Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)
– И прощать нечего! Я знаю, что вы хотите сказать: предмет несет в себе свои требования.
– И свои прелести, – добавил Владимир Семенович.
– И с этим согласна! Но их донести нужно до детей, эти прелести. Чтобы они их полюбили, пеняли и приняли. А если они превращаются в жупел…
– Товарищи! Что же вы? – раздался вдруг голос вошедшего завуча. – Сейчас будет второй звонок, а вы занимаетесь разговорами!
Не закончив спора, учителя стали быстро расходиться по классам. До четвертого этажа Полине Антоновне пришлось идти с Зинаидой Михайловной; и по пути она сказала ей о несговорчивом литераторе:
– Ведь это же ворчун! Я его давно знаю. Он милейший человек и великолепный учитель. В литературу свою влюблен до помрачения. Но он просто ворчун. И вся жизнь у него такая!
– А именно?
– Да так… Когда-то, в молодости, он сам, кажется, пробовал писать, напечатал даже два рассказа. А потом пошли неудачи. Но они разочаровали его, пожалуй, больше в себе, чем в литературе. К ней у него, как видите, сохранилась святая и требовательная до щепетильности любовь. И в личной жизни что-то было… Одним словом, мечта не сбылась, любовь не удалась… Неудачи! Ну, в конце концов это его личное дело!
А «ворчун», растревоженный этим разговором, таким неожиданно горячим и по-товарищески прямым, тоже взял журнал и тоже пошел в класс. Привычным кивком головы он поздоровался с учениками, сказал обычное: «Садитесь, молодые люди», отметил отсутствующих и начал опрос. Он делал все, что надо, что нужно было делать, потому что это была его обязанность, но ребята заметили, что урок сегодня идет как-то по-особенному: Владимир Семенович не так резок и часто, точно забывшись, смотрит куда-то через головы учеников…
* * *
День начинался как обычно.
Восьмой «В» дежурил по школе, и Полина Антоновна пришла в половине восьмого утра. Без четверти восемь все ее «воробышки» тоже были в сборе, и Феликс, староста класса, стал раздавать им красные повязки. Но когда он расставлял ребят по постам, то получилось первое недоразумение. В расписании, составленном Феликсом, оказались пропущенными некоторые посты, – пришлось перестраиваться на ходу. Тогда возник спор – одни не хотели уходить с тех постов, на которые они были назначены по расписанию, другим, наоборот, их новые места нравились больше, чем старые. Феликс не сумел быстро и решительно подавить эти разногласия и, благодушно улыбаясь, посматривал то на одних, то на других.
– Ну, народ! Народ! Ну, давайте ж как-нибудь!..
Но улыбка на «народ» не действовала, а твердости Феликс не проявил.
Наконец все было улажено, и неразрешенным оставался только вопрос о дежурствах в туалетных комнатах. Вася Трошкин, а глядя на него и Витя Уваров, на которых по новому расписанию падала эта неприятная обязанность, упорно от нее отказывались.
– А почему я должен там дежурить? – кипятился Вася. – То ты меня в буфет назначил, а теперь… Здрассте!
– Ну, раз нужно! Так получилось! – видя беспомощность Феликса, поддержал его Борис.
– А почему меня? – не сдавался Вася. – Что я – хуже других? Почему меня?
Спор затягивался, а время подходило к восьми, и Полине Антоновне пришлось вмешаться самой: в восемь все дежурные должны быть на местах.
В восемь – впуск в школу. В восемь открываются ее двери, в восемь включается школьное радио, в восемь появляется директор и, заложив руки назад, встречает учащихся.
Полине Антоновне нравилась эта традиция, установленная, вернее, восстановленная, после войны, – с тех самых пор, как Алексей Дмитриевич, вернувшись с фронта, пришел опять в школу. На громадном полотнище – текст присяги молодогвардейцев своему народу, по сторонам – скульптуры Олега Кошевого и Зои Космодемьянской, перед ними – директор, дежурный педагог и дежурный ученик с красными повязками на рукавах. Мимо них, под звуки марша, один за другим идут ученики, и каждый, от самого большого до самого маленького, поклонится директору, и каждый почувствует на себе его внимательный взгляд. Полина Антоновна была убеждена, что этим взглядом уже закладывается зерно того порядка, по которому должен быть проведен начинающийся день.
В восемь часов семнадцать минут по всем этажам раздается передаваемая по радио команда:
– На зарядку, стройся!
Начинается зарядка – длинные ряды мальчиков приседают и поднимаются, разводят руки, раскачиваются направо и налево. Полина Антоновна помнила, скольких трудов стоило ввести эту зарядку после войны, зато ее новый, собранный из разных школ класс принял ее почти с самого начала как что-то незыблемое.
Таким же твердо установленным порядком все шло и в этот день. Так же прошел впуск в школу, зарядка. Начались уроки. На переменах весь восьмой «В» был на постах. С красными повязками на рукавах «воробышки» дежурили в вестибюле, на лестницах, в коридорах – везде, где это было установлено расписанием. Но на большой перемене случилась беда.
Саша Прудкин плохо выучил дома физику и боялся, что его могут спросить – может быть, даже сегодня, сейчас, прямо после перемены. Поэтому, отправляясь дежурить на площадку второго этажа, он на всякий случай захватил учебник. Сначала все шло хорошо. Ребята не толпились, не бегали по лестнице, не катались по перилам. Но потом Саша подумал, что скоро будет звонок, начнется физика. Он вытащил из-под тужурки учебник и стал читать. Воспользовавшись этим, кто-то из малышей решил скатиться по перилам, упал и расшиб голову.
Саша спохватился, когда услышал крик. Пострадавшего тут же отвели к врачу, сделали перевязку и отправили домой.
Сашу Прудкина действительно спросили по физике. Он с перепугу забыл и то, что знал, и получил двойку. А на следующей перемене была объявлена экстренная линейка всей школы. На линейку пришел директор, объявил о случившемся и в присутствии всех приказал восьмому «В» снять красные повязки.
– Право дежурить по школе – это честь! – сказал он. – Этим правом могут пользоваться только те, у кого есть чувство ответственности. А у кого такого чувства нет, должен еще завоевать себе это право!
Бориса это событие ошеломило больше, чем в свое время обидный проигрыш восьмому «А», тем более что дежурство на оставшуюся часть дня директор передал тому же восьмому «А». Он ничего не видел вокруг, когда снимал с рукава красную повязку, значение которой понял только теперь. В волнении, как назло, дернул не за тот конец завязки, и из петли получился тугой узел, и чем больше торопился Борис, тем узел туже затягивался.
– Кто там задержался? – ни весь зал спросил директор, устремив взгляд в его сторону. – Снять повязку!
Вот теперь Борис почувствовал, что значит честь класса. Ему стыдно было стоять на виду у всех и слушать бичующие слова директора, стыдно было поднять глаза, стыдно было снимать свою повязку да еще передавать ее, как нарочно, Прянишникову.
Следующим уроком был английский язык, но Борису сейчас было не до него. Он сидел и думал: кто виноват во всем случившемся?
Конечно, Саша виноват. Действительно: «Стоишь на посту, так стой!», как написал в своем экспромте Сухоручко:
Саша, Саша!
Где зоркость ваша?
Стоишь на посту, так стой!
А разве этот «артист» Сухоручко не подрывает честь класса каждый час и каждую минуту? И разве он, Борис, не участвует в этом? Почему он в ответ на болтовню Сухоручко только помалкивает да посмеивается, а то и сам вдруг примет в ней участие?
Борис сделал усилие над собой, чтобы вдуматься в смысл того отрывка, который сейчас переводили в классе. Но отрывок никак не вязался с тем, что бродило у него в голове. А то, что бродило, было чрезвычайно важно и потому взяло верх и овладело всеми мыслями Бориса.
Кто же виноват?
Разве в разного рода событиях, которые то и дело совершаются в классе, бывает замешан один Сухоручко? А Вирус? А тот же Саша Прудкин? А Усов и Урусов? А остальные ребята? Как они, остальные ребята, отвечают на эти события?
Вот Вася Трошкин на глазах у всех разорвал тетрадь, потому что Полина Антоновна поставила ему не тот балл. Борис видел, как дрогнула тогда какая-то жилка на лице Полины Антоновны, а что он сказал Васе? Что сказали ему остальные ребята, весь класс? Чем они помогли Полине Антоновне? Только Игорь Воронов после того урока колюче посмотрел на Трошкина: «Я тебя, знаешь что?.. Я тебя из школы бы выгнал за это!»
«Все виноваты! – решил Борис. – Была бы у нас настоящая сознательность, ничего бы этого не получилось».
Это он и высказал на чрезвычайном классном собрании, созванном тут же после уроков. Ему возразил Игорь:
– Самотек и обезличка! Дисциплина от руководителя зависит, а у нас староста только улыбается.
Но Борис упорно отстаивал свою мысль, и у них получилась горячая перепалка. Каждая из сторон была в чем-то права, в чем-то не права, и председательствовавший на собрании Витя Уваров никак не решался прервать их. И тогда, не спрашивая слова у председателя, поднялся Рубин и авторитетно, медленно, никак не отвечающим горячности момента тоном, сказал:
– А я полагаю… я полагаю, это пустая дискуссия и что говорит Костров – глупость. Как это все виноваты? Все виноваты – значит никто не виноват. А это неверно! Ученик совершил проступок, ученик нарушил свой долг, ученик подвел весь класс. Мы должны сейчас говорить об этом ученике. Мы должны добиться, чтобы он осознал, мы должны вынести о нем решение, мы должны…
– Должны, должны… Надоел ты со своим «должны»! – неожиданно и, как всегда, возбужденно выкрикнул Вася Трошкин.
Рубин повел на него глазами, но не успел сказать ни одного слова, как со всех сторон посыпались такие же горячие выкрики:
– Ему только решения выносить!
– А сам-то он все осознал?
– Поучать любит, а сам…
– А почему у нас комсомольцы примера не подают?
– А почему в комсомол мало вовлекают?
– Подождите, подождите! Ребята! Берите слово! – стараясь перекричать всех, взывал растерявшийся Витя Уваров, председатель собрания.
Сло́ва никто не брал, но крики не утихали. Среди этого шума вдруг поднялся Сухоручко.
– «Ученик совершил… ученик нарушил…» Ты же о товарище говоришь! Как можно?
– А кто же совершил? – обороняясь, спросил Рубин.
– Саша Прудкин совершил! Саша Прудкин нарушил! А не просто – «ученик».
– Правильно, Эдька! – поддержал его Борис. – Мы вот говорим: «Сухоручко! Сухоручко!» А знаешь что? Как товарищ он, может быть, лучше, чем ты! – сказал он, обращаясь к Рубину.
Все опять страшно зашумели, и Витя Уваров в отчаянии поднял над головою обе руки.
– Ребята, тише! Давайте по порядку!
Но порядок устанавливался с трудом. Видно было, что слова Рубина чем-то действительно очень растревожили ребят. И они говорили и говорили, может быть, в первый раз так откровенно и смело!
* * *
Когда Рубин после этого собрания пришел домой, мать ахнула.
– Лева! Что с тобой?
– Ничего…
– Что случилось?
– Ничего!
– На тебе лица нет!
– Я сказал – ничего!
Не удостоив мать больше ни словом, Рубин поехал в музыкальную школу, а вернувшись оттуда, сел за уроки.
Усилием воли он подавил в себе мысли о только что пережитом и, как всегда, отлично сделал уроки – все, от начала до конца. И только когда он разделся и лег, чувства, которые он целый день сдерживал в себе, нашли наконец выход, и Рубин со стоном закусил подушку.
Умом он понимал, что сердиться на ребят невозможно. Но в то же время из глубины души поднималась такая буря протеста, в которой совершенно терялся трезвый, но слишком слабый сейчас голос разума.
«К носу гирьку нужно привесить, чтобы не задирался».
«Как секретарь плохо работает, только жалуется, что ему не помогают. А сам подходит сухо, с закрытой душой. Вовремя не говорит как товарищу, а бережет до собрания и начнет крыть, чтобы свою руководящую роль показать».
«Очень искусственный. Что он думает – не поймешь».
«Ученик отвечает, ошибся в чем-нибудь, не так выразился, а он усмехается. Главное – не смеется открыто, а усмехается…»
Одна за другой вспоминались Рубину эти безжалостные в своей прямоте реплики, обрушившиеся на него, словно лавина, и голоса ребят, узнанные и неузнанные, и среди них громче всех звучал задиристый голос Васи Трошкина. Потом выплывало лицо Сухоручко с его прямым вопросом: «Ты же о товарище говоришь! Как можно?» И слова Бориса Кострова о том же. Но к Борису Рубин относился несколько по-особенному: он считался с ним и, в глубине души побаиваясь его, думал привлечь на свою сторону. Поэтому раздражение, поднимавшееся в сердце Рубина, искало того, на кем бы оно могло сосредоточиться – на Васе ли Трошкине, зловредном Вирусе, уж сколько раз проявлявшем свое непочтение к нему, Рубину, «политическому руководителю класса», или на Игоре, или, пожалуй, больше всего на Полине Антоновне. Ее неотступный глаз преследует его на каждом шагу и не дает ему развернуться и показать себя.
Это она своим постоянным вмешательством лишила его привычных похвал и создала тем самым возможность такого явного бунта против него, Рубина, и его авторитета.
И это несомненно она настроила против него и Вадима Татарникова, который воображает, что он уж очень хороший секретарь!..
Так, в бессоннице и едких думах, определился у Рубина главный вывод, который он сделал для себя из всего совершившегося: «Ладно! Посмотрим, как вы будете без Рубина обходиться!»
Вывод этот был злой и неискренний. В самой глубине своей души Рубин все-таки никак не мог допустить, что без него могут обойтись и кем-то его заменить. Да и кем?
Феликс?.. Лапша, безликая личность.
Витя Уваров?.. Куда ему! Со стенгазетой и то не справляется.
Вирус?.. Рост небольшой, а шуму много. Но – трус. Сам лезет в драку, а трус. И учится плохо.
Игорь?.. Молодой комсомолец, только что принят и невыдержанный, много о себе думает.
И так опять оказывалось, как у Собакевича, все окрашенным в одну краску: этот – дурак, тот – подхалим, а третий никуда не годится. Заменять его, Рубина, было некем.
Оставался Борис. Против Бориса он ничего выдвинуть не мог.
Но против Бориса было другое – успеваемость. Хотя и лучше он стал учиться, все-таки до него, до Льва Рубина, далеко! А руководитель комсомольской организации должен быть примером. На это и рассчитывал Рубин.
Когда он на другой день пришел в школу, под глазами у него обозначились синие полукружия и на лице еще больше была заметна печать утомленности. Но он был, как всегда, выдержан, подтянут и получил две пятерки подряд – по химии и по истории. На большой перемене он подошел к Полине Антоновне и, посматривая на нее исподлобья недружелюбными глазами, сказал, что он думает собрать комсомольское собрание.
– Очень хорошо! – согласилась Полина Антоновна. – После такого события – обязательно!
А на комсомольском собрании Рубин вместо всякого разбора задач, вставших перед классом, выступил с неожиданной для всех просьбой об освобождении его от обязанности секретаря.
– Самое время! – не выдержав, вмешалась Полина Антоновна. – Лева! Класс оказался в таком положении, а вы…
– Вот потому я и ставлю этот вопрос, что класс оказался в таком положении! – не поднимая глаз, ответил Рубин. – Значит, руководство мое было плохое, авторитета среди ребят я не сумел завоевать… Вот и прошу…
– Значит, руководил плохо, а теперь бежать? – спросил Борис. – Не беспокойся! Нужно будет, мы сами тебя снимем.
– И еще в личное дело запишем! – подсказал Витя Уваров. – А сейчас не о том разговор.
– Да что ты его уговариваешь? – выкрикнул Вася Трошкин. – Не хочет – пусть выкатывается, мы другого выберем.
– А на что нам это нужно? – возразил Борис. – Снимать да выбирать. Сейчас работать нужно, класс нужно вытягивать. Помните, что директор сказал?
– Он сказал: мы еще должны завоевать свое право дежурить в следующий раз, – закончил за него Игорь Воронов. – Значит, мы должны его завоевать! А если так… Тогда, значит, Трошкин прав – Рубина снимать нужно. Не сумеет он поднять ребят. Он карьерист, он о себе только думает.
Рубин побледнел. Для него было совершенно неожиданно все. И теперь было ясно, что спасение для него сейчас в обратном: доказать, что он не карьерист, что он думает совсем не о себе, а о классе.
Собрав все силы, Рубин посмотрел на притихших комсомольцев и сказал:
– Вы как хотите, ребята, а это неверно. У меня вне школы ничего нет. Я все силы отдаю классу… как умею! Плохо – снимайте и выбирайте другого. А доверяете – давайте работать и вытягивать класс. Это Борис правильно сказал, в этом сейчас самое главное. И прежде всего должны мобилизовать себя на это комсомольцы, должны показать свою авангардную роль. Нам дежурить через две недели. Чтобы за это время у нас не было ни одной двойки. Чтобы у нас не было никаких происшествий, никаких замечаний чтобы не было. Проведем соревнование на чистоту, чтобы в классе – ни одной бумажки! Что еще?.. Стенная газета чтобы в этом приняла участие. Уваров подает тут разные реплики, а сам работает, как… Никак он не работает! От праздника до праздника, юбилейная газета у нас получается. А она должна быть боевой и принципиальной!
Полина Антоновна, сидя на задней парте, внимательно следила за ходом дела, готовая вмешаться, как только в этом будет необходимость. Но необходимости не было. Полина Антоновна отмечала горячность Васи Трошкина, прямолинейную принципиальность Игоря Воронова и думала над позицией Бориса Кострова. Но раньше всего ее заинтересовал внезапный перелом в настроении Рубина. Он кончил теперь тем, с чего должен был начать: что нужно делать, чтобы еще лучше организовать класс, чтобы снять позор, который лег на него. И комсомольцы стали понемногу откликаться на эту программу, сначала с настороженностью, с неостывшей, может быть, еще враждебностью, потом все более и более искренне и по существу. Они поднимались, и каждый предлагал что-то свое, какое-то мероприятие, лишь бы на ближайшее время поднять успеваемость, предотвратить возможность каких бы то ни было происшествий и обеспечить себе право на следующее дежурство.
– Чтобы все было – во! Как колокольчик! – услышала Полина Антоновна на лестнице возбужденный голос Васи Трошкина, когда ребята после собрания побежали домой.
Но Вася первый же после этого получил двойку по физике, и все ребята набросились на него, как коршуны.
Зато Борис как раз в это время отличился по литературе.
После полученной за «Евгения Онегина» двойки он дал себе слово литературу выправить. Ведь нельзя же сказать, что он не любил ее – не предмет, а самую литературу. Да и предмет. Он недолюбливал Владимира Семеновича, но преподавание его начинало Борису нравиться. Новым для него, да и для всех ребят было стремление Владимира Семеновича связать преподавание с экскурсиями в Третьяковскую галерею и даже с музыкой. Так, например, очень хорошо прошел вечер «Пушкин в музыке». Привлекла ребят и такая форма работы, как писание рецензий на сочинения товарищей.
Теперь, садясь за уроки, Борис начинал с литературы и не брался ни за что другое, пока не сделает по литературе все, что нужно. Так он проработал «Бориса Годунова», «Медного Всадника», и когда пришлось писать домашнее сочинение, Борис получил за него четыре.
Потом перешли к Лермонтову. Уже в мастерском чтении его лирики и в объяснениях Владимира Семеновича вставал образ мятежного певца, образ борца, в котором бродили могучие, ищущие применения силы, и его тяжелый разлад со своим мрачным временем.
«Печально я гляжу на наше поколенье…»
Но особенно заинтересовал Бориса разбор «Героя нашего времени». Он и раньше читал это произведение. Но тогда его интересовало похищение Бэлы, история с Азаматом и приключения Печорина в Тамани. Ничего другого он тогда не заметил. А теперь в той же самой «Тамани» он обнаружил значительную фразу, которая вдруг перекликнулась с тем, что говорил поэт о своем поколении в горькой «Думе»: «Да и какое мне дело до радостей и бедствий человеческих?» Теперь Борис осуждал уже Печорина и за историю с Бэлой, и за Максима Максимыча, и за то, что он себя так нехорошо вел по отношению к Вере, к княжне Мэри и вообще занимался всякими пустяками. Такой молодой, полный сил, и писать мог, и дневники вел, а пустоцвет, «нравственный калека», как Печорин сам назвал себя в своем дневнике.
«Зачем я жил, для какой цели я родился?..»
Борис с интересом слушал Владимира Семеновича, – объяснения, цитаты из Белинского. И когда Владимир Семенович вызвал его к столу, он обстоятельно проанализировал образ Печорина, а отвечая на дополнительный вопрос, провел сопоставление его с Онегиным. Это было особенно важно – что общее у них и в чем их различие? Скука, разочарование… Но какие они в то же время разные! И как за безнадежным эгоизмом Печорина скрывается иная глубина осуждения той жизни, в которой ему пришлось жить. И большее страдание!
– И большее страдание! – повторил Владимир Семенович. – Хорошо, молодой человек! Садитесь!
За этот ответ Борис получил пять, первую пятерку по литературе в году, и был очень рад, что в такое решающее время не подвел свой класс.
И все ребята в эти дни стремились делать все как можно лучше: старательно кланялись директору на утренней встрече, старательно делали зарядку, следили друг за другом, чтобы все было хорошо и безупречно. Когда Сухоручко, смастерив из проволоки очки, стал вертеть ими на уроке, словно крыловская мартышка, Борис вырвал их у него и смял. У Саши Прудкина под партой оказались клочки изорванной бумаги, – его заставили собрать их и вынести. Витя Уваров решил выпустить специальный номер «Голоса класса», и ребята, оставшись после уроков, устроили «час заметки» – каждый написал то, что он находил нужным и важным.
Весь класс волновался: разрешит ли директор очередное дежурство или не разрешит? А когда накануне разрешение было получено, то на другой день, уже без четверти восемь, все ребята с выглаженными повязками на рукавах стояли по своим постам!.
После этого дежурства приказом по школе директор объявил восьмому классу «В» благодарность.
* * *
Еще в прежней школе Баталин с завистью, бывало, смотрел на шумную возню ребят. В глубине души он всегда тянулся к веселью и непосредственности. Валя чувствовал, что он какой-то другой – непохожий на остальных, и ему очень хотелось быть как все. У него только ничего не получалось из этого.
Поэтому переход в новую школу для него был связан с затаенными планами: новая школа – новые ребята, новая жизнь. Вот почему в первый же день он пошел даже на то, чего раньше боялся как огня, – согласился играть в футбол. Неудача в этой злосчастной игре была для него неудачей в жизни – он оказался посмешищем класса. Сухоручко назвал его «манюней», и все махнули на него рукой. Так по крайней мере казалось Вале.
Потом Полина Антоновна заговорила с ним о комсомоле, и Валя снова загорелся. Он даже осмелился заглянуть в класс, в котором происходило комсомольское собрание: Рубин что-то говорил, а ребята слушали. Когда все обернулись на открывшуюся дверь, Валя испугался и поспешил ее закрыть.
Ему захотелось быть с комсомольцами и обсуждать с ними какие-то важные вопросы. Он долго не решался заговорить с Рубиным об этом своем желании, а когда заговорил, то получил ответ, который его испугал.
– Ты?.. – Рубин удивленно посмотрел на него. – Какой из тебя комсомолец?
Вспыхнувший было огонек снова потух для Вали, и больше он о комсомоле уже не думал.
Теперь загорелся новый огонек – математика, Лобачевский…
Работа над Лобачевским открыла Вале новый мир. Математика потеряла для него школьную ограниченность. Как когда-то, забегая вперед, он постигал сущность деления или перенимал у старших товарищей умножение больших чисел с нулями посредине, так теперь он сидел над книгой Костина «Основания геометрии», решив проработать ее, сколько бы времени на это ни потребовалось. А прочитав афишу о цикле лекций по математике при Московском государственном университете, он так же категорически решил прослушать эти лекции, все до единой. Ему даже не нужно было раздумывать над программой этих лекций, достаточно было прочитать ее, чтобы загореться: «Что такое счет?», «Кривые второго порядка», «Элементы комбинаторики», «Числа ряда Фиббоначи». Что стоило хотя бы одно это последнее название: «Числа ряда Фиббоначи». В нем все непонятно, но в этом и был главный интерес. «Фиббоначи»!
И вот Валя в университете!
Там, за Москвой-рекой, на Ленинских горах, растет новое, устремленное ввысь здание университета, но и это, старое, для Вали полно величия и славы и самых безграничных надежд. «Московский ордена Ленина Государственный университет имени Ломоносова», – читает Валя на его фронтоне. Он входит за чугунную решетку и смотрит на памятник его великому основателю. Мимо Вали взад и вперед снуют ребята, девчата, почти такие же, как он, ну, может быть, немного постарше. Но не всегда же он будет несчастным восьмиклассником? Во всяком случае, вот он и сейчас идет, отворяет массивную дверь, н никто его не останавливает, а если кто остановит, он сумеет ответить, как нужно. Он идет на лекцию!
«Сосчитать – это значит поставить некоторое количество предметов во взаимно-однозначное соответствие с натуральным рядом чисел».
Валя с удовольствием записывает эту мудреную формулировку, которая после лекции уже не кажется такой мудреной. Дальше оказывается, что можно сосчитать бесконечное множество и что в бесконечных множествах целое может равняться своей части. Это так же не укладывается в голове, как в свое время геометрия Лобачевского, но и это было доказано так просто и, как Полина Антоновна говорила, изящно, что приходилось только удивляться гибкости человеческой логики.
«Числа ряда Фиббоначи» Валю разочаровали. Сплошь формулы!
Особенно заинтересовали Валю «Кривые второго порядка». Эта тема так и осталась в его сознании как жемчужина математической мысли. Она привлекала своей таинственностью.
На одной из лекций Валя услышал поразившие его слова: для геометра неважно, что такое точка. Пусть этой точкой будет колесо или шар диаметром в целый километр, а линиями между подобными точками – трубы такого же диаметра, но геометрия для них останется той же. Важна логика и последовательность в рассуждениях.
Это было необычайно! Чертеж терял свое вещественное значение и становился простой иллюстрацией. Логика отрывалась от видимого, материального и начинала жить сама по себе.
Такой ход мысли отвечал потребностям замкнутой натуры Вали. «Логика – это все!» – решил он и стал признавать только логику, как мерило всего, что есть на свете. Однако его логика, самонадеянная, дерзкая, но по существу слабая и беспочвенная, очень часто граничила с фантазией.
Он думал о жизни, и ему хотелось свести ее к чему-то одному, к каким-то аксиомам, из которых вытекало бы все, и чтобы все в жизни можно было бы доказывать, как теоремы. Ничего из этого не вышло.
Валя стал сомневаться в логике.
«Перпендикуляр и наклонная к одной прямой не всегда пересекаются».
Когда в первый раз Валя прочитал это предложение Лобачевского, оно просто поразило его своей новизною. Но вот он второй раз натолкнулся на него и задумался:
«Как же это так? Почему – не всегда?»
Валя ставит на стол один карандаш вертикально, другой – наклонно к нему. Они явно должны пересечься! И если такая очевидность подвергается сомнению, то можно усомниться в чем угодно!
«Ты представляешь так, а на самом деле не так!.. А вдруг все не так?» – как молния, пронизывает его неожиданная мысль.
Все мешалось и перевертывалось кверху дном.
Валя сидит на уроке анатомии. Учительница говорит что-то об учении Павлова, об условных рефлексах, а он смотрит неподвижными глазами на парту и думает:
«А может, это не парта?»
Валя очень хорошо знает, что так думать нельзя, а нелепые мысли лезут и лезут в голову.
– А что Баталин скажет по этому поводу? – вторгается вдруг в сумятицу его мыслей голос учительницы.
Валя встает, мнется, слышит чей-то приглушенный шепот, подсказку, но разобрать ничего не может, да и вообще не может собраться с мыслями.
– Простите, Анна Дмитриевна, я не слышал.
– Вы даже не слышите, о чем идет речь в классе?
…Валя доказывает у доски теорему, доказывает легко, гладко и для доказательства ссылается на вторую аксиому Евклида:
«Если к равным прибавить равные, то и целые будут равны».
«А вдруг не равны?» – неизвестно откуда выскочила неожиданная мысль, и все сразу спуталось, перемешалось.
Валя осекся, сбился и покраснел, и Полина Антоновна с недоумением смотрит на него.
– Что с вами, Валя?
Но разве всегда можно ответить на этот участливый вопрос – что с вами? Разве можно сказать о всех потаенных мыслях, которые возникают, исчезают, и снова появляются, и настойчиво требуют своего разрешения, и не идут с языка, прежде чем не найдут этого разрешения?
«А вдруг не равны? – продолжает потом думать Валя. – Что тогда будет? Тогда будет совсем другая логика – логика не для человеческого ума. И вообще – что такое аксиома? Это очевидная истина, не нуждающаяся в доказательстве. А если очевидных истин нет и сама очевидность теряет свою очевидность… Значит? Что же тогда получается?.. Значит, это только условность, допущение. Люди уговорились так, значит – так. А если не так?»
Отсюда один шаг до «своей аксиоматики». Валя придумывает какую-то свою «аксиому», на основании ее вычисляет целый день и приходит к выводу… что треугольник имеет два прямых угла!
Потом, при проверке домашних работ, Полине Антоновне в тетради Вали Баталина попадается листочек – обыкновенная тетрадная четвертушка, исписанная его бисерным, трудно разбираемым почерком. На ней тоже «аксиомы», «предложения» и «интерпретации». Точка – цвет, прямая – смешение двух цветов. И – формулы, формулы, формулы. А надо всем этим – надпись: «Геометрия цветов».
«Существует двуцвет «а», смешанный с каждым из двух данных цветов А и В».
«Если имеется три цвета А, В и С и если не существует двуцвета, смешанного со всеми этими цветами, то существует не более одного трехцвета, смешанного с каждым из этих цветов».
– Что это такое? – спрашивает Полина Антоновна.
Валя смущен, Валя не знает, что сказать, куда смотреть, а главное, он не может понять: как же это так получилось и как он мог засунуть в рабочую тетрадь свою «Геометрию цветов»?
– Что это такое? – уже наполовину догадываясь обо всем, допытывается Полина Антоновна.
Из полуслов и полуфраз, которые ей удается вытянуть от Вали, она восстанавливает другую половину, и все ей становится ясно.
– Аксиоматика – это не чистая условность и не произвольность, – говорит Полина Антоновна. – Она отражает реальное положение вещей в реальном мире. А реальное положение вещей для вас таково, – тут же шутя переводит она разговор на другие рельсы, – вы – накануне экзаменов, к которым нужно готовиться. Спуститесь на землю, к Евклиду, и извольте заниматься тем, чем требуется. А хотите работать углубленно – работайте организованно, без отсебятины. В математической олимпиаде думаете участвовать?
