Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

Тут открывается еще одна неожиданная щелочка, в которую можно попробовать нырнуть и улизнуть от прямого ответа.

– А может быть, это не мы! – негромко проговорил вдруг Эдуард Сухоручко и чуть-чуть, одним глазом, подмигнул Борису: «Поддержи!»

– Ах, вот как! – встрепенулась Полина Антоновна и, сделав вид, что не заметила, кто бросил эту реплику, обвела класс вопросительным взглядом. – Может быть, это действительно ошибка, недоразумение?.. Давайте так и скажем!.. Так как же? Вы или не вы?

Ученики молчали, и Полина Антоновна была рада, что этот лживый голос ни в кем не получил поддержки.

– Так вот, мальчики! Чтобы пройти тысячу километров, нужно сделать первый шаг. Вот и давайте договоримся с самого начала, как мы будем жить! – решительно сказала она. – Прежде всего не должно быть вот этого: может – мы, может – не мы. Это хуже всего! Что это за заячьи ходы? Будем честными! Каждый из нас может ошибиться, может сделать любую глупость, но вилять… – она взглянула на Сухоручко и, заметив, как он быстро спрятался за сидящего впереди Диму Томызина, еще сильнее подчеркнула: – вилять, прятаться, как мелкая душонка, за спины других мы не будем… Ну, как, по-вашему, разве это по-товарищески?

Полина Антоновна смотрит на класс и особенно внимательно, как Борису кажется, на него. Ребята молчат. Но их молчание не смущает ее, она ставит новые цепляющие душу вопросы. Она говорит о путях жизни, о двух путях, которые открываются перед человеком в самом начале ее, – путь честности, прямоты и путь лжи и лицемерия.

– Вот и смотрите! Не о мяче сейчас разговор – чей он и кто разбил окно. Вот он! – Полина Антоновна берет мяч и кладет его на подоконник. – Потом можете взять. Будем говорить о большом: кем быть? Есть такая поговорка: поступок рождает привычку, привычка – характер, характер рождает судьбу. Вот и смотрите! Сами выбирайте и сами решайте. Вам жить! Вы – будущие люди!

– Видал миндал? – Сухоручко толкает Бориса локтем.

Но Борис молчит, – он не слышит этой реплики, захваченный поворотом дела.

– Да! – убежденно, как бы отвечая Сухоручко, продолжает Полина Антоновна. – Как из зерна вырастает дерево, так из маленького растет большое. В каждом вашем поступке сейчас проступают те черты, которые определятся в будущем. А кем вы будете в будущем? Вы будете жить в коммунизме. Вот и смотрите! Не знаю, как по-вашему, а по-моему – нужно быть достойными такого будущего!

Полина Антоновна снова смотрит на класс, замечает смущенное, смятенное лицо Вали Баталина, видит лица других, тоже возбужденные, взволнованные, и по мгновенному наитию принимает решение не добиваться больше ничего, оставить ребят в их смятения.

– Ну, подумайте! – говорит она в заключение. – Сами подумайте!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сколько раз в прежней школе ребята били стекла, и сколько раз их ругали за это, грозили исключением. И сколько раз Борис так ловко выходил из этих сложных положений, что все его товарищи потом со смеху катались.

И вот теперь тот же Борис растерянно стоит, выйдя из школы, окруженный толпой ребят. Свой злополучный мяч он так и не взял – оставил лежать в классе на окне, куда положила его Полина Антоновна.

Вокруг Бориса – весь класс. Здесь, перед школой, само собой открылось второе собрание, в том же составе и с той же самой повесткой дня, что и в классе. Всех заинтриговало это дело и его неожиданный оборот: ждали «разноса», угроз, устрашающих интонаций в голосе, а вместо этого – «подумайте».

Сухоручко поворачивает голову направо, поворачивает голову налево, прислушиваясь к тому, что говорят кругом, и хитро улыбается, всем своим видом показывая, что он лучше других понимает все эти приемы и уловки Полины Антоновны: как она «подъезжает», как «опутывает» и «ловит дураков».

– Это ж ясней ясного, – и в голосе его звучит самая неопровержимая уверенность. – О чести класса заговорила. Подумаешь! Видали мы эти педагогические штучки!.. О коммунизме. При чем тут коммунизм? Самый обычный педагогический прием для детей младшего возраста. Все для того, чтобы мы сами себя выдали!

– А что из этого? – Витя Уваров вскинул на него свои большие, немного навыкате, глаза.

– Ну и дурак! – не задумываясь, ответил Сухоручко.

Витя неопределенно пожал плечами и переглянулся с Игорем Вороновым.

– А что ты ребят дуришь? – Игорь колюче глянул на Сухоручко. – Ты что, умней всех? Что ты дуришь?.. Нет, ребята, тут нужно подумать!

– Индюк думал-думал да в суп попал. Чего тут думать? – Сухоручко пожал плечами. – Сознаемся – сразу покажем, что из нас веревки можно вить. Они тогда дадут!

– Это ж глупеньким только не видно, – послышались голоса. – Замаскированная мина!

– А вы думаете, это не вылезет?

– Факт – вылезет!

– Вылезет – не вылезет. Что за разговоры? Нужно ставить вопрос принципиально!..

– Ребята! Тут вот один принципиальный выискался!

Сухоручко вытолкнул вперед Льва Рубина, но тот не смутился и только недовольно взглянул через плечо на Сухоручко из-под своих черных, густых, сросшихся на переносице бровей.

– А что? Конечно, принципиально нужно ставить вопрос. Не успели в самом деле прийти в школу и таким дебютом начали. Полина Антоновна правильно говорит.

– Полина Антоновна твоя говорит,: можете взять, милые детки, свой мячик. А попробуй возьми! – перебил его Сухоручко.

И точно в ответ на эти слова из школы выскочил неизвестно где пропадавший до сих пор Вася Трошкин. На лице его было столько таинственного и многозначительного, что это всем бросилось в глаза.

– А-а! Вирус!

– Ну что?.. Где ты был?

Но Вася не отвечал ни на какие вопросы. Он молча полез к себе под рубашку, вытащил оттуда спущенный, распластанный футбольный мяч и так же молча протянул его Борису. Этот эффектный жест вызвал возгласы изумления, чуть не восторга, и тут же, точно в отместку за только что пережитые минуты горделивого спокойствия, Вася заговорил быстро и взволнованно:

– Как мы пошли строем из класса, я все за Полиной Антоновной следил. Думаю: «Отвернется или не отвернется? Не может быть, чтобы не отвернулась!» Смотрю, смотрю – есть! Заговорилась с кем-то! Я – фьють! – и в какой-то класс. Притаился, к стене прилип. Жду. Слышу – ушли, тихо! Ну, вернулся к себе, схватил мяч, а потом думаю: «А как же нести? Попадешься!» Потом – р-раз! Воздух выпустил – и под рубашку. Вот и все! А так разве донес бы?

– Классика! – восхищенно воскликнул Сухоручко и посмотрел вокруг, точно это он совершил такой героический подвит.

Вася Трошкин – маленького роста, худощавый, жилистый, необычайно подвижно́й. И лицо у него тоже худое, подвижное, остро реагирующее на все, что он слышит и видит кругом. От этого у него то у губ, то на лбу, меж бровей, то и дело появляются и так же быстро исчезают глубокие складки, точно следы каких-то невидимых вспышек в его неспокойной душе. И весь он – встрепанный, взбудораженный, точно куда-то спешит, чем-то недоволен, встревожен, обижен или только что выпутался из какой-то неприятной истории. Движения его резки, угловаты, ходит он стремительно, широким, слегка подпрыгивающим шагом, размахивая на ходу руками, задевая встречных. В разговоре, в споре он делает много ненужных жестов и лишних движений.

Так и сейчас, рассказывая историю своего «подвига», он и лицом и всей фигурой представлял, как он следил за Полиной Антоновной, что он думал, переживал, как сказал себе «есть!» и как притаился, «прилип» к стене, как потом сказал себе «р-раз!» и спрятал мяч под рубашку.

Ребята слушали его в напряженной тишине, каждый по-своему переживая все перипетии этой истории. Но у Бориса рассказ Васи встретил совсем неожиданный прием.

– А кто тебя просил? – Борис недружелюбно посмотрел на Трошкина. – Чего ты лез в это дело?

– А что?

– «А что?..» – передразнил Борис с необычным для него озлоблением. – Сам ничего не понимает, а лезет. Теперь и за это отвечать придется.

– Почему отвечать? Она ж сама сказала: берите…

– «Сказала…» – опять передразнил Борис, и неясно было: верит он тому, что оказала Полина Антоновна, или тоже, подобно Сухоручко, думает, что она только «подъезжает» и «ловит дураков».

Борис шел домой, по привычке насвистывая песенку, но на душе у него скребли кошки. Все получилось нехорошо. Даже нянечка, дежурная по гардеробу, выдавая ему с вешалки кепку, спросила:

– Какой класс-то?.. Восьмой «В»? Это вы окно-то разбили? И что вы за народ за такой? Носятся с вами, носятся… За этакие штучки в милицию бы сдавать, а с вами цацкаются! У-у, саранча!

Теперь перед Борисом вставал новый вопрос: сказать дома об истории с футболом или не сказать? Может быть, сказать одной маме? Она была горячая, иногда язвительная на слово, но почему-то эту ее горячность переносить было легче, чем немногословный упрек отца.

Отца Борис не то что боялся, но ему становилось всякий раз не по себе, когда тот глянет искоса, не поворачивая головы, отвернется, потом опять глянет и коротко, отрывисто окажет:

– Борис! Стыдно!

Выше этой меры осуждения был только совсем молчаливый взгляд, также искоса, и негромкое посапыванье носом. Казалось бы, ничего страшного не было, но Борис боялся этого больше всего.

Боялся он этого и сейчас, понимая, что, если сказать матери, – это все равно что сказать отцу. У них единый фронт, и она обязательно все выложит и тому.

– А ты, Боря, не думай, не горюй! – Сухоручко нагнал его и дружески взял под руку.

– А чего мне горевать? – независимым тоном ответил Борис.

– Ну и молодец! Подумаешь – стекло разбили! «Стекло как сердце – его разбить легко!» Вот фразочка! А? А можно наоборот: «Сердце как стекло – его разбить легко!» или: «Разбитое сердце – как хрупкое стекло». Нет, это хуже! А вот… Подожди, подожди!..

 
Коль из-за каждого стекла разбито будет сердце,
На свете не останется совсем сердец!..
 

Это уже целый экспромт? А? Классика! Тебе куда? Направо? А мне налево. Все равно, я с тобой пройдусь!.. Ну и попалась нам царь-баба! Она нас помотает. Меня вот с первого взгляда невзлюбила: «Почему руки в карманах?» А что тут особенного? Подумаешь, руки в карманах! Первый день, без книг пришли, руки пустые, куда их девать? А уж с мячом так и совсем загнула. Ну и хитра!.. Мне, говорит, ваш мяч не нужен, можете забрать его в любой момент. А сама построила всех и увела. Попробуй возьми! Ну, Вася ей тоже нос утер. От такой царь-бабы и то улизнул. Это у него комфортабельно вышло! Его Вирусом прозвали? Правильно прозвали! Настоящий вирус! Да что ты в самом деле?.. Или папы с мамой боишься? Они как у тебя – злые? Плюнь, береги здоровье! Что они тебе? Ну, поругаются! Что из этого? Их должность такая. Перед ними, Боря, себя тоже поставить нужно!

Эдик шел и болтал, не очень задумываясь над тем, слушают его или не слушают. Но Борису эта болтовня была приятна тем, что новый сосед не оставил его в такую минуту, а вот нагнал и по-товарищески старается развлечь всякими пустяками. На прощанье Сухоручко дружески хлопнул его по плечу:

– Ты, Боря, не расстраивайся. Что-нибудь придумаем!

Раньше все выглядело очень просто: ребята решили, значит – все! Решили молчать – все молчат, решили признаться – все встают, все виноваты. И Борис считал, что у них хороший, дружный класс. Ребята!.. Это слово для него объединялось с большой и шумной ватагой «мастеров искусств», организаторов «невинных забав», как они называли на своем языке бесконечные школьные проделки. Они задавали тон жизни класса, они вершили судьбы, они подавали команду, когда нужно делать то-то и то-то. И Борис не хотел отставать от них, он даже не думал об этом, – как же можно жить в стороне от ребят? Общительный по натуре, отзывчивый, готовый отдать все, что имеет, – учебник, книгу, тетрадь, деньги, – он охотно помогал товарищам, отдаваясь весь течению классной жизни, как бы растворяясь в ней. Все, что идет на пользу товарищу, – хорошо; выгородить, подсказать, дать списать, чтобы потом списать самому, – это так просто и естественно.

Теперь – новые ребята, и что-то новое, хотя еще очень неясное, чувствуется в начинающейся жизни класса.

Вот Игорь Воронов, Витя Уваров – новые товарищи, из другой школы, но Борис их выделил сразу же, с первого знакомства: тоже хорошие ребята, хотя они и совсем не похожи на прежних «мастеров искусств».

Вот Лева Рубин со своим пристальным, наблюдающим взглядом и суховатым голосом. Он тоже пришел из какой-то другой школы и тоже принес что-то свое, незнакомое Борису. «Вопрос нужно ставить принципиально…» Так у них в школе не говаривали.

А вот и Валя Баталин, старый товарищ, молчаливый и замкнутый. Вот он поблескивает своими очками, из-за которых пробивается напряженный, точно спрашивающий что-то взгляд. Валя мало говорит, но, видимо, все очень больно и мучительно переживает, решая тот же самый, поставленный и перед ним вопрос: по-товарищески это или не по-товарищески?

Когда-то, еще в прежней школе, расшалившиеся ребята разбили плафон на электрической лампочке. На вопрос дежурного учителя, кто это сделал, ребята, один за другим, отвечали: «Не знаю, не видел!» Так же ответил Борис, а вслед за ним и Валя Баталин. Но Валя при этом так мучительно покраснел, что дежурный педагог стал допрашивать его, и Борису пришлось показать Вале из-за парты предупреждающий кулак.

– Я не понимаю! – сказал Валя потом, когда они шли домой. – Почему врать – это по-товарищески, а сказать правду – не по-товарищески?

И то, что теперь, подчиняясь общему решению, снова приходилось врать и изворачиваться, привело Валю в полную растерянность.

А надо всем этим стояла Полина Антоновна и ее заключительное слово: «Подумайте». Когда тебя обвиняют и ты защищаешься – в этом есть свой смысл, есть азарт. Но когда тебе ничего прямо не говорят и ни за что не судят, а ты просто прячешься за товарищей, словно мелкая душонка, как сказала Полина Антоновна, это действительно хуже всего! И сказала она об этом так, точно для нее действительно хуже всего «заячьи ходы» и сама она никогда не будет прятаться за чужие спины!..

Борису хотелось разобраться во всем этом по дороге домой, но он ни в чем не разобрался и даже не решил, говорить о случившемся маме или нет. Помешала болтовня Сухоручко. В голове была полная неразбериха: точно облака, проплывали неясные мысли, исчезали, на их место приходили другие и тоже исчезали. Даже смешно!

Но все устроилось как-то само собой.

Когда Борис пришел домой, мамы не было. Дом, в котором они жили, был большой, с коридорной системой, и здесь, в коридоре, обычно собиралась детвора: здесь играли, бегали, встречались, обменивались марками, делились успехами и неудачами. И едва Борис вышел в коридор, как он услышал знакомый голос.

– Эй, Бурун!

Это звал его Сенька Бобров, старый друг-приятель, с которым они вместе когда-то играли в расшибалочку, вместе учились в прежней школе и вместе занимались там разного рода «невинными забавами». Теперь их дороги расходились: школу Сенька кончил с грехом пополам, и что с ним дальше будет – он и сам не знал.

– Подал в техникум, на электромонтера учиться. Может, дуриком проскочу. А не примут – дед с ними, на завод пойду.

Затем к ним подошли еще двое ребят. Товарищи вспомнили прошлое, поделились впечатлениями дня, поострили насчет соседской девочки, которая в коричневой новой форме и белом фартуке возвращалась тоже из школы. Мальчики подмигнули друг другу, но она, в ответ на их шутку, высоко и демонстративно подняв голову, простучала каблучками мимо.

Здесь же, в коридоре, Борис встретил и возвратившуюся наконец мать.

– Ну, как в школе? Как дела? – спросила она.

– Ничего, хорошо! – бодро ответил Борис.

– О хорошем хорошо и слышать.

Борис тут же спохватился, сообразив, что он уже солгал. Но было поздно. Да и нельзя же было говорить о разных неприятных вещах при посторонних – при товарищах, при прославленных «мастерах искусств», с которыми только что «вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».

Потом мама занялась хозяйством, потом, когда Борис совсем было собрался начать с ней разговор, заглянула соседка, – заглянула, как она сказала, на минутку, а проболтала о всяких пустяках битый час. Так разговора и не получилось.

Позднее, когда Борис уже ложился спать, он, правда, подумал, что история с мячом может все-таки дойти до родителей и тогда будет совсем нехорошо. Но на смену этой мысли откуда-то пришла другая, противоположная: а может, ничего и не дойдет? Может, ничего и не раскроется, как говорили ребята – «не вылезет», и все заглохнет? И зачем беспокоить отца и мать, когда ничего подобного больше не будет и дела в новой школе пойдут по-новому?..

Утром это показалось вполне вероятным. Ночь как бы заслонила вчерашний день, уменьшила масштабы и значение происшедшего. Очевидно, то же самое произошло и с другими ребятами.

– Ну, народ! Как же решаем-то? – спросил перед уроками Феликс Крылов.

Круглое, как луна, лицо его расплылось в мягкой, благодушной улыбке, хотя и не совсем было понятно, к чему эта улыбка относится.

– А вы думаете, она помнить будет? – спросил Вася Трошкин. – Забудет!

– Ну, эта, пожалуй, не забудет! – усомнился Саша Прудкин.

– Забудет! Они все такие: поругаются, поругаются – и забудут.

Ребята пошумели еще и решили молчать..

* * *

– Ну, как младенцы ваши? – в глазах директора мелькали хитрые, смешливые живчики, и Полина Антоновна не могла понять, что они означают. – И мяч выкрали? – уточнил директор свой вопрос.

– Выкрали.

– Ловкие ребята. Как же это вы так… проштрафились?

Тон директора никак не давал повода всерьез увидеть выговор в этом последнем не то укоризненном, не то просто так, шутливом вопросе. Но Полина Антоновна чувствовала себя неловко: как она могла действительно «проштрафиться». Она улыбнулась и развела руками:

– И на старуху бывает проруха. Что ж, виновата!..

– Да-а-а…

– Я, может быть, совершила ошибку, – снова не поняв это многозначительное директорское «да», нерешительно сказала Полина Антоновна. – Может быть, нужно было проявить больше настойчивости, требовательности, но…

– Формы требовательности разные бывают, Полина Антоновна! – перебил ее директор. – Вы заложили дрожжи и надеетесь со временем пить хороший квас. Так я вас понимаю?

– Хороший квас? – встрепенулась Полина Антоновна. – Да! Надеюсь! На «подумайте» тоже может формироваться коллектив. Я так считаю!

Полина Антоновна горячо, с вызовом посмотрела на директора, хотя вызов этот относился скорее не к нему, а к маленькой, толстенькой Варваре Павловне, которая сегодня сказала что-то двусмысленное насчет разных там «подумайте» и прочих нежностей с ребятами. Но директор ничего этого не знал, а потому не понял и недоуменно пожал плечами.

– А я не спорю. Но пусть все-таки скажут! – он предупреждающе поднял палец кверху. – Пусть скажут!

– Скажут, Алексей Дмитриевич. Они хорошие ребята. Уверяю вас! Я в них верю.

– И я верю!

Смешливые живчики исчезли в его глазах, он смотрел твердо, уверенно.

Полине Антоновне всегда нравилась в нем эта спокойная, нерушимая уверенность, и, кажется, именно в ней она чувствовала видимую основу его педагогической линии: директор – олицетворение порядка, директор – олицетворение требовательности, директор – олицетворение уверенности. Иногда эта уверенность казалась чересчур смелой и рискованной, иногда его безапелляционный тон раздражал, будил желание возразить и поспорить. Но сейчас Полине Антоновне было приятно слушать директора. Он укреплял в ней собственную веру в ребят, в здоровые начала ее нового класса, и увеличивал силы для предстоящего ей большого труда.

Много лет, работает Полина Антоновна в школе и успела сделать на своем веку не один выпуск. В волосах ее серебрится иней, но в душе не заглохла та живая, беспокойная струна, без которой работа превращается в отбывание должности. В каждый выпуск она вкладывала всю себя, каждый раз жалела об ушедших от нее питомцах, чувствовала себя опустошенной. И она совершенно искренне говорила об этом директору, когда, уступая требованию мужа, отказывалась от нового класса. Ей казалось, что она не сможет теперь по-настоящему полюбить новых, чужих, тех, которых она должна принять в свою душу, что для них там действительно не найдется больше места.

Но вот случилась эта история с футболом, вот она вошла в класс, встретилась глазами с одним, с другим, с третьим, заметила юркнувшее за чью-то спину матовое лицо с дерзким взглядом – и все в ней точно ожило, встрепенулось, напряглось. А исчезновение мяча ее еще больше задело. Задел ее не самый факт, – она ведь искренне сказала тогда ребятам: «Берите! Чей он? Берите!» Правда, она не представляла себе, как они возьмут и когда, забыла об этом, не продумала. А они вот все продумали и нашли эти «как и когда».

Ведь она только что проводила их из школы, всех, кажется, проводила, одела и попрощалась. И все, кажется, ушли. А потом она вспомнила о мяче, вернулась в класс, но мяча уже не было. Провели! Ее, старого, стреляного воробья, провели, как молоденькую, только что начинающую работать девчонку. Это было даже интересно!.. Но, значит, она что-то упустила, что-то у нее прошло между пальцев. И… «Не поверили! – вдруг вспыхнуло в ее сознании. – Вот это, пожалуй, хуже всего: не поверили!»

Нет, этих ребят она никому не отдаст! И добьется… Конечно, сразу найти общий язык с классом трудно, почти невозможно, так не бывает. Над этим придется поработать и помучиться, но она добьется своего.

Поэтому, когда директор в дальнейшем разговоре предложил ей сделать на педсовете доклад о формировании детского коллектива, она охотно согласилась. Ей и самой хотелось перед началом работы еще раз разобраться в этом вопросе и привести свои мысли в порядок.

И вот она идет в специальную педагогическую библиотеку имени Ушинского и спрашивает, что есть нового по организации коллектива. Вот она роется в своем книжном шкафу.

Чтобы все было на виду, она выложила значительную часть его содержимого прямо на пол, склонилась, копаясь в бумажном старье. Сейчас она совсем не та собранная и подтянутая учительница в темно-синем костюме, с орлиной искоркой во взгляде. Это полная пожилая женщина в широком домашнем халате с крупными розовыми цветами, за которые муж в шутку зовет ее «клумбой».

Полина Антоновна отыскивает и пересматривает старые конспекты и записи, разбросанные по многочисленным тетрадкам и блокнотам. Их давно надо бы свести воедино, и для этого стоило бы засесть и поработать. Но времени нет – у учителя всегда нет времени, – и вот теперь сиди и копайся.

Попались перевязанные ленточкой, заставившие ее всплакнуть, тетради покойного сына – и по трем линейкам с косыми, каким-то случаем уцелевшие от его детства, и последние «выпускные», с не оформившимся еще, но уже беглым, явно претендующим на «взрослость» почерком. Среди тетрадей почему-то отбившееся от всей пачки фронтовое письмо.

«Мама, прости, что я не попросил у тебя разрешения и стал курить. Здесь без этого нельзя. А когда вернусь, я курить брошу…»

И не вернулся: погиб в бою за деревню Морозова Воля, Варшавского губернаторства…

Вот пачка бумаг, каких-то благодарностей еще за старые, довоенные годы, а среди них – групповая фотография ее предвоенного выпуска: молодые, красивые юноши и девушки смотрят на нее с этой уже тронутой временем карточки. И среди них она сама – тоже еще молодая, сильная, без досадных морщинок и без почетной, но тоже не очень радостной изморози в волосах. Годы бегут и бегут, отщелкивая, как счетчик в такси, пройденный путь, – бегут так быстро, что иной раз хочется спросить у водителя: «А у вас счетчик в порядке?» Но что значат годы по сравнению с этой карточкой? Одного нет, и другого нет, и о третьем мать все глаза выплакала, а четвертый вернулся без обеих ног. Война, война! Чего она только не натворила!..

А вот и записи:

«Если бы меня спросили, что самое главное требуется в настоящее время от учителя, то я бы сказал: растить нового человека. У нас создается новый человек социалистического общества. Этому новому человеку нужно прививать самые лучшие человеческие качества»

(Калинин).

«Только личность может действовать на развитие и определение личности, только характером можно образовать характер»

(Ушинский).

Золотые, неувядаемые слова, основа педагогики!

Как это правильно и в то же время как просто! А формы этого воздействия? Пути влияния? А передаточный механизм? А общественный тонус класса, встречные, побочные влияния? А весь строй нашей жизни?..

Полина Антоновна читает и думает, думает и читает.

Она давно поняла наивность старой примитивной формулы: учитель учит, ученик учится. Так думать теперь можно или по крайней неопытности или по непростительной лености мысли. В действительности все обстоит сложнее и серьезнее. Ага! Вот и ироническая цитата из Макаренко:

«Воспитатель помещается в некоторой субъективной точке. На расстоянии трех метров находится точка объективная, в которой укрепляется ребенок. Воспитатель действует голосовыми связками, ребенок воспринимает слуховым аппаратом соответствующей волны. Волны через барабанную перепонку проникают в душу ребенка и в ней укладываются в виде особой педагогической соли».

И дальше – мысли Макаренко о коллективе, его главном герое и помощнике. Полина Антоновна заново продумывает, проверяет, примеривает и снова соглашается с ними.

– Э, милочка! Макаренко было хорошо! – сказала как-то в откровенном разговоре Варвара Павловна, учительница географии. – Разве у него были такие программы, как у нас, такие требования? Ему подъем нужно было создать. А как – дело вольное. Хочешь – мастерские строй, хочешь – игру затевай. А у нас попробуй-ка поиграй, когда у нас одни формулы по химии, формулы по математике, формулы по физике. Это же скучно!

– А разве кирпичи таскать было не скучно? – спросила Полина Антоновна. – А ведь сумел же Макаренко…

– Романтика! – махнула рукой Варвара Павловна.

– А у нас, по-вашему, нет романтики?

– У нас?.. Впрочем, ведь вы тоже романтик, я и забыла! – улыбнулась Варвара Павловна. – Я даже удивляюсь, как это вы математику преподаете.

– А в математике тоже есть романтика.

Так они поспорили однажды, и каждая осталась при своем.

Полина Антоновна тоже, конечно, считала наивностью брать Макаренко так, как он есть. Но нужно же уметь бы делить идеи из конкретной истории их зарождения!

И как не выделить идею коллектива, – может быть, самое главнее, что есть у Макаренко? Сплотить коллектив и опереться на него – разве можно без этого? Без этого вообще нельзя, немыслимо работать. Пусть ребята сами идут и сами добиваются и сознательно делают то, что нужно!

Но ведь в этом и заключается вся «химия» жизни – сплотить их, чтобы они поверили – поверили тебе и поверили цели, которую ты перед ними ставишь, чтобы они почувствовали плечо товарища.

Как это сделать? Об этом в отчете не напишешь, и товарищам не передашь, и самой себе не составишь рецепта. В одном случае – так, в другом случае – иначе. И в этом «иначе» – все, в этом творчество, а без творчества – штамп и уход от жизни.

В дверь постучали. Это соседка напоминает о кухне. В самом деле, на плите жарится телятина, стоит давно и теперь, как видно, пригорела.

Полина Антоновна вскакивает и, перешагивая через наваленные на полу груды книг и бумаг, бежит, на кухню. Так и есть, телятина пережарилась, и муж опять будет недоволен!.. Он, конечно, ничего не скажет, но по тому, как он отвернется, посмотрит в окно и побарабанит пальцами по столу, Полина Антоновна угадает его настроение.

Ну как это опять так получилось, что она зачиталась и забыла, совсем забыла о кухне?.