Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

– А почему же?

– Для акклиматизации, дорогой.

Вот и говори с ним после этого...

А он продолжал свое:

– Хотя в местном универмаге вы не сможете найти ничего для себя подходящего – сразу же видно, что вы не созданы для готовой одежды.

Правду говорил, сукин сын, – пиджак и брюки я ношу разных размеров, поэтому в Тбилиси всегда шью костюмы в том, своем, ателье.

– Так что, Герасиме,– уверенно заключил он,– я не вижу иного выхода, как химчистка, но до ее открытия еще два с половиной часа, а вот тут же, совсем рядом, есть одна столовая, ранняя, так, может, рискнем, что ли?

Мне только недоставало компаньона с рюкзаком!

– Нет, нет, не хочу я.

– Ладно, сударь мой, только скажи, что ж нам теперь делать, я весь в твоей власти.

В итоге мы отправились в столовую.

3

Где мне следовало быть, и где я теперь торчал! Вместо серебристого лайнера с кондиционированным воздухом я хлопал глазами в полутемном, насквозь прокуренном трактире; вместо того, чтобы утопать в поместительном кресле, пристроился на кончике стула с торчащими гвоздями, и не знаменитый коньяк «Тбилиси», а какая-то кислятина под названием вина стояла передо мной на столе, а вместо привлекательной стюардессы нас довольно неохотно обслуживал весьма мало имеющий с ней общего густо обросший по самое горло волосами толстомясый буфетчик, – вот что сделал со мной вчерашний тост за братьев и сестер, и хоть бы они у меня были, так еще куда б ни шло...

Нам подали хлеб, сыр, салат, пиво... Этот мой, так сказать, компаньон с удовольствием приналег на еду, а я только выпил с содроганием – разумеется, безо всяких там тостов – несколько глотков этой гнусной кислятины, после чего, правда, головная боль окончательно прошла, и я, почти совсем придя в форму, отставил бутылку, – будет, всё, и без того я выпил более чем достаточно. В ожидании счета мой не притронувшийся к вину сотрапезник поглядел-поглядел на меня и вдруг спрашивает: – Вы женаты?

– Разумеется, – ответил я.

– Очень хорошо, это очень даже хорошо, молодчина. А вот, между прочим, говорят, будто бы в бронзовом веке жену погребали вместе с умершим мужем. Неплохой это, пожалуй, был обычай; жене – хочешь не хочешь, а приходилось больше заботиться о муже, оберегать его, лелеять, а то сейчас, в наше время, супружница, бывает, до смерти замучает мужа, ан, глядь, на панихиде кое-кто почтительно целует ей ручку.

– Кому, кто... – совсем сбил он меня с панталыку.

– Соболезнующий – жене, – пояснил он.

И добавил: – Я шучу, конечно.

– И с чего вам такое вспомнилось... – впервые просветлел я лицом,– уж не насолила ли вам самому часом супружница, а...

Но он ответил:

– Я женат и не был. Но что за странная ассоциация, хм...

Что-то он нес не то...

– Положи свою шляпу на стул, – сказал он мне, – чего ты зажал ее в руке, никуда она от тебя не убежит... Между прочим, Гриша и Васико тоже не женаты.

– А это еще что за птицы... – пробормотал я.

– Братья мои. А меня Шалвой зовут.

Буфетчика нашего не было видно, но нам, правда, я спешить было некуда – еще не было девяти; и как раз с этого времени,когда до девяти оставалось двадцать минут, он повел тот уклончивый, с вывертами, разговор, суть которого, оказывается, как принято говорить, красной нитью пронизывала весь склад его личности.

– А спорт вы любите? – спросил он меня.

– Не знаю, так... нет, как же, спорт необходим.

– Вот в боксе есть одно очень плохое правило.

– Это которое... что рассекают бровь?

– Не-ет, не это. А то, что в боксе победу зачисляют тому, кто взял верх в драке.

– То есть как это... – пришел я в недоумение.

– Как, Герасиме, а вот так. Только раз, всего только один раз, я был свидетелем справедливого решения; вышли на ринг двое, ну, одетые по всей форме, как там у них полагается, и сразу же набросились друг на друга; но затем один стал осиливать и ну тузить другого почем зря – и турецкому барабану, верно, так не доставалось. Однако в конце, когда судья поднял руку того, второго, вдрызг измордованного, с опухшим, разбитым в кровь лицом, в зале поднялся такой переполох, такой дикий свист и топот, что хоть святых выноси. А спроси меня – это было вполне справедливое решение...

– Да как же так... Почему?

– А потому, что это хорошо, правильно. А то нет – тебя будут бить-колотить, и ты же еще окажешься проигравшим? Нет, батоно [23]23
  Уважительное обращение, вроде сударь, господин.


[Закрыть], нет... Каково это, представь себе: кто-то измолотит в кровь всю рожу, и ему за это присудят хрустальный кубок? Нет, сударь мой, нет, я – сторонник обратного, надо изменить в боксе это правило.

Он явно плел какую-то околесицу...

– У нас, трех братьев Кежерадзе, есть одна-единственная сестра, Герасиме; и племянники у нас есть, дай им бог здоровья. Двое – прекрасные, воспитанные дети, но третий – у-у-ух, выжига! – и врагу своему не пожелаю... Подобного упрямца я и в кино не видел; говорят, он немножко похож на меня... лицом. Гриша и я очень помогаем сестре растить и воспитывать ребят, Васико, правда, не так, – он весь с головой ушел в книги. И вот, устроили мы однажды вроде как бы собрание родственников – решили посоветоваться, что нам делать дальше с этим паршивцем, так зять наш – тоже мне подарок – недалеко от нас самих ушел – внес предложение: отдадим-де ребенка на шахматы; шахматы, сказал он, это и спорт, и искусство, и философия, и мелиорация, ну и там всякое прочее. Дело это я взял на себя – за руку водил мальца на эти самые шахматы. На тренировках было еще так-сяк, вел он себя сравнительно прилично, но на первом же соревновании возьми да и подложи мне свинью: размахнулся и двинул по очкам своего противника: как-де, видишь ли, он посмел взять моего офицера! Так вот... тому очкарику тут же присудили победу...

И добавил:

– Так, по закону, должно быть и в боксе.

Неет, он решительно зарапортовался!

– А вообще-то у спорта больше преимущества, например, по сравнению с поэзией... – Шалва было призадумался о чем-то и вдруг встрепенулся: – Возьмем хотя бы футбол. Стоит кому-нибудь повторить прием известного футболиста, и люди с ума сходят от восхищения: гляди, совсем как Диди, закрутил «сухой лист»! Мишинский финт отколол парняга! – радуется зритель, потому что футболисту ставится в плюс, если он на кого-то похож, а иди-ка попробуй написать в стихотворении строчку: «Где же тыя моя Элико...» – освищет тебя приличное общество, публика.

На шляпу села муха, я замахнулся на нее рукой.

Глядь, а этот уже переменил тему разговора:

– А вообще-то мы, грамотеи, виноваты перед «т. е.»

– Перед чем, перед чем?

– Перед т-точка, е-точка – перед «то есть», то есть.

– Почему это... – поразился я.

– А потому, Герасиме, что накатает другой раз исследователь огромную книжищу со множеством никчемных рассуждений, на первый взгляд будто бы весьма глубокомысленных, а по сути и яйца выеденного не стоящих, а вот «то есть» обязательно сократит на т-точка, е-точка. Разве же это дело, а, Герасиме? Если ты, дружище, действительно любишь экономию, так не отыгрывайся на этом несчастном «то есть», а лучше воздержись строчить понапрасну томище в полтора килограмма весом. Что, не прав я, скажи?..

– Почему, это уж такое правило...

– Правило – не правило, а провинились мы, люди, перед этими словами и, чтоб хоть немного загладить свою вину, должны бы писать теперь так: ттооо ееесть, ну, не прав ли я?

– Шесть рублей,– сказал буфетчик, став у нас над головой и устремившись взглядом куда-то вдаль.

Ни за что не дал мне заплатить Шалва: я, дескать, сам тебя пригласил, и только почему-то добавил, как-то странно поглядев на раскормленного дебелого буфетчика с черными как смоль усами:

– Вообще-то, по правилу, Герасиме, у негров должны быть белые ресницы.

Совсем спятил...

4

В химчистке какой-то рыжий детина штопал мешок, беспечно напевая: «У меня, чернявого, черногривый конь...»

– Доброго здоровьечка! – приветствовал его Шалва.

– Здравствуйте! – поднял на него глаза тот.

– Вот сей уважаемый хотел бы привести в порядок брюки и пиджак.

Рыжий оглядел меня с головы до ног, но чего-то, видать, плохо разобрался:

– Это что за ткань, батоно?

– Английское трико.

– А-а-а, трикозоля у нас нет.

– А что у вас есть, что... – чуть не взвыл я с досады.

– Что есть? Дакронзоль, шерстьзоль, крепзоль, буклезоль... А вот трикозоля не имеется.

– На что это похоже! – рассвирепел я.– Химчистка это или что!

– А чего ты, братец, садился в неположенном месте... Я, что ли, тебе это присоветовал...

Вот я и в братцы к нему попал...

– Послушай, – взял я его за руку, – если ты за два часа приведешь все в порядок, то получишь от меня вот столько, – и показал ему на пальцах.

– Рубль? – набычился он.

– Десять, голубчик...

– Слово – слово? – приосанился он.

– Да, конечно.

– Тогда завтра, нет, послезавтра... к полудню. Я очень постараюсь.

Ишь каков наглец!

– За два часа, говорю, понял?

– За два часа, уважаемый, никак невозможно.

– Почему?

– Сказать правду?

– Говори.

– Тут, дорогой, никакого золя-моля не нужно, сначала надо все как следует почистить, потом выстирать в «Новости», высушить и аккуратненько отутюжить, поэтому, дорогой, до затрашних половины одиннадцатого тут ничем не поможешь. «Новость» должны мне привезти сегодня вечером из Зестафони, есть такой хороший город, а до этого я ототру все пятна, все вычищу как полагается. В общем, наведу такой шик-блеск, что куда там. Вот так-то, батоно... Ну-ка, покажи мне локоть...

Я старательно подсунул ему локоть под самый нос... Он разглядел его со всем вниманием, сбил щелчком какую-то пылинку, после чего снова вернулся к своей прерванной песне: «У меня, у чернявого, черногривый конь...» – и только еще добавил под конец: – Совсем как новенький сделаем, чтоб все глухонемые позавидовали...

Но при чем тут это?

– Смена у тебя в чемодане есть?

– Есть, а как же. – Я зашел в кабинку и, достав брюки и сорочку, крикнул: – Значит, к половине одиннадцатого, не подведешь, надеюсь...

– Пусть жалобная книга лишит меня своего милосердия, хих! – хихикнул он, после чего проговорил совсем другим тоном, просунув за занавеску пальцы: – А ты, значит, не забудешь?

– Нет, слушай, нет... Слово есть слово, сказано же тебе... – тут я пошатнулся, запутавшись ногой в штанине.

– Ну, будем посмотреть...

Я оглядел себя в удлиненном зеркале: ничего, для Чиатура вполне сойдет... надел шляпу и пожелал рыжему мастеру своего дела:

– Всего доброго.

– Да будет так, – только и ответил он, хамло эдакое...

– Э-эх, – сказал Шалва, когда мы с ним вышли на улицу, – были бы вы настоящими грузинами, мне бы с вами и горя мало...

5

Но плохое настроение быстро у него прошло, и он снова принялся за свои – как это ему самому представлялось – поучения:

– Ты – видный собой мужчина, Герасиме, и не поверю, ой, не поверю, чтоб какая-нибудь женщина сказала тебе «нет», если ты хоть словечком намекнешь ей о своих чувствах. Только не смей никогда говорить: «Клянусь женой и детьми», а лучше, лучше пролепечи скороговоркой что-нибудь вроде: «Чтоб моя мама так здравствовала» или же: «Будь я последний негодяй, если не люблю тебя»...

У-у, ненормальный, кретин проклятый... Чтоб раз и навсегда посадить его на место, я прямо, безо всяких обиняков, назвал ему свою должность: вот где, думаю, он будет ошарашен, узнав, с кемимеет дело, и, конечно же, проникнется ко мне соответствующим уважением, а он говорит мне преспокойно:

– Ну, что ж поделаешь, ты ведь еще пока сравнительно молод!

Вы это можете себе представить: еще утешать меня взялся.

И тут мне в голову пришла очень хорошая, здравая мысль: с этим недоумком, решил я, надо и самому прикинуться дурачком. Ведь с ним все равно разговор что с кобылой в болоте. С таким, поди, не заведешь, как говорится, речь о смысле жизни... Но таких я ли еще обводил я вокруг пальца там, в кабинете. И тут я, при всем своем пренебрежении, впервые пригляделся к нему повнимательней:

– Почему вы в такую жару в черном, Шалва-начальник?

«Начальник» сказал я ему, видали? Не правда ли, превосходное чувство юмора!.. Однако он на мою уловку не поддался и заговорил я совсем о другом:

– А ты любишь Грузию, Герасиме?

Врасплох застал меня, подлец, не так-то просто мне было сразу, вдруг, ответить на этот вопрос, но я все-таки постеснялся притвориться, что не расслышал, и пропустить его слова мимо ушей:

– А как же, конечно...

И тут он выдал уж совершенно непристойное:

– «А как же»... Бурбон! Суконная душа...

6

После кино он решил показать мне лебединый парк. Ничего особенного: стоят какие-то там деревья, а по воде лебеди плавают. Мы присели на длинную скамью, в тени, – солнце здорово припекало, да и вообще была страшная духота. Синоптики в один голос утверждали, что в текущем, семьдесят первом году в Грузии стоит небывало жаркое лето.

– Ива в чем-то сродни лебедю, – заметил он. – И что за дурацкий фильм был, верно?

– Почему... – не согласился я, – речь шла о благородстве, порядочности, душевной чистоте...

– Да ладно, брось ты... – нахмурился он. – Все одно вранье, с начала и до конца.

– Но что же вам все-таки показалось неправдивым?.. – вновь обратился я к нему на «вы», представляете? Но так нужно было...

– Что? А вот, во-первых, хотя бы то, что муж ревновал ненапрасно.

– Как это так... Ведь под конец же все выяснилось.

– Что все?

– Ну, непорочность женщины.

– Уж лучше помолчал бы ты, Герасиме, – мрачно отозвался он.

– Это зачем же мне молчать! – нахмурился и я.

– Затем, что между ними наверняка что-то было.

– Что что-то, что!

– Сам знаешь, что.

– Да ничего, решительно ничего не было, – опротестовал я его слова, – ведь под конец же все выяснилось...

– Нет, дорогой, мне стоит только разок взглянуть на парочку, и я уже точно знаю, есть между ними что-то или нет. Чувствую, и все тут.

– Как...

– Ээ, мой милый, шила в мешке не утаишь.

Я возмутился:

– Ты что же, лучше сценариста знаешь?

– А то как же! – оживился Шалва, – я четыре месяца осветителем работал.

– На этом фильме?

– Нет, в театре.

Вот и говори с ним...

– Вы не правы, нет, батоно Шалва, – убедительно сказал я, употребив, заметьте, «батоно». Но на этого дубину Шалву, или как его там, это не подействовало, да и вообще мои, доводы его не убеждали, но я все-таки настойчиво продолжал:

– Но ведь в конце-то концов все точно выяснилось.

– На экране – да...

– Так что же ты еще хочешь, фу-у-ух, – нетерпеливо выдохнул я.

– Если б даже по сценарию ничего такого не было, все равно бы произошло... там.

– Где еще «там»...

– В жизни.

Поди-ка попробуй найти с ним общий язык... Но меня уже понесло, я не мог остановиться:

– Откуда же тебе это известно, Шалва дорогой? – я уже лез на стену, и мне было не до выканья. – С чего, спрашивается ты это взял?

– Я же говорю, что шила в мешке не утаишь... – и добавил: Но какая, однако, шикарная у тебя шляпа, иф!..

Я решил немедленно от него отделаться, а то вцепился он в меня как этот, ну этот... как его там... да, как клещ, – и спросив с предельной категоричностью:

– Ну, вам теперь в каком направлении?

– Да куда мне без вас, – невозмутимо ответил он, хорошо хоть обратившись ко мне, по моему примеру на «вы», однако тут жет вернулся к старому: – Мы ведь уже решили, я и ты, что вместе обойдем Чиатурский район.

– Не-ет, дорогой, не-ет, – вышел я из себя, – вы тут городите всякую чушь...

– Если бы я городил чушь, вы бы со мной в спор не вступали; Видно, и ты сам тоже почуял что-то... Из ничего люди не спорят! Скажи я тебе теперь, к примеру, что душетский флот [24]24
  Душети – один из высокогорных районов Грузии.


[Закрыть]самый сильный в мире, ты бы стал со мной спорить, а, Герасиме?

О-ох, что за болван, идиот ненормальный... Это мне все боком лезет тост за братьев и сестер, пусть еще только посмеет кто-нибудь заикнуться о нем в моем присутствии, я его собствен...

– Ну как, обойдем все же, а, Герасиме? – нетерпеливо спросил он. – Мы ведь договорились...

– Не-ет, любезнейший, отнюдь нет. – Меня аж проняло дрожью.– Это я по пьяной лавочке...

– В хмельных памороках, что ли? – огорченно спросил он.

– Вот именно.

– Даа, плохо так напиваться.

– Конечно, очень даже плохо. Ты что, сам не видишь, до чего я доигрался? Где мне надлежало быть, и где...

– Значит, выходит, дело плохо? – внимательно посмотрел он на меня.

– Да уж правда, ничего нет на свете хуже такого гнусного перепоя, – резонно объяснил я ему.

– Есть одна вещь, наверняка, еще похуже...

Я заинтересовался:

– И что же это... о чем ты, Шалва?

Он как-то печально посмотрел на меня и говорит:

–А вот что, Герасиме: гнусная трезвость. Перепою еще можно чем-то помочь, а вот ты скажи, что делать с отвратительной трезвостью?

7

Другого выхода у меня не было – я должен был хоть как-то доказать ему свое превосходство, а то он уж вовсе распоясался. Но чем? Посмотреть на часы? Нет, ведь это я уже испробовал и безрезультатно, нужно было придумать что-то новое; спасло меня легкое урчание в животе – несомненно от голода: что я ел утром, ничего, – и я вознамерился пригласить его в первоклассный ресторан, если, конечно, что-либо подобное вообще существовало здесь, в Чиатура. Оказалось, что да, очень даже существовало, туда мы и направились – он с рюкзаком за спиной, я – с чемоданчиком в руке, а поскольку в летнюю пору гардероб не работает, то мы, расположившись в кабине, нависшей над какой-то мутной речкой, пристроили свою поклажу в ногах: он – рюкзак, я – чемодан. В нашей напряженной игре с Шалвой я почувствовал себя здесь, в ресторане, как на собственной площадке: что до ресторанов, то в этом деле мне опыта не занимать. С ходу взяв инициативу в свои руки, я первым долгом заставил официанта сменить не слишком белоснежную скатерть – правда, та, что, он принес, оказалась еще похуже, но все-таки... затем небрежно, как бы между прочим, велел подать пару бутылок холодного шампанского, причем одну из них отправил обратно, сказав, чтоб ее заложили в холодильник, на самую верхнюю полку; заказал шашлык из говяжьей вырезки, телятину (икру побоялся—свежая ли), парочку цыплят-табака, вареную курицу, салат, кучмачи [25]25
  Кучмачи – блюдо из потрохов (груз.).


[Закрыть], лимонад, ну, о боржоме и сыре и говорить нечего, как, скажем, и о соленьях; заставил послать на базар уборщицу за петрушкой, а когда она через минуту-другую вернулась, мастерски покрутил веточкой петрушки в стакане с шампанским, чтоб выгнать газ, – иначе оно, благословенное, трудновато пьется; потом я выразил неудовольствие по поводу поданного грузинского хлеба и заставил снести его разогреть, употребив при этом не искаженное «кухна», а наше исконное, кровное слово, как это делают те грузины, которые знают цену родному языку. Теперь стол ломился от прекрасных блюд и напитков, учтите, это в Чиатура-то. Шалва похвалил меня:

– Молодец, Герасиме, ты оказался максималистом; одно из качеств истинного грузина в тебе действительно имеется.

– Может, чего-нибудь еще не хватает?

– Да.

Так прямо, к моему великому удивлению, и брякнул.

– Чего же все-таки?

– Сделай одолжение, – он поднял палец, – попроси принести лобио или жареную картошку.

– Что, они лучше всего этого?

– Для того, кто не ест мяса, Герасиме, да. И если ты не обидишься, я лучше попью вино.

– Почему?

– Шампанское уж чересчур будоражит, да и не стоит привыкать... кто потом будет меня им поить?

Тьфу пропасть, ускользнул-таки из моих рук. Настроение у меня испортилось, и мне даже вроде как-то неловко стало одному приниматься за цыпленка – недаром говорят: одинокий и за едой жалок. И все-таки, непривычный отступать, я поднял стакан:

– За все то хорошее, что есть на земле.

– И все это ты умещаешь в одном стакане, Герасиме? – удивленно воззрился он на меня.

– Ну да ладно, пусть будет два, – сказал я и вспенил нежнейший вулкан во втором стакане; хорошая, право, вещь шампанское, я его здорово люблю.

– Так да здравствует всяческое добро! – сказал Шалва. – Не добром ли мы и живы?!

У меня открылся аппетит. Я откусил от вырезки – мясо поддавалось чуть туговато – как раз по моему вкусу; и телятина тоже оказалась хороша – нежная, сочная; а когда я принялся за цыплячью ляжку, Шалва спросил меня:

– А хинкали вы любите, Герасиме?

– Смотря как они приготовлены. – Из предосторожности явоздержался от категорического ответа.

– Меня, Герасиме, хинкали натолкнули на одно открытие.

– Открытие?– удивился я, не преминув подпустить иронию: – Не закон ли Ньютона?

– Нет, закон брюха, – серьезно ответил он .– Сейчас объясню, вот – вы, а вот – я, тут уж никуда не денешься. Хинкали, Герасиме, тем более соблазнительны, чем ты голоднее, – начал он свои пояснения. – Ну, значит, идете вы, несколько молодых ребят, в хинкальную, становитесь в очередь, мимо пррносят хинкали, но это пока не для вас, вы только коситесь на них завистливо, и у вас накипает во рту слюна; потом, наконец-то, подходит и твоя очередь, и хинкальщик отпускает тебе это пылающее жаром, волшебное кушанье, над которым вьется парок; ты очень, очень бережно несешь его, и вы все плотно обступаете круглый столик, после чего самый из вас солидный на вид просит у стоящих за соседним столиком позаимствовать вам черный перец и посыпает им – черным, душистым, острым и таким – ууух! – варварски аппетитным! – стоящие перед вами в глубокой тарелке хинкали; тут уж и вовсе весь затрепещешь, но только надобно, чтоб хинкали чуть поостыли... А ты возьми, возьми, голубчик, поосторожней подуй, подуй хорошенько, да так, чтоб попало в самую середку, откуси кусочек и подуй еще, в самый пар, тут весь аромат – уух! – так и ударит тебе в нос; затем потихонечку втяни в себя заполняющий нутро сок, – но что за сок, ииф! – который так и разольется по всем твоим жилам, и начинай осторожненько прожевывать – теперь уже не так горячо; жуешь себе, глотаешь и думаешь про себя – ахмм, ухмм, вот это даа, а когда с трудом наклонишься, бросая в урну очередную шляпку, ну, шишечку, за которую держат хинкали, и тяжело переведешь дух, то тут только и подумаешь: а не хватит ли, не пора ли остановиться... но неет, неет, человече, как можно! Вон ту возьми, что сбоку, она так на тебя и смотрит – ох-хо-хо-хо, что, жжет? – ничего, глупости, запей пенистым пивом, и оно так славненько, так ласково омоет тебе глотку, а теперь дотянись вот до той, братец, вишь, как она перед тобой выставилась, вишь, как смотрит, просто умоляет – не обойди, дескать, вниманием. Воот таак. Что, дышать трудно? Да ну его, ты же не от бега устал! И только под самый конец, когда наешься досыта-до отвала, когда, прости за выражение, обожрешься, раздуешься весь, отяжелеешь, словно колода, и глаза начнут у тебя слипаться от одолевающей дремоты, вот тут только ты смутно ощутишь, что остался все тем же дурнем, каким был до того, как налопался хинкали. Вот это и есть закон брюха, Герасиме дорогой. А ты как думал?!

За столом наступило неловкое молчание. Я выпустил из рук цыплячью ножку.

– Не подать ли вам еще чего-нибудь, батоно, не оживить ли стол? – как бы между прочим спросил официант, глядя за окно.

– А... нет, – сказал я.

А этот самый Шалва обращается ко мне со словами:

– Ешьте, ешьте, угощайтесь, отведайте еще чего-нибудь, Герасиме.

Это же надо: потчевать меня за моим же собственным столом!

8

Но шампанское, друзья мои, свое дело делает. Так было и сейчас: чем больше я пил, тем большую легкость ощущал, тем отраднее становилось у меня на душе. Этот олух тоже потягивал винцо под какие-то там тосты. Теперь, подвыпив, он обращался ко мне с большим уважением, более вежливо, видно, наконец-то раскумекал, чего я стою. Но что-то все-таки он, по-моему, держал у себя на уме, и это временами проскальзывало – ведь, по его же собственным словам, шила в мешке не утаишь. А так он только и заглядывал мне в глаза, таял передо мною точно сахар, раза два даже назвал меня «батоно Сима». С чувством некоторого облегчения я отвалился на спинку стула и стал обозревать окрестность. Мне очень понравились канатные дороги, это очень здорово, молодцы чиатурцы! Но почему-то именно сейчас во мне вдруг вновь вспыхнуло раздражение, которое целый день не давало мне покоя, настойчиво сверля мозги, и я неожиданно взбеленился:

– Да, но, Шалва, чего ради они отапливали вагон в самый разгар лета!

Он отнюдь не разделил моего возмущения, напротив даже – высказал полное равнодушие:

– Как вам сказать, скорее всего, им надо было освоить уголь...

– Как это освоить...

– Не выбросят же они его просто так, верно, а?

– Но не лучше ли выкинуть, чем морить людей?

– Ой, не говорите, вам ли не знать, что за такое дело могут привлечь к ответственности. Иди и выброси после этого...

Поймал меня на слове, негодяй! Чтоб разрядить обстановку, я собственноручно четким, выверенным движением откупорил третью бутылку шампанского и наклонил ее над стаканом, а пока, пена в стакане оседала, а жидкость, напротив, поднималась, он вдруг пригнулся ко мне и говорит:

– Одна просьба есть у меня к вам, Сима, не подведите...

Вот оно! Недаром я с самого начала почувствовал, что ему что-то от меня нужно! И все-таки я ответил ему сравнительно мягко:

– Говори, Шалва.

– Дело в том, батоно Сима, что мне пришла в голову одна мысль, если позволите.

– Ну, почему же, если только все в пределах нормы, – ободрил я его чисто по-человечески. – И ты, и я – все мы люди, все мы человеки.

Не будь я под мухой, черта с два равнял бы я его с собой.

– Так вот что, батоно Сима, все равно ночь нам придется коротать здесь, так не лучше ли, чем искать комнату в гостинице, отправиться к моей родной тетушке, она живет тут же под боком и уж сколько времени просит в письмах, чтоб я к ней наведался; поднимись, говорит, ко мне, Шалико, с друзьями, не пожалеешь, говорит; поверьте, она встретит нас хорошо, по-родственному, с грузинским радушием и хлебосольством; особенно многого, батоно Сима, обещать не могу, но вскормленную кукурузой курочку для нас обязательно зарежут, это уж как пить дать; будет и молодой сыр, и лук-порей, и чади, испеченное на глиняной сковородке, и лобио в глиняном горшочке, ну и, разумеется, натуральное вино, с журчанием, волнышками изливающееся из кувшина. Так как же, поднимемся, что ли, а? – жалобно упрашивал он.

– И речи быть не может, ни в коем случае, – заявил я ему не терпящим возражения тоном.

– Почему, батоно Сима...

– Почему? А потому, что, знаю я, начнутся там эти тосты за братьев и сестер!

– А что в этом такого...

– Я сказал нет, и кончено! – я умею быть неприступным и несгибаемым, когда того требуют обстоятельства. Но он продолжал канючить:

– Ну пожалуйста, ну, батоно Сима, уважьте, прошу вас...

– Нет, сказал я, ох ты, господи! – Вынеся этим возгласом ему порицание, я еще к тому же многозначительно пристукнул ладонью по столу. Теперь-то я понял, что к чему: затащит он меня в какую-то там дыру, чтоб поить кислятиной под паршивенькую закуску, которую разложат на таком низеньком столе, что потом и спины не разогнешь; подпоят там меня дрянным винцом и пойдут петь Лазаря – одна, мол, она здесь, старая, мается, полуслепая, глухая, как тетерев, окажите милость божескую, родимый вы наш, может, удастся прописать ее в городе; а то еще начнут клянчить какой-нибудь материал, вытянут у меня обманным путем согласие и адресок запишут, а потом, глядь, нагрянут в дом со своими грошовыми подношениями.

Мне как раз только до них сейчас! Мне и так неплохо сидится за этим красивенько накрытым столом.

– Тогда, батоно Сима, выпьем хоть здесь за братьев и сестер, – сказал он.

– У-ту-ту-ту, нет, нет! – отрицательно замахал я рукой. – За это я пить не стану.

– Почему, уважаемый? – поинтересовался он.

– Потому что потому, – резко осадил я его.

– Хорошо, батоно, – сразу же согласился он, – тогда я выпью, а вы послушайте.

– Нну, послушать – послушаю.

– Нас трое братьев Кежерадзе, и еще есть у нас одна сестра, выпьем же наше здоровье. Есть у нас еще и двоюродный брат, с материнской стороны, – моей мамы фамилия Санадзе, батоно Сима, – но для нас он все равно что родной, никакого различия.

Как будто все это очень меня интересовало! Я старался на него не смотреть.

– Мы, три родных брата Кежерадзе и наш двоюродный брат, – выбрали каждый свою дорогу и пошли по жизни совсем разными путями: Михаил наш, Санадзе, подался в дирижеры – пошел, значит, по музыкальному пути; Гриша, мой родной брат, всячески старается улучшить отношения между людьми, связать их потеснее друг с другом; а второй мой родной брат, Васико, пристрастился к литературе – пошел, значит по литературному пути.

Я посмотрел на него искоса:

– А вы? Вы сами куда пошли, Шалва?

– Я избрал самый трудный путь, – сказал он, – вот и бродяжу из деревни в деревню.

– Да, но почему, чего ради?

– Из любви, о которой не надо говорить.

– Не пойму, поясните, – пристал я к Ъему.

– Потом, потом как-нибудь, в другое время.

– Ха! Уж не собрались ли вы проехаться со мной в Лиепаю... – по обыкновению, призвал я на помощь юмор.

– Да ну, что мне там делать, в Лиепае, друже... Какая там Лиепая, когда я никак не соберусь побывать здесь же под носом у своей тетушки...

– Что-то наш тамада заслабел с тостами, – прервал я его шутливо.

– Ну, за здоровье моих братьев и сестры Кежерадзе и за моего Михаила, у вас-то, я знаю, братьев-сестер нет.

– Откуда вы знаете? Вот уж... – обалдел я.

– Да ведь вы мне сами об этом на лестнице сказали.

– На какой такой лестнице...

– На лестнице тбилисского вокзала.

Пора было переводить разговор на другую тему, и я взял в руку стакан:

– За здоровье братьев и сестер.

И, поразительное дело, вы думаете, я не стал пить? Как бы не так! А ведь решил же... «Нельзя, – говорил я себе в душе, – нет», а между тем хлоп – глоточек. «Этот тост доканает тебя», и все же снова глоточек, «Хоть до дна не пей» – и еще глоточек, «Что ты делаешь, балбес!» – хлоп еще один, и так выдул все до капельки; но мне, остолопу, и этого оказалось мало – я, правда, поставил стакан на стол, но все еще сжимал его безрассудными пальцами, Шалва, разумеется, почувствовал, что со мной делается, и тотчас же наполнил мой стакан со словами:

– Очень вас прошу выпить и за Михаила, батоно Сима, за двоюродного брата моего.

Я, естественно, не стал ему перечить.

– Это во славу литр... – начал я заплетающимся языком, – за литр... за литературу.

– Ах, нет, нет, то Васико... а этот у нас дирижер.

– За здоровье всех дирижеров... с их палочками...

– Да будет так, аминь, – и добавил с одобрением: – Так-то оно лучше, батоно Сима, пить до дна – это по-мужски.

9

Как теперь подумаешь, и на сей раз мне снова подкузьмил тост за братьев и сестер – едва держась на ногах, я, баран бараном, послушно следовал по пятам за донельзя разгорячившимся Шалвой и, конечно же, изъявил свое полное согласие подняться в деревню; но тут он заметил, что заявляться в деревню в таком дорогом костюме было бы совсем некстати, и заставил меня купить в универмаге бумажные брюки и холщовую рубашку, и я – тьфу, стыд-то какой! – где-то в кустах переоделся; боюсь, что меня еще и видели! Одежду мою Шалва бережно сложил в мой чемодан; единственно, что на голове у меня осталась дорогая шляпа. Он поздравил меня с новой экипировкой, которую, по своему разумению, назвал по-простецки, родным и привычным словом – «плетень»: такая разновидность городьбы, верно, имелась в усадьбе его тетушки. Опередив меня, он быстренько приобрел билеты, пока я сходил со своим чемоданом в одно место, и по моем возвращении говорит с улыбкой: