Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Десятый класс!..
Как-то раз на перемене Борис стоял у окна в коридоре и повторял урок по новому, начавшемуся в этом году предмету – логике. К нему подошел маленький мальчуган со стриженой головою.
– Дяденька! Объясни мне задачку!
Борис сначала не понял и только потом сообразил, что «дяденька» – это он.
– Ты в каком же классе? – спросил он мальчугана.
– В третьем.
– А ты что же дома не решил?
– Не вышла. А у ребят не хочу спрашивать.
– Почему?
– Так… Скажут – списываешь!
Задачка была самая простая, но Борис почему-то очень волновался, когда читал ее условие, – волновался, кажется, больше, чем у себя в классе на контрольной: «А ну-ка, не решу!» Ему хотелось и помочь этому мальчугану и оправдать его уважение. Задачку он решил, но в это время прозвенел первый звонок – нужно было идти в класс. Но ведь нужно было и объяснить решение малышу, и Борис коротко и четко изложил основные этапы решения задачи.
– Понял?
– Понял.
– Ну, молодец! Как звать-то?
– Андрюша.
Мальчуган побежал в свой класс, а Борис – в свой, и вошел в него как раз вместе с учителем.
Этот случай показал ему, что он уже, можно сказать, взрослый, что в школе он – «дяденька», самый старший, и что десятый класс – не простой класс.
Об этом же говорила им и Полина Антоновна.
– Теперь вы – лицо школы. Теперь нужно быть особенно вдумчивым, особенно внимательным к каждому своему шагу.
И Борис старался быть внимательным, быть вдумчивым.
Уроков было много, очень много. Мать охала, вздыхала и сокрушенно качала головой, ворчала на школу, на учителей, которые совсем не жалеют ребят. Она оберегала Бориса, не отвлекала его ни на какие хозяйственные дела – пусть учится! Борис чувствовал это и старался, наоборот, помочь ей, когда можно и чем можно, – и за хлебом сходить, и мусор вынести, и кастрюлю запаять. Но в основном приходилось учиться и учиться. Ему самому интересно было сравнивать свое отношение к учебе раньше и теперь, в десятом классе. Когда-то учение было нудной, не совсем понятной обязанностью, потом – погоней за отметками, желанием сдержать слово, сделать приятное отцу, матери. В девятом классе его стал увлекать процесс познания, а теперь его начинало интересовать, как и откуда все пошло, почему и как сложилось в жизни. Все, что постепенно накапливалось, вдруг оформилось и нашло свое место в какой-то общей и все расширяющейся системе. Точно в детском конструкторе: были колесики, винтики, шайбочки – и вот получается шагающий экскаватор или мост! И многие слова, понятия, высокие по своему значению, которые и раньше приходилось читать, слышать, повторять, но которые не доходили до сознания, теперь дошли, приобрели заложенный в них смысл и начали жить своей полнокровной жизнью.
Появилось сознание, что ты учишься не для того, чтобы просто учить, накапливать знания, но что и ты можешь что-то сделать в жизни – не взять себе, а дать.
…И тот не человек, и сердце в том мертво,
Кто жил и для людей не сделал ничего, —
записал Борис у себя в «Золотых словах» строки из прочитанного стихотворения.
Одно все-таки было плохо: много всего – уроков, дополнительного чтения, много дополнительных занятий и обязанностей. Жизнь от этого получалась – как струна: всегда до крайности напряжена, всегда некогда – уроки, кружок, собрания, газета, гимнастика… Эта напряженность сама собой рождала порядок и дисциплину – без дисциплины при такой нагрузке нельзя. Главное – планомерность и неотступность, план на вечер и утро, равномерное распределение усилий. Но это не всегда получалось, очень часто совсем не получалось. Чтение художественной литературы, например, – когда? Каждый день по часу или в воскресенье сколько захочется? Но вот попалась интересная книга, и, забывая о всех расписаниях, читаешь ее вечерами, а то и ночью под одеялом, при свете электрического фонарика.
Или футбол… Ну как можно удержаться и, по старой памяти, забыв обо всем, не удрать на стадион, когда играет московское «Динамо» с командой Хельсинки? Тогда все ломается, приходится в чем-то фальшивить, что-то прочитывать пробежкой, а потом снова брать себя в руки и снова продолжать борьбу за планомерность и неотступность.
По-иному стали складываться у Бориса отношения и с отцом. Отец не так часто и не так придирчиво спрашивал его теперь об «обстановке», зато иногда заводил с ним разговоры на житейские, политические или какие-нибудь отвлеченные темы.
Особенно много он говорил о приближающемся девятнадцатом съезде партии, о директивах по пятилетнему плану, о новом Уставе. Ему, например, было жалко слова «большевик».
– Сжились мы с ним, сроднились. Но… на том наша партия и стоит: новое так новое, вперед так вперед, а за старое держаться нечего. И вот до чего дожили. Бывало, старое – что значит старое? Предрассудки разные, пережитки, – словом, недоломанные куски прошлого. А теперь через свое перешагивать приходится! Было – наше, новое, дорогое, а теперь – старое! Вот она, жизнь-то, как идет!
И пошли разговоры о том, «как идет жизнь». Это переплетается с тем, что изучают в школе – по истории, по литературе, и Борис с удовольствием слушает рассказы отца. Он слушал их и раньше, но слушал по-ребячьи, выхватывая самое интересное, захватывающее. Теперь ему было интересно все: и как отец мальчишкой «ходил в пастухах» и как он со своим отцом работал «исполу» на полях помещика Кузьминского. Это было тем более интересно, что многое из того, о чем рассказывал отец, Борис видел сам. Он видел большой колхозный сад, обсаженный липами, в котором любил бывать, когда ездил к дяде Максиму, – в прошлом это был сад помещика Кузьминского. Он видел большое белое здание на Беседе, где теперь помещалась школа, – бывший дом помещика Кузьминского. Он видел колхозный луг возле лесочка, носившего непонятное название Кокаревка, куда они с ребятами ездили в ночное. Этот луг, оказывается, тоже был «барским», принадлежал тому же Кузьминскому. Он видел церковь в старом монастыре, а возле церкви железную, поломанную теперь ограду, а за оградой – памятник из черного мрамора, на котором тоже была высечена фамилия Кузьминского.
Все это оживало теперь в рассказах отца о том, как они в семнадцатом году пошли «всем обществом» и скосили тот луг у Кокаревки, как к ним приехал матрос из Балтийского флота, здоровый, кряжистый, охрипший от бесконечных митингов, и как его выбрали первым председателем уездного Совнаркома («Как же! Тогда в каждом уезде свои совнаркомы были!»), о том, как кулаки во главе с помещичьим сынком подняли восстание, подожгли мост на «шоссейке» и как молодой парнишка, пастух и батрак Федька Костров, впервые взялся в те дни за оружие.
– Так я с той самой винтовкой и в Красную Армию пошел тогда, – вспоминал Федор Петрович. – Горячие годки были, нечего сказать! Хотя, подумаешь, холодных-то с тех пор и не бывало. Не одно, так другое, не другое, так третье, – только, гляди, повертывайся! По крутосклону шли. Жизнь нас подстегивала, а мы – ее. Так вот все время и живем. На высшем градусе! Так и вам наказываем, сыновьям нашим, – добавил Федор Петрович, любивший поучать и лишний раз подчеркнуть то, что, по его мнению, не мешает подчеркнуть. – Градуса не снижайте! На полном накале чтобы жить!.. Ты куда думаешь-то? По какой дороге идти? Думал?
– Ду-умал! – нерешительно протянул Борис.
– Пора!
Борис и сам знал, что пора, – нужно решать. Но он считал недостойным для себя делом бросаться словами, а остановиться твердо пока ни на чем не мог. И это мучило его. Раньше Борис успокаивал себя тем, что учиться еще долго, – успеешь решить и выбрать. Но вот учиться осталось несколько месяцев, а решать было все так же трудно! И даже труднее!
Вот он прослушал в Планетарии лекцию о радиолокации – музыка, а не лекция! Но разве здесь все сделано? Тут еще работы и работы, разве нельзя этому отдать всю жизнь?
А электричество?.. А горное дело?..
Вот Игорь дал Борису маленькую книжечку Ферсмана «Воспоминания о камне» – и камень ожил, наполнился поэзией. Захотелось бродить по скалам, читать по ним историю земли!
Вот на уроке истории прозвучали слова: «Из искры возгорится пламя». И Борису рисуется картина: мрак, во мраке вспыхнула искра, дуют злые ветры, силятся ее погасить и уничтожить. Но чем ожесточеннее они дуют, тем искра разгорается все ярче. Вспышка огня, другая, третья, – разгорелось пламя, неукротимое, неугасимое.
– Так в чем же причина этой неугасимости? – ставит вопрос Зинаида Михайловна. – Каковы исторические закономерности, обеспечившие победное шествие нашей революции?
И Борису хочется постигнуть закономерности жизни, открывать новые, изучать прошлое, чтобы прокладывать пути в будущее.
А вот утром, по пути в школу, он встретил Сеньку Боброва. Рыжий чуб выбивался у него из-под маленькой кепочки и придавал ему задорный вид, чем-то напоминавший старого, времен расшибалочки, Сеньку.
– Здоро́во! В школу? – спросил Сенька.
– В школу. А ты?
– С ночи.
Нет! Это совсем другой Сенька – квалифицированный уже слесарь-инструментальщик. У него и тон, и походка, и манера держаться уверенно, слегка пренебрежительно говорили, что он знает себе цену и сумеет за себя постоять. И тоже завидно. Тоже хочется вдруг стать самостоятельным и простаивать ночи у станка.
А Горький, Маяковский?.. Борис любил Маяковского, он представлялся ему сильным, смелым человеком, который идет вперед саженными шагами, и злобствующая мелкота разбегается от него в разные стороны. Борису хочется иногда и свой шаг приноровить к тому, саженному, но этот вариант жизни кажется настолько фантастическим, что Борис на нем почти не задерживается.
Обо всем этом, всех своих мечтах и мечтаниях, рассказал Борис отцу, не утаил ничего, не скрыл и еще одну свою мечту – самую смелую, самую сокровенную.
В газетных отчетах о сессиях Генеральной Ассамблеи Борис всегда с большим волнением и гордостью за свою страну читал выступления нашего представителя. Бороться за мир, представлять нашу страну, нашу правду, защищать ее перед лицом всего человечества!.. Конечно, об этом, может быть, смешно и мечтать!
– А почему смешно? – ответил отец на эту исповедь горячего сердца. – Дипломатия – это, брат, большое дело. А только знаешь… – он встал, прошелся, – меня эти разговоры… самого взбаламутили, Бориска! – признался он. – Вот я говорил тебе о своей молодости, о жизни. А спроси меня: думал я тогда о жизни? Не знаю. Да и о чем?.. Я – пастух, батрак… Ну о чем я мог думать? Думать я потом научился. Красная Армия, партия, дружок мой Герасим Новиков, с которым мы вместе Сиваш переходили, – он там, на дне его, и остался, – вот кто меня думать научил. И уж тогда я в батраки идти не захотел. Нет! Я в чернорабочие пошел, потом в кочегары, в литейщики, и тут я нашел себе дорогу жизни. А чтобы мечтать о том, до чего ты дошел в своих думах, – нет! Разве можно мне было? А теперь слушал я сейчас тебя и подумал: «Почему бы рабочему парню из фамилии Костровых в самом деле и не быть дипломатом?»
– Вот-вот! – обрадовался Борис. – Ведь это самое главное сейчас – борьба за мир! Самое решающее! А мне… Я тебе откровенно скажу, папа: мне хочется быть на самых решающих позициях!
– На самых решающих? – переспросил отец, пытливо всматриваясь в сына. – Это ты правильно! Другой, как рыбка какая, под бережок норовит подбиться, под коряжку, а тебя на самую быстрину тянет – это хорошо! Каждый человек должен что-то обозначать в жизни. В этом ты, Борис, молодец! Но только, скажу я тебе, не все ты концы с концами связываешь.
– Почему?
– А откуда у наших представителей сила берется, подумал? Вот оно, брат, где решающее, – отец вытянул свои большие, узловатые руки. – Мы, литейщики, сталевары, угольщики, землеробы, – вот кто им дает силу! Работа наша! Труд! Они нашу силу чувствуют за собой, народную силу. А если б не это, разве могли бы они так говорить? Вот на Волге сейчас, для которой мы насосы на землеройные снаряды льем… Это да! Это я понимаю! – продолжал Федор Петрович. – От самого сотворения мира текла она, матушка, своим чередом, а толку… Ну, разве что плоты по ней гоняли. А теперь мы ее работать заставляем. А ведь это Волга, не фунт изюму! Уж она, если возьмется, если мы ее впряжем в хомут, это, братец ты мой!..
Отец не договорил, но Борис и сам мог представить, что получится, если Волгу, а за ней и другие могучие реки «впрячь в хомут».
– А ты говоришь – решающее! Конечно, дело твое! Дорог много, и все они у нас к одному ведут. Но если говорить о решающем… Не знаю! Я человек рабочий. Я считаю, что решает все-таки труд человеческий. Жалко мне, конечно, задор твой молодой сбивать, – смелость, говорят, города берет. Но – думай сейчас, и так и этак думай, чтобы все видеть и предвидеть, чтобы потом назад оглядки не было. А там смотри! Тебе жить!
Легко сказать: смотри и думай! А куда смотреть, как думать? И что выбирать? А выбирать нужно. Это отец правильно говорит: пора! Десятый класс!
* * *
Это чувство повышенной ответственности Полина Антоновна все чаще и чаще стала отмечать у Бориса при решении разных, возникающих в жизни коллектива, вопросов: «Мы – десятый класс!» И не у него одного.
Ребята стали солиднее, взрослее, – они уже действительно «дяденьки», молодые люди. У Вити Уварова пробивались усы. Плечи у Бориса еще больше развернулись, он стал мужественнее, молодцеватей, на подбородке у него курчавилось несколько одиноких волосков, и Полина Антоновна подслушала его разговор с Витей о том, какая бритва лучше – «опасная» или «безопасная». Игорь Воронов совсем вырос из своего пиджачка – рукава ему чуть не по локоть. Валя Баталин тоже вытянулся и от этого стал еще больше гнуться, но глаза его светились все тем же детски наивным светом. У Саши Прудкина – настоящий баритон, да и все ребята стали басить, только Дима Томызин сохранил свой смешной, мальчишеский тенорок.
Даже Вася Трошкин казался значительно степеннее, завел новую прическу, ходил более ровно и спокойно, не толкаясь. Он стал постоянным корреспондентом стенгазеты, и его даже ввели в редколлегию. И учиться Вася старался лучше, но это у него не всегда получалось: не хватало выдержки, воли, терпения – то возьмется за дело горячо и ретиво, то опять вдруг распустится и ослабнет.
Полина Антоновна отметила у себя в дневнике классного руководителя следующий случай.
Однажды, войдя в класс, она заметила, что в форточке нет стекла.
– Кто разбил стекло? – спросила она.
– А это не мы! – ответил Саша Прудкин. – Это, видно, во второй смене или вечером кто-нибудь. Когда мы пришли, его не было.
– Не было? – переспросила Полина Антоновна, обводя глазами класс.
Вася Трошкин поднял руку.
– Нет, Полина Антоновна, это я разбил. Не разбил, а так вышло. Я стал закрывать форточку, и стекло выпало.
– Хорошо, что сказали! Очень хорошо! – похвалила его Полина Антоновна. – Я скажу завхозу, что это произошло случайно и я знаю об этом.
Полина Антоновна считала вопрос законченным, но на комсомольском собрании Борис неожиданно снова поставил его.
– Как же так получилось? – спросил он Сашу Прудкина. – Ты сказал, что стекла в форточке не было, а Трошкин говорит, что стекло разбил он. Почему?
– Мне показалось, – не моргнув глазом, ответил Саша. – Когда мы входили, по-моему его уже не было.
– А по-настоящему?
– Я могу отвечать только за то, что мне показалось, – развязно ответил Саша. – Может, это субъективная истина… А вообще смешно на комсомольском собрании говорить о какой-то форточке. Подумаешь какой вопрос!
– Да, вопрос! – твердо ответил на это Борис. – Ты, значит, не знал, что стекло разбил Вася?
– Нет, не знал!
– Ну что ты врешь?! – вскочил вдруг Вася Трошкин. – Ты же рядом был, и когда стекло полетело вниз, ты еще сказал: «Пошло!»
– Ну, – спросил Борис, меря взглядом Сашу Прудкина, но тот молчал, потупив глаза. – Ну? – еще раз спросил Борис.
– Ну, соврал! – сказал Саша, видимо считая, что этим признанием все снимается.
– Нет, ты подожди! – вмешался Игорь Воронов. – А почему соврал?
– Почему, почему… Ну что вы, ребята, правда, навалились на меня? Ну, ошибся… Ну, извиняюсь!
– А ты не перед девочкой тут, чтоб извиняться, – заметил Витя Уваров. – Это перед девочками извиняться надо. А ты на комсомольском собрании, здесь отчет давать нужно!
Так мелкий случай, мимо которого Полина Антоновна прошла, вдруг вырос в большой разговор о чести, о честности и правдивости как непременной черте комсомольца. Но важней всего было то, что это было сделано самими ребятами, – сами они поставили этот вопрос и сами разобрались в нем, так что Полине Антоновне не пришлось даже открыть рта.
На следующем собрании Игорь поставил вопрос о Феликсе. Накануне все три десятых класса ходили в Планетарий на лекцию по астрономии, и там десятый «А» отличился: кто-то толкнул контролера, проверявшего билеты, он хотел задержать толкнувшего, но остальные решили выручить товарища, поднажали и, как они сами смеялись потом, «взяли Планетарий штурмом». Феликсу это понравилось, и он в разговоре с Сашей сказал:
– Вот это товарищи! А наши бы нет! Наши бы не поддержали!
Игорь слышал этот разговор и поставил на комсомольском собрании вопрос: что значит хороший коллектив и правильно ли поступили ученики десятого «А»?
– Это не хорошие, это, наоборот, плохие товарищи! – говорил он на собрании. – Они скрыли виновного, вместо того чтобы его остановить. Это ложное товарищество! И коллектив тоже! Коллектив – это организованность. А если устраивают свалку, это стадо, а не коллектив, и Феликс тут совсем не прав!
А потом Феликс, в свою очередь, поставил вопрос о Рубине.
Сославшись на болезнь, Рубин отказался отвечать по химии. Учитель поверил. Но Феликсу Рубин проговорился, что просто не выучил химию, не успел, потому что вчера были и занятия в музыкальной школе, и соревнование за честь школы по баскетболу, и очень много уроков по всем предметам.
Разобрали и этот вопрос: похвалили Феликса и критиковали Рубина.
– Был секретарем, так из кожи лез, все первым хотел быть. А теперь, раз не секретарь, значит валяй кое-как! Это, по-моему, тоже неверно! Не по-комсомольски!
Отсюда возник вопрос о мотивах учения: кто из-за чего и для чего учится? Можно учиться по необходимости, от тройки до тройки, учиться без думы и мысли, ни за что не цепляясь, как учатся до сих пор «зеленые насаждения» – Юра Усов и Юра Урусов. Можно учиться, стремясь приносить потом родине как можно больше пользы, или из интереса, потому что хочется знать. А можно учиться, чтобы «себя выставить».
Разгорелся спор. Одни считали, что среди нашей молодежи нет таких, кто не думал бы о пользе родине, и все учатся только для этого. Другие яростно спорили против этого, утверждая, что это «художественный свист», об этом только говорят, а на самом деле думают о себе и о своей будущей карьере. Тогда кто-то сказал, что в этом тоже плохого нет – нужно думать и об обществе и о себе, сочетать общее с личным. Но в ответ на это послышалось сразу несколько голосов:
– Сочетать – да! А в чем главное?
Так, почти на каждом собрании, возникая из какого-нибудь частного случая, вставали вопросы, вырастали в проблемы. Ребята начинали рассуждать по-настоящему, по-большому, «смотреть шире», и Полина Антоновна все реальнее и ощутимее чувствовала роль комсомола в классе. Действительно, опора! То, что она стала замечать начиная с девятого класса, теперь чувствовалось совершенно ясно: создавалось общее настроение осмысленности поведения, проявляясь во множестве мелких обстоятельств, с которыми раньше пришлось бы долго возиться и которые теперь решались сами собой.
Полина Антоновна старалась запоминать эти случаи, какие поинтересней – записывала в своем дневнике.
Из этого множества один на другой наплывающих случаев вырисовывалась как будто бы отрадная картина все более растущего сознания класса. Но вот неожиданно происходит новая вспышка противоречий, и это ощущение слаженности вдруг исчезает, и опять приходится одергивать, – одергивать даже того, с кем уже обо всем, кажется, договорились, на кого можно было положиться и понадеяться.
Была контрольная по алгебре. Контрольная как контрольная, и никаких особых вопросов она не вызывала. Но на другой день, после уроков, когда Полина Антоновна собралась домой, к ней подошел Саша Прудкин.
– Полина Антоновна! За что вы мне отметку снизили? У меня, по-моему, все правильно.
– По-вашему – может быть! – ответила Полина Антоновна. – Но если я снизила, значит у вас есть ошибка.
– Да нет! – в глазах Саши откровенное недоумение. – Я все просмотрел и ничего не нашел.
– Ну что вы мне говорите! Какие глупости! Посмотрите получше! – недовольно ответила Полина Антоновна (у нее болел муж, должен был прийти врач, и Полина Антоновна очень спешила).
– Вот, пожалуйста! – Саша протянул ей свою тетрадь.
Пришлось взять тетрадь и просмотреть всю работу заново.
– Позвольте! – вдруг встрепенулась она. – У вас же здесь был минус!
– Где? У меня плюс…
– Да, но был минус!
Глаза Саши метнулись было в сторону, но потом с тем же полным и откровенным недоумением уставились на нее.
– Возьмите вашу работу, – сказала Полина Антоновна. – Я не хочу видеть ее и не хочу с вами разговаривать!
На другой день к ней подошел Борис.
– Полина Антоновна, что у вас с Прудкиным вышло?
– У меня? А что у меня с ним может выйти?
– Он пришел к нам в бюро, плачет и уверяет, что вы не заметили у него знак!
– А забыли, как он уверял, что стекла в форточке не было?
– Да ведь, Полина Антоновна, нужно и верить человеку. Тогда он обманул, его поправили, а теперь… Что ж мы ему… совсем не будем верить?
– И что же вы решили? – насторожилась Полина Антоновна.
– Мы ничего не решили. Но… мы с вами хотели поговорить. Может, действительно вам много работ пришлось проверять, вы устали, не заметили…
– Значит, все-таки решили? А как же! Вы же стали на его сторону. Учитель ошибся! А решение ЦК комсомола вы знаете? Комсомол – опора учителя!
– Да нет, это мы знаем, – смутился Борис. – Но…
– А если знаете, какое может быть «но»? Откуда «но»?
– Да ведь он плачет, Полина Антоновна! А в десятом классе заплакать…
– Попался, оттого и плачет! – решительно ответила Полина Антоновна. – Не будем спорить! Я – учительница, ученик ко мне обратился, я вопрос разобрала и установила: совершена подделка! Вот какой вопрос вам нужно разобрать. А вы какую позицию заняли?
* * *
Несколько дней Борис потратил на то, чтобы разобраться в деле Саши Прудкина. Он испробовал все: и грозил, и выпытывал, и уговаривал, и беседовал по душам, по-хорошему. И только с большим трудом добился в конце концов правды: Саша признался, что, получив от Полины Антоновны тетрадь, он подобрал подходящие чернила и произвел небольшую «операцию» – исправил минус на плюс.
– Ты что? Одурел? – спросил Борис, понимая теперь, какую действительно ошибочную позицию он занял вместе с бюро в этом деле.
– Одурел! – признался и Саша Прудкин. – Сам не знаю, как это вышло. Я показал тетрадку Сухоручко, а он говорит: минус и плюс – разница маленькая! Ну, я…
– А ты и послушался? – упрекнул Борис. – Ты ж комсомолец! Ты на него должен влиять, а ты ему поддался, чести своей комсомольской не пожалел! Как ты теперь за это отвечать будешь?!
Когда Борис заговорил об этом с Сухоручко, тот решительно от всего отказался.
– Я?.. Когда?.. Ничего я ему не говорил!
– А тетрадь он тебе показывал?
– Показывал.
– А что ты ему сказал?
– Ничего! Посмеялся только: минус, плюс – какая разница? Так это ж шутка! Смех, что он плюс с минусом спутал. Больше я ему ничего не говорил. А что он – шутки не понимает?
Борис и верил этому и не верил: слишком уж оба они были ненадежными ребятами.
– Привыкли все на Сухоручко валить, вот и валят! – ворчал Эдик. – Сам сделал, а виноват Сухоручко. А еще комсомолец!
Они сидели после уроков друг против друга, забравшись на парты, и голоса их гулко раздавались в непривычной тишине класса. В воздухе еще стояла невыветрившаяся духота, на доске виднелись какие-то полустертые слава, на полу возле нее валялась белая от мела тряпка.
Борис пристально смотрел на Сухоручко, стараясь угадать правду: чтобы это была простая шутка, без всякого намека на подстрекательство, в это Борис не очень верил…
– Что глядишь? – спросил Сухоручко. – Думаешь, я не понимаю, каким должен быть комсомолец?
– А каким? – спросил Борис.
Сухоручко неестественно вытянулся, выпучил глаза и подчеркнуто монотонным голосом забарабанил:
– Комсомолец должен идти в авангарде молодежи, быть образцом и примером в борьбе за построение коммунистического общества… Так, что ли? – спросил он, сразу изменив тон.
– Брось паясничать! – остановил его Борис.
– Что такое настоящий комсомолец, я, к твоему сведению, Боря, не хуже тебя знаю, не беспокойся, – уже совершенно серьезно сказал Сухоручко. – Сам, может, и не могу им быть, а если б захотел…
– А почему ж не хочешь?
– Почему, почему… Потому что оканчивается на «у»! – Сухоручко безнадежно махнул рукой. – А что об этом говорить, вы сами меня не примете!
В класс вошла уборщица с ведром и половой щеткой.
– Что это вы, как грачи, на партах расселись? – спросила она. – Не наговорились еще? Идите-ка домой!
– Пойдем! – сказал Сухоручко, решительно спрыгивая с парты. – У нас, кажется, все переговорено. А Сашку Прудкина я за это ни во что не ставлю, хоть он и комсомолец. «Сухоручко виноват!» Классика! – И когда они уже выходили из класса, совсем зло добавил: – Я ему еще покажу! Гуд бай!
Потом вдруг резко повернулся к Борису и в упор спросил:
– Ну что же, в комсомол-то меня примете?.
– В комсомол? – замялся Борис.
– Да. В комсомол.
– А как я могу сказать? Принимает комсомольское собрание.
Сухоручко помолчал, не зная, как понять этот ответ, и уточнил вопрос:
– А все-таки как?.. Готовиться?
Борис тоже не знал, что сказать на это, как отнесутся комсомольцы, но у него не хватило духу отрезать своему бывшему другу все пути.
– А почему же?.. – сказал он. – Готовься!
