того пуще разволновался Васико.

– Только не переизумитесь. Чтоб не ошарашить вас с ходу, подойду постепенно, – сказал Шалва и поднялся с места: – рааз... дваа... иии... цирковое искусство, вот что!

Жили-были бедные-пребедные муж и жена; жена бесперечь пилила мужа: встань, человек, пошевели руками-ногами, небось под лежачий камень и вода нейдет, походи туда-сюда, может, сыщешь где какую работу и принесешь домой деньги.

Пошел Киколи, помыкался туда-сюда, подзаработал немного, вернулся домой. Но жене показалось этого настолько мало, что она поскидала с ног вверх тормашками коши и, раскрыв рот, вылила на голову мужа целый ушат вселенской грязи. Плохи были дела нашего Киколи, совсем бедняга повесил нос. Был, правда, у него камень желания, но крупный и в таком деле, как подавать вам царские яства, он ровно ничего не смыслил, зато мог заставить солнце взойти на небосклон и воду пробиться из недр земли. Пустился наш Киколи в путь, но не подвел ли его и тут этот камень желания? Он просил хорошей погоды, а разразилось ненастье, да такое злое, что почище сварливой дочери султана. Идет, шагает Киколи в ночи, есть-пить ему хочется, дождь хлещет, холод пробирает до костей. Встретилась ему в пути заброшенная могила, он и присел тут; а дождь льет и льет на него, как из ведра, так что уж и сам Киколи вроде бы уподобился облаку; забери меня чума, думает, будь что будет, все равно не сойду с места. Сидит он так под проливными дождем, и вдруг доносится до него откуда-то снизу голос: ээх, Киколи, знать бы тебе, что пусть и в самое лютое ненастье, все равно там хорошо. Приободрился наш Киколи и двинулся дальше своей темной дорогой, может, думает, я и найду еще свое счастье. И не холодно ему больше, и голод-жажда его не мучат. Шагает и шагает он себе, ан глядь – вдалеке какой-то слабый свет брежжится.

– Вы удивлены, верно? – исполненное воодушевления лицо Шалвы радостно озарилось: – Вот так, именно так, с удивления, и должно начинаться всякое стоящее дело. И коль первый же мой шаг оправдал себя, это уже кое-что значит.

В своем крайнем волнении он походил на одержимого, и Гриша сказал:

– Этого последнего стакана тебе не следовало пить.

Шалва от души расхохотался:

– Да ну тебя... – и вдруг стал жестким, подобно решетке:– Сидите как сидели! Ни звука! Ни малейшего шевеления! – Но потом, видно, что-то вроде напильника подточило его решеточнуу твердость, так как через некоторое время он сказал: – Поверьте мне, братья мои, мы не останемся в проигрыше.

Пошел и пошел вперед наш Киколи, подходит поближе и что видит: махонькое, совсем махонькое и жалкое, еще более ничтожное и жалкое, чем он сам, существо – крохотный светлячок забился в дупло рухнувшего дерева и время от времени просвечивает оттуда, словно бы постанывает. Чего это ты так, что с тобой приключилось, бедовик, спрашивает его Киколи. А тот ему: холодно-голодно мне, жажда меня замучила, пособи мне хоть маленько, может и я тебе в чем пригожусь. Да чем же-де я, такой несчастный, могу тебе пособить? – спрашивает Киколи. – Но у тебя хоть душа в теле держится. – Душа-то оно да. – Вот и вдохни в меня душу. – Рад бы, дружок, но тогда я сам без души останусь. – Напротив, коли ты вдохнешь в меня душу, тебе от этого только прибудет. – Это как же так? – спрашивает Киколи. – А так, что, согревшись сам, я и тебя отогрею.

– Слово «цирк» – латинского происхождения и означает оно «круг», – со всей основательностью, как то и положено, начал свои пояснения Шалва. – Отрасль эта, что правда – правда, весьма обширная. И чего только она в себя не включает: в нее входят, к примеру, акробатика, пантомима, клоунада, партерная гимнастика, вольтижировка на лошади, эквилибристика, жонглерство, музыкальная эксцентрика, иллюзионизм, и кто сочтет, сколько еще чего. Все это в наши дни. Но еще в Древней Греции, в Крито-Микенах, схвативши наскакивающего быка за рога, через него кувырком перемахивали; позже, в Древнем Риме, в понятие «цирк» вошли также гладиаторские бои и единоборство с разъяренными хищниками. Со временем, как это вообще бывает, древние виды цирковых зрелищ постепенно отмерли и на смену им пришли новые, которые я вам уже перечислил. Но мы с вами, братья, должны избрать самое сложное, самое безупречное и возвышающее из всех ответвлений циркового искусства, а то нет – иди и заставляй прыгать-скакать какую-нибудь собачонку-мартышку. Ну что в том хорошего, а?

– Да ничего, господи.

– Не прерывай меня, Григол, цирков...

– Но ты же ведь сам задал вопрос? Ничего не понимаю...

– Хорошо, помолчи. Я говорил, что из всех ответвлений циркового искусства я взял и выбрал лично для нас первейшее... первейшее... первейш... остановите меня!

– Что!

– А вот что, Васико, – не бойтесь, – вот что, братушки, не бегите от меня! Что-о? Клоунаду!

Два ошалевших от удивления брата с ужасом воззрились снизу вверх на третьего, а он, чтоб не дать им времени очухаться, пока они, придя в себя, поднимут его на смех, поспешно обратился вновь к академической пояснительной беседе:

– Слово «клоун», оказывается, английского происхождения, так в английском народном театре назывался в старину один из комических персонажей. Попозже, в четырнадцатом веке примерно, оно проникло и в определенного характера представления, именовавшиеся моралите. По душе тебе это название, Григол?

– Да. Итальянское?

– Французкое, – уточнил Шалва. – Верьте мне, братья, счастье принесет вам эта отрасль.

– Где же оно есть – это счастье?

– Помилосердствуйте, Григол!

– Нет, есть-то есть, как ему не быть, только на улице оно не валяется.

– Это-то да, это верно, но ведь где-то вообще оно есть, где-то все-таки бывает...

Жил-был на свете один крестьянин, и уж до того бедный-пред бедный, что и запаха жареного-пареного не нюхал. Ну и жена его с малолетней дочкой тоже были – какими же им быть? – такими же нищими, тоже бились в нужде как рыба об лед. Девочка ходила в таких болтающихся на ней отрепьях, что ее даже прозвали Оборвашкой-Колокольчиком. Шло время, померла у крестьянина жена, и теперь нужда и вовсе его заела. Взял он и женился во второй раз. Не успев войти в дом, мачеха возненавидела Оборвашку и превратилась в ее лютого врага. Только и думала она, как бы досадить падчерице. Сунет ей поутру в подол краюшку непропеченного, твердого, как колотушка, хлеба и посылает на целый день ходить за чужой коровой, да мало того, еще и приговаривает: вот тебе хлеб – по дороге покорми всякого встречного-поперечного, сама поешь и домой в целости принеси. И идет себе Оборвашка, печально понурив голову. Как-то раз, когда сидела она вот такая печальная у ручья, проливая горькие слезы, мимо проезжал царев сын. Полюбилась ему с первого взгляда девушка, запала в душу, подсадил он ее на своего коня, отвез в преогромный дворец и такую закатил свадьбу, такую свадьбу, что аж шапки взлетали под потолок.

– Одно, главное, вы должны себе хорошо уяснить, – продолжал Шалва, – что клоунада – это сама свобода. Так оно и в лексиконах написано: речь-де клоуна должна взрываться импровизацией, это – заранее тебя поздравляю, мой Гриша, – от итальянского слова «импроввизаре», что означает нечто непредусмотренное, проделанное неожиданно, вдруг; то есть именно то, в чем ты, Гриша, чувствуешь себя как рыба в воде. И может ли быть что-либо лучше, как остаться лицом к лицу с пестрой людской толпой во власти одного лишь собственного таланта...

«Я получаюсь как-то в тени... – подумал в расстроенных чувствах Васико. – Неужели я и впрямь оторвавшийся от действительности утопист...»

– Нальем-ка еще по разику, дорогой мой, мой бесценный Васико, – будто разгадал его мысли Шалва. – Я уверен, что ты, со своими знаниями и опытом, оставишь нас двоих далеко позади! Будем же здоровы, за наши успехи в неясном будущем. И не думайте, что я уж слишком сведущ во всем том, о чем поделился с вами, просто ради справки – пересмотрев пару-другую словарей, – ведь они мне что хлеб насущный, – почуял я сердцем, что это дело как раз про нас, но при одном условии – если мы будем постоянно держаться заодно!

Ибо сила наша – в единстве. Ведь недаром же я в самом начале нашей встречи повел с вами речь о стрелах... Мы должны, переходя из деревни в деревню, охватить всю землю окрест, так каких же тринадцати метров – я имею в виду классический диаметр современного цирка – может хватить для нашего поприща, для нас, троих братьев Кежерадзе! Мы должны расширить круг, раздвинуть его пределы и, оснастив себя такими вспомогательными орудиями, как буффонада и фарс, обратиться в персонажей комедии дель арте, – тоже итальянской, Гриша, – чтоб под прикрытием всевозможных клоунских проделок, средствами и приемами комедии дель арте навязать свои устремления народу! Разве в том есть что-нибудь дурное или мы причиним тем кому-либо вред...

– Да, но кто нам поверит...

– Почему... ведь нас так или иначе предназначили для сказки, – огорченно промолвил Васико.

– Поверят, если мы вложим в это дело все свои силы... Что, сомневаетесь? Пусть даже и так, но я ведь брат вам? – пожертвуйте, наконец, ради меня каким-то одним месяцем. Велико ли дело... Меня лично больше заботит то, что Я до сих пор не нашел грузинского соответствия слову «клоун». Наш «масхара», «джамбази», коинбази», «берика» [38]38
  Масхара, джамбази, оинбази, берика – персонажи традиционных грузинских народных зрелищ.


[Закрыть]– все это не то; что ни прикинул, ничего не подгонишь, придется пока что довольствоваться международным термином – «клоун», его и будем до времени употреблять. Ах, и размечтался же я, придется главное изложить вкратце, в двух-трех словах. Перечисляю по пунктам, в алфавитном порядке: Аз! – В основном существует четыре рода клоунов, но музыкальная клоунада не про нас, ээх, батюшка и матушка наши, почему вы не таскали нас за уши на музыку! Хотя до того ли вам было, да и откуда... Укрощения и дрессировки мы не выносим ни в чем; что же до акробатики, то нам она уже не по возрасту, стало быть, одна надежда на клоунаду – четвертый, а вернее – первейший и главный род, точнее говоря на клоуна-разговорника, ну а почесать язык мы все трое, слава те господи, мастера, тут и науки никакой не потребуется. Буки! – Однако одна наша болтовня людей не привлечет, а ты скажи мне, Гриша, ведь у тебя наверняка есть на примете какая-нибудь приятельница из циркачек?

– Сколько угодно; у них как раз сейчас отпуск.

– Это очень хорошо. А нет ли среди них канатоходки?

– Как же, парень, есть.

– Оо, прекрасно, замечательно. И она согласится тебе сопутствовать?

– Хоть на Сахалин.

– Да оставь ты со своим Сахалином, мы возьмем ее куда– нибудь в Верхнюю Имерети, и хорошо бы она прихватила с собой какую-нибудь свою подругу-жонглера.

– Есть такая.

– Порядок, мой Гриша. Эти полуприкрытые легкими тряпками девочки привлекут публику, а нам только того и надо. Веди! —Для подготовки у нас впереди целый месяц, и мы за это время должный <здесь в бумажной книге лакуна>

– Какие только найдутся в Тбилиси и его окрестностях расстроенные и раздолбанные рояли и пианино я настрою и отлажу как часы.

– А я перефотографирую группами и соло побольше школо-вузовыпускников.

– Очень хорошо. Я тоже где ни есть что-нибудь подработаю в частном порядке. Глагол!

И вот именно тут-то, когда они вошли в самый раж, к ним неожиданно подступили два дэва, и все три брата, с бутылками – как вещественными доказательствами – в руках, были доставлены в качестве нарушителей общественного порядка куда следовало, то есть в местные, высотные, дэвьи пределы. Э-эх...

3 

Средний бухгалтер-интеллигент, Гайоз Джаши, отбарабанив служебный год – одиннадцать месяцев – в столице Грузии Тбилиси, проводил свой отпуск в деревне.

Ведь вот, казалось бы, жизнь его должна была протекать в рамках самого обыденного – умеренные еда-питье, сон, пробуждение, автобус, счеты-расчеты, семья, снова постель, что-то... Но Гайоза Джаши денно и нощно изводила какая-то странно-причудливая птица. Никто бы не мог сказать, что это за такое никому не ведомое пернатое и откуда оно взялось, а тем паче предугадать, что и когда эта птица может неожиданно выкинуть. Сидит, скажем, Гайоз Джаши, у которого пестрит в глазах от целодневных счетов-пересчетов, перед телевизором и смотрит полезную передачу или, например, читает не менее полезную газету, да? – как вдруг, откуда ни возьмись, налетит эта скаженная и – прямо ему на загривок, иди после этого почитай или посмотри телевизор! И как пристанет – кончено, не даст тебе ни отдыху, ни сроку. Сначала поклевывает потихонечку потом чего-то завозится, расхорохорится, превесело захлопает крыльями, а то вдруг – батюшки-светы! —завопит горестно, вайме-вуйме; Гайоз Джаши украдкой шмыгнет в свою комнату, бормоча стыдливо: оставь, оставь меня, клянусь бумагой, иметь с тобой дело не по мне. Ну-уу... Слыхали?.. Но что там мольбы, от этой гнусной приставалы, настырной, да к тому же невидимой, не спас бы и меч. А сколько хитрости, лицемерия – послушай, послушай меня, бубнит, вот увидишь, ты останешься в выигрыше, подсядь, подсядь к этому вот столу, навостри гусиное перо да обмакни в чернильницу; ну чего ты маешься, человече, не бойся, не укусит; ох, ну давай же, вот увидишь, если не выиграешь... а пусть даже и не выиграешь, проиграть-то ведь тоже ничего не проиграешь. Ой ли?! Разве уже не проигрыш – отброшенная в сторону газета. А то, что, пока другие отлеживали бока на софе, Гайоз Джаши должен был горбиться за столом, выискивая увертливые, не дающиеся в руки слова, – это тоже не проигрыш?! А что еще за чертовщина, если не проигрыш, без конца ломать голову в погоне за ускользающим словом, пока другие стучат костяшками домино или режутся в картишки?.. Но, говоря по правде, он-то и сам был немного не прочь, он сам ее и привадил, вот оно как.

Да было у него стихотворение:

 
Молвил ястреб ястребице:
– Люба ты мне, голубица...
 

Вот ведь будто бы ничего такого, да? Будто так себе, ничего особенного, верно? Но посмотрим.

А ну-ка еще разок:

 
Молвил ястреб ястребице:
– Люба ты мне, голубица...
 

И опять как будто ничего примечательного, ведь правда? Ан нет, что-то все-таки есть! Нет, давайте-ка лучше, друзья мои любезные, начнем немного издалека.

Вот гляньте – земля велика, и по ней туда-сюда снуют люди – раз-два, раз-два, давай-давай, шагаай... Но больно ли много мы знаем друг о друге: кто куда идет и кто что собирается делать, тем паче, что многие и сами не знают, куда их несет. Только все мы чего-то хотим. Вот кто-то из нас хочет кое-чего, это плохо; но некоторые желают чего-то, и это уже хорошо. Но поди-ка узнай, кто есть кто и что есть что... Это вроде бы и невозможно. Раз кто-то рвется к чему-то из всех сил, значит, считает, что это что-то есть нечто хорошее; и другой раз смотришь, так его в этой гонке какая-то – тьфу ты, пропасть! – нелегкая накрутила-настропалила, что ему и оглядеться-то вокруг себя некогда. А мир так богат и так хорош. И весь-то он для тебя, смотри – наслаждайся сколько влезет, не бойся, он выдержит, да и никто тебе в этом не помеха. Ну разве же это дело, что без тебя светает и без тебя опускаются сумерки, а ты ни при чем и совсем-то ты ничего не знаешь. Ну, петух кричит, ну, дождь мокрый, а дальше что? Куда же это годится?! А есть еще, вы даже не поверите, и такие, что завистливо лупя глаза на благо ближнего своего, даже и знать не хотят, как восходит Марих-звезда. Да и зачем ходить далеко; сам-то я хоть и разболтался тут безумолку, тоже не лучше их. А так каждый из нас – будь то по заслугам или не по заслугам – жаждет богатства и изобилья. И уж до того мы, бывает, размечтаемся, что нам бы впору только, отсев там – мука здесь, горе там – где же это, интересно? – радость здесь; жизнью в жизни наслаждайся, а блаженством – на том свете! – Вот вишь как! Хлоп-хлоп в ладоши, таши-туш!! Пандури, зурна-дудуки!!! Кое-что... А чем ты этого заслужил? Тем, что пошел, пришел, принес? Тогда я тоже пойду-приду и тоже принесу, а что, я у бога теленка съел?! Если он нашел, вернулся и принес, то я-то чем хуже? Или не сумею пойти и принести? Только вот чтО... чтО... Этого-то мы частенько и не знаем.

И вот мы идем, куда только не идем, и тащим, чего только не тащим, приобретаем, чего не приобретаем, но к чему оно все... Жила-была на свете одна мышь, и было у нее видимо-невидимо хорошо припрятанного золота. Бывало, вытащит она его в кои веки раз украдкой на свет божий, с опаской на него полюбуется и снова заховает поглубже в землю. Но пришел срок: мышь померла, как и все другие, и осталось лежать ее золото безо всякой пользы, а если меня спросить, совершенно зря она всю жизнь волновалась, вот так и мы с вами чего-то все возимся, мучаем себя, а стоит ли, спрашивается? Может, и мы тоже только понапрасну портим себе кровь, забивая голову всякой чушью... Выход? – Да ведь и у бедной старушки есть свое диплипито [39]39
  Диплипито – незатейливый музыкальный инструмент. Смысл поговорки: у каждого есть свои радости.


[Закрыть]. Мы местные. Чего нам, казалось бы, и хотеть? Бум-трах! – вокруг выросли стены, на калитке изнутри повис до приторности жирный замок, над головой умельца-хвата – потолок, из-под пояса выпирает брюшко. Трах! – в кармане полно деньжат. Это же через головы скольких не отличающихся сметкой простаков перепрыгнули мы, а, парень! Но одно только сомнение все ж таки у нас остается – как бы мы высоко ни подскочили вверх, как бы ни пыжились и ни чванились, не кажемся ли мы на взгляд сверху чуток поменьше. Да и чего на свете не случается...

Но подчас нами овладевает невероятнейшая взыскательность, особливо в отношении других – и чего, мол, это вы мыкаетесь, чего хлопочете, кидаетесь из стороны в сторону, норовя оттяпать побольше; и на что вы тратите ваше дарование, ваш ум и время, теряя в погоне за всякой ерундой то самое ценное, что следовало бы беречь как зеницу ока. Но знайте, вы, не верующие ни в сон, ни в чох, ни птичий грай, что, как бы вы ни лелеяли и ни напитывали свое бренное тело, все равно вас подведет в конце концов ваше многотерпеливое брюхо, так как и оно, как все в мире, тоже изнашивается. Ха, будто бы я сказал какую-то новость... Но что поделаешь, такое напоминание ни для кого из нас не лишне! Так исполать же тебе – хоть не столь уж редкое, но все-таки исключение, – Гайоз Джаши...

Сейчас я объясню, почему:

Гайоз Джаши,

пока другой леденеет нутром, измышляя какую-нибудь пакость, твое вечно стесненное сердце теплеет, наполняется несказанным светом. Вы пишете стихи, к тому же тайком.

Уважаемый Гайоз!

Думаю, не имеет решающего значения, так ли уж хороши Ваши стихи, слишком слабы или чрезмерно уж посредственны. Главное в том, что, когда человек наполняет чернильницу, пододвигает ее поближе к себе и чуть дрогнувшей рукой берется за гусиное перо,– это уже хорошо. Ибо что-то происходит! И не столь уж обычное...

Гайоз-батоно,

это ничего, что теми же гусиными перьями многоразновидные пигмеи из числа властителей судеб рода человеческого подписывали всяческую чушь, всякие дурацкие законы-уставы-постановления, в Ваших руках, в Вашем деле гусиное перо – нечто совсем иное, ибо совсем иное пернатое терзает в клочья Вашу подвигнутую высоким влечением душу.

Многоуважаемый Гайоз,

Вас вечно теребит изнутри Ваша же собственная душа, потому что Вы, ища выхода и спасения, вечно скребете, подтачиваете напильником собственной души решетку печалей и горестей. Хоть Вы и человек стиха, однако можете вовсе и не ведать сами, насколько вам любезна свобода; но где оно, такое стихотворение! Вот Вы и мыкаетесь, подобно Киколи, в непроглядной тьме, и, кто знает, может, и набредете когда-то если и не на взметнувшийся под самое небо костер, то хоть на угасающего светлячка, и то хорошо;

Глубокоуважаемый Гайоз,

пока Вы дерзаете и ищете, кто-то будто вычерпывает из вашей души деревянной ложкой всякого рода нечисть, и Вы полнитесь светом: человек, пишущий стихи, что-то или кого-то любит, а ведь и то и другое – прекрасно.

Батоно Гайоз,

Ваши влюбленные глаза не рыскают, как у других, по-бесовски черт-те где, ибо над вами властвует добрый бес – в том, Вашем деле даже бес может быть добрым; и что только не происходит при сочинении стихов; вот так оно и с Вами.

Силою любви маленький владыка, Гайоз!

Что с того, что вы пишете слабые стихи, все равно пылающие в сердце Вашем уголья требуют, чтоб в них постоянно вдыхали душу. И не велика в том беда, что Вы чуть-чуть втайне гордитесь собой, большое дело! – мы все не прочь немного порисоваться, недаром артистизм сродни поэзии; зато ведь как часто Вас гложут сомнения, но о сомнениях потом. Писать стихи в Грузии очень трудно, ну и что ж такого, если порой Гайоз Джаши исподтишка тайком пописывал:

 
Молвит ястреб ястребице:
– Люба ты мне, голубица...
 

Гайоз Джаши писал свои стихи втихомолку, по-воровски.

4

Рассвело мирное утро.

В один из райцентров Грузии – Сачхере – прибыл, всем на радость, поезд, доставивший сюда, в числе прочих, трех братьев Кежерадзе – Шалву, Василия и Григола.

Приняли их, кстати сказать, весьма недурно: на разубранном, – в знак уважения к братьям, – ширазскими розами перроне выстроились и задули в рожки везири; встречали дорогих гостей и султан со своей дочерью, и царь Севера, и владыка морей с неизменным тризубцем в руках, и платиновая рыба; был тут и тщательнейшим образом выстриженный и выбритый девятиглавый Бакбак-дэв с залепленным лейкопластырем коленом; почтительно представились приезжим и прирученные снежные человеки; там же стояли навытяжку полукурица и Олег Котиевич Хандаханумашвили; для произнесений! приветственной речи из бутылки был выпущен ненадолго под честное слово джин; присутствовал тут и лилипутский вождь-богатырь, а две женщины – бесхвостая и хвостатая – все сыпали и сыпали под ноги почетным гостям золото; Васико же особо было преподнесено серебряное блюдо с присланной самим Стендалем (Анри Бейлем) черной и красной икрой; в толпу встречающих замешались и не виданные под солнцем красавицы, следовавшие за своим господином и повелителем – падишахом, все в черных очках, и чугуретский Диплипито со своей компанией; порхала тут же и стайка кинозвезд, вышагивали важно и знатные римляне в окружений почетной свиты, и целые когорты... Ну чего мы, право, чушь порем; решительно никто никого не встречал, да и кто бы там устраивал торжественную встречу этим нашим братьям?! Приехали, ну и ладно. Только какой-то паренек, пригнувшись, завязал шнурки на туфлях да какая-то женщина продавала петрушку, вот тебе и все; но что правда – правда, не лил дождь, да и грома не слыхать, а высоко в небе вовсю сияло солнце – как видно, те края приняли братьев.

И, будто в благодарность за это, средний из них, Васико, хоть и невольно, но все-таки принес жертву – оглядев себя, он приметил, что у него недостает одной из пуговиц. Правда, на пиджаке. Но не из того десятка был Васико, чтоб это его обескуражило: «А ну ее к черту, – подумал он, – эту проклятую пуговицу».

Хо-рро-шаа Грузия, хорош, конечно же, и Сачхере. Глянули окрест себя – кругом горы, да и трудно ли увидеть в Грузии горы – пустяки! Хотя глаза-то, глаза вам отнюдь не пустяки. Только горы были здесь какие-то совсем особенные, насквозь пропитанные имеретинским теплом; да и все здесь было словно бы пропитано мягкостью, деликатностью, вежливостью – и люди, и даже небо, так и хотелось стоять и смотреть, смотреть не отрываясь, но поскольку капризная плоть требовала своего, братья поспрошали того-этого и заглянули в первое же попавшееся на пути кафе, под вывеской «Сею-вею». И, представьте, дело обошлось не так плохо – они убереглись и от отравления, и от всего такого прочего, им даже очень впрок, словно домашний чай и молоко кормилицы, пошли гуляш и кебаб.

Но искусство, как и все прочее в том же роде, тоже ведь требует своего. И вот они, не найдя ничего более подходящего, вступили ногой в парк культуры и отдыха; тут же, при входе, скинули с плеч тяжеленные вещмешки и, поставив их перед собой, присели на скамью. Поначалу они благосклонно разглядывали флору данного сада, но под конец Гриша не выдержал:

– Хотел бы я знать, почему этот парк, или как там его, называется еще и культурным, узнать бы только, а там хоть и голову под булатный меч.

– И правда, – сразу согласился с ним Шалва, – насчет отдыха это еще куда ни шло, милые вы мои, ну вот сели мы и сидим, но при чем тут культура...

– Да-а, культура – нечто совсем иное, – пригорюнился Васико.

– Все это не совсем так, люди добрые – мы здесь играем в шахматы...

Огляделись – кругом ни души.

– Верно то была матерь-хранительница здешнего парка, – мигом высказал догадку Шалва.

– Какая же из меня матерь-хранительница, – сказал, даже не подняв головы, словно с неба упавший, местный железнодорожник, который сидел на той же скамейке, уткнувшись носом в раскрытую настежь газету. – Вот хоть и ту же газету можно здесь почитать прекраснейшим образом – с чувством, с толком, с расстановкой, и поиграть в шахматы.

– Да что ж это за культура, скажите на милость, – убивать драгоценное время за шахматной доской! – в меру разволновался Васико.

– Значит, шахматы не годятся? – так и не подняв головы, спросил железнодорожник и сам же себе ответил: – Даже простые шашисты объездили весь мир, а вы сидите себе в этом парке... – и вдарил братьям в самое сердце: – благо, платить ничего не надо...

«Ну что скажешь о таком, с его черепной коробкой! – с горечью подумал Васико. – Вот таковские-то, с их умишками, и подрывают литературу... Им подавай что-то ощутимое, что-то наличное, дорогие вы мои...»

– Попросил бы вас выражаться повежливее, – одернул железнодорожника Гриша.

– Что я такого особенного сказал, – не пожелал тот отступать. И куда ему было отступать, когда сидел он на скамейке со спинкой. – Разговор зашел о культуре, я вам и высказал свое мнение. Критиковать легко, судари вы мои! С чего вы прицепились к этим драгоценным, будь они трижды неладны, шахматам... Если уж вы такие крепкие ребята, то почему про газету не сказали ничего зазорного? – Подождал. – Сам скажу, – и высоко воздел палец, – потому что в ней есть и хроника культурной жизни, вот почему.

– Отыди, отыди! – взмолился Шалва. Но тот все не унимался.

– Вы слышали, шахматы им не, годятся! Ой, горе мне! Выходит, федерация глупее вас. Да если ФИДе проведает об этом, с ума «сойти! При мне еще ничего, но хоть при других помалкивайте, не то мы, грузины, опозоримся на весь свет. Это-де не культура! Что услышали мои уши, что эти люди мелют, что я должен был выслушивать! – И исчез.

Сказка ведь это, сказка...

Братья вздохнули чуть посвободнее. Но чувство какой-то смутной озадаченности не проходило, и они попытались сами поднять себе настроение:

– Когда приедут эти твои приятельницы?

– Послезавтра, послезавтра, мой Шалва, – оживился Гриша, – мы к тому времени, наверное, станем где-то лагерем, осмотримся немного в той деревне, как следует устроимся, а до этого не стоит их зря мучать.

– Ой, нет, нет, женщину зря не помучишь, – сказал железнодорожник; вы думаете, он не сидел снова на старом месте?! – Это вам боком выйдет... Только тронь ее, она...

– Уж не подосланный ли ты, а? – суровым тоном спросил его Шалва.

– А то как же? – встрепенулся мужчина. – Вы думаете, что только вы одни нужны? – И вкрадчиво добавил: – Вам что, совсем не нужен для вашего дела проходной персонаж?

«Ты посмотри на него, он, оказывается, тоже кое-что кумекает», – чуть не с удовлетворением подумал Васико. А железнодорожник меж тем снова распоясался – ну и что с того, что это сказка, перебарщивать и в сказке тоже ни к чему:

– И хороши собой эти ваши дамочки?

Возмущенный Гриша еще не успел его как следует отбрить, как с другого края скамейки послышалось:

– А почему их дамочки не должны быть хороши, слава богу, сами они ничем не обделены, и не голые, и не босые, слава богу!

Братья с удивлением обернулись: на другом краю скамейки, небрежно закинув ногу на ногу, сидел некто второй из местных сил: под воротник заправлен носовой платок, одна рука поигрывает пальцами по довольно объемистому брюшку, другая заведена за голову, взгляд устремлен прямо перед собой.

– Мы в окружении! – подумал Гриша.

– Что у тебя за манера – судить обо всем так безоговорочно, – вскинулся железнодорожник, и братья теперь обратили лица к нему, – как будто до сих пор не случалось, чтоб дети достойных родителей имели дело с дурными женщинами?