Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вечер подходил к концу. Гостями были два студента – румын и кореец, приехавшие в Москву получить образование, и физкультурник албанец. От учеников школы их приветствовал Кожин, секретарь комитета комсомола. Вечер был с речами, с цветами, с большим президиумом, но все это было обычным. Приподнятое настроение стихийно вылилось в заключительном, очень искреннем и мощном порыве – все встали, Кожин запел, и весь зал сразу же подхватил боевой гимн молодости:

 
Песню дружбы запевает молодежь,
       Молодежь, молодежь!
Эту песню не задушишь, не убьешь,
       Не убьешь, не убьешь!
 

Это было даже неожиданно – так дружно, так горячо грянула вдруг песня под сводами актового зала. Ярким светом отозвалась она в сотнях возбужденных, сияющих глаз – и мальчиков и приглашенных на вечер девочек. Глядя из президиума в зал, вслушиваясь в боевые ритмы музыки, Борис представлял себе, что звуки этой же песни звучали в Вене и Будапеште, в Варшаве и Берлине, на всех международных конгрессах, фестивалях, звучат, может быть, и сейчас на каком-нибудь митинге в Нью-Йорке, в Лондоне, в Бомбее. И он, Борис, включает свой голос в эту не знающую границ перекличку.

Очевидно, это настроение захватило и взрослых – директора, Полину Антоновну, других учителей, присутствовавших на вечере, – да и не могло не захватить. Может быть, результатом этого и было решение, от которого до самого последнего момента воздерживался Алексей Дмитриевич – он позволил потанцевать.

Эта весть, торжественно объявленная Кожиным при закрытии вечера, еще больше подняла общее настроение: раздались аплодисменты, и тут же послышался шум раздвигаемых в стороны стульев.

Борис тоже был рад танцам. Он не очень увлекался ими, но потанцевать любил. А сегодня тем более: настроение было хорошее, хотелось повеселиться.

Жалко было одно: ему хотелось быть с Таней, и танцевать ему хотелось бы с Таней, но, верный принятому решению, он держался от нее в стороне. Поэтому и в танцах – протанцевав с нею вальс, он постеснялся пригласить ее на другой, пригласил Майю Емшанову. Но, танцуя с Майей, он ни на одну минуту не выпускал из виду Таню: где она, что делает и с кем танцует?

Таня сначала немного потанцевала с Людой Горовой, потом села и до конца танца просидела на месте. Потом она сама пригласила Валю Баталина на краковяк. Валя танцевал смешно, неуклюже, хотя и очень старался. После этого Таню пригласил Прянишников, из десятого «А», пригласил – и точно прилип! Один за другим несколько раз она танцевала с ним, разговаривала, чему-то смеялась. Борису стало не по себе. Настроение испортилось.

Потом Таня исчезла, и Борис испугался: он решил, что она ушла домой и Прянишников пошел ее провожать. Но испуг скоро сменился радостью – Прянишников был здесь. Его глаза беспокойно бегали по сторонам, явно выглядывая Таню. Теперь Борис решил уже не валять дурака, и как только Таня появилась, он пригласил ее.

Это был предпоследний танец, после него – заключительный вальс и марш. Все кончилось! Нужно решать – кого же идти провожать? На душе было беспокойно, смутно. Таня к тому же опять исчезла. Оделась и ушла. Когда? С кем? Борис не заметил этого и страшно ругал себя. Он решил не провожать никого.

Получив пальто, Борис увидел Прянишникова – тот стоял в очереди еще за Валей Баталиным, кстати сказать, почему-то очень скучным. Но раздумывать было некогда. Одевшись, Борис выскочил на улицу и оглянулся кругом – Тани не было. Он прошел несколько шагов и встрепенулся – Таня!

Она стояла под фонарем в своей вязаной шапочке вишневого цвета, да и сама румяная, похожая на вишенку, и кого-то ждала.

«Неужели Прянишникова?» – пронеслось в голове у Бориса.

Он подошел к ней и с независимым, равнодушным видом спросил:

– Ты что – идешь?

– Иду! – ответила Таня – ответила так просто и естественно, будто она его именно и ждала.

И точно ничего между ними не было, точно он не «валял дурака», как Борис называл теперь свое осторожное поведение по отношению к Тане, точно они всегда были самыми хорошими, близкими друзьями. Они шли, говорили о вечере, о выступавшем на нем корейце, о том, какой он маленький и худенький и какой огонь горит у него в глазах. В разговоре Таня упомянула и о Прянишникове, упомянула тоже очень просто и естественно, что он очень смешной и с ним весело. У Бориса опять заскребло было на сердце, и он, воспользовавшись случаем, когда Таню нужно было поддержать, взял ее под руку и уже больше не отпускал ее.

Заговорили о своих школьных делах. Таня рассказала о последнем столкновении с Юлей Жоховой, которая прогуляла, а потом стала разные истории придумывать: болела, ездила к профессору, ну, не к профессору – к тете.

– И о чем думает человек – неизвестно! Время подходит, итог подводить надо, а итога нет. Считает себя девицей-красавицей, а выйдет отвечать, уставится в потолок пустыми глазами – всю красоту сразу как рукой снимет. Рассуждает так: у меня двойка по-русскому, я ее все равно не исправлю, а раз не исправлю, я никуда не поступлю, а раз не поступлю – нечего и стараться!

– Целое умозаключение, – сказал, смеясь, Борис.

– Целое умозаключение, – согласилась Таня. – А у самой одни танцы в голове, на переменах и то разучивает новые па с такими же, как она. Или станут в ряд, вдоль стенки, и сравнивают – у кого ноги красивее. Выставка! Одним словом, ветерок во все стороны и – мальчики.

– И мальчики? – переспросил Борис.

– А ты что – не знаешь? Только и слышно: он, он, он. Он стоял на углу… Он оглянулся… Он уже курит! А уж если идет с кем-нибудь, так у нее на лице, как на вывеске, написано: «Ах, какое счастье! Я с мальчиком иду!» Она, как помню ее, всегда увлекалась, с шестого класса, – вечные поиски «его». То это высокий, чернобровый, черноокий, взятый напрокат из какого-нибудь допотопного романа, то – голубоглазый, с длинными, как у девушки, ресницами. Даже смешно! Впрочем, ты не думай, что я сплетничаю! – спохватилась Таня. – Это я только тебе!.. По-дружески!

Подчеркнула ли Таня это последнее слово «по-дружески», или так Борису показалось, но всю болтовню насчет Юли Жоховой он принял действительно как какую-то особенную, дружескую откровенность. Такой же откровенностью показались ему и рассказы Тани о своих домашних делах – о матери, об отце, о брате, который учится играть на скрипке, которого она очень любит и с которым иногда дерется – шутя, конечно, от избытка сил! И все, о чем бы ни говорила Таня, окрашивалось для Бориса в какие-то особенные тона, особенные цвета, исполненные скрытого, подразумевающегося, очень тонкого и сокровенного смысла, отчего сердце начинало приятно ныть.

Уже давно они прошли дом, в котором жила Таня, свернули за угол, за другой, за третий, шли какими-то переулками. Из-за крыш домов на них иногда поглядывала луна, но они не замечали ее и, кажется, вообще уже ничего не замечали из того, что окружало их. В большом городе они были только вдвоем, и разговаривали они уже не только словами, но и взглядами, интонациями голоса. Потом Таня одним пальцем тронула его руку и сказала:

– Мне пора!.. Пойдем!

Она сказала это тихо, почти шепотом, и Борис в этом тоже увидел свой особый смысл – то самое, что переживал и он: не хочется, но нужно! Нужно, но очень не хочется!

Они повернули назад, и Таня высвободила свою руку. Они шли рядом, как чужие, молчали, как чужие, но молчание это было обманчиво, потому что каждый переживал то, что не укладывалось ни в какие слова. Таня остановилась на углу, в тени дома, и протянула руку.

– Дальше не провожай! Не нужно! – прошептала она.

И тогда случилось неожиданное: Борис обнял ее и поцеловал. Он сам не знал, как это вышло. Он видел только ее закрытые глаза на милом лице и безжизненно опущенные руки. И – убежал. Не оглянулся. Куда он шел, зачем – ему не было до этого никакого дела. Точно неведомая сила несла его по глухим вечерним переулкам, заставляя куда-то свертывать, кому-то уступать дорогу – и идти, идти, идти. В душе его пели птицы, звучали целые симфонии – и вдруг их прорезал неожиданно родившийся вопрос: «А что, если она обиделась?»

И сразу все померкло. Конечно, обиделась! Да разве может такая девушка не обидеться? Облапил, как медведь, и убежал! И эти безжизненно опущенные руки…

«Конечно же!.. Она смотрела на меня, как на друга, она говорила со мной, как с другом. А я что сделал? Какой же это друг? У нее и руки опустились. Что я наделал?..»

Он вышел на какую-то улицу и оглянулся, не зная – где он? Куда вынесла его неведомая сила?

* * *

Женя Волгин не мог отказать Полине Антоновне в ее просьбе и за время ее болезни провел несколько занятий с математическим кружком.

На этих-то занятиях и подружился с ним Валя Баталин. Ему нравился Женя, нравилось увлечение, с которым тот мог часами рассказывать о математике, физике, нравилась взволнованность Жени, торопливость, за которой чувствовалась жадная, бьющая ключом мысль. Они встречались с ним или в сквере на Девичьем Поле, или шли на набережную Москвы-реки, или просто ходили по улицам, и Женя рассказывал Вале обо всем, что он узнавал в университете. Сначала он рассказывал обстоятельно, понятно, затем постепенно увлекался и забывал, что его собеседник на пять лет моложе. Говорил он быстро, громко, горячо, жестикулируя при этом, и прохожие часто обращали на него внимание.

Вале все это было приятно. Но главное было, конечно, не в этом. Главное было в том предчувствии новой жизни, которое рождалось у Вали, когда он слушал рассказы Жени. Валя улавливал в них новый для себя «университетский дух», далекий от привычного школьного, – такой широкий и увлекательный.

Дружба с Женей послужила толчком для нового поворота в его жизни – поворота, который он, по установившейся привычке, отразил в своем дневнике. Он взял ручку и написал:

«Женя разворошил мою душу. Хочется разобраться».

Написал и задумался. Перед его глазами всплыло теперь уже далекое, кажется, прошлое: «людишки», иероглифы, восьмой класс и увлечение математикой, геометрия Лобачевского, «своя аксиоматика». Вот перед ним четвертушка бумаги, с которой он когда-то попался Полине Антоновне: «геометрия цветов». С улыбкой глядит он теперь на это ребячество, силясь понять смысл своих собственных «аксиом» с «двуцветами» и «трехцветами», и с той же улыбкой выводит поверх всех формул заключающее слово «чепуха». Хотел разорвать, но подумал и опять положил в свою клеенчатую тетрадь: конечно, это путаница и бред, но, кто знает, может быть, придет время и из этих ребяческих попыток создать что-то непременно свое и непременно самостоятельное вырастет что-нибудь и серьезнее. Кто знает?..

«Вообще в моем увлечении математикой тогда было много детского, но в то же время очень искреннего, и мне жаль, что потом оно у меня как-то заглохло, – писал Валя. – Она мне очень много дала, она развила во мне логику мышления. Я тогда увлекался философствованием, мучился разными «мировыми» вопросами и, глядя сверху, хотел все объять и понять. Ничего не читая по философии, я думал, что это – философия, и смело брался судить обо всем. Не зная до этого настоящей жизни, ведя замкнутое и одинокое существование я в восьмом классе точно очнулся от сна и встал перед лицом трудностей и волнений бытия на белом свете. Естественная задача, которая встает перед человеком, начинающим жить, – познать людей, познать жизнь, а познав, найти свое место в ней. Человек, вынужденный с первых своих шагов бороться за жизнь, не имеет обычно времени на изучение и формулирование этой задачи – он решает ее вслепую, непосредственно, в процессе преодоления трудностей.

Я же начал с формулирования. Передо мною очень неясно маячила моя жизненная задача. И я, конечно, не знал, как сформулировать ее. Я решил, что нужно найти конечную цель – конечную мечту человека вообще.

Известную роль в этом сыграла математика. Ведь математика логически построена на аксиомах. И в жизни я тоже стал искать такие аксиомы, на которых все построено, – логические основы, из которых все явления жизни должны исходить, объясняться и доказываться, как теоремы. Тогда ясной станет цель жизни, а уже исходя из нее, можно так же логически наметить и весь жизненный путь человека. Какова же эта цель? Наверное, это та цель, которую ставит себе человек, его, по моей философии того времени, «натура». Но, прислушиваясь к себе, я обнаружил, что ей, моей «натуре», вдруг захотелось учиться танцевать, познакомиться с девочками, любить их, вернее – быть любимым.

Действительность оказалась куда сложнее всех моих аксиом!

В то же время жизнь в классе не давала углубляться в себя, шевелила, толкала, заставляла по-новому на все смотреть. Я вдруг оказался в активе класса и стал думать уже не о своей только персоне, но и о классе, о коллективе, и не просто потому, что «приходилось», а я уже почему-то не мог об этом не думать. Вот какие случаются превращения в жизни!

А вот еще одно превращение – музыка. Когда-то я ничего не смог ответить на вопрос Сонечки о Листе. Потом – гитара, аккордеон, на котором, кстати, я сейчас разучиваю «Турецкий марш» Моцарта. Но теперь я разочаровался и в аккордеоне. Настоящую музыку я почувствовал, когда услышал в консерватории Девятую симфонию Бетховена. После этой музыки хотелось совершить что-то такое, что никому не под силу. Я стал ходить по концертам, слушал Баха, Чайковского. Вот теперь я с удовольствием поговорил бы с Сонечкой.

И – Горький!.. Когда мы его изучали в этом году, когда я в связи с этим читал его, мне он очень понравился, в нем я нашел много волнующего. Один раз мне пришло в голову: не потому ли он мне нравится, что все говорят о нем, все хвалят? Нет, я чувствую Горького всей душой, без фальши. Читая его произведения, видишь такую могучую, красивую, хотя и не во всем понятную мне жизнь людей, что сам невольно воодушевляешься, очищаешься от всех своих недостатков и пороков, от всего мелкого и ничтожного, что грязнит душу, и чувствуешь себя настоящим человеком.

Все это отвлекало меня от математики. Но это была явная неблагодарность с моей стороны по отношению к ней. Она приучила меня к анализу, научила мыслить, разбираться в причинах и следствиях. Она мне помогла даже в литературе – там ведь тоже нужен анализ! Математика помогла мне и в общественной работе. Как редактору газеты, мне нужно было разбираться в причинах и первопричинах не математических уже идей, а явлений жизни – кто и почему то-то и то-то сделал? Кто и почему так себя ведет?

С другой стороны, работа в газете, участие в жизни класса помогли мне и в решении моих «философских» вопросов. И вот у меня постепенно стало намечаться нечто вроде подлинной «первопричины», основного принципа жизни: труд и коллектив. В значении их я убедился теперь на собственной шкуре.

Личное во мне занимало раньше очень много места, и в то же время личная жизнь была серенькой и неинтересной. И меня мучил вопрос: зачем жить? Отыскивая на него ответ, я даже приходил к мысли, что жить незачем, – скучно! Я смотрел на себя извне и бичевал себя за физические недостатки, доставшиеся мне от природы, разные мелкие невзгоды в личной жизни я очень близко принимал к сердцу и тяжело их переживал. Школа, коллектив, советская литература и особенно Горький помогли мне выйти из этой трясины.

Вопрос о смысле жизни стал потихонечку переворачиваться с головы на ноги. И я делаю вывод: нужно жить общественной жизнью, а не замыкаться в себе, и ценность человека определяется в конечном счете тем, что человек сделал для общества.

Вспоминаются мне и слова Калинина, которого я прочитал по совету Бориса: в жизни нужно иметь что-то основное, стоящее выше мелкого, личного, и этому нужно посвятить жизнь. И вот я избираю своей целью продолжать изучение математики, физики, теперь уже серьезно. В восьмом классе была сплошная романтика – от Лобачевского до атомной бомбы! Романтично, увлекательно и модно. Атом! Бомба! Теперь я ближе познакомился с философскими вопросами и уже всерьез заинтересовался ими.

Вот я и нашел твердую линию для своей душевной жизни. У меня теперь есть сильное оружие, которым я буду поражать все мои слабости: мою меланхолию, мою неудовлетворенность собой, самобичевание – все, что было вызвано отсутствием чего-то определенного в моей жизни.

Я оставляю свои внутренние противоречия, глупую любовь свою я затолкаю в самый отдаленный угол души и не хочу об этом ничего знать. Жизнь передо мною открыта, ясна: жить нужно не собою, а всем. Живет только тот, кто борется».

Валя писал это искренне и так же искренне хотел оставить свои «противоречия» позади, за пределами своей жизни. Но «противоречия» не хотели оставлять его. Когда он долго не видел Таню, он действительно старался ее забыть, «затолкать в самый отдаленный угол души», но каждая новая встреча с нею вытаскивала из этого угла мысли о ней, а вместе с ними и все остальные его «противоречия».

«Таня написала в газету очень интересную заметку о работе физиологического кружка при университете, где она, оказывается, работает. И после школы она собирается идти на биологический факультет. Вообще, кажется, это очень глубокая девочка, и мне хочется ее узнать поближе. Но – боюсь! Сейчас сна является для меня светлым идеалом, самой чистотой, красотой и умом, и я боюсь потерять ее. А ну-ка окажется, что она не та, ну-ка получится, как с «живописным созданием», с Юлей?»

«…Может ли Таня любить меня? Может ли Таня любить кого-нибудь еще? И – за что? Одно время мне казалось, что у нее что-то начинается с Борисом. Но нет – показалось! Борис не уделяет ей особого внимания. Она тоже. Нет! Такая девушка может любить только кого-нибудь особенного!»

«…Был вечер, встреча с представителями зарубежной молодежи. После вечера – танцы. Я танцевал мало, боялся приглашать: ну-ка откажут! Вдруг ко мне подошла Таня и пригласила танцевать. Это очень приятно, когда девушка сама тебя приглашает. А тут – особенно! Я ничего не видел и не слышал, кроме музыки и ее. Я не разговаривал с ней – не хотелось, я только чувствовал ее, я наслаждался.

Потом к ней прилип Прянишников из десятого «А», и она танцевала с ним почти все время. Что ей дался Прянишников? Внешность у него приличная, но в разговоре держится несерьезных тем, глуповат.

И она чему-то смеется, веселая. Неужели и Тане нужна только внешность? Неужели и она «обычная»?

Вышел в коридор, сел на скамейку. Противно!

Вдруг – Таня.

– А ты что же сидишь?

– Так. Настроение неважное! – ответил я, стараясь тоном подчеркнуть то, отчего у меня такое настроение.

– А плохое настроение – это эгоизм! – ответила Таня и ушла.

Вот и понимай! «И кто ее знает, на что намекает?»

После вечера очень хотелось посмотреть, с кем она пойдет домой, кто ее будет провожать. Не заметил, упустил. Долго ходил по Москве один. Думал о своем.

Хуже всего то, что не с кем поделиться и ни с кем нельзя поделиться, даже с Борисом. Любовь – это очень нежное, робкое чувство, и очень нехорошо, если в ней начинают копаться посторонние. Даже друзья!

Таня! Таня!

Я уверен, что она не будет, не может быть «моей». Но окончательно потерять ее – больно. Пусть она не для меня, но все же это огонек в моей душе. Пусть бессмысленно, но я стремлюсь к ней, я чувствую прилив энергии, подъем сил, я даже лучше учусь. Во имя ее!

Ведь так приятно иметь в душе теплый уголок. Любовь, даже неразделенная, – счастье!

Пришел домой поздно, занялся газетой, подготовил ее к выпуску.

Когда же увижу Таню снова?.. Нет! Прочь от меня! Спать!»

* * *

– Тебе бы, отец, с Бориской поговорить!..

– А что?

– Да что-то рубашки стал часто менять! – присаживаясь рядом с мужем, сказала Ольга Климовна.

– Рубашки? – переспросил Федор Петрович, откладывая в сторону газету.

– Да. Раньше, бывало, он на это никакого внимания не обращал, а теперь – давно ли у нас баня-то была, а нынче опять спрашивает.

– Дала?

– Дала.

– Ну, правильно!.. Давно замечаешь-то?

– Не сказать, что давно, а… замечаю! И о носках у меня разговор с ним был. Носки запросил – в клетку.

– Д-да-а… – неопределенно протянул Федор Петрович. – Доглядывай!

– Доглядывай!.. – недовольно повторила Ольга Климовна. – Парень не девка. С дочерью я бы поговорила, а с сыном…

– Да-а!.. – Федор Петрович задумался. – А как об этом заговоришь-то? Дело тонкое!

– Главное – не вовремя! – не отвечая на его мысли, сказала Ольга Климовна. – Тут самые экзамены подходят, а он…

– Да это не по расписанию делается!.. А так, конечно, не вовремя!

По-разному пробовал подходить к этому делу Федор Петрович.

– Что это, брат, ты смотришь в книгу, а видишь, пожалуй, фигу?

– Да нет… Это я так… Я повторяю… в уме…

– То-то!

–…А с чего это у тебя тройка-то вдруг выскочила? Давно не было. Учился-учился, все хорошо было – и вдруг тройка!

– Да так получилось!..

– Смотри!

–…А что это, я гляжу, у вас собрания за последнее время зачастили? Перед экзаменами-то надо бы пореже, а они чаще стали.

Приходилось объяснить, почему неожиданно в самом деле выскочила тройка по истории и почему собрания стали чаще… Борис не мог понять: случайные это разговоры или отец о чем-то начинает догадываться? Больше же всего поражало его то, что отец все угадывал. Борис действительно в тот момент смотрел в книгу, а видел… Со страниц учебника литературы ему в это время улыбалось лицо Тани, такое же милое и родное, как при последней встрече. И тройка по истории… Она, конечно, не просто так получилась – Борис это хорошо понимал. И насчет собраний отец очень метко подметил, даже до удивления!

А тут, как нарочно, по радио передают румынскую народную песню:

 
Как расстанусь я с тобой,
Все вдруг станет пусто,
Без тебя – и дом пустой
И на сердце грустно…
 

Истома одна!

Примерно такими же переживаниями делилась с ним при свиданиях и Таня – что из головы почти никогда не уходит мысль: «Когда увидимся снова? Скорей бы!»

– А сейчас собираюсь к тебе, мама посмотрела на меня и говорит: «Смотри не опоздай!» – «Куда?» – спрашиваю. «Да куда идешь-то!» И улыбнулась. И так улыбнулась, точно ей все-все давно известно. Неужели известно? А?.. Я так покраснела, прямо не знаю! А мне так стыдно, что приходится врать!

Они вместе подумали и вместе решили: нельзя, чтобы любовь мешала работе.

«Говорят, что любовь отражается на учебе, – убеждал себя Борис. – Почему? Должно быть наоборот. «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне». И если я по-настоящему люблю, то и я интересуюсь ее успехами и она моими. Я должен работать еще лучше, чем прежде, и у меня должно быть такое чувство, точно она следит за моей работой. Так как же я могу учиться хуже?»

Таня в разговоре с ним вспомнила слова Чернышевского:

«Только тот любит, кто помогает любимому человеку возвышаться до независимости. Только тот любит, у кого светлеет мысль и укрепляется от любви».

Прямо ни с ним, ни с ней родители так и не поговорили – дело действительно тонкое! Но по намекам, по взглядам, улыбкам родителей было ясно: ими понято все и понято как нужно. А они своими внутренними, почти уже окрепшими силами тоже находили правильные пути в решениях возникших перед ними вопросов.

Любовь – это сила в жизни, хорошая, верная любовь – источник радости, подвигами счастья. Без нее тускла самая содержательная жизнь. Но ошибается тот, кто разменивает ее на мелкую монету легких увлечений. Любовь должна возвышать людей, вдохновлять их на деятельность, на труд, на борьбу. Человек, который видит в любви только забаву, никогда не познает чувства настоящей любви, такой, которая делает и жизнь и людей прекрасными.

Это еще не было их убеждением, но они так чувствовали, и, не зная, как нужно им теперь жить и что делать, они постановили самое простое и, казалось им, самое главное – не целоваться. Пока не сдадим все экзамены – не целоваться! И не гулять по темным переулкам!.. Что-то еще намечали они себе – такое же наивное и важное, чтобы сохранить свою любовь такой, какой она должна быть. Таня подарила Борису книжку «Строительное черчение». Он тоже ходил по книжным магазинам и высматривал, какой бы книгой по биологии ответить на этот жест трогательного внимания и умной заботы. Они стали присматриваться к жизни, и то, что видели, примерять к себе и делать из этого свои выводы:

– Любить – это не значит быть вместе, это значит – идти вместе. Да?

Прищуренные глаза Тани смотрели на него прямо, как бы стремясь проникнуть в его потаенное, но ничего потаенного не было – Борис так же искренне и прямо говорил: «Конечно, да! Конечно, идти, а не быть, – идти и стремиться!»

А иногда вдруг разболтаются о пустяках, о прошлом. Да! У них уже есть прошлое: как он сбежал от нее на катке, как она считала его грубым невежей и кто кого первый полюбил.

– А знаешь: я так и думала! – говорила Таня. – Вижу, ты то одну провожаешь, то другую, а я не верила!

– А я боялся! Когда ты с Прянишниковым танцевала, – не могу! Думаю: будь что будет, ладно! Выхожу, а тебя нет!

– А я вышла нарочно раньше и жду. Стараюсь убедить себя, что я кого-нибудь из подруг жду, чтобы вместе идти домой. Но на самом деле этого я больше всего боялась. И вдруг – ты!

– А я…

И в этих бесконечных, взволнованных «а я» заново переживались все перипетии того, как тайное делалось явным, невозможное – возможным.

И наконец – тот памятный вечер, когда все стало явным.

– Почему ты тогда убежал?

– Сам не знаю… А потом испугался!

– Чего?

– Думал – ты обиделась!

– Глупый!

– А ты не обиделась? Правда?

– Обиделась!.. Оглянулась, а тебя и след простыл. На катке убежал и тут убежал! Да ты трусишка!

Борис понимал шутку и улыбался. Он хорошо помнил свое состояние на другой день после того вечера: «То, что было, – было?» – спрашивал он себя и отвечал: «Было!» – и не знал, радоваться ему или бичевать себя. И вдруг – записка. Записка о том, что девочки предлагают мальчикам совместно просмотреть новую кинокартину, но подписана она Таней Деминой и адресована Борису. Все страхи сразу кончились, и в кино они уже сидели рядом.

Да! Целая история…

Нужно рассказать и об Ире Векшиной – пусть знает Таня обо всем. А Таня, в свою очередь, рассказывает о себе, о том, как, начитавшись книг, она в седьмом классе решила, что у нее тоже, как у всех порядочных героинь, должен быть герой.

– И выбрала я, знаешь, кого?.. Ну, такого, вроде Васи Трошкина! Он отчаянно дрался с ребятами и курил. Этим и понравился – казался настоящим мальчишкой, с характером. А потом я узнала, что он остался на второй год, и дала ему отставку. И знаешь, так смешно получилось!.. Я с серьезным видом решила с ним объясниться: «Мы с тобой больше не должны встречаться, потому что мы разные, не подходим друг к другу», ну и что-то еще в этом роде. Одним словом, как в книге! Он смотрел-смотрел на меня, потом засунул два пальца в рот, как свистнет – и был таков!

Таня рассказывает и смеется, и тоненькая жилка дрожит у нее под глазом.

То заговорит о серьезном, жизненно важном.

– Я люблю биологию, а вот кем быть – не знаю! – жалуется Таня. – Я не хочу уходить от жизни, забиваться куда-то в кабинет, мне хочется принести как можно больше пользы людям. Но кем мне быть, чтобы принести эту пользу? А если я буду просто учительницей?

– Ну и что ж?.. – говорит ей на это Борис. – Хорошей учительницей быть – разве это плохо?

– А выйдет из меня учительница? Подходит это мне или не подходит?

А то вдруг прорвется другое…

– Ты представляешь – в деревне, в лесу, зимой… Только что выпал снег, и все как в сказке! Березы стоят сквозные, точно шелком вышитые. И елки – разлапистые, мохнатые, заваленные снегом. Тряхнешь их, и он повалился глыбами. А когда все это освещается луной – ах, какая это красота! Диво! Не верится, что это есть!..

– Ты очень любишь природу?

– Очень. Особенно лес, особенно зимой! Если бы я была художницей, я нарисовала бы картину «Выпал снег».

– А такие картины есть, – заметил Борис.

– Есть. Но то, что я видела в природе, ни на одной картине я не нашла. Я еще девчонкой была, у дедушки гостила. Помню, снег выпал в одну ночь, и обильный-обильный, сразу все завалил, все преобразил. Днем после этого чуть-чуть подтаяло, а к вечеру ударил мороз. И все застыло! Около деревни у нас овраг был, глухой, заросший, а по нему шла тропка. Ах, если бы ты видел это! Ты представляешь – кустарник, заросли, и все белое, сверкающее! Да ни на какой картине это и нельзя изобразить, а изобразишь – не поверят. Ты наблюдал это? Бывает в природе такое: какой-нибудь закат или облако необыкновенной формы. Нарисуй – не поверят! Наблюдал?.

– Наблюдал! – ответил Борис, с улыбкой глядя на ее сияющие глаза.

– Что? – спросила Таня.

– Вот если нарисовать такие глаза – не поверят!

– Я с ним, можно сказать, о серьезных вещах говорю, о поэзии, а он…

Таня шутя ударила его по руке.

* * *

Валя продолжал дружить с Женей Волгиным. Они довольно часто встречались.

Однажды они встретились в воскресенье у памятника Льву Толстому на Девичьем Поле. Весна была в полном разгаре – зеленели деревья, светило солнце. Все аллеи парка кишели ребятишками, гуляющими, и уединиться было негде. Друзья сели на сорок второй номер трамвая, поехали в Фили. Пройдя через липовый парк, вышли на крутой песчаный обрыв. Внизу, делая большую излучину, текла Москва-река, налево – село с белой колокольней, направо – шлюзы начинающегося здесь канала Москва – Волга. За рекой большая луговина с какими-то домиками, на горизонте телеграфные столбы, – там, кажется, проходит железная дорога. Ширь!

Спустились к реке, сели на молодую, свежую траву.

Женя с увлечением рассказывал о колебательных функциях. Сначала, как всегда, все было ясно и хорошо. Затем пошло непонятное. А потом разговор перекинулся на общие вопросы физики, математики. Говорили об их зависимости одна от другой, взаимном влиянии, а отсюда рукой подать до философии математики и выяснения ее сущности. Женя стал развивать основные тезисы своего реферата, который он готовил для студенческого научного общества.

Этот реферат он построил в виде спора между материалистом и идеалистом, из которых первый отстаивал познаваемость мира, второй, наоборот, – его непознаваемость. В этом споре материалист теснит идеалиста, выбивая его со всех позиций, а тот, отступая перед сокрушающим его развитием наук, наконец говорит:

«Ну, хорошо! Пусть границы наших возможностей расширяются. Пусть микроб, которого не мог видеть простым глазом дикий человек, теперь, благодаря микроскопу, вырос и мы можем его наблюдать. Пусть магнитное поле, которое нельзя было ощутить ни на вкус, ни на запах, ни обжечься об него, ни уколоться, ни увидеть, ни услышать, оказывается существующим и обнаруживается опять-таки приборами. Но все же границы нашего познания есть, и лежат они в самой природе человека…»