Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
Иногда Борис даже отдавался самым невероятным и несбыточным фантазиям. Он в мыслях своих изобретал аппарат вроде уэллсовской машины времени, или какой-нибудь препарат. Приняв его, можно было бы по своему желанию перенестись в любую эпоху и прожить там, в этой эпохе, целую жизнь, чтобы после смерти (в той эпохе) возвратиться снова в действительную жизнь на земле на одну секунду позже того, как он отправился в свое путешествие во времени. Только на секунду! Больше на этот эксперимент он не хотел отрывать от своей жизни! Но за эту секунду ему хотелось побывать везде, во всех эпохах, во всех странах, во всех званиях и положениях – королем и революционером, полководцем и солдатом, путешественником и ученым, крестьянином и рабочим. Он хотел познать все, что познал человек, хотел пережить и перечувствовать все возможные жизни, а затем возвратиться в действительную жизнь и жить мудрым, всезнающим, отдавая людям весь свой накопленный таким образом опыт, все свои знания….
Борис сам посмеивался над собой, над своими фантазиями, но пробудившаяся тяга к знанию оставалась, и, тогда удивительный «препарат» заменяли книги. Ведь когда читаешь книги, тоже на время как бы отрываешься от действительной жизни, становишься на место героя, вместе с ним живешь и чувствуешь, познаешь другую жизнь. Конечно, разные бывают книги. Бывает так: книга как книга, прочтешь и отложишь, и не над чем в ней подумать. А бывает, что книга долго не уходит из памяти: она точно солнце, которое уже за горизонтом, а лучи его долго еще не гаснут на вершинах гор…
Вот он прочитал «Казаки» Толстого. Чуждая, далекая, хотя и увлекательная история. Но полстранички из этой истории неожиданно перекликнулись с тем, что делалось в его собственной душе.
«…Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке – на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине или на практическую деятельность, – не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется. Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни. Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив им».
Здесь тоже было немало чужого и далекого. Борис не понимал, как это так: «не зная за что, не зная зачем». Но он узнал себя в зове «всемогущего бога молодости», в этой способности «захотеть и сделать» и «превратиться в одно желание». Он был в том возрасте, когда вся жизнь впереди, и все, что он читал, он расценивал как нужное или ненужное ему в будущем.
Вот этот герой ему не нравится.
«У меня не будет этого, – думал он. – У меня будет совсем другое, необычное и красивое».
А вот это обязательно будет и у него: «Вот вырасту, добьюсь этого и буду таким же». Именно эти мысли вызывал у него дневник Дзержинского, письма французских коммунистов, записки Юлиуса Фучика.
Вот ему попадаются в книгах отдельные блестки ума, кристаллы мудрости и правды. Борис заводит особую тетрадь с надписью на ней: «Золотые слова».
«Повелевай счастьем!»
Суворов
«И маленькая победа над собой делает человека намного сильнее».
М. Горький
«Самое главное в жизни – это исполнять свой долг».
Ромен Роллан
«Будем же дорожить жизнью, пока она не теряет своего достоинства».
Лобачевский
«Погибая сам, я хотел бы, чтобы моя любовь была, как знамя, подхвачена другим и честно пронесена им дальше через всю жизнь».
Черныш (О. Гончар, «Злата Прага»)
Сколько людей сходило со страниц книги, касалось его души и оставляло на ней следы своих прикосновений. Хотелось разобраться в том, что накопилось, что-то выбрать, найти что-то свое, собственное.
Случайно попалась Борису книга М. И. Калинина «О коммунистическом воспитании». Он купил ее в букинистическом магазине. Стал читать и зачитался. Он прочитал ее залпом, в несколько вечеров, как роман. Он даже не знал, что выписать из этой книги в свои «Золотые слова». Чуть ли не каждое слово в ней блистало золотом.
Но, пожалуй, самым ценным, что как-то само собой «вписалось» в сердце, был образ автора книги – умного, доброго, все знающего и понимающего старика, дедушки, прожившего большую, богатую жизнь, много мечтавшего, много работавшего, но до конца дней своих не потерявшего ни способности мечтать, ни любви к работе, ни молодого, боевого задора.
Идут годы, и «дедушка» беседует, – не учит, а именно беседует о молодежи, о ее воспитании, – толкует с самими ребятами, с учителями, с партийным активом, с комсомольскими работниками, с фронтовиками. Он говорит о том, что нужно человеку в нашей жизни, о том, чем должен быть человек в нашей жизни, и просто, с хорошей, подкупающей искренностью рассказывает о себе, о своей молодости – о том, как он когда-то лазил через забор в общественный сад, ухаживал за девушками, как собирался быть моряком и потому закалял себя, спал вместо кровати на голом полу, как в то же время думал об общих интересах рабочих и, мечтая быть членом парламента, готовился к тому, чтобы посидеть до этого в тюрьмах. Он мало говорит о том, как он сидел в тюрьмах, а если и говорит, то лишь о том, как в тюрьмах приходилось «пополнять образование».
И вдруг повеет со страниц этой книги таким светлым, таким хорошим чувством, которое могло родиться только в очень хорошем и чистом сердце:
«Человек должен любить людей. Если он людей будет любить, то ему будет жить лучше, веселее будет жизнь, ибо никто не живет так худо в мире, как мизантроп – человеконенавистник. Он сам хуже всех живет».
Вот он говорит о юности, о ее неповторимости, об особом ее аромате и душевной красоте. Он говорит о внутреннем стремлении юности к правде и искренности, о мечтах и фантазиях, увлекающих молодые головы. И Борис с радостью узнает себя, своего «бога молодости», в этих стремлениях своротить горы, сделать большие дела для народа, перевернуть земной шар Архимедовым рычагом, – узнает себя, Игоря Воронова, Валю Баталина и, может быть даже Рубина с его мечтой об «идеальном» комсомольце…
Вот милый мудрый старик говорит о жизни, – о большой, идейной, не обывательской жизни, о профиле ее и умении взять правильную линию в ней, чтобы человек горел, был творцом, бойцом и героем, чтобы в то же время умел празднично работать и в будничной, обычной обстановке, чтобы умел побеждать препятствия, чтобы в повседневной работе видел конечные, высокие, святые цели. И Борис с огорчением видит, как часто он забывает об этом, как иногда обманывает сам себя и свою совесть, как не умеет заставить себя делать все, что нужно.
В конце концов Борис выписывает из книги в свои «Золотые слова» то, что ему кажется самым главным заветом:
«Вы сейчас находитесь в периоде становления… Перед вами бесчисленное множество практических путей… И вот мне бы хотелось, чтобы в период вашего становления у вас так же, как и у нас 50 лет тому назад, возобладало стремление к сознательной общественной деятельности, чтобы вы сделали целью своей жизни служение великому советскому народу… Если вы укрепитесь в такой именно целеустремленности и сумеете подчинить этой идее все остальное, то я не сомневаюсь, товарищи, что счастье и радость жизни будут обеспечены».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ворота жизни!.. Именно так и представлялось Вале Баталину то, что произошло с ним за последнее время: распахнулись ворота жизни, и он ринулся в них, как писал у себя в дневнике, «с головою и пятками». Он слишком привык к одиночеству, слишком много истратил душевных сил на работу пытливой, не дающей покоя, одинокой, изолированной от окружающей жизни мысли. И слишком заманчивым и необозримым казалось то, что открылось перед ним теперь: коллектив, газета, дружба и этот совершенно необыкновенный образ девушки с голубыми глазами. С этим образом у него не соединялось ничего определенного, никаких желаний и намерений. Но в то же время с ним неожиданно связывались и ялтинская Сонечка, и смуглая девушка с волейбольной площадки, и что-то другое, неощутимое, но такое же волнующее и светлое. Это было простым выражением возникшей у него бурной потребности любить – любить и отдать кому-то свое лучшее и самое заветное, – но разобраться во всем этом ему было, конечно, трудно.
И комсомол… Правда, получилось все не так, как думалось. И в комитете и в райкоме комсомола, где он получал билет, Валя шел в большой партии вновь вступающих, и потому вся процедура проходила в каком-то досадно ускоренном темпе. И дома… дома этот новый шаг в жизни Вали почти не был замечен. «А? Вступил?.. Ну что ж! Поздравляю!» И лучше бы не было этого пустого, бездушного поздравления!
Одним словом, события не получилось!.. И тем не менее для самого Вали это было событие. Это была, пожалуй, самая яркая полоса в том разноцветном спектре, которым преломилось в Валиной душе его пробуждение к жизни, – он стал комсомольцем!
Только одна неизвестно откуда взявшаяся темная линия, омрачавшая этот спектр, смущала Валю: он вдруг почувствовал, что ему не хочется учиться. Вале хотелось действовать, жить, – «жить во все глаза», как он тоже записал в дневнике, а учение – это только подготовка к жизни. Но сколько же можно готовиться?
Да и как учиться? Чему учиться? Чему отдавать себя?
Валя привык заниматься тем, что его интересовало. А сейчас ни один из школьных предметов не интересовал его, даже математика. Он учил ее, он продолжал прорабатывать «Основания геометрии», потому что книга была большая, сложная и он не мог ее бросить на середине – самолюбие не позволяло. Он продолжал состоять в математическом кружке и даже был избран теперь уже не секретарем, а председателем его, но души его там не было. И когда вдруг случилось, что в день занятий математического кружка начались занятия во вновь открытом кружке танцев, Валя пошел на танцы. Он ругал себя потом за это, но поступить иначе не мог.
Не мог он заглушить в себе и тягу к музыке, этот новый побег своей души. В гитаре он разочаровался, – может быть, подействовал провал на вечере, может быть, сильнее оказалось новое увлечение – аккордеоном.
Летом, лежа с книгой в липовом парке, в Филях над Москвою-рекою, Валя услышал музыку. Густые, теплые, как летний вечер, звуки неслись из глубины парка, то затихая, точно тоскуя о чем-то, то снова усиливаясь, взлетая ввысь, – веселые, беззаботные. Валя забыл о книге и слушал, сгорая от зависти и желания. Если бы ему так играть! Ему бы аккордеон!
Он стал составлять всякие реальные и нереальные планы, как раздобыть его: то он начинал копить деньги, то будто бы умудрялся где-то стащить аккордеон, то кто-то почему-то продал ему аккордеон по дешевке, то подарил. Все это было, конечно, в мечтах…
И вдруг эти мечты осуществились: приехал двоюродный брат Вали, военный. Он уезжал в длительную командировку, завез к ним на сохранение некоторые вещи и в том числе… аккордеон! И вот он у Вали в руках, широкие ремни на плечах поддерживают дорогой инструмент, пальцы ложатся на прохладные гладкие клавиши. Но… вместо звучных аккордов и красивых мелодий, о которых мечтает душа, – разрозненные, скрипучие звуки…
Валя ложится спать, закрывает глаза, и тотчас из темного угла кто-то скалит в злой улыбке зубы. Валя открывает глаза: это не зубы, это поблескивает перед ним ровный ряд клавиш, это аккордеон, его мечта, стоит рядом с кроватью на сундуке…
У Вали рождается жгучее желание: чего бы это ни стоило, но он должен научиться играть на аккордеоне! Он должен победить свою природу!
– В чем дело, Валя? Вы стали какой-то другой, – замечает Полина Антоновна.
Но что он может сказать ей на это, когда сам не знает, что ему нужно?..
«Боюсь, что я не гожусь к жизни, а я не хочу быть негодным! – записывает он в своем дневнике. – Вот я заставляю себя учиться, я проявляю волю. Но нельзя же каждый раз себя заставлять! Нужно, чтобы это вошло в плоть и кровь, привычкой стало, и даже не привычкой, а потребностью.
В общем, моя оценка моему моральному состоянию – три с минусом!.. Зол!»
«…Сдавали нормы на ГТО. Нужно было пробежать тысячу метров, два с половиной круга. Очень боялся – сердце слабое. Когда пробежал полтора круга, думал, что уже конец – больше не смогу. Собрал все силы, вырвался вперед. Когда же узнал, что осталось еще четыреста метров, совсем приуныл, появилось желание сойти с дистанции, но я не сошел и во всей группе пришел последним. Я думал, что не сдам, но, оказалось, сдал. Горд!»
«…Мое противоречие: нет связи между мыслями и делом. С собой ругаюсь: как это ужасно сознавать, что тебе не нужно делать этого, а ты делаешь, нужно делать это, а ты не делаешь. Я сознательно и, кажется, правильно оцениваю себя, свои поступки, знаю, что такое хорошо и что такое плохо, а веду себя плохо. Во мне точно два человека; один критикует другого, рассказывает, как нужно жить, работать, а другой слушает, а сам потихоньку делает по-своему. И вот я смотрю на себя раздвоенного, и кажется, что не сто́ит жить – впереди никаких перспектив, и все равно из меня ничего не выйдет.
А то вдруг, наоборот, разгорится такой оптимизм, что хочется горы свернуть, и я готов победить в себе индивидуалиста и лентяя…»
Спасение от «индивидуализма» Валя находил теперь в газете. Здесь он, «кустарь-одиночка», почувствовал себя членом коллектива, здесь он знакомился и сходился с товарищами, сталкивался с ними, спорил и горячился.
Компания вокруг газеты подобралась небольшая и очень разная по характерам ребят. Злой и беспощадный Игорь был членом редколлегии. Он писал заметки, а главное – рисовал замечательные карикатуры – «На мольберте художника» и «Зарисовки на ходу». Трудно было сказать, что создавало боевой и напористый дух газеты – искренние и интересные заметки Вали Баталина или не менее талантливые и злые карикатуры Игоря.
Борис из редколлегии вышел, но отрываться от газеты не хотел. Он тоже писал заметки и вел отдел международных обозрений, подписываясь:
«Международный обозреватель Б. Костров».
Старательный Витя Уваров тяжело переживал свою прошлую бездеятельность в газете и, в поисках своего голоса, придумал отдел «Культурометр». На рисунке, открывавшем этот отдел, был изображен некий прибор, представлявший собой нечто среднее между электрическим счетчиком и магазинными весами – со шкалой и стрелкой. Стрелка стояла около ноля, показывая культурный уровень класса. В «Культурометре» помещались заметки на темы «Как мы говорим», «Как мы себя ведем» и очень понравившийся всем «Толковый словарь 9-го класса «В».
«Ни бум-бум!» – это выражение значит, что произносящий его ничего не знает.
«Засы́паться» – это происходит тогда, когда учитель засыпает ученика вопросами, а гот на них не отвечает.
«Сдувать» – способ быстрого распространения правильного решения задачи путем простого переписывания его.
«Сдирать» – см. «Сдувать», но с особым смысловым оттенком, трудно уловимым для неискушенного уха.
«Труха́ть» – по новейшим исследованиям корне-образования этого слова оно происходит от древнего русского слова «тру́сить». Но в этом новейшем выражении несравнимо больше силы и выразительности. В нашем классе введено в употребление известным знатоком русского языка Василием Трошкиным».
Медлительный и немного мечтательный Миша Косолапов, тоже художник, как и Игорь, но совсем другого, «декоративного» склада, оформлял газету – писал заголовки и «шапки». Делал он это с такой тщательностью, что часто задерживал выпуск газеты, а Валя твердо решил выпускать ее три раза в месяц: точно – первого, одиннадцатого и двадцать первого числа. На этой почве у него были постоянные столкновения с Мишей.
Но больше всех работал в газете сам Валя. Теперь он всю жизнь класса рассматривал с точки зрения того – интересно это или не интересно для газеты? Он прислушивался и присматривался ко всему – «ловил моменты». В результате в каждом номере появлялись его статьи и заметки, всегда живые, интересные.
«Радость.
На площадке третьего этажа вертится, как юла, Сухоручко. Он радостно улыбается и сообщает каждому встречному потрясающую новость.
Сегодня на уроке химии он получил отметку, которую ни разу не получал за все время прохождения курса наук. Не очень разнообразный набор его отметок пополнился новой, невиданной, необыкновенной, можно сказать – уникальной. Это-то и вызывает необычайную радость Сухоручко, радость коллекционера-марочника, доставшего вдруг оригинальную марку времени царя Гороха.
Вы, конечно, тоже горите желанием узнать, что за удивительную оценку получил Сухоручко по химии? Мы рады удовлетворить ваше желание. Знайте все: отметка эта действительно редкостная – два с двумя минусами».
О Сухоручко писали почти в каждом номере. Ребята решили не оставлять его в покое до тех пор, пока не будет пробита броня не то бездумной, не то наплевательской иронии, которой он отгородился от критики.
Однако не забывали и других, старались затронуть то одного, то другого, то третьего, пытаясь расшевелить ребят, разозлить и заставить отвечать, спорить, не соглашаться или, наоборот, поддержать газету. Но «народ безмолвствовал», и редколлегии порой приходилось думать: о чем писать?
Валю это злило до крайности. Загоревшись сам новым делом, он считал, что гореть им должен сейчас каждый, в ком бьется живое сердце. Ему казалось, что жизнь класса движется вперед мелкими, слишком мелкими шажками, все плывут, подчиняясь общему течению, считая, что оно принесет их туда, куда нужно, и никто не пытается сам направить свое движение по этому направлению, чтобы быстрее достигнуть общей цели.
– Ну, почему они молчат? Полина Антоновна! – жаловался он. – Столько номеров газеты уже вышло, и столько в ней было обличительных статей, а они молчат!.. Почему?
– Они молчат, а вы продолжайте! – посоветовала Полина Антоновна. – Ничего, Валя! Не смущайтесь! Всякая работа требует терпения. Продолжайте!
Но Вале не хотелось терпеть, и свое возмущение он высказал в сердитой заметке «Мертвые души». В ней Валя старался разобраться: кто и почему молчит?..
«Пусть нас ругают! – говорят одни. – Что нам от этого! Написали, ну и пусть! Мы будем продолжать делать то, что делали. Нам не больно!»
Другие думают иначе:
«Ну и что ж, что обо мне написали? О других тоже пишут, а я не какой-нибудь особенный. Я такой же, как все!»
Третьи смеются. Они видят в газете развлечение – просто смешное. Увидев свежий номер газеты, они прежде всего устремляют свои взоры на карикатуры и смешные места в статьях, смеются, весело переглядываясь между собою. Пусть же ответом им будут слова гоголевского городничего: «Над кем смеетесь?»
Но почему же никто не отзовется и не откликнется? Неужели в нашем классе нет хорошей дружбы, нет настоящей сознательности? Неужели никто не хочет улучшить дисциплину, поднять успеваемость в нашем классе и активно, на деле, а не на словах, бороться за его честь?»
Однако и этот вопль Вали остался без ответа.
Но вот Игорь Воронов написал заметку под названием: «Зеленые насаждения».
В основу ее он положил действительно глупый поступок, который ему довелось увидеть. Два приятеля – Юра Усов и Юра Урусов, сидя на первой парте возле двери, занялись скуки ради особым видом спорта: кто дальше плюнет?
«Что за дикое поведение? – спрашивал Игорь. – Как могли два ученика девятого класса додуматься до этого? Ведь это дети малые, младенцы, а не ученики девятого класса! Это говорит о том, что Усов и Урусов зелены еще для того класса, в котором они сидят, и им нужно как можно скорее подрасти. Таких «зеленых насаждений» у нас, к сожалению, не мало. А кто именно – просим об этом написать, а то нашим дитяткам обидно будет».
К следующему номеру в редакцию поступила ответная заметка – «Привет от зеленых насаждений».
«Воронов у нас не относится, кажется, к «зеленым насаждениям». Это скорее крепкий, сухой дуб, даже без листьев. Но, по-видимому, и на его корявых ветвях не вовремя зазеленели молодые побеги».
Дальше сообщалось, что Игорь, войдя после звонка в класс, прежде чем сесть на место, разбежался и, как через спортивную «кобылу», перепрыгнул через учительский стол.
– Ну как? Будем помещать? – прочитав на заседании редколлегии эту заметку, спросил Валя и искоса глянул на Игоря.
– Что за вопрос? Конечно, помещать! – ответил тот.
После этого, одна за другой, поступили еще две заметки о «зеленых насаждениях», и вскоре термин этот стал ходовым в классе. Наконец случилось небывалое: Сухоручко написал большой фельетон «Класс без Сухоручко».
«Предположим, что в классе нет Сухоручко…»
А затем автор пытался доказать, что ничего не изменилось бы в классе, если бы не было в нем его, Сухоручко. Он затронул Рубина. Рубин, обозлившись, подлил масла в огонь, и в редакцию посыпалась целая куча опровергающих и, в свою очередь, обличающих заметок.
На заседании редколлегии теперь нередко возникал вопрос: что помещать и что отложить до следующего номера?
Игорь нарисовал дружеский шарж «Некультурное восприятие культурного мероприятия». Перед только что вывешенной на стене газетой толпятся ребята. Впереди всех, конечно, Сухоручко. Обернувшись к классу, он кричит: «Ур-ра-а! На меня кар-рикатур-ра-а!» Остальные лезут друг на друга, цепляются, кто-то кого-то тянет за шиворот, кто-то падает, кто-то кому-то забрался на плечи.
Этот шарж отражал общее настроение: ребята полюбили свою газету.
Теперь и Полина Антоновна почувствовала в классе газету. Читая ее очередной номер, она иной раз впервые узнавала из статей и заметок о том или ином происшествии, о том или ином проступке, – узнавала о том, о чем иначе она и не узнала бы или на что не обратила бы внимания. Теперь же она видела, что затронутый в газете случай фактически уже проработан и возвращаться к нему нет необходимости. Это облегчало ей работу и радовало: на ее глазах разгоралась та искорка, которую она когда-то поддержала, – объединялся и креп коллектив. Видела она и еще одно: как ожил, преобразился Валя Баталин. Он всегда оживлен, глаза сияют, он даже, кажется, стал красивее. Теперь он совсем не тот дичок, которого она приняла в прошлом году! И она даже готова была простить ему охлаждение к математике, которое с недоумением и грустью стала в нем замечать.
Валя сумел сделать даже то, чего раньше он не мог и представить себе, – выступить с докладом о работе газеты на заседании школьного комитета комсомола. Когда он попробовал было отказаться, Борис сказал коротко, но веско:
– Провалишь – влетит!
Доклад Валя не провалил, работа газеты получила на комитете полное одобрение. После этого у Вали возникла новая идея: закрепить дружбу с девочками изданием совместной газеты.
И вдруг что-то с ним случилось: мальчик точно вдруг съежился и погас.
– Валя, что с вами?
– А что, Полина Антоновна?.. Ничего!
Он отворачивается, его глаза не смеют смотреть прямо.
– Валя, что с вами?
– Правда, Полина Антоновна, ничего!
А у самого чуть не слезы на глазах.
Вот и Борис говорит:
– Полина Антоновна! Что-то с нашим редактором случилось.
– Вы с ним говорили?
– Молчит.
– А дома вы у него были?
– Дома у них ничего не разберешь, Полина Антоновна!
Пришлось разбираться самой.
Полина Антоновна вызвала мать Вали. Она пришла, как всегда, аккуратно, в назначенный срок. И, как всегда, Полине Антоновне бросилось в глаза странное несоответствие между ее пышными белокурыми волосами, ее моложавой и приятной внешностью и выражением усталости и уныния в ее глазах. Только теперь это выражение было еще сильнее, еще заметнее.
– Александра Михайловна, что с Валей? – спросила Полина Антоновна.
Александра Михайловна промолчала, опустив глаза, и вдруг часто заморгала, заморгала и заплакала.
– Все у нас кончилось, Полина Антоновна!..
– То есть как это кончилось?
– Кончилось! – повторила Александра Михайловна, стараясь унять непослушные слезы.
Комкая платок в руках, она рассказала, что муж ее встретил, видите ли, какую-то идеальную девушку, ну и…
– Ну и… дело известное, Полина Антоновна! Я стара стала, плоха, никуда не годна. А что прожито, что пережито, то забыто. Все, как полагается! А одна война чего мне стоила, эвакуация!.. Всё по рынкам да по очередям. Жить-то как ведь трудно было! А у меня на руках Валюшка и старуха мать парализованная. Да и после войны… Жизнь тоже не сразу наладилась. Очереди, рынки, кухня, посуда, стирка. Знаете домашнее дело? Медалей за него не дают, а вздохнуть некогда. Мать-то, правда, померла, да все равно: муж, сын. Их тоже нужно накормить, обшить и создать обстановку, чтобы они могли жить и своими делами заниматься. Так и прошло, пролетело время, и вот уж – и отстала, и обмещанилась… А может, и вправду отстала и обмещанилась!..
Полина Антоновна смотрела на эту женщину, подводящую невеселый итог жизни, в которой она взяла на себя подсобную роль. Она жила по инерции, не думая ни о себе, ни о своем будущем. И вот – катастрофа! Женщина оглядывается на свою обедненную, ограниченную жизнь и размышляет над нею. А старость не за горами…
– Я вас понимаю, Александра Михайловна, но… Но посмотрите, как это сказалось на мальчике!
– А что я могу сделать? Разве это зависит от меня?
– Тогда я буду говорить с отцом! – решает Полина Антоновна.
Но с отцом разговор был еще короче.
– А что вам дает право вмешиваться в нашу личную жизнь?
У него большой горбатый нос, острые скулы, плотно обтянутые кожей, лоб с большими залысинами и холодные, недружелюбные, с красными прожилками глаза.
Полина Антоновна смотрит в эти глаза и чувствует, что перед нею человек, менее всего склонный думать о других.
– Это право дает мне мой педагогический долг! – твердо и спокойно говорит она.
– Не чересчур ли широко вы понимаете свой педагогический долг? – иронически спрашивает отец Вали.
– Думаю, что нет. А вот, по-моему, вы чересчур узко понимаете свой родительский долг! – выдерживая его недружелюбно-иронический взгляд, отвечает Полина Антоновна. – Я очень прошу вас подумать о сыне.
Он молчит. Так из этого разговора ничего определенного не получилось, каждый остался при своем.
Полина Антоновна долго думала: говорить ли ей с Валей и как говорить? Она решила избавить его от непосильной тяжести признаний и прямо сказала ему:
– Я все знаю, Валя, объяснять мне ничего не нужно. Но я хотела бы, чтобы вы все это правильно восприняли. Вы уже почти взрослый человек, перед вами открывается жизнь. А жизнь очень сложна, в ней ко всему нужно быть готовым. И я желаю вам только одного: не теряйте веры в хорошее! А маме нужно помочь, поддержать ее нужно. Вы с папой пробовали говорить?
– Не могу я с ним говорить! – глухо ответил Валя. – Я не выношу присутствия отца. Он – в дом, я – из дома.
– Это бегство, Валя. А в жизнь нужно вмешиваться. И вы имеете на это право. Даже больше: это ваш долг!
– Из этого все равно ничего не выйдет, Полина Антоновна, – все так же глухо проговорил Валя.
– Почему?.. Но маму нужно поддержать. Самое важное для нее сейчас – сознание своей независимости. Она раньше работала?
– Может быть… Не знаю! Не помню!
– Поговорите с ней об этом. Вообще поддержите ее! Ведь она всю свою жизнь отдала вам. Семья для нее – все на свете, и вдруг – все поломалось. Для нее это катастрофа…
Когда Валя после этого разговора пришел из школы, он почувствовал, что без него дома была опять какая-то крупная неприятность. Накрывая стол к обеду, мать бросала ложки, вилки, ходила по комнате, задевая за мебель, худая, раздраженная. Обедали молча. Потом мама пошла мыть посуду, сказав на ходу, что ее попрекают деньгами. Валя ничего не успел ответить и в смутном, невеселом состоянии стал смотреть в окно.
За окном тоже невеселое, облачное небо, голые ветви деревьев и слепая, без единого оконца, кирпичная стена соседнего дома. Она отрезала полнеба, и от этого в квартире было темновато и скучно… Тихо. Но если прислушаться, можно ощутить жизнь всего дома – приглушенные звуки рояля, крик ребенка, четкий голос диктора, какие-то разговоры на лестнице и удары молотка по трубам парового отопления, слышные по всем этажам…
За дверью, в маленькой кухоньке, мать моет посуду. Валя никогда раньше не задумывался над этим. Каждый день, и по нескольку раз в день, и так много лет подряд она мыла посуду. Многие годы она не видела в этом ничего, кроме своего долга перед семьею, кроме своей обязанности хозяйки, может быть, даже радовалась этому. А теперь…
Валя представил ее глаза, устремленные в одну точку, плотно сжатые губы. Порывистый вздох, донесшийся из-за двери, и злой звон вилок дорисовали ему картину…
Валя не мог равнодушно слышать этот металлический звук, казалось говоривший о том, как неспокойно у них в семье. Что-то нужно сделать, как-то поддержать маму, обласкать и успокоить. Валя составил в уме длиннейшие горячие монологи, с которыми он обратится к отцу, лишь только тот придет, и к матери… Но когда она вошла, неся вымытую посуду, он срывающимся голосом пробормотал, что отец не прав и что он, Валя, целиком на ее стороне… Мать молча выслушала эту декларацию и так же молча вышла опять на кухню. Валя почувствовал, что он своим неумелым, неуклюжим вмешательством только подчеркнул внутреннее одиночество матери, но ничего другого сделать не смог и поспешил излить свою душу в дневнике:
«Мне очень жаль маму. Я давно не видел ее улыбки, красиво обнажающей ровный ряд зубов. Ее глаза полны горя и безнадежности. Ей ничего не мило… Она не плачет, но плакать ей хочется, и я удивляюсь, как только она может так крепиться.
Да, чтобы чувствовать себя независимой от мужа, нужно, оказывается, иметь деньги! Деньги – только они связывают двух людей, между которыми утеряно все, что сближало их духовно. Вот, оказывается, как еще бывает в жизни! Гнусно! Как обидно, что деньги имеют у нас еще такую власть над человеком, и как хорошо будет при коммунизме, когда не будет денег. Чудесная, чистая тогда будет жизнь! Проклятые черты моего характера! Я не люблю встречать и провожать, так как совсем не знаю, что нужно при этом говорить и что изображать на лице. Во все проявления чувства у меня вплетается мысль: «А для чего это? Как это глупо, нелогично и неестественно!» и т. д. Из всего этого рождается раздражение. Я не знаю, как это обнять, поцеловать, сказать что-нибудь ласковое.
Не умею я быть ласковым и с мамой. Мне очень тяжело от сознания невыполненного долга перед нею, но ничего не могу поделать с собою. Опять я думаю о молчании, многие годы царившем в нашем доме. Оно изгрызло душу матери, оно приглушило мои чувства. В семье у нас не было проявления ласки, не было разговоров о любви. И сейчас, когда я вижу, что матери нужно, чтобы ее любили, чтобы ее приласкали, я чувствую, что не могу этого сделать, – не умею, не научен той же матерью. Я вспоминаю… Я не злопамятный и не хочу быть злопамятным, но почему-то я не могу забыть, как она бывала совершенно равнодушной, когда я показывал ей монеты, которые коллекционировал, рассказывал об иероглифах и Лобачевском.
Но чувства не заглушены во мне до конца. Я хочу любви, и я хочу любить. В мечтах своих я ищу кого-то, кто понимал бы меня и сочувствовал, кому я мог бы излить все-все, накопившееся на душе. Но все это – внутри, во мне…
Хочется бежать из дому».
* * *
Конфликт с Васей Трошкиным начался с пустяка. На перемене ребята расшалились, кто-то толкнул Васю, он пошатнулся и задел стоящий на окне горшок с геранью. Горшок упал и разбился.
