Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
С детства он привык не скользить по поверхности, а думать о том, что попадается на глаза, что приходится делать и переживать. Едва научившись писать, он завел тетрадку, где стал записывать все важнейшие наблюдения и происшествия в своей жизни: какие игрушки были на елке, когда ему мама купила мороженое, сколько раз мимо их дома прошел «полома́тый», как он тогда почему-то называл грузовой трамвай.
Один раз они с мамой были в кино. Перед сеансом в фойе была какая-то лекция. Из этой лекции он понял только то, что в ней говорилось о бабочках и о какой-то борьбе за существование. И когда они с мамой потом были за городом и Вале попалась красивая бабочка, он в восторге закричал:
– Мама! Смотри, какую я борьбу за существование поймал!
И в детских играх своих, уединенных, обособленных, он тоже всегда думал, что-то соображал и воображал. Он любил представить ландшафт местности, в которой никогда не был, представить в лицах историческое событие, о котором прочитал в книге.
Из-за этой своей привычки много думать и наблюдать он и казался этаким букой с зеленоватыми, непонятными глазами. Сидя за партой, он смотрел сквозь очки с толстыми стеклами, все видел, за всем наблюдал – за собой, за своими товарищами, за учителями. Учителя ведь тоже разные бывают. Слушаешь одних – и у тебя обязательно возникают какие-то мысли, хочется спросить о том-то и о том-то. А бывают такие, у которых на уроках не думается, – так просто, запомнишь – и все. Учиться у них легко, но скучно – точно по тесному переулку идешь и ничего не видишь, кроме этой тесноты.
Вот у Полины Антоновны наоборот: она никогда не дает скучать.
Валя и раньше любил математику. Еще совсем маленьким он любил откладывать на отцовских счетах одно за другим толстенькие колесики и смотреть, что из этого получается. Потом он полюбил собирать и считать разные вещи – считал календарные листки, конфетные обертки, спички в коробке, игральные карты. Играя, он научился читать, научился считать, складывать и вычитать. Так же, играя, складывая спички рядами, он догадался, что такое умножение, и, наконец, постиг сущность деления.
Случилось это таким образом. Ребята играли на дворе в прятки. Валю долго не находили и в конце концов забыли о нем. А он, сидя за сваленными у забора бревнами, занялся от нечего делать своими пальцами – стал делить их на группы по два, по три и вдруг обнаружил, что если брать по два пальца, то получается ровно пять пар, а если по три, то один палец остается лишний. Валя слышал до этого, что, кроме умножения, есть еще и деление, только не знал, как оно делается, и теперь у него мелькнула догадка. Он побежал к маме и спросил:
– Это деление?
– Деление, сы́нка, деление! – ответила мать и поцеловала его в голову.
Валя очень обрадовался, тут же побежал к ребятам и стал хвалиться, что он знает деление.
Но в школе он учился не очень охотно: то, что проходили в классе, его не интересовало, он всегда забегал вперед. В конце первого класса он научился у третьеклассника умножать большие числа с нулями в середине. Потом, он узнал о существовании иностранных языков и стал писать русские слова иностранными буквами. Познакомившись с географической картой, он стал увлекаться ею – рисовал на ней выдуманные им страны, их государственные флаги.
Увлечений было много, но больше всего Валя все-таки любил математику. Он не понимал тех ребят, которые примеры, «столбики», предпочитали задачкам, и его никогда не радовала знакомая или очень легкая задача. Наоборот, он любил, когда задача не получалась. В этом было особенное удовольствие: не получается, не получается, а потом получится! Он любил посидеть, подумать, поломать голову и нащупать то главное, с чего все начинается.
И вот Полина Антоновна говорит то же самое: «Математика учит думать». Недаром ребята так и прозвали ее: «Посмотрим шире!» Некоторые повторяли эти слова полунасмешливо, но Валя не вкладывал в них никакой иронии.
Полина Антоновна действительно любила на своих уроках раздвинуть рамки того, о чем шла речь, и за частным вопросом показать общее, всегда новое и неожиданное. Это не было расширением программы. Наоборот, она была сторонницей всемерного сокращения программ и на всех учительских совещаниях горячо доказывала, что детская голова не чулан, в который можно складывать что угодно, как угодно и сколько угодно. Но она была такой же горячей противницей и бесплодного, сухого формализма в самом живом деле из всех человеческих дел – в обучении.
– Ну вот, мальчики! Мы изучали положительные числа, а теперь будем изучать отрицательные! – так в шестом классе начала новую тему учительница, на уроке которой Полине Антоновне, как председателю математического объединения школы, пришлось присутствовать.
А почему? Зачем? Откуда вдруг взялись эти отрицательные числа? А может быть, без них можно обойтись? Что это? Ученые изобрели? Учителя придумали на горе детям? А где жизненные корни этих самых отрицательных чисел и их практическая необходимость? Где понимание их?
Вот так и получается: формулы ученик выучил, а как применить их – не знает.
Поэтому у Полины Антоновны были свои любимые темы, где можно распахнуть горизонты и показать идеи, которые таятся за «сухой цифирью». Она глубоко убеждена: учение – это не только усвоение того, что есть, и учитель не должен просто, как вещь, переложить знания из одних рук в другие. Толкать, будить творческие мысли, намечать жизненные дороги, бросать языки пламени, которые зажгут души, ищущие подвига, – вот что, по ее мнению, должен делать учитель.
«Что это, дядя?» – спросила маленькая девочка, увидев непонятные ей знаки интегралов. Потом из этой девочки выросла Софья Ковалевская, гордость русской математической школы. И Полина Антоновна любила, не скупясь, бросать эти «языки пламени» всегда, когда это было возможно. Пусть они не все возгорятся. Но разве каждое семя всходит из тех, которые сеятель бросает в землю?
Вот простое повторение того, что было пройдено раньше. Кто-то из учеников, ссылаясь на аксиому о параллельных прямых, говорит, что через одну точку, лежащую вне данной прямой, можно провести только одну не пересекающую ее, то есть параллельную, линию. И вдруг Полина Антоновна делает короткое, как будто совсем мимолетное замечание:
– Конечно, это относится к геометрии Евклида. Но существует другая геометрия, по которой через эту точку можно провести по меньшей мере две, не пересекающие данную, прямые.
– Как две? – раздается недоумевающий голос Вали Баталина.
– По меньшей мере две, – повторяет Полина Антоновна. – Есть такая система геометрии, созданная нашим великим русским математиком Лобачевским.
– Но как же это может быть?
– По этой системе может быть.
После урока Валя подошел к Полине Антоновне. Вместе с ним подошел и Борис Костров и прямо сказал то, что Валя сразу не решился высказать:
– А мы раньше-то правильно учили?
– Правильно.
– Так что же?.. Значит, у Лобачевского неправильно?
– Нет, и у Лобачевского правильно.
– Как же так? – спросил теперь Валя. – Ведь простая человеческая логика…
– Человеческая логика не такая уж простая, – ответила Полина Антоновна. – Вы хотите сказать об очевидности…
– Ну, и об очевидности…
– Да, но иррациональные числа тоже не укладываются в простую очевидность. Это тоже скачок в новое качество. Так и здесь. Одним словом, совсем другая система. Если хотите, мы познакомимся с нею на математическом кружке.
Все это казалось необычайным, все перевертывало, будоражило мысли.
Как же так? Как это может быть, чтобы об одном и том же утверждать разные вещи и чтобы они были одинаково правильные? И как примирить с этим простую очевидность, от которой никуда не уйдешь, и обыкновенную человеческую логику, от которой тоже никуда не денешься?
Валя взял энциклопедический словарь, нашел там статью о Лобачевском, прочитал и ничего не понял. Но это не охладило его, а еще больше раззадорило. Он должен познакомиться с Лобачевским и понять его, он добьется этого во что бы то ни стало и чего бы это ему ни стоило. По сравнению с этим и шахматы и все другие его увлечения показались ему детскими, пустыми забавами.
Валя спросил у Полины Антоновны, что можно почитать о Лобачевском, и она указала ему ряд названий. Он обежал чуть ли не все букинистические магазины, нашел из этого списка несколько книг и, сидя в троллейбусе, нетерпеливо перелистал их. В первую очередь, казалось, нужно было бы прочитать большую, в черном переплете книгу «Лобачевский». В ней было много чертежей, рисунков, портретов великого математика, и, прежде чем приступить к чтению, Валя долго и внимательно вглядывался в эти портреты. Они разные и сделаны, очевидно, в разные периоды жизни ученого. В одних больше светлой романтической молодости, на других лежит налет глубокой жизненной горечи. Но на всех бросается в глаза лоб, невысокий, выпуклый, и полный мысли сосредоточенный взгляд.
В то же время привлекала Валю и другая книга: Костин – «Основания геометрии». В ней было больше чертежей и формул, она казалась более трудной и потому более интересной.
Валя целиком ушел в чтение этих книг, и вот геометрия вдруг перестала быть для него простым школьным предметом – собранием теорем, выдуманных учителями для того, чтобы досаждать ученикам. Вся многовековая история этой науки раскрылась перед Валей, начиная с древнейших и примитивнейших способов передела земель в долине Нила. Было очень интересно узнавать, как постепенно открывались и накапливались те теоремы, которые теперь приходится учить. Открытие каждой из них было в свое время великим достижением, ступенью в развитии человеческого мышления, прежде чем они не были объединены в строгую систему знаменитыми «Началами» Евклида.
«Нет ничего удивительного в том, что эта наука, как и другие, возникла из потребностей человека. Всякое возникающее знание из несовершенного переходит в совершенное».
Вале очень интересной показалась эта мысль древнего грека, Евдема Родосского, и он решил выписать ее в свою записную книжку.
Постепенно углубляясь в вопрос, он узнавал о несовершенствах Евклидовых «Начал» и о знаменитом пятом постулате – о том, что через точку С, лежащую вне данной прямой, в той же плоскости можно провести только одну, не пересекающую эту прямую линию.
Но уже в древности, после Евклида, заметили, что истина, утверждаемая здесь, совсем не так очевидна, чтобы ее можно было принимать на веру. Так, может быть, это не постулат, а теорема? Может быть, ее можно доказать, выведя из других более простых и очевидных истин? Многие крупнейшие умы в математике, от Птоломея до Лобачевского, на протяжении двух тысяч лет бесплодно бились над этим доказательством.
«Я прошел весь беспросветный мрак этой ночи и всякий светоч, всякую радость жизни я в ней похоронил», —
так Вольфганг Больяи в письме к сыну Иоганну подводил итоги своих бесплодных изысканий, которым он посвятил целую жизнь.
И вдруг оказалось, что в этих доказательствах нет нужды, что возможна геометрия, которой этот недоказуемый постулат не нужен. Эта геометрия абсолютно стройна, абсолютно логична и так же свободна от внутренних противоречий, как и геометрия Евклида с ее злополучным пятым постулатом.
Такую геометрию создал Лобачевский.
Валя совершенно забросил уроки и нахватал двоек. За двойки Полина Антоновна его поругала, но внутренне была очень довольна: двойки он исправит, а семя мысли, брошенное ею когда-то, в начале года, уже давало всходы.
Но вот на математическом кружке возник вопрос о распределении докладов. Общая тема работы – «Великие русские математики». Первый из них – Лобачевский. Кому поручить этот доклад?
Полина Антоновна назвала Валю Баталина. Но Валя вздрогнул и испуганно, чуть ли не исступленно, затряс головою.
Он никогда не выступал ни на каком собрании, он никогда не говорил публично, кроме ответов в классе, и считал, что не умеет говорить, не может связать двух слов. Он действительно не умел связать двух слов, как только переставал быть наедине с собой. Сам же с собой он часто говорил, составлял целые речи, произносил большие, горячие монологи. Но его смертельно пугала аудитория, взгляд многих десятков глаз, перед которыми он должен стоять один, говорить что-то такое, что другие должны принять и с чем должны согласиться. Ему всегда казалось, что для этого нужно очень много знать или очень много сделать, – одним словом, нужно иметь большое право, чтобы говорить перед людьми, а он, Валя Баталин, такого права не имеет. Он обязательно скажет или не так, или что-нибудь такое, что другие уже давно знают, и все будут смеяться над ним, ну, может, не смеяться, а будут думать, что он напрасно отнял у них время, напрасно говорил о том, что и без него ясно. Правда, потом нередко оказывалось, что другие ребята говорили то самое, что собирался сказать Валя, и ничего не было в этом ни смешного, ни глупого. Но Вале никто на помог побороть в себе эту робость, и он так и продолжал ходить в «молчальниках», «пассивных», стесняясь сам себя.
Не мог он побороть своей нерешительности и теперь. Если бы еще выступить с докладом в классе, перед своими ребятами… Но на кружке собираются ученики всех старших классов, будут ребята и их соседнего восьмого «А», задиры и насмешники, и одна мысль, что ему придется перед ними выступать, приводила Валю в трепет.
– Напрасно! – огорченно сказала Полина Антоновна. – Вы секретарь кружка и отказываетесь… Почему?
– Нет, Полина Антоновна! Я не буду! Не могу! – заявил Валя, решительно тряхнув головою.
Полина Антоновна обвела взглядом сидевших вокруг нее ребят: один потупил глаза, другой улыбается, третий – явно случайный посетитель кружка, и неизвестно, придет ли он в следующий раз. А «Лобачевский» слишком сложная и ответственная тема. Такую тему рискованно поручить кому-нибудь. Вот Дробышев из восьмого «А». Он бы, пожалуй, с ней справился. Неторопливый и медлительный, он обладал строгим математическим складом ума и большим упорством. Но он почему-то молчит, а заметив устремленный на него взгляд учительницы, произносит!
– Меня интересует Софья Ковалевская, Полина Антоновна.
Да, это мальчик вроде Вали Баталина – со своим, самостоятельным кругом интересов!
А Прянишников из того же восьмого «А» иронически улыбается и говорит:
– Чудна́я эта геометрия! Запутаешься!
Тогда неожиданно поднялся Борис.
– Позвольте я возьму эту тему.
– Вы?
– Да! – Борис прямо и испытующе смотрел в глаза Полины Антоновны, точно спрашивал: «Вы думаете, я не справлюсь?»
Это предложение обрадовало Полину Антоновну, но и смутило. С одной стороны, ей бросилась в глаза та порывистость, с которой Борис встал в ответ на легковесную реплику Прянишникова. Явный вызов! Но не дерзок ли он, этот вызов, И нет ли в нем горячности спортивного азарта? И справится ли, на самом деле, с этой темой Борис? Для него она хотела наметить что-нибудь другое, попроще. И в то же время как обрезать рвущиеся к полету крылья?
Малодушие Вали Баталина ее возмутило. «Вот уж действительно унижение паче гордости», – подумала она. И в укор ему и в наказание ей захотелось сейчас же передать доклад о Лобачевском именно этому решительному и быстро растущему парнишке, – пусть подумает, поработает и покопается в книгах. Почему бы в самом деле ему и не справиться?
Но, взглянув на Баталина, она поняла, что творилось в его слабой, не уверенной в себе душе. Бывают лица, на которых ничего нельзя прочесть. Плохо это или хорошо – Полина Антоновна затруднялась сказать. Может быть, хорошо, может быть, и плохо. Но бывают лица, на которых, как в зеркале, отражается все, что переживает человек. Обычно так бывает у непосредственных, искренних, хотя и не очень волевых людей.
Вот точно так же на лице Баталина отразилось и смущение, и сожаление, и раскаяние, и простодушное желание сделать доклад, который предложила ему Полина Антоновна. В глубине души это предложение было очень приятно Вале, оно льстило ему. Но… Есть характеры, тяжелые для окружающих, и есть черты характера, тяжелые для самого человека. Одну такую черту – болезненную неуверенность в самом себе – и почувствовала сейчас Полина Антоновна в Вале.
Она посмотрела на него, на Бориса и вдруг поняла, что оба они стоят сейчас, может быть, на каком-то большом повороте, от которого зависят их дальнейшие пути. Нельзя отпугнуть одного, и нужно поддержать другого.
Тогда ей пришла единственно правильная в данном случае мысль.
– Может быть, мы так сделаем, – предложила она, – мы разобьем эту тему на два доклада: «Жизнь и деятельность Лобачевского» и «Учение Лобачевского». Первую тему возьмет, Костров, вторую – Валя Баталин.
На том и порешили.
Так перед Борисом выросла неожиданная, но жизненно важная задача – не отстать от Академика и не ударить лицом в грязь перед горбоносым Прянишниковым, которого он невзлюбил со времени того злополучного футбольного состязания. Теперь это было для него делом чести.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Случай с Васей Трошкиным Полина Антоновна пережила очень тяжело.
Уже тогда, когда он, разорвав тетрадь, выбежал из класса, она поняла, что совершила ошибку. Она почувствовала это по растерянным взглядам ребят и по тому собственному внутреннему смущению, которое она ощутила в себе. И, придя после урока в учительскую, она не положила, как обычно, классный журнал на свое, полагающееся ему, место, а бросила на стол и тяжело опустилась на диван.
– Что это вы, Полина Антоновна? – спросила Зинаида Михайловна.
– И не говорите! – ответила та, стиснув руками свои виски.
Она откровенно рассказала обо всем, что произошло в классе, и так же откровенно призналась:
– И вот не знаю, как все это понять.
– А что тут понимать? – вмешалась прислушавшаяся к разговору Варвара Павловна. – Нужно потребовать, чтобы он переписал тетрадь. Это прежде всего. А потом…
– Н-да-а!.. – заметил куривший здесь же на диване Владимир Семенович. – Потребовать, уважаемая Варвара Павловна, легче всего!
– Требовать можно, когда имеешь на это моральные основания, – добавила Зинаида Михайловна.
Это замечание молодой и умной учительницы лишь подтверждало тот вывод, который начал складываться у самой Полины Антоновны: этого морального основания она не имела.
– Вы понимаете, – стараясь объяснить происшедшее не то сгрудившимся вокруг нее учителям, не то самой себе, говорила Полина Антоновна, – у него все выглядело уж очень по-ученически. Я хотела его немножечко оторвать от книжки, от учебника и толкнуть на самостоятельную мысль.
– Так это не тот парень, – сразу же заметила Зинаида Михайловна.
– Скажите спасибо, что по книжке-то выучил! – усмехнулась Варвара Павловна.
– Так что из того – не тот парень? – энергично вмешался Сергей Ильич, учитель физики. – А имеет учитель право на риск? Парень не тот, а Полина Антоновна вот решила попробовать. Может она попробовать?
– Да, но при этом нужно считаться с тем, на ком вы пробуете, – не согласилась Зинаида Михайловна.
– А проба на то и проба – либо выйдет, либо не выйдет. А иначе что же?.. Тогда таблицу Менделеева нужно составлять: с таким парнем так-то обращаться, с другим парнем этак. По расписанию!
Полина Антоновна слушала эти споры товарищей и примеривала их к своему положению. Конечно, нельзя не согласиться с Зинаидой Михайловной: как ученик, Вася, ясно, не из лучших, – не тот парень! Но безусловно прав и Сергей Ильич: без риска нельзя!
В этом и заключается ювелирная тонкость труда учителя: ему приходится идти, как по канату, руководствуясь тем внутренним чувством, которое одно только и может помочь ему сохранить равновесие. Такт и риск. Такт – половина успеха, без риска его тоже не может быть. Двойкой можно подогнать, а можно и убить, пятерка в одном случае поощрит, в другом – вскружит голову, так что станет море по колено! Одного достаточно спросить раз-два в четверть, другого приходится тревожить чуть ли не через день. Но все это может и напортить, на то риск: нынче – удача, завтра на этом же срыв, послезавтра – снова удача.
Здесь внутреннее чувство изменило Полине Антоновне – это она со всей откровенностью вынуждена была признать. Теперь вставал другой вопрос: как быть, как вести себя по отношению к Васе?
И об этом был разговор в учительской, и из него Полина Антоновна вылавливала тоже крупицы мыслей. Товарищи ведь! Коллектив! Конечно, в известной степени Варвара Павловна права: учитель прежде всего должен думать о своем авторитете. Вопрос только, в чем он и как лучше его утвердить. Вот в этом Полина Антоновна во многом была не согласна с экспансивной и не всегда выдержанной учительницей географии: никакими внешними приемами не создашь авторитета, если нет главного – человеческого уважения. А человеческое уважение вырастает из человечности отношений. И тут нужно найти тоже очень тонкую линию: сохранить человечность и соблюсти авторитет. И Полина Антоновна решила: как бы то ни было, но искренний, человеческий разговор авторитету никогда не повредит.
– Вы на меня, конечно, в обиде, Вася? – сказала Полина Антоновна, задержав его после уроков.
Вася уставился глазами в пол и молчал.
– Ну, признайтесь, в обиде? – улыбнулась учительница.
– Да, конечно, Полина Антоновна, – не отрывая глаз от пола, пробормотал Вася. – Главное – если б не выучил!
– Да, это действительно! – Полина Антоновна старалась говорить как можно мягче и дружелюбнее. – Но вы понимаете, чего я от вас хотела?
– Понимаю, – неохотно ответил Вася.
– Я от вас бо́льшего хотела, Вася! Лучшего! И считаю, что вы способны на большее. Ну, а пока… Да, пока я, очевидно, переоценила ваши силы. Ошиблась. И может быть, вы вправе на меня обижаться.
– Да ведь обидно! – опять повторил Вася.
– Ну ладно! Это дело поправимое. Я еще вас буду спрашивать… Одним словом, поправить сумеем. А вот как быть с тетрадью?
Вася опять уставился в пол и молчал.
– Что же будет, если мы так будем выражать свои обиды? Сегодня вы тетрадь разорвали, завтра книгу порвете, послезавтра стекла бить будете – так, что ли?
– Что ж, я дурак – окна бить?
– Зачем дурак? Дураком вас никто не считает. Но невыдержанность… Перед всем классом… Согласитесь, что это тоже нехорошо, неправильно. Ведь у нас школа!
Вася пытался отмолчаться и отпереться, но не согласиться с этим было нельзя. А согласившись, нельзя было не обещать все исправить и загладить и полностью восстановить тетрадь. И действительно, через несколько дней перед началом урока Вася положил на учительский стол заново переписанную тетрадь.
– Очень хорошо! – оказала Полина Антоновна, кинув опять на него мягкий и ободряющий взгляд.
Все как будто было ликвидировано, но полного контакта с Васей у Полины Антоновны все-таки не получалось. Может быть, здесь сказывались следы происшедшей размолвки, а может быть, просто характер Васи. Хотя и пришел он в школу уже комсомольцем, но был одним из беспокойнейших учеников в классе. С ним постоянно происходили разные приключения и инциденты. То Вася с кем-то подрался, то он кого-то толкнул, кому-то нагрубил, а то вот расплакался и ушел из школы. И никогда он ни в чем не бывает виноватым, всегда у него виноват кто-то другой – товарищи, обстоятельства, какие-то скрытые и коварные, везде подстерегающие его враги, ну и прежде всего, конечно, учителя. Послушать его, так без учителей вообще жизнь была бы совсем другая.
Он был представителем той постепенно разрушавшейся в классе теории, по которой мир делится на две неравные части: «мы» и «они» – бедные, невинные ребятишки и злые, вечно вредящие им учителя.
– А чего она? – объяснял Вася Полине Антоновне какую-нибудь очередную свою выходку против учительницы. – Я урок выучил, а мне кто-то подсказал. Чем я виноват? А она мне оценку снизила. Разве это справедливо?
– А чего он? – в том же тоне возмущения совершившейся несправедливостью говорил он в другой раз об учителе. – Я поднимаю руку, а он не спрашивает. Небось как не выучу, так тут же вызовет! А то тянешь, тянешь руку…
На уроках он вертится, перебивает учителя, подает реплики, высоко и порывисто поднимает руку, при успехе бурно радуется, при неудаче рвет бумагу, ломает карандаши, ручки или, бросив книги в парту, демонстративно смотрит в окно. Он может охотно, наперебой с другими, броситься выполнять любое поручение учителя и в то же время на его просьбу поднять упавшую у доски тряпку ответить недовольным ворчаньем:
– Все я да я!
Он вообще – как ежик, живущий в мире врагов, вечно готовый к обороне. И военная сумка, с которой он ходит в школу, и книга, и любой предмет могут стать для него орудием борьбы. А если ничего нет под руками, он выпятит вперед грудь, сделает страшные глаза и идет на врага с открытым забралом.
– Ты что?.. В лоб хочешь? А ну, давай!
* * *
После случая с тетрадью Полине Антоновне захотелось поговорить с матерью Васи. Однако на все ее приглашения он приносил ей один ответ: «мама работает», «мама не может», «мама больна». Заподозрив, что Вася просто не передает матери эти приглашения, Полина Антоновна пошла к ней сама.
– А мама на работе! – прямо в дверях, лишь только увидев учительницу, заявил Вася.
– Ну, а войти-то мне все-таки можно? – улыбнулась Полина Антоновна.
Она вошла, окинула взглядом комнату. Комната длинная, узкая, «холстиком». У одной стены две кровати, у другой – стол, небольшой диванчик; у окна другой столик с книгами, с отдельной лампочкой, – рабочий столик Васи. Над этим столиком – самодельный плакат, на нем портрет и старательно выведенная витиеватым шрифтом надпись:
«Бороться и искать, найти и не сдаваться».
– Что это? – спросила Полина Антоновна.
– Да так! – уклончиво ответил Вася.
– А портрет чей?
– А вы разве не узнаете?
– Я вижу – Циолковского. А почему?
– Так!
– Ну, если «так», пусть будет «так». Не хотите говорить – не нужно, – верная своей тактике не нажимать в разговорах, сказала Полина Антоновна. – Значит, мамы нет? Что же, она всегда так поздно работает?
– Она сегодня дежурит.
– Она у вас… – старалась припомнить Полина Антоновна, – медицинская сестра, кажется?
– Старшая медицинская сестра. В больнице.
– Хорошая работа!
– Работа-то хорошая… – как-то неопределенно согласился Вася.
– А что?
– Да ничего. Так!
Но потом Вася разговорился, и тогда оказалось, что он очень любит свою мать. Полина Антоновна улавливала в его голосе то заботливые, то теплые, то почему-то тревожные нотки.
– Да так-то она у меня сознательная! – говорил Вася, и лицо его становилось мягким, теплым. – Нервная только! – На лице Васи появлялось тревожное выражение. – Войны очень боится, атомной бомбы. – На лице Васи улыбка, мягкая, немного снисходительная. – Только не за себя она боится, – вдруг опять тревожно, почти испуганно замечает Вася. – Нет, вы не думайте! Она за людей боится. Люди, говорит, опять будут мучиться! Она вообще к людям хорошо относится, за людей страдает. Вот плохо кому-нибудь у них в больнице, умирает кто-нибудь – она ночь не будет спать, плачет даже. Или выздоровел кто-нибудь, а близких-то у него нет, ну, знаете, инвалид какой-нибудь, или старушка одинокая, или приезжий. Ну, одним словом, помочь человеку надо. Она ничего не пожалеет, свое отдаст… Вот только нервная! Больная она у меня совсем!
Полина Антоновна представляла себе мать Васи действительно больной, изможденной женщиной. Когда же та в конце концов пришла в школу на родительское собрание, Полина Антоновна увидела женщину довольно молодую, энергичную, даже красивую, с горячими, пожалуй слишком горячими, черными глазами. Они, эти глаза, в упор смотрели на собеседника и своим блеском реагировали на каждое его слово.
Полина Антоновна в это время была как раз очень рассержена на Васю за какую-то новую грубую выходку и после собрания попеняла на него его матери, Надежде Ивановне. При этом она сгоряча даже несколько преувеличила Васину вину, ожидая, как это обычно случается, сопротивления со стороны матери, защиты и оправдания сына. Но вместо этого глаза Надежды Ивановны сверкнули негодованием, и она как будто бы даже обрадовалась.
– Ну вот! – горячо проговорила сна. – У других дети как дети, а мне за своего только краснеть приходится! Ладно ж! Я с ним поговорю! Ему и за новое попадет, и за старое, и за три года вперед попадет!..
Этот разговор, происходивший после собрания, когда тебя окружают родители и нужно побеседовать и с одним, и с другим, и с третьим, естественно, получился коротким и поверхностным. Но нотка строгости, прозвучавшая в словах Васиной матери, Полине Антоновне понравилась. Редкая нотка!
Поэтому Полине Антоновне очень хотелось повидаться с нею еще раз и обо всем как следует договориться. Но та опять где-то пропала, а когда пришла, то была совсем в другом настроении. В выражении лица ее не было той энергии и решительности, которые показались привлекательными Полине Антоновне при первом знакомстве, и настроена она на этот раз была на жалобный тон.
– Ну что я с ним сделаю? И сама я… Я всей жизнью измучилась и с ним измучилась!
– А отчего это? Как по-вашему? – спросила Полина Антоновна. – Откуда у него эта неуравновешенность, растрепанность?
– От растрепанной жизни. Вот откуда! – с неожиданной злобой в голосе ответила Надежда Ивановна. – Как муж бросил меня, так и пошло! Ведь он то от меня к отцу бегал, то от отца ко мне. А от меня снова к отцу. А тут в школе кто-то из ребят подсмеялся: «Тебя, говорят, отец бросил!» Избил он тогда этого мальчишку, в кровь избил, еле отняли. Его за это из школы хотели исключить… Так и пошло! А вы говорите – откуда?.. Вот и терзаюсь! Все одна, в одни руки. А я себя не жалею, всю жизнь на сына трачу, всю себя кладу. Посмотришь теперь, взглянешь иной раз на него – жениха вырастила! А легко ли? Уж я с ним… И ругаю я его и… ну, и по-всякому борюсь с ним. А он, видите, какой! А я не хочу этого! – глаза Надежды Ивановны сверкнули опять решительным огнем. – Я не хочу, чтобы его безотцовщиной попрекали! Я хочу, чтобы из моего сына хороший человек вышел!
Через некоторое время Надежда Ивановна пришла сама, без вызова.
– Какой ужас! – она прижала ладони к своим щекам. – Вася курит!
– А вы только теперь узнали? – спросила Полина Антоновна.
– Он раньше не курил. Это он в вашей школе научился такой гадости!
– Напрасно вы так думаете! Когда он пришел в нашу школу, он уже курил. Вы просто недостаточно знаете своего сына, не приглядываетесь.
– Я не приглядываюсь?.. – негодующе переспросила Надежда Ивановна. – Да сколько я с ним вожусь!.. Ни одна мать столько не занимается своими детьми, как я! – И она горячо и в упор глянула на Полину Антоновну своими черными, гневными глазами.
И Полине Антоновне было неясно: действительно ли это нервнобольной, неуравновешенный человек или измученная и растерявшаяся одинокая мать, не знающая, как довести до конца дело воспитания своего тоже взбаламученного, неуравновешенного сына. Полина Антоновна понимала, что в жизни Васи нужно хорошенько разобраться. Но если бы он был один, в ком нужно разбираться!..
