Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Алексей Дмитриевич, директор школы, был неугомонным, горячей души человеком. Впрочем, не все в коллективе одинаково понимали и оценивали его. С одной стороны, он требовал от педагогов системы, единства действий и, со всей силой своего авторитета и воли, обрушивался на тех, кто нарушал установленный в школе порядок. Но с такой же силой он обрушивался и на тех, кто прятался за эту систему и в ком он не видел смелости мысли и творческих исканий.

Особенно не терпел он, когда не существо, а форма работы выдвигалась кем-либо на первый план, когда цель отрывалась от средства и за показной внешностью забывался живой человек.

– Экскурсии есть, и вечера, и доклады, а проникновения нет, – говорил он о таких работниках. – Два класса: мероприятия одни, а результаты разные. Почему?.. Потому что люди разные. Дело не в мероприятиях, а в людях, их осуществляющих. Одни ищут и вглядываются в жизнь, а другие ничего не ищут и ни во что не вглядываются, ну, значит, и ничего не видят и теряют то, что имели!

Многие боялись директора и из-за этого не понимали, что за его строгостью и неприступностью скрывалась неспокойная натура искателя. Он не хотел ограничиваться тем, что есть, что уже достигнуто и записано в планах и инструкциях. И на свою работу директора Алексей Дмитриевич старался смотреть поверх этих самых инструкций, выискивая в ней свой собственный, всегда новый смысл и возможности больших самостоятельных обобщений. Он считал, что директор не может быть просто администратором и тот, кто себя так поставил, – мертвый, ненужный в этом деле человек.

Директор стоит во главе школы, все видит и все объединяет. И он должен все обобщить и осмыслить, он должен быть конденсатором всех тех усилий, которые совершаются в школе, – усилий и педагогов и учеников.

Еще до войны Алексей Дмитриевич подумывал о научной работе и наметил тему для диссертации: «Об организующей роли директора школы».

Война прервала эти планы: Алексей Дмитриевич был призван в армию.

Он был политработником в частях, обеспечивающих боевое питание фронта, и ему довелось пережить и видеть многое. Он видел людей, опаленных дыханием переднего края, людей, только что избежавших неминуемой, казалось бы, гибели, и людей, не избежавших ее, умиравших на руках у товарищей. Приходилось ему видеть и слезы мужчин, и страшные в своем горе сухие глаза женщин.

Из всего этого он вынес не новый, но твердый вывод: главную роль во всем играет человек и его человеческие качества. Самое невозможное он может сделать возможным и самое неосуществимое – осуществленным. Но это может сделать человек, несущий в себе неисчерпаемый, заранее накопленный заряд душевных сил.

Этот вывод по-новому осветил ему его гражданскую профессию: он по-новому осмыслил главное содержание своей работы, когда после войны вернулся в школу.

О кандидатской диссертации думать было уже поздновато. Но ведь не в одних диссертациях может найти выражение ищущая мысль. Он не знал точно, в какие именно формы выльется то, над чем он теперь раздумывал, и хватит ли у него сил написать, например, книгу. Но он продолжал думать, наблюдать, и на педсовете в прошлом году он сделал доклад на тему «Формирование нравственной личности в советском школьнике».

Весенний разговор с Борисом показал ему, что это не только тема для доклада, статьи или книги. В этом разговоре ожила вдруг одна из формул Макаренко, получившая в нем еще одно свое подтверждение: ученик не только объект, но и субъект воспитания, и те вопросы, о которых мы думаем, спорим, о которых мы пишем статьи и диссертации и на которых воспитываем детей, нужно смелее ставить и перед самими детьми.

Он рассказал о разговоре с Борисом Полине Антоновне и был рад найти в ней единомышленника.

Можно по-всякому воспитывать. И нужно по-всякому воспитывать: и требовать, и поощрять, журить, и «прорабатывать». Но есть один фактор, о котором иногда забывают, который не замечают, не умеют рассмотреть в учениках: их собственные устремления. Нужно в них самих поднимать ответную волну мыслей и поисков, моральных усилий и волевого напряжения, иногда вызывать, а чаще – лишь усиливать и поддерживать то, что естественно рождается в душе юноши, идущего навстречу жизни.

И нужно иногда приоткрыть занавес, скрывающий ее, эту жизнь, за событиями сегодняшнего дня, показать ее требования, перспективы и возможности. Ученик сидит в классе и думает: весь мир для него здесь, за партой. А потом он приходит в жизнь, и жизнь начинает его ломать, перестраивать по-своему. Так пусть же он думает, пусть готовится к этому заранее, пусть осознает себя!

В течение лета Алексей Дмитриевич обдумывал лекцию, которую наметил прочитать для учащихся старших классов, – лекцию о характере, о человеческой личности, о ее гражданском и нравственном облике, о цели и смысле жизни.

Он долго и напряженно думал о том, как расчленить все эти вопросы, важные и каждый в отдельности, сам по себе, и в то же время связанные между собою. Но чем больше он думал об этом, тем больше понимал невозможность ограничиться чем-то одним. И в медицине врачи за болезнью отдельного органа видят весь организм в целом. А разве это не относится еще в большей степени к педагогике? Человек не воспитывается по частям. Конечно, у одних учеников может страдать память или внимание, у других нужно воспитывать волю. Но когда речь идет о главном, определяющем, когда ставишь вопрос о формировании человека, о его путях и возможностях, разве не нужно тогда говорить о личности?

И именно так – о целостной личности, о ее общем облике и стержне, о ее стремлениях и побуждениях, единстве и организованности начал говорить Алексей Дмитриевич перед юношами, заполнившими актовый зал школы:

– Я помню случай…

…Это было под Тулой… В осажденный и почти отрезанный город, защищавший подступы к Москве, нужно было доставить снаряды. Батальонный комиссар с черной квадратной бородкой решил сам сопровождать колонну машин, груженных снарядами.

Все шло хорошо. Но под самым городом по шоссе уже нельзя было проехать. Путь в город был один – полем, по узкой, шириною в четыреста метров, горловине, под огнем неприятеля.

Батальонный комиссар пропускал в эту горловину машины, одну за другой. С последней поехал сам. И вот по пути он заметил стоящие среди поля две свои подбитые машины.

Две машины из нескольких десятков – это было совсем немного, вполне приемлемый и естественный, казалось бы, в таких условиях процент потерь. Но ни с какими процентами мириться никто не хотел. Одна машина – это пять залпов артиллерийской батареи, две машины – десять залпов. Разве с этим могла мириться совесть?

Начальник эшелона, старший лейтенант, решил сам пробраться к разбитым машинам и узнать, в чем дело.

«Узнать?.. А дальше что?.. Чем вы можете помочь шоферам, если они живы?» – спросил батальонный комиссар.

«Узнаю, а там видно будет. Что нужно, то и сделаем. Вернусь – доложу».

«А если не вернетесь? Пустой риск и трата времени! – решил батальонный комиссар. – Занимайтесь своим делом, сдавайте груз. А к машинам нужно послать сведущих людей».

Тогда к нему подошел механик, парторг роты, приземистый человек с детски-наивными голубыми глазами. Но наивность эта была обманчива – батальонный комиссар знал его как отличного коммуниста.

«Разрешите мне идти, товарищ батальонный комиссар!» – Голубые глаза механика спокойно и внимательно смотрели на комиссара. Тот стал было объяснять значение операции.

«Что тут толковать, товарищ батальонный комиссар!.. Тула!» – коротко ответил механик.

Механик подобрал себе одного товарища, тоже коммуниста, и они поползли к подбитым машинам. Вместе с шоферами этих машин ночью, под носом у врага, они перегрузили все снаряды на одну, менее пострадавшую машину, после чего механик приполз с докладом:

«Тягач нужен, товарищ батальонный комиссар!»

Механик получил в свое распоряжение тягач и отправился на нем опять во тьму, в поле, к машинам.

Батальонный комиссар с волнением, поминутно поглядывая на часы, ожидал возвращения механика и его товарищей. Кругом – и вдали и где-то совсем близко – раздавалась стрельба. Комиссар всматривался в темноту, прислушиваясь к каждому шороху, стараясь угадать, что происходит там, во тьме осенней ночи.

И вдруг темноту рассек свет – яркий, ослепительный свет ракеты. Батальонный комиссар увидел силуэты движущихся тягача и машины. Фашисты открыли по ним огонь – затрещали автоматы, пулеметы, потом послышались разрывы мин. Но машины продолжали двигаться. Они привезли весь груз – драгоценный груз для десяти залпов батареи. И люди были целы – все, кроме одного: механик с голубыми глазами уже не мог доложить о выполнении задания. Он неподвижно лежал на ящиках, цепко держась за них скрюченными пальцами, точно защищал их своим телом…

– А кто может сказать, что перед любым из вас не встанет такая же задача? – задал вопрос директор, рассказав об этом случае под Тулой. – Кто может предвидеть будущее? Каждый из вас может с глазу на глаз оказаться перед таким требованием жизни, когда все силы души человеческой проходят поверку: что ты есть, кто ты есть и что ты значишь? Это не означает, что каждый должен бросаться в огонь или закрывать грудью неприятельский пулемет. Но в любой обстановке – в жизни, в труде, в творчестве – от человека может потребоваться высшее напряжение всех его сил, высшее – до самозабвения. Это и есть подвиг! «В жизни всегда есть место подвигам», – говорил Горький. Мы это можем выразить иначе: каждый человек живет для подвига, должен быть готов к нему, и достоин жалости тот, кто не сможет подняться до подвига!

Полина Антоновна сидела здесь же, в зале, вместе с ребятами и тоже с интересом слушала директора. Она видела, что сначала Алексей Дмитриевич хотел говорить спокойно и обстоятельно и так и начал говорить – как заправский лектор, поставивший своей целью всесторонне разобрать вопрос, выяснить и доказать нужное ему. Но воспоминание о погибшем механике вдруг сильной и горячей струею ворвалось в обстоятельное изложение и сразу изменило его, – изменило тон, накал и то эмоциональное звучание, которое проступает из-за слов и обогащает их.

Это воспоминание взволновало его, заставило еще крепче связать свои педагогические намерения с голосом жизни, с ее болью и кровью, с усилиями и надеждами и со светлым, широким и мирным ее будущим. И ему захотелось, чтобы ощущение этого будущего вошло в души тех, от которых оно зависит, и тоже взволновало их. Ему захотелось, чтобы они почувствовали свою, именно каждый свою персональную ответственность за это будущее и готовность на любой подвиг во имя его.

Полина Антоновна перевела свой взгляд на ребят и увидела, что и они уловили за словами директора то живое и сильное биение человеческого сердца, которое нельзя слушать с холодной душою. Вот Борис, – он весь как бы тянется к директору. Вот Валя Баталин, – блестя глазами, он ловит каждое слово и, кажется, тут же непосредственно относит его к себе: что ты есть, кто ты есть и что ты значишь? И хотя директор говорил теперь спокойнее, горящие глаза ребят свидетельствовали о том, что их растревоженные души с такой же непосредственной искренностью продолжают ловить слова его о воле и выдержке.

– Но и то, и другое, и третье, – говорил директор, – любая черта характера освящается целью, направленностью человека. Нет характера ради характера! Нет воли ради самой воли! Мальчуган заметил, как мама поставила в шкаф конфеты. Он знает, что их брать нельзя. Но он выжидает, высматривает и выискивает возможности, он притворяется, делая вид, что никаких конфет ему не нужно. Но потом, улучив минуту, когда мать вышла, он запускает руку в шкаф. Есть у этого ребенка воля? Есть – и немалая! Другой ребенок остается один в комнате. На столе стоит ваза с конфетами, приготовленными для гостей. Ему очень хочется попробовать их, но он подавляет в себе это желание. Воля это? Воля и тоже немалая. Но у кого же из них воля выше, ценнее?.. Ясно у кого! Так и во всем. Все дело в позиции – во внутренней, в жизненной позиции, на которой стоит человек. Чем живет он? Чем руководствуется? К чему стремится? О чем мечтает? На что направляет свои усилия? Чего он хочет в жизни и чем сам собирается в ней, в этой жизни, стать? Это – центр личности, ее организующее ядро, ее стержень! Только в этом свете становится ясным характер, и воля, и выдержка – вся та совокупность моральных и психологических черт, которые определяют лицо нашего советского человека, целиком отдающего себя служению нашей великой и благородной цели!..

* * *

Летом Полина Антоновна ездила с мужем в Сочи – наслаждалась, как она говорила, морюшком. Муж любил только горы, был страстным путешественником и даже в эту поездку не вытерпел и с рюкзаком за плечами отправился в Красную Поляну, чтобы еще раз подняться на свои любимые Ачишхо или Аибгу. Полина же Антоновна любила море. Она как-то терялась перед застывшим величием гор, они рождали в ней мысли о ничтожестве человека, давили, угнетали ее. Море, наоборот, бодрило, – оно было для нее воплощением бесконечного движения и жизни, все равно – ласковое оно или гневное в своей неукротимой силе.

Полина Антоновна могла без конца сидеть на берегу, следить за переливами красок, теней, солнечных бликов, слушать шепот, вздохи волн или скрежет камней во время шторма – и вместе со всем этим жить и думать.

 
С душой живою море… Не шумит,
Нет! – море говорит!..
 

И первое время Полина Антоновна совершенно отдалась наслаждению морем, спокойной жизнью, ничегонеделанием. Лежала на пляже, болтала с женщинами, купалась, гуляла, ходила с мужем по концертам, ездила на озеро Рица с его холодной, зеленоватой водой, поднималась на гору Ахун, любовалась оттуда вечерним солнцем, голубыми туманами, расстилающимися по долинам, потом, позднее – луной, выплывающей из-за горных вершин. Хотелось ни о чем не думать, ничем не заниматься. И только по мере того, как подходил к концу отпуск, стали вспоминаться «воробышки», школа, стали возникать мысли о приближающемся новом учебном годе.

Полина Антоновна не терпела формальной, лишенной души работы, когда на всех собраниях и во всех беседах классного руководителя с его питомцами стоят одни и те же вопросы: «посещаемость, успеваемость, дисциплина». И через неделю опять: «посещаемость, успеваемость, дисциплина». А так как подобного рода руководитель обычно бывает недоволен и успеваемостью и дисциплиной, то и получается постоянное, надоедливое зудение, которое быстро перестает действовать – к нему привыкают.

Полина Антоновна, наоборот, всегда старалась придумать что-нибудь новое и интересное, что внесло бы разнообразие, новый смысл и содержание в жизнь класса, после чего можно поговорить и об успеваемости, и о дисциплине, и о чем угодно.

Правда, особенно интересного она на этот раз ничего не придумала. Содержанием своей работы с классом в предстоящем году она решила взять тему «Моральный облик советского молодого человека».

Мысли о школе становились все навязчивей и упорней, а вслед за ними всплывали и другие вопросы, требовавшие разрешения. Довольна ли она своим классом? Довольна ли она собой? Довольна ли результатами прошлого года?

Ребятами она была довольна: ребята как ребята, немного ленивые, немного шаловливые, одни – получше, другие – похуже, а в общем – неплохие ребята. Для нее они уже не были чужими, навязанными ей директором. Они стали ей близкими и дорогими. Ей нравилось своеобразие их умов и характеров, ей интересно было, кто и в каком направлении пойдет в своем, уже наметившемся развитии.

Полина Антоновна любила этот возраст – весеннюю пору человеческой жизни, пору наибольшей свежести и остроты впечатлений, пору неожиданностей и открытий, когда весь мир раскрывается перед человеком во всем своем многообразии, сложности и красоте. Все еще только начинается, все – впереди, но кажется, что уже так много пережито и перечувствовано, что ты все знаешь, все можешь и нет для тебя никаких преград! Пора становления характеров, моральных оценок и идеалов, вопросов, на которые необходимо отыскать ответы, пора дружбы и первой любви. Она, эта пора, никогда не повторится, а ее так мало иногда ценят! Старая песня: юность, не понимающая самое себя!

Была ли она довольна собою?.. О себе Полина Антоновна могла только сказать, что сил она не жалела. Ну, а что из этого вышло – об этом трудно еще судить. Многое сделано, многое не доделано. Серьезнее нужно заняться Васей Трошкиным, разобраться в Саше Прудкине, продумать всю линию работы с Сухоручко – с ним ли бороться, за него ли бороться? Несомненной своей недоработкой она считала то, что ей не удалось сколотить в своем классе крепкое, активное ядро. Она в самом начале ошиблась в выборе руководства класса, а потом не сумела ни воспитать, ни заменить его.

Этот вопрос нужно решать и прежде всего вопрос о Рубине.

Полина Антоновна рассчитывала, что за лето он кое-что продумает, многое поймет и смягчится. Но Рубин ничего не понял. Даже наоборот: его отношения с классом все больше обострялись и портились.

Началось с того, что Витя Уваров рассказал ребятам, как Рубин попал в «мастера спорта». Летом они жили на даче по соседству, в одном поселке, и вечерами вместе играли в волейбол. Рубин начал командовать, указывать, даже покрикивать, и за это кто-то из игроков дал ему прозвище: «Лео – мастер спорта». Эта кличка «присохла» к Рубину и теперь перешла в школу.

Рубин отвечает урок, – отвечает, как всегда, хорошо, на пять. В классе вдруг раздается ироническая реплика:

– Лео отличается!

Посмотришь на него – действительно отличается! На лице – скрытое довольство собой, в интонациях – пренебрежительная легкость: «Это – пустяк! Это ясно! Это само собой разумеется!»

Вот при какой-то заминке в ответе вызванного к доске ученика Рубин поднимает руку. Явление обычное, но в классе слышится опять насмешливое замечание:

– Лео торопится!

Лео действительно поторопился – замявшийся ученик подумал и нашел нужную формулировку сам. Рука Рубина опускается под чью-то злорадную усмешку.

Полина Антоновна хорошо видела, что кличка бесит Рубина. Но он привык владеть собой, он считал ниже своего достоинства обижаться на ребят, на все их реплики и замечания, которые не мог не слышать. В ответ на все это саркастическая улыбка кривила его губы, и чем больше портились его отношения с классом, тем чаще она появлялась.

Начались спортивные соревнования за честь класса. Борис опять возглавил футбольную команду и решил во что бы то ни стало взять у девятого «А» и его горбоносого капитана Прянишникова реванш за прошлогодний позор. Рубин был назначен капитаном команды волейболистов. Сначала дело шло хорошо, но потом, как раз при встрече с девятым «А», Рубин стал играть небрежно: бил и с правой и с левой руки, гасил мячи без пасовки и в короткое время проиграл семь мячей. Ребята, наблюдавшие со стороны, только покачивали головами.

– Лео показывает класс! – проговорил Игорь Воронов.

– На себя играет, – согласился Борис.

Но Рубин все свои неудачи пытался свалить на команду.

– Плохо пасуете!.. Выше подавайте!.. Играют, как мертвые! – покрикивал он.

Команда сначала молчала, потом начала ворчать, переругиваться, так что судивший игру Александр Михайлович был вынужден оштрафовать ее на три очка «за разговорчики». А во время перерыва ребята подняли настоящий бунт.

– Ты что мастеришься?.. Все в мастера лезешь? Почему не пасуешь? Все сам да сам!

Рубин обиделся.

– Если я не так играю, я могу и не играть! – заявил он.

– Ну и не играй! – выкрикнул Вася Трошкин. – Ребята! Кто вместо Лео? Борис, становись!

– У меня тапочек нет, – ответил Борис.

– Ребята! У кого тапочки есть? – взывал неугомонный Вася, но лишних тапочек ни у кого не было, а к Рубину обращаться не хотели.

Тапочки нашлись самым неожиданным образом – их предложил Прянишников. Это поразило Бориса. Он считал себя не злопамятным человеком, но после прошлогоднего состязания с восьмым, теперешним девятым, «А» у него осталось к нему неприязненное, хотя и глубоко скрытое чувство. И вдруг именно си, Прянишников, предложил Борису свои тапочки, хотя играть Борис сейчас будет против его класса.

Борис молча протянул ему руку и, наскоро переодевшись, стал на место Рубина. И когда ребята рассказывали потом обо всем этом Полине Антоновне, Борис особенно подчеркнул то обстоятельство, что тапочки ему дал представитель противников, а Рубин свои даже не предложил.

– Вы понимаете, Полина Антоновна? Так и ушел!

Полина Антоновна с интересом смотрела на его возбужденное лицо. С самого начала года она заметила сложные отношения, завязавшиеся между Борисом и Рубиным. Рубин, при всей своей гордости, старался дружить с Борисом, заговаривал с ним, даже заходил как-то к нему домой, под предлогом, что у него не выходит задача. Борис, наоборот, всячески норовил поддеть Рубина. Иногда это получалось как бы в шутку, иногда – всерьез, а порою даже со злом.

Так именно – по-настоящему, со злом – он ополчился на Рубина, когда речь зашла о распределении докладов, которые нужно будет делать на классных собраниях.

Ребята охотно приняли общую тему классной работы, предложенную Полиной Антоновной: «Моральный облик советского молодого человека». Потом эту тему стали разбивать на ряд отдельных вопросов и распределять их между ребятами для докладов: «Общественная активность советского человека», «Любовь к матери-родине», «Мое место в жизни», «О комсомольской чести», «О совести», «О дисциплине», «О труде».

– А я предлагаю еще о нашем труде, – заметил Борис: – «Как я работаю» или «Как нужно работать».

– Хорошо! – согласилась Полина Антоновна. – Так, может быть, вы и возьметесь?

– А я еще очень плохо работаю, Полина Антоновна! – чистосердечно признался Борис. – Это нужно поручить кому-нибудь из наших отличников. Вот Рубин, например!

– Я? – брови Рубина взлетели вверх в пренебрежительном недоумении, которое означало: «Все я да я!» – Пожалуй! – выговорил наконец он. – Только я не знаю, о чем здесь и говорить.

– Вот вы и расскажите, как вы работаете, – сказала Полина Антоновна, – как достигаете своих успехов.

– Да как сказать?.. Никак! – все с тем же пренебрежительным недоумением мямлил Рубин. – Дома?.. Дома я работаю… Ну, как все, работаю! А в классе… Да вообще как-то само собой получается!

– Вот и интересно! – хитровато усмехнулся Борис. – Ленин целыми днями в библиотеках работал… Да все самые великие гении человечества трудились и трудом брали. А ты… а у тебя само собой получается. Вот и интересно!.. А по-моему, ты говоришь неправду, Рубин. – Теперь Борис говорил уже без усмешечки, а серьезно и зло. – А покажи свои тетради! Разве можно их в таком порядке без труда держать? Кому ты рассказываешь? Ты просто от ребят все хочешь скрыть, все свои секреты. Вы, мол, троечки можете получать, а я – пятерки! А как – не скажу!

– Правильно, Боря! Правильно! – закричали ребята.

– Разрешите тогда, Полина Антоновна, я сделаю этот доклад! – заявил Борис. – Может, это будет доклад «Как я не умею работать». А все равно – и на этом учиться можно!

Но еще сильней столкнулись они на общешкольном комсомольском собрании, на котором Рубин и признавал кое-какие свои ошибки, и в то же время у него как-то так получалось, что дело под его руководством шло не так уж плохо: и коллектив за один год сплотился, и успеваемость поднялась, и вот теперь намечена большая воспитательная работа, построенная вокруг темы «Моральный облик советского молодого человека».

Борис переглянулся с сидевшим рядом с ним Игорем.

– Полина Антоновна работала, а он на свой счет записывает!

– Крыть? – спросил Борис.

– Крой!

Борис взял слово.

Когда они одевались после собрания, Рубин посмотрел на Бориса с той самой саркастической улыбкой, которая появилась у него за последнее время.

– На мое место метишь?.. Дело ясное!

* * *

С ним бороться или за него бороться?

Этот вопрос о Сухоручко, возникший у Полины Антоновны из раздумий о своей работе, снова встал перед нею с самого же начала года. С большим трудом, при помощи репетиторов, перейдя в девятый класс, Сухоручко не сделал для себя никаких выводов. Он стал даже хуже. Если в прошлом году в его поведении было больше мальчишества, то теперь все учителя в один голос отмечали в нем что-то другое, новое и не очень приятное – и нагловатый взгляд, и модную прическу, и танцующую походку, и развязные манеры, с которыми он берет мел, пишет и отвечает урок, и опереточные мотивы, появившиеся в его репертуаре: «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?»

«Воспитывая детей, мы определяем будущую историю страны», – Полина Антоновна запомнила эти слова секретаря райкома партии на учительской конференции, происходившей в конце августа. И сама она всегда видела в этом свое главное назначение: из молодого, набирающего силы человека сформировать будущего строителя жизни. Нельзя, к сожалению, сделать все, что нужно, и все, что хочется, – нет еще такого искусства и не раскрыты еще такие закономерности, и жизнь бывает часто сильнее школы. И школа, к сожалению, далеко не всегда делает то, что она должна делать. Но поднять человека на какие-то ступени, одно предотвратить в нем, другое привить, нащупать в человеке все лучшее и усилить это лучшее – это можно и до́лжно. Нужно только подумать, поискать и найти «ключик» к каждой душе.

Должен быть такой «ключик» и к бесшабашной натуре Сухоручко. И Полине Антоновне очень хотелось завязать с ним разговор «до дна души», – разговор простой и естественный, без специального вызова, без нотаций, вне связи с двойкой или с каким-либо проступком, а чтобы это было само собой.

Случая такого долго не представлялось. Но вот Полина Антоновна провела по всем классам, где она преподавала математику, первую контрольную работу. Тетрадей набралось много, и она попросила Сухоручко, который в тот день оказался дежурным, помочь ей довезти тетради домой. Он охотно выполнил это и, положив на стол связки тетрадей, хотел идти.

– Вы бы отдохнули! – предложила Полина Антоновна.

– Да нет, спасибо! Я не устал!

– Ну, как не устали? Сядьте! Ведь вы у меня ни разу не были?

– Нет, не был.

– Ну вот и посидим, поговорим… Давайте поговорим, Эдя! – очень дружелюбно сказала Полина Антоновна. – Мы ведь и не говорили с вами как следует. Садитесь!

Она пододвинула ему стул, и Сухоручко сел, привычным жестом поправив на коленях складки брюк.

– Ну, как настроение? – все тем же дружественным тоном спросила Полина Антоновна.

– Настроение? – Сухоручко неопределенно повел плечами. – А какое может быть у меня настроение? Обычное!

– А как вы думаете учиться в этом году?

– Откровенно? – Сухоручко поднял на нее глаза.

– А какой же это будет разговор, если не откровенно? Зачем?

– А если откровенно… Да как сказать? Конечно, я не возражал бы на пятерки, но… Не везет мне на них!

– А вы попробуйте!

Сухоручко опять посмотрел на нее, улыбнулся.

– Вряд ли выйдет, Полина Антоновна… Бесполезно!

– Почему?

Сухоручко помолчал, видимо, не зная, говорить ли ему действительно откровенно или ограничиться той полуиронической, полушутливой болтовней, в духе которой он начал этот разговор.

– Да уж очень много всего, Полина Антоновна! Нужно все успевать. А я… Не знаю! У некоторых гениальных людей это, может быть, и получается, а у меня что-то не выходит. Да что-то и особой страсти я не имею к этому!

– Почему?

– Да очень просто!.. Двойка, конечно, плохо, а с тройками – что ж, с тройками и перейти можно.

– Это не просто! Это упрощенно, Эдя! Поверьте мне!

– А вы думаете, все действительно такие сознательные и всем очень хочется учиться? – Сухоручко смеющимися глазами посмотрел на нее. – Учиться не только мне, всем не хочется! Поверьте же мне, Полина Антоновна! Все с удовольствием бы гоняли лодыря, а учатся… Ну, потому что папа с мамой требуют, директор требует, учительница требует. Я и про комсомольцев скажу: они все подхалимы, при педагогах хорошие, а сами…

– Нет! – решительно перебила его Полина Антоновна. – Неверно это! Неверно! Вы ошибаетесь!.. – И потом, вдруг смягчившись, неожиданно добавила: – И я думаю, вы должны быть очень несчастны, Эдя!

– Я? – искренне удивился Сухоручко. – Почему?

– А потому, что человек с такими взглядами… простите, с такими циничными взглядами, не может быть счастлив!

Слова, или горячий и искренний тон Полины Антоновны, или необычный и неожиданный для него поворот разговора как будто подействовали, но Сухоручко ничего не нашелся сказать.

– Не знаю… – пробормотал он. – Я об этом не думал…

– Как же можно об этом не думать?.. – хватаясь за наметившуюся ниточку откровенного разговора, спросила Полина Антоновна.

– Простите, Полина Антоновна! – преодолев минутную растерянность, ответил Сухоручко. – Вы, конечно, любите расширять вопрос, но тут… – он решительно покрутил головой.

Счастье! В чем счастье?.. Этот вопрос, пожалуй, впервые вставал перед Сухоручко, он о нем просто не думал и потому не нашелся сказать по этому поводу что-либо определенное, но… но учить, все время учить, не отрывая головы от книги, для того чтобы завтра забыть, – какое же в том счастье?

Это было сокровенным убеждением Сухоручко: он был убежден, что все живут только для себя, для своего блага и удовольствия, и если люди делают что-то несовместимое с этим, то только потому, что их заставляют это делать или они чего-то боятся, подчиняются. Также из-за боязни и подчинения ребята учатся в школе.

Если же они говорят при этом разные высокие слова о чести, о долге, о принципиальности, то или затем, чтобы прикрыть словами свою робость и слабость, или выслуживаются, или же это наивные «книжные мальчики», которые «играют в идеалы».

Так Сухоручко внутренне оправдывал и все свое поведение: другие боятся, а я не боюсь, другие подчиняются, а я не подчиняюсь, и не выслуживаюсь, и не прячусь за идеалы. Вот какой я смелый и самостоятельный!

Сказать он этого не сказал, но головой покрутил очень выразительно.

Разговор перешел на события последних дней: Иван Петрович, учитель психологии, отобрал у Сухоручко альбом западной живописи, который тот, забравшись в «гнилой угол», на заднюю парту, рассматривал вместе с Сашей Прудкиным. Зинаида Михайловна на следующем уроке поставила ему два, а сама Полина Антоновна вынуждена была схитрить, чтобы не поставить ему тоже двойку. Ей не хотелось открывать его годовой счет двойкой, хотелось ободрить, вызвать к жизни, к труду, а главное, хотелось, чтобы он все правильно понял.

– Тригонометрию мы только начинаем, она новый для вас предмет, и в самом начале его, у самого, так сказать, основания, у вас уже образовался пробел, раковина. А в математике как в строительстве: если одной колонны не хватает, все здание может рухнуть и рассыпаться… Вы куда думаете идти после школы? – спросила Полина Антоновна, видя, что и эти ее разговоры о прочности зданий и знаний не возымели особого действия.