Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

Но Борис и здесь нашел выступы и благополучно спустился вниз.

– А ну, пойдем! – потеряв вдруг свое показное спокойствие, закричал дядя Максим и схватил его за руку. – Пойдем, я тебя вожжами отстегаю!

– За что ж вожжами-то? Дядя Максим! – Борис, улыбаясь, скосил на него глаза.

Голубая майка его была изорвана, руки исцарапаны и заметно дрожали. Но Борис старался держаться спокойно, поглядывая на окружающих его ребят, среди которых он заметил и Иру Векшину.

Ира Векшина дружила с Любашкой, дочерью Максима Петровича. На школьном участке они занимались опытами со смородиной, и каждое утро и каждый вечер то Любашка бежала к Ире, то Ира заходила к Любашке, и они вместе отправлялись к своей смородине. Любашка Борису не нравилась – она была болтливая, приставучая, порывистая, и потому к ее опытам Борис относился недоверчиво. Ира, наоборот, была очень сдержанная, молчаливая, ее большие серые глаза спокойно и внимательно смотрели на мир, в том числе и на него, Бориса. «А что ты из себя представляешь?» – казалось, спрашивал ее взгляд. И это почему-то злило его. Он думал, что она очень гордится тем, что производит какие-то там опыты, и поэтому считал нужным подчеркнуто пренебрежительно относиться и к ней и к ее смородине.

И Борису было особенно неприятно, что Ира торчит здесь без толку, глазеет и слушает, как дядя Максим собирается отстегать его вожжами.

…В МТС привезли новый самоходный комбайн, и ребята немедленно побежали смотреть его. Осмотрев и поговорив с механиком, они решили заодно обследовать и старую монастырскую стену, возле которой нашел свое временное пристанище комбайн. С монастырской стены они пробрались на крышу склада. А с крыши самый прямой и естественный путь на землю – прыгать.

Борис и тут не отстал от ребят: прыгать так прыгать – и раз, и два, и три! Первый раз все прошло хорошо, второй – тоже, а потом Борису показалось мало: ну, какой, в самом деле, интерес прыгать, когда уже знаешь, что тут ничего трудного нет? Другое дело прыгнуть, например, в густые заросли крапивы, которая растет возле склада, – это да! Прыгнуть в нее, стерпеть боль, ожог и не подать виду – этим можно щегольнуть!

Недолго думая, Борис спрыгнул в крапиву и вскрикнул. Острая боль, как огненная искра, пронзила левую ступню и отозвалась во всей ноге. Кое-как поднявшись, он стоял на правой ноге – ступить на левую не было никакой возможности.

– Борь, ты что? – спросил, подбежав к нему, один из товарищей.

– На что-то наскочил! – через силу ответил Борис и, опираясь на плечо товарища, выбрался из крапивы.

– Зачем тебя шут в крапиву-то понес? – спросил кто-то из собравшихся вокруг ребят.

– Зачем, зачем! – оборвал его другой. – Нашел когда разговаривать! Видишь – кровь!.. А ну, садись, давай посмотрю!

В подошве у Бориса оказалась большая зеленая стекляшка – осколок разбитой бутылки. Ребята вынули ее, кое-как перевязали ногу и привели Бориса домой. Мать разохалась, расплакалась, дядя Максим взял в колхозе лошадь, повез Бориса в амбулаторию.

Доктор сделал ему противостолбнячный укол, потом долго копался в ране, выискивая осколки стекла, которые там могли остаться. Было очень больно, но Борис терпел. Еще по пути в больницу Борис вспомнил Павку Корчагина, его выдержку, его несокрушимую волю и решил во что бы то ни стало вынести все без единого стона. Это было очень трудно. Бывали моменты, когда зонд врача шарил, казалось, не в ране, а в самом сердце Бориса, но он сжимал зубы и терпел.

Пришлось Борису лечь в постель. По нескольку раз в день к нему заходили ребята, рассказывали о происшествиях в своей ребячьей жизни. Из семейных разговоров он узнавал о колхозных делах, из газет, которые он с жадностью прочитывал, – о корейских событиях, волновавших весь мир. И все-таки было очень скучно и обидно валяться дома, когда светило солнце, когда мимо окон проходили люди, о чем-то говоря между собою, перекликаясь, когда с грохотом проносилась по улице груженная лесом колхозная машина.

И вот тогда случилось то, чего Борис никак не ожидал: к нему пришла Ира Векшина и принесла букет полевых цветов – лютики, колокольчики, ромашки и какие-то еще розовые, красные, названия которых он не помнил. Борис смутился, не знал, куда положить букет, что сказать Ире, А она тоже никак не решалась взглянуть на него прямо и просто и сначала не знала, о чем говорить. Но смущение скоро прошло, и оказалось, что Ира совсем не такая уж гордая и молчаливая, какой казалась вначале. Она, смеясь, опросила Бориса, отстегал ли его в конце концов дядя Максим вожжами, или нет?

– Вожжей не нашел! – улыбаясь, в тон ей ответил Борис.

– Напрасно! – сказала Ира. – Тогда, может, и в крапиву бы прыгать не пришлось!.. Впрочем, мальчишкам вечно не сидится на месте!

Но с этими осуждающими словами совершенно не вязалось выражение ее глаз: прослышав от Любашки о происшествии, она рассматривала Бориса с явным интересом.

Борису, наоборот, не хотелось говорить на эту тему, и он спросил об опытах, которые Ира производила со смородиной. Она охотно рассказала о них, но оказалось, что опытов, по сути дела, никаких не было. Просто учительница биологии достала для их школы куст какой-то удивительной смородины, с очень крупными и сладкими ягодами, и Ира с Любой решили размножить его посредством черенкования. В мечтах им с Любашкой уже виделась эта необыкновенная смородина в колхозных садах и на приусадебных участках колхозников. И вдруг из пятнадцати черенков шесть стали почему-то плохо себя вести. Отсюда – волнения, беспокойство, хлопоты с плохо приживающимися кустами: и полив, и защита черенков в жаркие дни от, прямых солнечных лучей, и мульчирование, и споры о том, что нужно сделать, чтобы ускорить образование корневой системы. Все выглядело очень просто. Но Борис ничем не выдал своего разочарования и дал Ире слово, что, когда выздоровеет, обязательно сходит с нею на пришкольный участок и посмотрит на знаменитую смородину.

Однако болезнь затянулась. Борис за это время много читал из того, что нужно было прочесть для девятого класса. Но и во время чтения и посещения друзьями и разговоров с мамой, Светланкой у него все время жила затаенная мысль: придет ли сегодня Ира? Ира приходила. Борис лежал и не знал, куда девать глаза, как скрыть свою радость. Ему было и радостно и неловко. И почему так получилось?.. К девчонкам Борис до сих пор относился с намеренным, даже подчеркнутым пренебрежением. Он слышал разговоры ребят о них, видел заигрыванья и девочек с мальчиками, но себя он всегда считал выше этого. Так же он относился сначала и к Ире. А потом что-то вдруг произошло, и она оказалась неожиданно милой и хорошей, и ее присутствие стало почему-то волновать его.

Когда Борис выздоровел, он попытался как-то раз зайти за ней вечером, – хотел позвать ее прогуляться, посидеть на Беседе. Он не знал, как это сделать, но, во всяком случае, хотел сделать это тайно, чтобы никто из домашних Иры не видел, чтобы не смеялись, чтобы не было ей неприятностей, чтобы… кто знает, что может еще прийти в голову мальчику, ощутившему вдруг непонятное беспокойство сердца?.. Однако, когда он вечером подходил к дому Иры, ему сделалось так страшно, что он быстро свернул в ближайший проулок и бросился бежать.

…Все прошло, все кончилось. Едва только в конце августа Борис приехал домой, в Москву, встретил своих ребят, побывал в школе, как все, что томило его и тревожило, сразу исчезло, как мираж, как наваждение. И Борис сам не мог понять, что с ним было: так, точно приснилось что-то светлое, радостное и беспокойное.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И вот опять сентябрь – первое число. Опять девочки с цветами на улицах и разноголосый гомон во дворе школы.

Полина Антоновна, посвежевшая, загоревшая, даже как будто помолодевшая, дружеской, приветливой улыбкой встречает своих «воробышков». Они подросли, возмужали, – пожалуй, и не назовешь их теперь «воробышками». Валя Баталин еще больше вытянулся, у Бориса появился неожиданный басок, у Вити Уварова стали пробиваться усики, а у курточки Игоря Воронова вдруг укоротились рукава.

Ребята, загорелые, веселые, окружили Полину Антоновну, рассказывали о лете: у каждого есть что рассказать и чем похвалиться! Один ловил рыбу и поймал щуку сверхъестественной величины; другой работал в колхозе, научился водить трактор; третий жил у дяди на даче и строил с ним сарай; четвертый ездил с папой и мамой по Волге, видел Жигули, ходил по улицам Сталинграда…

Потом был митинг, и теперь уже новый отряд «букашек-первоклашек» с букетами в руках первым вошел в школу. И директор все так же неподвижно и внушительно стоял на своем месте, пропуская мимо себя классы.

Все пошло как обычно. Этот привычный ход школьной жизни сразу захватил Бориса: вот он опять в школе, среди своих ребят! И – странное дело: никогда раньше он так не радовался этому, как теперь. Кончился отдых, впереди учение, работа, бесконечные уроки, тройки, а может быть, и двойки, а ему приятно и радостно. И школа казалась своею, родной… Она была такая же, как все – большое четырехэтажное здание с широкими окнами и стеклянной табличкой, голубевшей рядом с дверью, с длинными коридорами и просторными, светлыми классами. За лето школу отремонтировали: потолки побелили, панели окрасили масляной голубоватой краской, – они блестели, точно стеклянные. И классные доски тоже были заново покрыты черной краской и тоже блестели, отражая свет, падающий из окон. И парты покрасили. Все казалось новым, нарядным, веселым и радостным, все ждало своих шумливых, непоседливых, а часто и очень недобрых к своей школе хозяев.

Борис занял место опять рядом с Сухоручко. Сначала, правда, он подумал было пересесть от него – Сухоручко по-прежнему будет мешать. Но потом Борис решил:

«Ну и пусть мешает! Вот тут и нужно проявить волю: он будет болтать свое, а я буду слушать учителя».

А Сухоручко не терпелось похвалиться, как он ездил с мамой на Рижское взморье.

На первом же уроке он подсунул Борису фотографию какой-то девушки. У нее были задорные глаза, задорный вздернутый носик, высоко взбитые, легкие, пышные волосы, и вся она была легкая, задорная. Казалось, она готова была сию минуту выскочить из карточки и закружиться в танце.

– Аллочка!

Борис ничего не ответил. Но перед его глазами почему-то вдруг всплыл образ Иры Векшиной – ее широко открытые, точно удивленные глаза, высокие, крутые брови, подчеркивающие это выражение полудетской удивленности. Она была, конечно, лучше Аллочки…

– Что? Не нравится? – шепотом спросил Сухоручко.

Полина Антоновна посмотрела в их сторону, и Борис вспомнил, что он хотел «проявить волю» и не разговаривать на уроках со своим соседом. Он нахмурился, замолчал и больше уже не отвечал Сухоручко ни на какие его попытки снова завязать разговор.

На перемене, взяв Бориса под руку, хотя тот и очень не любил эту «девчоночью» привычку, Сухоручко покровительственно сказал:

– Эх, Боря! Ничего ты в девчонках не понимаешь! У нее одни волосы чего стоят. Экстра!

– Рыжая, что ль? – спросил Борис.

– Маэстро! Ну кто так говорит о девочках? А ты представь себе другое: красное платье, пылающее лицо, пылающие глаза и пылающие волосы. Факел! А одевается! Вопль моды!.. Пла-ва-ет!.. Одним словом, классика.

– Ты что, купался с ней?

– А как же? Там, брат, так! – Сухоручко многозначительно подмигнул, и в этом подмигивании Борису показалось что-то не очень хорошее.

Борис хотел промолчать, но потом вдруг сказал:

– А я бы… знаешь… если бы я… ну, если бы мне понравилась девочка, я бы ни за что не стал о ней так говорить!

– Вот потому ты и не говоришь! – сделал неожиданное заключение Сухоручко. – Ты, видно, сам тоже влюбился!

– Ну вот еще! – вспыхнул Борис.

– Ну да, да, рассказывай! А чего покраснел? Да ведь врешь. Нет, врешь! Я же вижу, что врешь!..

И Борис уже не знал, как ему отделаться от приставаний Сухоручко: растрезвонит на весь класс, и оправдаться нечем.

С Валей Баталиным Борис поболтал накоротке, между уроками, и они договорились сегодняшний вечер провести вместе.

– Приходи ты ко мне или я к тебе, посидим, поговорим, – предложил Борис.

Так и сделали. После обеда Борис зашел к Вале. Дверь ему открыла его мама, невеселая, чем-то расстроенная, даже, как показалось Борису, с заплаканными глазами. Она не очень приветливо поздоровалась с Борисом и пропустила его в комнату.

– Ну как? Что? Как провел лето? – спросил Борис.

– Ничего! – неопределенно ответил Валя, а потом, неожиданно и очень простодушно улыбнувшись, добавил: – По ребятам соскучился!

– Где был?

– В Москве… Выезжал за город, но больше в Москве…

Валя говорил короткими фразами, и хотя улыбался при этом, было видно, что чувствует он себя неловко, связанно, Борису тоже было неловко: в углу молча сидела, закутавшись в серый шерстяной платок, мать Вали, и при ней говорить не хотелось. Борису вообще нравилось больше бывать у Вали, когда тот был один, – тогда и Валя был другой и Борис чувствовал себя свободней. Если же вся семья была в сборе, Бориса всегда удивляла тяжелая, какая-то недобрая тишина, царившая в ней.

Борис посидел, помолчал и кивнул на дверь:

– Ну что?.. Пойдем пошатаемся!

– Пойдем! – ответил Валя. – Мама, можно?

– А уроки? – спросила та, спросила, очевидно, по привычке, думая о своем.

– Какие ж нынче уроки? Нынче уроков нет!

– Ну что ж, идите… Только недолго!

Это «только недолго», как показалось Борису, тоже было сказано по привычке, для формы.

Вышли на улицу, и сразу стало свободнее и легче.

Еще совсем по-летнему светило вечернее солнце, и небо над крышами домов голубело совсем как в Гремячеве, над Беседой. Во всех домах были открыты окна, и оттуда неслись разные сливающиеся, переплетающиеся друг с другом звуки жизни: там кричал ребенок, там бесстрастный голос диктора говорил о положении в Корее, там хриповатые звуки патефона мешались с девичьим смехом, а там о чем-то одиноко плакала скрипка под задумчивые, как бы сочувствующие ей аккорды рояля. Среди улицы, ни на что не обращая внимания, толпа голоногих ребятишек ожесточенно спорила, разрешая какой-то свой, видимо очень важный для нее, вопрос.

Друзья, миновав тихие переулки, вышли на шумный, неугомонный в своем движении Арбат. Выпили по стакану томатного сока, а потом втиснулись в толпу, собравшуюся вокруг зацепивших один другого автомобилей. Шоферы обеих машин спорили между собою, стараясь доказать каждый свое, между ними стоял милиционер и что-то записывал. Друзья потолкались, посмотрели и пошли дальше.

Заглянули в кино, но и там ничего интересного не было.

– Ну что? Пошли в парк? – предложил Борис.

Решили пойти в Парк культуры, дошли до конца Арбата и остановились на углу Смоленской площади.

Борис любил это место и при каждом удобном и неудобном случае считал своим долгом забежать сюда и поглядеть, как сегодня вдруг появляется то, чего не было еще вчера. Интересно было следить, как растет этот гигантский дом, как краны поднимают наверх связки железных балок, как вспыхивают там, на высоте невиданного сквозного сооружения, голубоватые огоньки, точно искры, рассыпаясь веером, летят вниз и на лету гаснут. На его глазах решетчатый остов обрастал «мясом» – укладывались кирпичи, облицовочные плиты, и этаж за этажом поднимался вверх.

Теперь здание было почти закончено. Оно возвышалось над городом, над казавшимися когда-то высокими домами, как мачта, как символ будущего. Оно выглядело легким и светлым, взлетающим ввысь, уходящим в голубое небо своим остроконечным, похожим на копье серебристым шпилем.

Друзья постояли, закинув головы. Когда подошел троллейбус, они поехали в Парк культуры.

* * *

Валя Баталин должен был провести лето в Крыму, в Ялте, у тетки, к которой он когда-то, в раннем детстве, ездил с папой и мамой. Но тут выяснилось, что тетка сама, со своей дочерью Сонечкой, собиралась приехать в Москву. Поездка на юг таким образом сорвалась, и Валя остался в Москве.

Сначала он не очень жалел об этом. Он не любил юг.

Когда Валя впервые увидел море, он спросил:

– А у него тот берег есть?

Папа с мамой засмеялись и ничего не ответили на вопрос сына.

Потом Валя с папой и мамой ездил кататься на лодке. Море сначала было спокойное, и лодка приятно покачивалась на небольшой волне. Совсем рядом, за бортом, зеленела вода и плавали прозрачные медузы. Мама, распустив свои золотистые пышные волосы, окунала руки в воду и смеялась. Папа, стройный, загорелый, в одних трусиках, сидел за рулем и, о чем-то думая, молча смотрел вперед. Это было, когда они еще не ссорились и все у них в доме было хорошо…

– А у моря тот берег есть? – спросил опять Валя.

– Есть, – ответил папа.

– Поплывем туда!

– Ну что ж! Поплывем!

Плыли долго и уплыли далеко, и в это время поднялся ветер, и волны стали большие, невеселые. Лодка то высоко взлетала вверх, то падала вниз. Валя испугался, он прижался к маме, которая уже не смеялась и не опускала руку в воду, а с тревогой посматривала на папу, давно повернувшего лодку к берегу, не к «тому», а к этому, близкому берегу. Крутом качалось, словно переваливалось с боку на бок, сердитое, взъерошенное море. Было очень страшно.

Это детское воспоминание прочно осталось в памяти Вали, и, может быть, отчасти поэтому его не тянуло на юг. Да и пышная южная природа его не привлекала. Ему нравилось Подмосковье – широкие поля, леса, стоящие вдали серо-зеленой стеною. Он любил пасмурную погоду, серые тучи, прорезанные на горизонте желтоватыми полосами вечернего неба. Сквозь эти щели виднелся как бы другой, еще не открытый мир. И казалось, если заглянешь туда, то перед тобой лягут необозримые дали, без конца, без края, без «того» берега…

Валя не видел ничего плохого в том, что остался в Москве. Он жил как бы по инерции: прорабатывал «Основания геометрии» Костина, копался в своей математической библиотеке, которую получил на олимпиаде, – намечал, что нужно прочитать в первую очередь и что во вторую. Иногда он встречался кое с кем из ребят, товарищей по классу, которые тоже еще не успели уехать из Москвы, ходил с ними в кино или в Парк культуры. Но среди них, после отъезда Бориса, у него не было близких друзей. Ребята вообще относились к нему с добродушной, но явной иронией, как к непонятному, хотя и безобидному, чудаку Академику. Это его обижало, и он предпочитал оставаться один со своей математикой.

Дома тоже было невесело. Валю тяготили вздохи, то и дело вырывающиеся у мамы, когда папа был на работе, и гнетущее молчание, когда оба они были вместе. Короткие фразы, которыми они изредка, в случае крайней необходимости, обменивались между собою, только подчеркивали неблагополучие семьи. Валя просил у кого-нибудь из них денег и уезжал в Фили или еще дальше, за город, и там, устроившись где-нибудь на опушке леса, читал. Перед глазами – книга, повествующая о сложнейших вопросах, о сокровеннейших законах природы, а кругом живет и бушует сама природа, вокруг книги – листья, трава, ветки, какие-то букашки. Мухи неприятно щекочут шею, голые руки, но Валя боится шелохнуться, чтобы не нарушить самопроизвольное течение жизни. Вот ползет муравей. Он ткнулся в одну сторону, ткнулся в другую, вскарабкался на травинку, пополз по ней, потом повернул и пополз обратно. Почему? Что он думает при этом? И вообще – думает он или не думает?

Подбородок Вали опирается на руки, он смотрит вдаль, на раскинувшиеся перед ним поля с бегущими телеграфными столбами, и мысли его бегут вслед за ними, перескакивают с одного вопроса на другой и неизвестными путями, как бумеранг, возвращаются опять к математике, к Лобачевскому.

Главное, чем Валя занят теперь, – это стремление понять, что такое плоскость Лобачевского. Говоря о плоскости, Валя раньше представлял ее чем-то вроде большого-большого стола или листа бумаги, размеры которого можно увеличивать до бесконечности, но который так и останется плоским листом бумаги. Теперь нужно было представить себе что-то другое, какую-то неправильную коническую фигуру, вроде рупора, на которой осуществляются все закономерности геометрии Лобачевского. Это было очень трудно, – стереометрию они еще не проходили, и пространственные представления у Вали были развиты слабо. Но что значит: проходили – не проходили, когда разбушевавшаяся фантазия рвалась за границы видимого?

Валя повертывается, ложится лицом вверх и, забыв о муравьях, пытается представить себе пространство Лобачевского, но вместо этого видит просто небо – приветливое, солнечное, синее. Кое-где в этой синеве разбросаны маленькие кругленькие облачка, точно в громадном голубом водоеме плавают белые лебеди. Он лежит, смотрит, а ветер, как невнимательный читатель, перелистывает страницы отложенной в сторону книги.

Наконец приехала ялтинская тетя со своей Сонечкой.

Тетя, как и ее сестра Александра Михайловна, Валина мама, была тонкая, стройная, с пышными золотистыми волосами. Она без умолку говорила и этим сразу внесла оживление в семью Баталиных. А Сонечка, маленькая, кругленькая, наоборот, была молчаливой. Сначала Вале показалось, что она капризная, жеманная и мало говорит потому, что любит, чтобы ее занимали. А это для него было самое тяжелое. Как он ее будет занимать? Он совсем не умеет обращаться с девочками. Поэтому Валя сидел и дулся и злился в душе на тетю, на Сонечку, на выдуманную кем-то обязанность занимать девочек.

Он завел разговор о Лобачевском, показал Сонечке свои книги, полученные на олимпиаде. Сонечка их мельком просмотрела и равнодушно отвернулась. Валя обиделся и совсем замолчал. Ну что она, девчонка, в самом деле, понимает в основаниях геометрии? Перешла в десятый класс, вероятно мечтает о медали, а по геометрии дальше учебника шагу боится сделать!..

Потом Валя водил Сонечку по Москве. Он думал, что она, как провинциалка, будет всему удивляться и ахать. Но Сонечка не удивлялась и не ахала. Вале и это было обидно – она ходила по Москве, как будто это совсем не Москва, а какая-нибудь Ялта. Только подходя к Пушкинской площади, она засмотрелась на новый белый дом, издали бросающийся в глаза. На самом верху его, над площадью, над улицей, возвышалась легкая, изящная фигура женщины, поднявшей руки в каком-то порыве – не то веселья, не то счастья.

– А тебе не кажется, что она готова взлететь? – спросила Сонечка.

Нет, Вале это не казалось. Он привык к этой фигуре, и, на его взгляд, в ней не было ничего особенного.

На углу, в цветочном ларьке, Сонечка купила букет из пионов. Они пересекли площадь и подошли к памятнику Пушкина. Сонечка молча постояла у памятника, обошла его со всех сторон, перечитала высеченные на пьедестале слова поэта и положила у подножия памятника только что купленные цветы – на чьи-то другие, уже начавшие терять свою свежесть. И Валя вдруг вспомнил и с особой силой почувствовал: «К нему не зарастет народная тропа»… А он не положил сюда ни одного цветка!

С такой же молчаливой сосредоточенностью она вступила на Красную площадь, постояла у мавзолея и оглядела оттуда всю площадь: Спасские ворота, часы, Кремлевскую стену, Василия Блаженного, Лобное место.

– Красная площадь! – тихо, как бы про себя, проговорила Сонечка.

Это заставило Валю заново всмотреться в знакомую площадь, и он вдруг почувствовал, как она прекрасна и величественна.

Вечером ходили в парк, зашли на танцевальную площадку.

– Танцуешь?

– Нет.

– Нет? – в голосе Сонечки было столько искреннего удивления, что Вале стало стыдно. Он хотел сказать, что не признает танцы, считает их пошлостью, мещанством, бессмысленным скоблением пола ногами или что-то еще в этом духе, но тут же почувствовал, что Сонечка все равно ему не поверит.

– Ну, пойдем на концерт. Ты любишь Листа?

Валя не знал, любит он Листа или нет. Он о нем просто не думал.

– А ты вообще музыку любишь? – спросила опять Сонечка и, не дожидаясь ответа, по-своему уже поняв Валю, добавила: – Музыка – моя страсть!

Пошли на концерт. Первое отделение Сонечка прослушала, не произнеся ни слова, точно забыв о существовании Вали. И только в перерыве она заговорила:

– Я вот часто думаю: человек умер, а из его музыки встает его образ, и ты как будто с ним знакомишься. Тебе не кажется это?.. А мне кажется! Закроешь глаза, плывешь вместе со звуками и через музыку постигаешь того, кто ее писал!

Валя соглашался и в то же время пробовал возразить и опять перевести речь на математику – на красоту человеческой мысли, которая выше красоты простых звуков, – точь-в-точь как сказал своей возлюбленной профессор, о котором рассказывала Полина Антоновна.

– А разве это просто красота звуков? – возразила и даже как будто рассердилась Сонечка. – Тот, кто слышит в музыке только звуки, тот совершенно ее не понимает. Так можно все разложить! Картина – мазки красок, прекрасное здание – сложенный рядами кирпич. Так никакого искусства не может быть!

Сонечка замолчала, не ожидая возражений со стороны Вали, а потом, как бы завершив для самой себя свою мысль, добавила:

– Музыка – это красота человеческих чувств, а не звуков.

Вообще Сонечка оказалась совсем не такой ограниченной, какой Валя представлял ее вначале. Это была умная, хорошая девушка, не знавшая, правда, геометрии Лобачевского, зато знавшая многое другое, много думавшая. И во многом она оказалась выше его!

Поэтому, когда пришло время ей уезжать, Валя проводил Сонечку с грустью.

И ему вдруг стало обидно, несносно заниматься «Основаниями геометрии» в такое время, летом. Стало вдруг ужасно скучно в узком математическом мирке, захотелось гулять, развлекаться, хотя он и не мог бы сказать, что это значило и что под этим нужно было разуметь.

А прежде всего, с кем гулять, с кем развлекаться? Ребята, товарищи по школе, разъехались кто куда. Оставался один только старый дружок Вали, с которым они когда-то играли в шахматы. Но теперь он учился в техникуме, у него появились новые друзья, видел его Валя и с девочками.

Валя пошел в парк один, заглянул на спортивную площадку – посмотреть, как играют в волейбол. Хорошо играют, – завидно!

Особенно выделялась одна девушка. Она была красивая, смуглая, стройная, как статуэтка. Движения ее были легкие и грациозные. Валя залюбовался ее игрою, ее румянцем на щеках и напряженной складкой между бровями. Эта складка появлялась, когда она следила за мячом и била по нему. После этого складка исчезала, и девушка становилась неожиданно простой и милой.

В следующей игре Валю в качестве «нахлебника» приняли в одну из команд. Играл он плохо, несколько раз отбивал мяч назад, и над ним все смеялись.

– Залепи очки бумажками, – может, лучше дело пойдет! – крикнул похожий на Васю Трошкина парень, и опять все засмеялись, и вместе со всеми смеялась смуглая девушка.

Кончилось тем, что Валю выгнали. Было очень стыдно, до слез.

Потом он встретил эту девушку в парке еще раз. Она прогуливалась по набережной без мальчиков, со своей подругой, серенькой, некрасивой девочкой. Валю она не узнала.

Вечером, укладываясь спать, он опять подумал об этой девушке. Вот бы познакомиться с ней! Он стал представлять себе, как он ходит по парку вместе с нею, разговаривает, играет в волейбол, танцует.

Потом он спохватился: ведь ничего этого не будет. Девушки этой он больше не встретит, а если и встретит, то не осмелится подойти к ней, а если осмелится, то она с ним не пойдет, а если пойдет, то что он будет делать? Ведь из того, о чем ему только что мечталось, он ничего не умеет – не умеет танцевать, не умеет играть в волейбол, не умеет даже разговаривать с девочками. Он умеет только ходить. Кому, какой хорошенькой девочке он может быть интересен?

В парк Валя больше не ходил, сидел дома. Но дома было тяжело.

Оставалась гитара.

Гитара – это новое увлечение Вали. После разговора с Сонечкой он решил учиться музыке. Под руками не было ничего, кроме старой гитары, сохранившейся с юношеских лет мамы. Раньше мама в дни семейных торжеств наигрывала на ней старинные медленные вальсы, но в последнее время гитара висела на стене, покрытая слоем пыли. Валя купил самоучитель и стал добросовестно изучать его. Но ведь гитара не могла занять всего долгого летнего дня. В конце концов становилось невыносимо скучно. Такого настроения он никогда еще не испытывал. Не зная, с кем бы поделиться своими мыслями, он начал вести дневник.

Так Валя понял, что нет в жизни ничего страшнее одиночества. Ему часто вспоминался класс. Учиться бы сейчас, встретить ребят – Бориса Кострова, Игоря, даже Сухоручко, поговорить бы с ними, – как бы это было хорошо!..

…Обо всем этом Вале очень хотелось рассказать Борису, когда они гуляли с ним в Парке культуры и отдыха, проходили мимо волейбольной площадки, с которой его позорно изгнали, сидели на парапете над Москвой-рекой, где сиживал и он, томясь в одиночестве. Но Валя не умел рассказывать, – ему казалось, что он говорит скучно, неинтересно. Поэтому он всегда спешил кончить, комкал рассказ, опускал подробности, в которых и заключалось самое интересное, отчего рассказ его действительно получался скучноватым, лишенным красок.

Но Борис сразу понял его, – понял все самое главное и недоговоренное.

– А почему ты такой? – спросил он Валю, выслушав его сбивчивый рассказ.

Прямота этого вопроса удивила Валю – он только молча моргал глазами.

– Почему ты такой кособокий? – припомнив слово, слышанное весной от директора, повторил Борис.

– Чем же это я кособокий? – спросил наконец Валя.

– Почему ты физкультурой, например, не занимаешься? Почему, кроме математики, ничего не хочешь знать? Ребят сторонишься. В жизни класса никакого участия не принимаешь. А главное: в комсомол почему не вступаешь?

Валя безнадежно махнул рукой:

– Какой из меня комсомолец!

– Вот тебе раз! Почему?

Валя не ответил, но Борис решил не отступать.

– Почему? – повторил он свой вопрос, с улыбкой следя за выражением лица своего приятеля.

– А что? Скажешь, неправда? – наконец решился тот, испытующе посмотрев на Бориса. – Мне сам Рубин сказал…

– Рубин? Вот болван!

– А почему болван? – спросил Валя. – Ну, скажи! А на самом деле, разве такие комсомольцы должны быть?

– А какие?

– Во всяком случае, не такие!.. И вообще, к чему ты говоришь? Ты же сам это великолепно знаешь! Ну, кто я?.. Ну, что я в конце концов сделал, чтобы быть комсомольцем?

– А ты вступай и будешь делать!

– Тогда что!.. Тогда я обязан буду делать! А что я сейчас сделал? Чем я сейчас заслужил?.. И что я могу делать? У меня нет ничего!.. Ни организаторских способностей, ни жизнерадостности – ничего, что есть у тебя, у других ребят! И никуда я не гожусь!

– Ну и дурак! – рассердился Борис. – Ты просто сам ничего не хочешь!

– Кто?.. Я?

– Да! Ты! Вот и выдумываешь разное.

– Подожди! Ну, давай рассуждать логически!