Текст книги "Только один человек"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

– Простите, вы что, сами это надумали или же... – и добавил: – Боже, как вы мне напоминаете кого-то...

– Нет, меня сюда направил мой руководитель.

– Еще раз простите, но... я должен знать, кто такой этот ваш руководитель, что он за человек... И все-таки на кого же вы так похожи...

– Не прикажете ли доставить сюда моего руководителя? – попытался я прибегнуть к юмору, хотя, по правде сказать, был уже основательно взвинчен.

– Нет, нет, приводить не надо, просто охарактеризуйте его; двумя-тремя словами, чтобы я мог представить себе, с кем по сути имею дело...

– Ну, как вам сказать... Это вполне современный, видный собой молодой мужчина, весьма энергичный и деловитый... И хотя он достаточно молод, к нему уже прикрепили нескольких сотрудников и он повел работу с нами весьма и весьма успешно.

– Значит, по вашим словам, он очень хорошо начал?

– Да! – со злостью сказал я и повторил: – Именно что очень хорошо начал.

– Эх-ма, – с грустью проговорил он, – и маршал Эдмондо Бетанкур тоже о-очень хорошо начинал, а вот как он закончил, это тоже всем прекрасно известно.

– Какой маршал, о чем вы... – встрепенулся я.

– Да о Бетанкуре, маршале, не о толстяке же Аурелиано... – и хлопнул себя рукою по лбу: – Как же это я до сих пор не сообразил, вы ведь как две капли воды схожи с Аурелиано-толстым, только еще до того, как он вовсю расплылся. – И пораженно: – Фу ты, до чего же похож!

– На какого такого толстого, что еще за толстый... – разволновался я.

– На какого? Да на двоюродного брата маршала, ну, на того самого, которого сцапал Диего. Не припоминаете? На мужа Эулалии! Хм! Вот точно таким, как вы сейчас, он представлялся мне в свои молодые годы, прежде чем страшно оброс жиром... Какое поразительное совпадение... а я-то все думаю, где это я вас встречал?

И, можете себе представить, спрашивает:

– Вы возьметесь мне это объяснить?.

Глаза у него вовсю искрились. «Ненормальный он, что ли?» – подумалось мне сначала, но ведь сумасшедшего, разумеется, не стали бы держать на службе... И я сказал ему возмущенным тоном:

– Как вы смеете на работе... в нетрезвом состоянии, а?!

– Я? В нетрезвом состоянии?! – оторопел он и вдруг глянул на меня с укоризной: – Ааа, понял! Стало быть, вы не читали Бетанкурианы, верно ведь, да?

– Нет, – отрезал я. – Но, в конце-то концов, вы будете отвечать на мои вопросы?

– Охотно, охотно, с большим удовольствием... А историю Ансельмо? Варгаса Льоса, Марио...

– Нне-ет.

– А Кортасара?

– Эээ,.. Нет.

Я уже ждал порицаний, а он... он глянул на меня с завистью:

– Счастливчик!

– Это почему?

– Потому что вас ждет впереди такое великое счастье, а я его уже пережил. Э-эх...

– Какое счастье? Что за счастье?

– Да бог мой! – счастье первого прочтения. Выходит, вы латиноам...

– Но позвольте, – не выдержал я, – респондентом тут покамест, как будто являетесь вы?!

– А что это такое – респондент? – живо заинтересовался он.

– Это тот, кого спрашивают.

– Аа, а вам, значит, прибавляется «ко [18]18
   В грузинском языке окончание «ко» придает слову уменьшительное значение.


[Закрыть]»? Только в начале: ко-рреспондент...

– Нет, нет, я – интервьюер.

– Да, прошу прощенья, спрашивайте.

Но тут в ателье бочком протиснулся какой-то застенчивый клиент. Респондент извинился передо мной, помог клиенту снять пальто, приподнял ему двумя пальцами голову, заставил поводить глазами туда-сюда; оглядевшись, снял с меня галстук и подтянул его по шее клиента, включил очень яркий свет, сунул голову в огромный фотоаппарат, еще раз деликатно приподнял клиенту подбородок, приладил что-то к объективу, потом сразу же отнял руку, выкрикнул: «гоп!», снял с клиента галстук, распустив по нечаянности узел; протянул его с большой благодарностью мне, только я не сумел его надеть: «Не умею завязывать галстук, по утрам всегда прошу об этом брата», – и тогда он виновато промолвил: «И я тоже не умею», затем обернулся к перегнувшемуся набок клиенту, уже успевшему просунуть в рукав одну руку, со словами: «Не завтра, а послезавтра» выписал и вручил ему квитанцию, принял задаток – восемьдесят копеек, улыбнувшись, сказал: «Всего наилучшего, дорогой» и вновь предстал передо мной – с головы до ног одна сплошная готовность:

– Прошу прощения – рабочие часы... Так приступим.

Я скинул с анкеты тыльной стороной ладони галстук и приступил:

– Фамилия!

– Кежерадзе.

– Имя!

– Васико.

– Василий?

– Да, да, – смутился он, прошу прощения, ведь «ко» – это ваше: ко-рреспон...

– Я же сказал, что я не корреспондент, а ин-тер-вью-ер, – раздельно повторил я, – понятно? Год рождения!

– Двадцать девятый.

– Тысяча девятьсот... да? – переспросил я с усмешкой.

– Ну ясно.

– Пол!

– Меня зовут Василием! – в свою очередь усмехнулся он.

Я записал: «Мужск».

– Профессия...

– Художественная фотография.

Переходя наконец непосредственно к делу, я поставил перед ним следующий вопрос:

– Любите ли вы свою работу?

– Да так себе... – вяло и безразлично ответил он.

– Почему?

Он уставился мне в лицо, поглядел, поглядел на меня погрустневшими глазами и говорит:

– Я страсть как люблю литературу.

Какое-то время мы оба молчали. Затем я спросил:

– Специальную?

Он с улыбкой качнул головой:

– Нет, художественную литературу.

Я почувствовал себя довольно-таки неловко, но постарался не уронить собственного достоинства:

– Да, да, понятно, уважаемый, но до этого мы с вами еще дойдем, в анкету входят и такого рода вопросы...

– Нет, нет, – снова улыбнулся он, – до этого мы не «дойдем», потому что с этого все начинается и этим кончается.

– Что?!

– Да хотя бы и ваши вопросы – для респондента моего склада.

– Во-первых, с чего вы это взяли? – не на шутку озлился я. – Скажем, вот в настоящий момент я должен спросить вас о том, каковы коммунальные удобства в вашей квартире – очень хорошие, плохие или средние, какое же отношение может иметь к этому литература, да еще литература в узком смысле – художественная?

– Эва, – усмехнулся он, беззастенчиво засматривая в анкету. – Хотя в доме у нас нет центрального отопления, тем не менее условия у меня самые наилучшие, хотите, назовите их коммунальными, хотите как вам будет удобно иначе.

– Это как же так получается?

– А вот как: у меня дома имеется два огромных книжных шкафа, полки, удобное кресло и торшер – по-над самым плечом лампочка...

– Но ведь это же не суть коммунальные удобства!

– Для кого как... – и покосился на меня с пренебрежением: – Значит, художественная – это в узком понимании...

– Да, потому что существует еще литература документальная, научно-популярная, учебная...

– Брошюру пропустили, милейший...

– Хотя бы и так, хотя бы и так, – не сдавался я, ведь упорство, натиск – вот что самое главное. И двинул дальше: —Любите ли вы кинофильмы?

– Нет.

– Почему? – изумился я.

– Финансируемый конкурент.

– Чей?

– Да не нравятся, говорю, – больше радуют глаз, чем ум, вот почему.

Записав «нет», я перешел к следующему вопросу, который после предшествующего оказался совершенно неуместным:

– Какие фильмы вам особенно нравятся?

– С титрами, вам понятно? – окрысился он.

Злиться он, оказывается, умел не похуже меня, но и я тоже вовсю раскипятился. Однако тут вошел новый клиент, и человек, сказавший, что он страсть как любит литературу, весь охваченный гневом, невольно выместил какую-то его частичку на клиенте: «Садитесь, сядьте, говорю» и включил такой яростный свет, что аж лампочки жалобно загудели; потом порывисто вздернул сидящему подбородок и, вдруг смягчившись, погладил его по голове: «Вы-то при чем, извините, у вас тут немного волосы растрепались...» Поначалу несколько огорошенный, клиент миролюбиво улыбнулся, и меж ними воцарилось полное согласие – один сидел точно каменный, другой крутился подле фотоаппарата; «гоп», – сказал респондент, помог клиенту натянуть пальто, на что тот благодарно пробормотал: «Нет, нет, я сам», и с улыбкой протянул ему квитанцию, но не успел клиент осторожно прикрыть за собой дверь, как я, в крайнем изумлении, обнаружил, что на меня глядит совершенно другой человек, глядит с недоверием и вызовом...

– Если вам угодно, продолжим завтра, дело не убежит, – вновь попробовал я прибегнуть к юмору.

– Нет, нет, спрашивайте.

И уж тут я выбрал вопрос, который не должен был иметь ни малейшей связи с его увлечением. Я спросил так:

– Какого вы изволите придерживаться мнения касательно моды? Какого рода одежда вам по более по душе...

– Ширококарманная. Остальное безразлично.

– Как это – ширококарманная? И почему?

– А так: чтобы полезла любая книга.

Нет, это был явно какой-то недоумок. Я поднялся:

– Прошу прощенья, но... меня ждет руководитель.

– Видный собой и весьма энергичный?..

В хмуром молчании глядел он на меня, пока я рассовывал по местам свои причиндалы: ручку – в нагрудный карман, анкету – в портфель, и только когда я уже поспешно зашагал к двери, окликнул меня со спины:

– Вы тут забыли...

Это был галстук.

– Благодарю вас, прощайте... – и осторожно, чтобы не помять, сунул галстук в карман пальто.

– А знаете что? – проговорил он, – вы еще придете...

– Никогда! – свирепо рявкнул я: битый час пошел псу под хвост из-за этого юродивого...

– Вот увидите, если нет...

– Да почем вы знаете?

– Не может быть того, чтобы мы с вами так бесславно расстались друг с другом, – пока что наша беседа походила на материал, какие печатают в юмористических журналах.

– Лучшей беседы у нас не получится, – дерзко бросил я ему, в лицо.

– Нет, почему же? Все еще впереди. Вот увидите, если я не заговорю лучше.

– Ноги моей здесь больше не будет...

– Поглядим, поглядим, – улыбнулся он.

Дойдя до полного изнеможения, я полез в карман за платком, чтобы осушить взмокший лоб, и даже утерся уже, когда обнаружил, что это был вовсе не платок, а нечто совсем другое.

Это был галстук.

4

На Руководителе был отлично связанный свитер, под которым рельефно обрисовывалось его сильное, мускулистое тело – чистая погибель для женщин, во всяком случае, для определенной их части хотя бы. Глянь со стороны – ни дать ни взять атлет; ученый – и такое потрясающее сложение?! А речь – вы бы только послушали его речь! Строгая, стройная, глубоко убедительная, сложная и вместе с тем острая, интеллектуально отточенная, насыщенная терминологией – нет слова или выражения, которого бы он не знал – поистине ходячий словарь иностранных слов. Одно непонятно – с чего он так пристрастился к этим солнцезащитным очкам, у него же очень красивые глаза, да и брови тоже. Вот и сейчас на нем очки. Он расположился в кресле и пересматривает анкеты, которые я ему подаю, приговаривая время от времени: «любопытно», «весьма любопытно». Весь пронизанный радостью, я ерзаю на стуле в предвкушении заключительной похвалы – в руках у него последняя анкета. Мне присуща одна очень странная особенность – в минуты сильного волнения меня почему-то начинает необоримо клонить ко сну. Раз-другой я приписал этот инцидент простому недоразумению, но когда такое неоднократно повторилось, решил показаться врачу. Прочитав адресованную ему записку, врач со всем тщанием меня осмотрел, после чего убежденно заявил, что для тревоги нет ни малейших оснований: истории медицины известны подобные случаи, причем интересно то обстоятельство, что сон начинает одолевать человека лишь в преддверии ожидаемых неприятностей, ибо тело его в этом случае само собой автоматически отключается, чего отнюдь не происходит в минуты приятного волнения, как, например, было и со мной в данную минуту: в чаянии похвалы меня нисколечко не клонило ко сну. Само собой разумеется, что по поводу этой своей особенности я ни с кем из сотрудников не делился – где им понять, что в некоторых случаях тело само собой автоматически отключается перед ожидаемой опасностью; ни черта не раскумекав, они заключили бы с ходу: да чего там, увалень он и есть увалень, вот вам и весь сказ.

Руководитель поднимает на меня глаза и говорит с одобрительной улыбкой: «Молодец, ты здорово поработал». Правда, сказал он всего три слова, но до чего ж зато приятные: «молодец», «здорово», «поработал». «И когда это ты столько успел, а?» Зардевшись, я смущенно склоняю голову, и Руководитель кладет мне руку на плечо: «В общем, друже, ты очень хорошо начал». И тут мне внезапно вспоминается какая-то странная фраза, где-то мною слышанная, ее произнес кто-то совсем недавно, вот только-только, она так и вертится у меня в голове, и мне почему-то становится страшно не по себе. Ах, да-да, вспоминаю я того юродивого: некий-де Эдмондо с какой-то там фамилией тоже, мол, хорошо начал, но... «Общее число анкет могло быть больше на одну, – говорю я Руководителю, – но с одним типом было никак невозможно работать...» – «И ты оставил его?» «Да», – отвечаю я с некоторым беспокойством, но Руководитель спокойно говорит: «И очень хорошо сделал. Если респондент увиливает от ответа, следует сразу же его оставить и заняться другим... Слава те господи, респондентами хоть пруд пруди». – «Чудной какой-то попался человек, – лицо у меня невольно хмурится, но все-таки я улыбаюсь Руководителю, – ко всему, что ни возьми, он подходит под каким-то своим углом. Нет, с ним никак невозможно было работать...» – «А под каким углом, собственно?» – спрашивает Руководитель, на губах которого играет безмятежная улыбка. «Под литературным, да притом еще в узком смысле этого слова; ко всему он подходит исключительно с точки зрения художественной литературы...» – «С точки зрения литературы, говоришь? – вопрошает Руководитель слегка заинтересованно. – То есть как это, если выразиться точнее?» – «А вот как... – начинаю я припоминать. – Он, к примеру, заявил, что вполне доволен своими коммунальными условиями, поскольку у него имеются книжные шкафы, полки и лампочка...» – «Ха-ха-ха, – снисходительно посмеивается Руководитель, – надо думать, ему невдомек, что разумеется под словами «коммунальные услуги». А еще?» – «Еще... – силюсь припомнить я. – Да! Я спросил его про моду, какая, мол, одежда ему более по вкусу, а он: ширококарманная-де, чтоб полезла любая книга». «Ах вот оно ка-ак!» – тянет руководитель и, почему-то, резко поднявшись с места, идет к окну, уставляется в него и, даже не глянув в мою сторону, спрашивает: «А что он еще тебе сказал, интересно?» – «Я больше не дал ему говорить... Встал и ушел...» – «Встать и уйти всегда можно, – замечает Руководитель, – но анкету ты должен был заполнить, должен был во что бы то ни стало... Или, может, он больше не пожелал отвечать?» – «Нет, как не пожелал, – честно признаюсь я. – Он даже сказал: мы-де еще обязательно встретимся друг с другом». – «И представь себе, сказал совершенно правильно, ты это понимаешь? – берет тоном выше Руководитель. – А почему правильно, я тебе сейчас разъясню». Теперь он уже больше не стоит подле окна, а взад-вперед расхаживает по комнате, а я провожаю его взглядом. Вы понимаете, правильно сказал, говорит!.. Что же он может под этим разуметь? Боже милостивый, меня снова начинает одолевать дрема, и я вдруг припоминаю: «Да, да, я спрашиваю его, какие фильмы вам нравятся, а он: «с титрами, мол». «Почему?» – «Наверное, потому, что титры надо читать!...» – «Это он, значит, до такой степени любит литературу?! Ого-го, – потирает руки Руководитель. – Этого человека нам ни в коем случае нельзя упускать». И, продолжая расхаживать взад-вперед: «Ну и ну! Ишь ты каков!» Он глядит на меня некоторое время раздумчиво и вдруг обрушивает на мою голову целую лавину вопросов и сентенций: «Так вы полагаете, что познать внутреннюю суть индивида менее интересно, нежели накопить целую кучу шаблонных ответов, полученных от тех, что на весь наш комплекс отвечают только с точки зрения раз и навсегда присущего им, избранного по собственной воле рода занятий? И вы считаете, что от художественной литературы как таковой можно так просто и бездумно отмахнуться! Но есть ли на свете что-нибудь более приятное, чем почитать изредка где-нибудь в тенечке, к примеру, Диккенса? И разве не литература дарит нам одну из прекраснейших возможностей другой раз культурно отдохнуть?!» Руководитель внезапно смолк, и, глядя на него, можно было безошибочно сказать, что он ударился в размышления о своем собственном будущем научном труде, потому что в такие минуты он непременно именно на такой вот манер вскидывает голову, слегка отведя ее вбок, и принимает вид удивительно твердый и непреклонный. Даже сквозь темные очки меня сейчас насквозь пронизывает его леденящий взгляд, и – представляете? – он вдруг говорит мне суровым, не терпящим возражения тоном: «Сегодня же извольте отправиться к упомянутому респонденту и заполнить анкету строго в соответствии с его ответами и желанием. И помните, иной раз высказывание оригинального индивидуума может содержать в себе много больший интерес, нежели десятки и сотни банальных ответов. Но прежде всего нам следует твердо удостовериться, что этот человек и в самом деле чрезвычайно любит литературу, иначе говоря, один из видов культурного отдыха, а уж коль скоро мы со всей несомненностью убедимся, что художественная литература и вправду красной чертой проходит через всю его жизнь, то тогда и займемся вплотную выяснением вопроса – почему, по какой причине», – и, несколько смягчившись, заключает: «Ну ладно, топай... Я на тебя надеюсь».

5

У меня, что называется, ноги не шли, но куда денешься – дело есть дело. И я хочешь не хочешь поплелся к Человеку, который страсть как любил литературу.

Затянутая ледком улица вела под уклон, хорошо хоть посыпали опилками – не так скользила нога. И все-таки я спускался медленно, с опаской, нет-нет невольно возвращаясь к мысли: «Куда меня несет! И черта ли я там потерял!» Сказать, что я был в гнусном настроении, было бы слишком мало – я был в отчаянии... Оскользнувшись, растянулась на льду какая-то женщина, это меня немного распотешило – я даже, кажется, улыбнулся. Но стоило мне подойти к знакомому ателье, как меня вновь охватило смятение – вплоть до нервной зевоты. В помещении горел свет, и я, собравшись с духом, решительно толкнулся в дверь – внутри никого не было. Пораженный этим непредвиденным обстоятельством, я пень пнем застыл у порога, пока до меня не донесся приглушенный голос: «Сейчас выйду, я печатаю снимки». Навострив уши, я понял, что голос доносится из-за узенькой двери, которую я только теперь едва приметил. Уселся в кресло, жду; неприятно поджидать человека, на которого тебе и взглянуть тошно. Обвожу взглядом стены, глаза со всех портретов в основном уставлены на меня; правда, кое-кто отворотил физиономию или склонился грациозно головой к плечу; более всего мне претит настойчивый взгляд какого-то мальчишки-очкарика, и я начинаю смотреть на какую-то оголенногрудую чаровницу; она, притворщица, безучастно косит в сторону. Вот-вот, будь он неладен, появится респондент. Я волнуюсь, невероятно волнуюсь, на меня давит свинцовая тяжесть, ох, как тягостно, тяжело! Женщина теперь смотрит в мою сторону, но мне уже ни до чего; я весь набряк, отяжелел... тяжелею, лею... Оставьте меня в покое,– уже и сам не знаю, говорю или думаю; расслабляюсь, млею, лею, а она все не отстает от меня – легонько, осторожно касается рукой моего плеча и нежно, вкрадчиво: «Иано, иано...» Нет, нет, незначительные осадки,– говорю я или думаю; тягостно, тяжко мне, я слабею, расслабляюсь, ляюсь... И снова это мое плечо и то же вкрадчивое «Лиано, лиано»... Избавьте меня бога ради, ничего я больше не хочу, только отстаньте, дайте покой; погодите, погодите, троллейбус сыто скользит по мокрому асфальту, небольшие осадки, и снова, снова, только более настойчиво, вкрадчиво и лукаво: «Релиано, релиано», потом хлопок в ладоши. Раскрываю глаза – я люблю этот звук – и теперь уже сам ее фотографирую, только в фиолетовом фокусе она двоится и расплывается, зато я отчетливо различаю: «Урелиано...» и взор мой внезапно проясняется; но где там женщина, какая женщина – это же респондент! Видимо, я вздремнул невольно, а он, видите ли, будит меня, тряся за плечо: «Аурелиано... Ведь я же говорил вам, что вы еще придете, Аурелиано».

6

И что это, однако, за странное свойство организма – словно по предписанию, впадать в сон перед ожидаемой неприятностью. Но я все-таки держу марку: поднимаюсь на ноги и говорю: «Вчера допоздна заработался, до самого рассвета корпел над литературой». «Садитесь, садитесь, располагайтесь, пожалуйста, не над художественной ли?» – спрашивает меня респондент – он опять взялся за свое, но, положим, мне это только на руку. Следуя указаниям Руководителя, я, несколько придя в себя, говорю: «Продолжим. Вопросы...» – Он незамедлительно откликается: «Конечно, конеч...– и, повернув голову, кричит в сторону узенькой двери: – Ты пока приготовь раствор, Клим». Я еще не успеваю подумать, что это еще там за Клим, как мой респондент предупредительно поясняет: «Мой ассистент...» Я раскрываю портфель, выкладываю на стол анкету, осторожно заключаю между пальцами ручку – чернила немного протекают – и спрашиваю:

– Много ли свободного времени у вас теряется понапрасну?!

– Ни капелюшечки.

Я поражен:

– Как же это?

Он в свою очередь недоумевает:

– А чего ради, собственно, мне его терять!

– Ааа, вы меня не совсем поняли. Конечно, никому не с руки напрасно терять время. Но ведь каждому, в том числе и вам, приходится проехать куда-то на транспорте, заглянуть в гастроном или в другой какой магазин, ну, затем, приготовить ужин или позавтракать в столовой...

– Минуточку, минуточку, – прерывает он меня, – это, напротив, вы меня не поняли: я действительно никогда не теряю времени, если мне, положим, приходится постоять в очереди, изжарить себе яичницу или съездить куда-то на трамвае...

– Но как же это так? Каким образом?

– А очень просто. Вы, вероятно, полагаете, что любить литературу – это всего-навсего читать книги, а разве все то, что прочтешь, не надо осмыслить? Не велика беда не найти сидячего местечка в трамвае – ведь и стоя вниз головой можно думать.

– Да, но о чем?

– О чем? Да о том, что прочел... или о том, что вспомнится.

Оох, Руководитель... И все же я, скрепя сердце, продолжаю...

– А если вы изволите пребывать не в настроении?

– Нуу! Именно тогда-то это особенно и нужно, когда ты в плохом настроении.

– Почему?

– Чтоб прийти в хорошее настроение.

Ненормальный какой-то, черт его дери... Надо же – смотрит на меня, как обалделый, и вдруг выпаливает изумленно: «Господи, как вы все-таки похожи на Аурелиано-толстого, только до того как он нарастил телеса... Ведь вы не обидитесь, если я буду вас называть Аурелиано?»

Да как он смеет позволять со мной такое!

– Я попросил бы вас соблюдать этикет, – говорю я взыскательным тоном, – меня зовут Тамазом.

Он демонстрирует мне ладони – с ног до головы одна покорность:

– Хорошо, Тамаз, хорошо, дружок.

Я отвожу от него взгляд.

– Человеку присуще одно удивительное свойство, – раздумчиво начинает он безо всякого вступления, и я вижу, как прямо у меня на глазах он совершенно преображается – это уже совсем другой, совсем новый человек: взгляд его не поблескивает больше лукавыми искрами, он отрешенно глядит куда-то мимо меня с затаенной грустью в лице и рассказывает мне какую-то странную историю, и про кого бы – вы только подумайте! – про жабу. По его словам, жаба, оказывается, не примечает насекомого до той поры, пока оно неподвижно, но стоит ему промелькнуть у нее перед глазами, как она тотчас же его заглатывает. Если поблизости в воздухе не мелькает какая-никакая мошкара, перед взором жабы лишь один сплошной серый экран. Взгляд ее оживает, только когда перед нею пролетает насекомое. И это потому, что, если бы она постоянно воспринимала окружающее во всем его земном многоцветье, то не выдержала бы и погибла от утомления, ибо мозг ее устроен до крайности примитивно... Что до человека, – продолжает респондент, – то с ним дело обстоит совсем наоборот. Лиши его возможности думать, мечтать, созерцать, и мозг его погибнет от истощения. А постоять в очереди – это не столь уж большая беда, тут тебе ни трудности никакой, ни потери времени – стой себе и размышляй о своем, благо никто тебе в этом не помеха... Так поневоле всегда узнаешь или увидишь что-либо новое. Если не верите, прикройте на минутку глаза. Чувствуете что-нибудь?

– Нет.

– И ничего не слышите?

– Нет.

– Ну-ну, поднапрягитесь.

Где-то капало, издали доносилось покряхтывание машины.

– Ведь слышите?

– Да.

– Даже если и уши зажать руками, все равно что-нибудь примерещится, – так уж устроен человек. А нуте-ка, попробуйте.

Я, верите ли, заинтересовался, поплотнее закрыл глаза, крепко зажал уши ладонями и, совсем недолго пробыв в таком положении, ощутил поначалу лишь какую-то пестреющую тьму – причем я всячески старался, в пику респонденту, ничего себе не представлять, – затем вдруг совершенно явственно увидел треного раскорячившийся фотоаппарат, а открыв глаза, вздрогнул от неожиданности: какой-то плюгавенький человечек, совсем еще молодой, лет эдак восемнадцати, невообразимо шустрый коротышка с зачесанными набок волосами, яростно счищал щеткой налипшую на рукав грязь; вот где я по-настоящему удивился – откуда он вдруг возник? Хорошо, респондент поспешил сообщить мне: «Это мой помощник Клим».

У меня отлегло от сердца: та узенькая дверь была приоткрыта, и я сразу же все понял, не то откуда было мне знать, что он вошел – это с закрытыми-то глазами и с ушами, туго зажатыми ладонями!

– Очень приятно, – бойко сказал Клим и протянул мне свою крохотную правую лапку. Я тоже подал ему руку, он пожал ее, задержавшись взглядом на моих пальцах:

– Что, ручка протекает? Покажите-ка.

Он принял из моих рук ручку, сдвинул брови, оглядел ее со всех сторон, проверил на свет, потом живо извлек что-то из ящика,приладил, подогнал, смазал какой-то желтоватой жидкостью, подул, покрутил-повертел в руках и подал мне:

– Вот, получайте, все в порядке.

Респондент не преминул выразить свое удовольствие:

– Огонь, чистый огонь... – и снова... снова обратился ко мне:

– Ну как, увидели что-нибудь?

– Когда?

– Закрыв глаза.

– Да, фотоаппарат.

– То-то. Даже этот аппарат запал вам в душу, – и снова глядит на меня в задумчивости, – а сколько найдется на свете романов, которые много интереснее любого из существующих на земли аппаратов. Вот, скажем, если вам приходилось читать... о чем же вас спросить, я даже как-то растерялся... Что бы такое назвать, а, Клим?

– «Мадам Бовари»! – благоговейно произносит Клим.

– Да, вот хотя бы «Мадам Бовари» вы читали?

– Э-э-э... не-ет,– говорю я, но пусть бы раньше язык у меня отсох, таким взглядом он меня смерил: – Скажите, говорит, могу ли я вас за это похвалить, не кривя душой, как по-вашему?

– Нет.

– Тогда я лучше прикушу язык.

Даже этот сопливый недомерок Клим и тот смотрит на меня с осуждением, и хоть мне вообще не свойственно краснеть, я весь заливаюсь краской:

– Обязательно прочту.

– То-то, – говорит респондент, – возложив руку на мое плечо и с ласковой улыбкой заглядывает мне в глаза, – вот это совсем другой табак! – Короче, я заставил его себя полюбить.

7

И так как ему надо было срочно отпечатать снимки каких-то энергетиков, закончивших курс десять лет назад, мы с ним вошли в ту самую узенькую дверь; он проявлял фото, и мы между делом вели беседу в тусклой мгле, разбавленной жиденьким красным светом. Отвечал он мне кратко, четко, без волнения, и я, воспользовавшись благоприятной обстановкой, задал ему очень трудный вопрос, на который так сразу, вдруг, никому не ответить: «Скажите, довольны ли вы жизнью?» Однако он ответил без малейшей заминки: «Смотря по тому, с каким автором я в этот день повстречаюсь...» Пока мы беседовали, на белоснежной фотобумаге, опущенной в какой-то раствор, выгнулась чья-то бровь, потом проступили губы, глаза, волосы. «Рождаются, – пошутил респондент. – Иногда попадется такой интересный персонаж, ну, вот вроде, простите, вас; ах, и как же вы похожи на Аурелиано, но только до того, как он разжирел. А вот этот, дорогой мой Тамаз, – он коснулся пинцетом какого-то «новорожденного», – видать, человек безобидный; но бывают, представьте, и злые, заносчивые, напыщенные, – ведь такие никогда не переведутся; случается, встретишь и добряка; выступаю ли я на собраниях? Нет, нет, никогда! Во-первых, с фотографами редко проводят собрания, но если бы они бывали и ежедневно, я и тогда бы ни за что не выступил – могу ли говорить одинаково с людьми разного нрава и развития, хотя бы их было и всего только двое! И к двоим не подойдешь с одной меркой, если один не читал, например... назови какого-нибудь известного писателя, Клим... Да вот, если, скажем, один из них не читал Стендаля, а другим он читан-перечитан от корки до корки, – разве же с двумя такими людьми можно говорить одними и теми же словами? Теперь напечатаем эту пластинку, Клим... Что же касается следующего вопроса: какая наука меня привлекает, то есть какую науку я люблю – да? – то на это мне затруднительно ответить: слишком слабо я разбираюсь в науках, и ээ... можно мне сначала сказать, какую науку я не люблю? Ну вот хоть математику... Это чье же такое лицо, господи боже ты мой, Клим! Что за самодовольная рожа, просто нечто невообразимое! – пристально вглядывается он во влажный снимок. – Ну можно ли такому человеку хоть в чем-то поверить? Кто же он, интересно, такой, как ведет себя на работе, в семье? Эту карточку напечатай и для нас, Клим, повесим ее в кабинете на видном месте – всего хоть разок взглянув на нее, каждый поймет, как отвратительно самодовольство; я вот давеча говорил о математике, науке, как принято ее считать, точной, да только не всегда она точна. Приведу вам грубый пример... Есть у меня один знакомый с детских лет, рос он, бедняга, в роскоши, да и повзрослев, не знал ни в чем отказа у своих родителей; так он, несчастный, вечно ходил с повешенным носом, туча тучей, у него так и остались до сих пор голодные глаза, и это как раз потому, что он всегда был сыт по горло, ну разве же можно утолить голод, если ты вечно сыт! И знаете, куда его повело? Он превратился в трепача и бахвала; мозг-то ведь праздный, ничем не обремененный, вот и пристала к физии несъемная маска самодовольства, вроде как и у этого надутого индюка...

Внимательно слушавший его Клим вдруг огорченно говорит:

– Фу ты пропасть, я его совсем зачернил!

Оказывается, Клим забыл вовремя достать брошенную в раствор фотокарточку, и лицо на ней почернело в уголь, но Человек, который страсть как любил литературу, успокоительно говорит: «Пустяки, Клим, фотобумаги у нас с тобой, слава богу, хоть отбавляй». «Да, но как это я проглядел, одна чернота вышла», – сокрушается Клим. Однако респондент, разглядев сквозь черноту того самодовольного типа, пренебрежительно замечает: «Затемнил, зачернил... Небось в академики его избирать не собирались... Да, так о математике, – продолжает он. – Вот, скажем, стоит на улице тот балбес, взращенный в холе и неге, а рядом с ним... назови, Клим, какого-нибудь великого писателя, величайшего... Ооо, лучше нельзя было и придумать! Так вот, стоят, стало быть, рядом гордый, перстом судьбы отмеченный сухорукий, тощий и оборванный великий испанец и бок о бок с ним эта ничтожная шваль, этот паскудник, которого я вам давеча охарактеризовал; даром, что жили они в разные эпохи, что с того! – ведь и в те поры нашелся бы, верно, не один ему подобный; ну, значит, стоят они рядком, плечом к плечу, – ведь мыслью-то не возбраняется углубляться в недра тысячелетий, – а мимо них проходит какой-нибудь бесталанный, а, впрочем, может, и высокоодаренный, математик, которого, положим, спрашивают: сколько человек здесь стоит? Он, несомненно, ответил бы – два. Но какой же это ответ, я вас спрашиваю! Как это так «два»! Разве же тот и этот единица плюс единица?! Нет и еще раз нет! Математика порой вовсе не точная наука. В литературе, милейший мой, такой неточности вы никогда не встретите, хотя литература и не подвластна никаким законам, – эта великая беззаконница. Но «беззаконница» в своем, совершенной особом смысле, драгоценнейший мой... Никому и в голову не придет сказать, что по земле Испании странствовали некогда двое верховых, нет, нет, это один, долговязый и тощий, странствовал, а другой – толстяк-коротышка – всего лишь сопровождал его. Доставай, доставай, Клим, не то снова передержишь, ну тебя совсем, – и улыбается.