Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– С предложением! Васи согласны? – спросил Игорь.

– Согласны! – закричали ребята.

– Хорошо. Теперь – о Сухоручко!..

С тех пор как Сухоручко, хлопнув дверью, ушел с комсомольского собрания, он снова стал отравлять жизнь классу. То, что раньше было в нем просто разболтанностью, баловством, теперь приобретало злостный характер. «Ах так?.. Ну, я вам покажу!» – как бы сказал классу Сухоручко и стал «показывать»: то отпускал остроты, высмеивая ребят, то рисовал карикатуры и сочинял эпиграммы на учителей, то читал газету на уроке, сидя вразвалку, всем своим видом показывая, что ему на все на свете наплевать!

Положение осложнялось тем, что класс был один, без классного руководителя. А в силу класса Сухоручко не верил, главное – не верил в его добрую волю. Жизнь и успехи класса он всегда объяснял с точки зрения полюбившейся ему древнерусской формулы: «Царь указал, бояре приговорили». Даже урок, который он получил в прошлом году, не заставил его внести поправку в эту формулу, а еще больше убедил его в правильности ее: во всем он винил Полину Антоновну. Это она «шпионила» тогда и раскрыла его проделку со справкой, это она настроила директора, учителей, а потом и родителей, она подстроила выступление Бориса на педсовете, всегда и во всем – она. И ребята, так называемый коллектив, – марионетки в ее руках и больше ничего. В минуту откровенного разговора он так и сказал ей однажды:

– Коллектив, коллектив!.. Какой у нас коллектив? Без вас никакого коллектива бы не было. Это все вы, Полина Антоновна!

Поэтому, обидевшись на класс, Сухоручко быстро учел, что теперь нет этого всевидящего глаза и этой воли, которая все держит в своих руках, – теперь можно помериться и посчитаться: кто кого? Война так война, – я вам докажу!

Борис попробовал поговорить с ним, усовестить.

– Ты совсем не так, совсем неправильно отнесся к решению комсомольского собрания, – говорил Борис. – Если ты действительно стремился в комсомол, ты должен был сделать из того, что тебя не приняли, выводы для себя, а ты…

– Вот я и сделал! – вызывающе ответил Сухоручко. – Вы думали, я у вас в ножках буду валяться?

– Ты этим доказываешь только то, что комсомольская организация была права в своем решении, – сказал Борис. – Сам же и доказываешь!

– Ну и что ж!.. Ну и доказываю! Теперь мне все равно!

– Значит, тебе вообще все равно!

– Ну и что ж!.. Ну, и вообще! – упрямо стоял на своем Сухоручко. – А ты что? Перевоспитать меня хочешь?

– Дурак ты, Эдька! – попробовал Борис перейти на фамильярный, товарищеский тон. – Ну что ты в бутылку лезешь? Ну что ты этим добьешься? Мы думали…

– Вы думали, что я из-за института в комсомол поддаю? – зло перебил его Сухоручко. – Ну и пусть! Ну и думайте! Сухоручко – хулиган! Сухоручко – карьерист! Ну и думайте!.. И вообще, чего ты ко мне пристал? Пошел к черту!..

Потом ко всему прибавилась безобразная история с Майей Емшановой. Сухоручко приметил ее давно, однако Майя его явно избегала. Сначала он не верил этому – в компании Додика не допускали и мысли, чтобы девочке не нравились ухаживания мальчика. Потом ему стало обидно, и он начал преследовать Майю, пока не был задержан швейцаром женской школы.

После этого мальчики решили, что на совместное собрание с девочками класс не может прийти, не решив вопроса о Сухоручко.

Председатель собрания, Игорь Воронов, сурово взглянул на Сухоручко и сказал:

– А ну! Выходи!

– А почему? – с развязной улыбкой спросил Сухоручко. – Зачем выходить? Я и отсюда могу!

– Я тебе говорю: выходи к столу! – повторил Игорь.

– Ах, ах! Скажите пожалуйста! – продолжал паясничать Сухоручко.

Борис видел, как напрягся Игорь, делая усилие над собой, чтобы не выскочить из-за своего председательского стола, не схватить Сухоручко за шиворот и не поставить его здесь, рядом с собою, на виду у всех. Ребята тоже притихли, следя за ходом этого поединка. Глаза у них разгорелись, в позах, в лицах отображалось кипевшее в них едва сдерживаемое возмущение. Оно нарастало с каждой секундой все еще продолжавшегося кривлянья Сухоручко, настраивая против него и тех, кто за минуту до того, может быть, относился к нему снисходительно, сплачивая всех, кто хотел порядка в классе в этот ответственный период его жизни.

Вася Трошкин наконец не выдержал и схватил Сухоручко за грудь.

– Ты что ж?.. Ты долго будешь?

– Трошкин! Сядь! – не своим голосом крикнул Борис.

Он чувствовал, что если не остановить, то вслед за Трошкиным сейчас сорвутся все – и закричат, и зашумят, и получится свалка, драка, скандал. Все это, очевидно, с такой силой выплеснулось в его окрике, что Вася тут же отдернул руку и послушно пошел на свое место и только проворчал:

– А что ж он?..

– Сухоручко! Выходи к столу! – со всей силой спокойствия и со всей силой решимости еще раз негромко проговорил Игорь.

– П-жалуйста!

Сухоручко пожал плечами и вразвалку пошел к столу, повернулся лицом к классу и сделал жест развязного конферансье. Он рассчитывал на улыбку, на смех, на то, чтобы перевести все в шутку, но этого не получилось – ребята были настроены по-боевому. И так же по-боевому они принялись обсуждать его поведение – упрекали в несознательности, в отсутствии чувства товарищества, в эгоизме, в легкомыслии, во всем, в чем только можно было обвинить человека, не признающего законов коллективной жизни.

Но на Сухоручко все это мало действовало, – он продолжал паясничать, отшучиваться, строил гримасы и заводил самые нелепые препирательства.

– А что с ним возиться? – встал вдруг Миша Косолапой. – Объявим ему бойкот – и все! Раз он ничего признавать не хочет!

Эта мысль была такой неожиданной, новой и в то же время так четко выражала настроение класса, что она всем понравилась. Понравилась она и Борису.

– Наш коллектив брал Сухоручко под свою ответственность, – сказал он. – Мы за него слово давали педагогическому совету…

– А кто вас просил? – повернулся к нему Сухоручко.

– Хам ты!.. Хам! Ты кончаешь школу, – а кто ты есть? – окончательно забыв о своих председательских обязанностях, вскипел вдруг Игорь. – Проголосуем?.. Кто за бойкот Сухоручко?

Сразу же взметнулся лес рук. Все это произошло так быстро, что никто не успел даже задаться вопросом: а в чем же в сущности должен заключаться этот бойкот?

– Переходим к следующему вопросу! – объявил Игорь. – О подготовке к выборам – о монтаже.

– А мне? – спросил Сухоручко. – Садиться, что ль?

– Дело твое! – ответил Игорь. – Мы не считаем тебя членом своего коллектива.

Сухоручко пошел на свое место. Валя Баталин, с которым он сегодня сидел, встал и пересел на другую парту. Сухоручко криво усмехнулся и, перегнувшись через пролет между партами, что-то спросил у Феликса. Феликс отодвинулся и ничего не ответил. Сухоручко попробовал подать реплику выступавшему Вите Уварову. Витя остановился, переждал и потом продолжал говорить, начав точно с того слова, на котором его прервал Сухоручко.

Сухоручко съежился и притих. И так, молча, он просидел до самого конца собрания. Когда ребята расходились, он сделал еще попытку заговорить с одним, с другим, с третьим, но ему никто не ответил.

На собрание с девочками он не явился.

* * *

Что касается остальных ребят, то они явились все как один. Руководящее ядро класса. – Игорь, Витя Уваров, Валя Баталин – предварительно собралось у Бориса дома. Еще раз все продумали, перебрали все возможные неожиданности и осложнения, договорились относительно президиума. В президиум наметили Бориса и Игоря, с тем чтобы Игорь вел собрание, а Борис был главным докладчиком.

– А вы уж следите! – сказал Борис. – Если я что упустил или нужно поддержать или разбить кого-то, – кройте. И ты, молчальник, тоже, – обратился он к Вале. – Хватит молчать! Застенчивость – это тоже эгоизм, если хочешь знать. «Ах, мне неловко! Ах, стыдно!» Одним словом, где нужно, ребята, помогайте.

Впрочем, трудно было что-либо добавить к выступлению Бориса, когда он поднялся из-за стола президиума и начал свою речь на собрании – вспомнил всю историю дружбы, указал на ее результаты, ее значение, положительное влияние на мальчиков и «думаю, – добавил он, – и на девочек».

Валя не спускал глаз со своего друга. Откуда все это у него? И осанка, и выдержка, и логика, и в то же время живая искорка, горящая в каждом слове, в каждом его взгляде! Видно было, что он борется за свое, близкое и верит в то, за что борется, и не уступит ни в чем и никому.

– Мы пришли не ссориться, – сказал он. – Мы пришли восстановить дружбу.

На собрании было тихо, как никогда, и председательствующему Игорю нечего было делать. Борис не мог понять, что означает эта тишина: пришли ли девочки тоже с серьезными намерениями, или это затишье перед бурей. И потому он очень насторожился, когда выступила Юля Жохова, выступила нехорошо, запальчиво. Обозвав Сухоручко хулиганом, она тут же стала ругать и всех подряд: мальчики – хулиганы, мальчики – невежи, мальчики сделали то-то, мальчики провинились в том-то. Испугавшись, что ее сейчас поддержат другие, Борис, перемигнувшись с Игорем, решил сразу же заглушить этот голос.

– Не будем сводить счеты! – сказал он решительно. – И что это вообще за силлогизм: Сухоручко хулиган, значит все мальчики хулиганы, значит нужно рвать дружбу? Мы наказали Сухоручко. Мы признаем, что и в других случаях мальчики бывали грубы, невежливы. Мы делаем из этого урок для себя. Мы учимся жить, и дружба нам в этом помогает. Мы за дружбу!

Потом говорила Елизавета Васильевна. Она отметила организованность мальчиков и тоже призвала обе стороны к мирному разрешению вопроса. Собрание оживилось. Выступали и мальчики и девочки, все высказывались за восстановление дружбы, только девочки требовали, чтобы не повторялось старое, а мальчики уверяли, что ничего не повторится, только чтобы, по выражению Васи Трошкина, «у девочек не было завышенных требований, как к богиням».

Борис слушал, и на душе у него становилось веселее. Но чем веселее становилось на душе, тем больше его раздражало молчание Нины Хохловой.

Нина сидела за столом президиума точно посторонняя и молчала, опустив глаза. Уже высказались многие и с той и с другой стороны, и Игорь, не любивший длинных разговоров, встал, опершись по привычке левой рукой о бедро.

– Проголосуем!?

– А Нина? – спросил Борис. – Почему молчит Нина?

Игорь повернулся к Нине, и все посмотрели на нее, как бы присоединяясь к вопросу, который поставил Борис.

– Ну, если девочки согласны, и я согласна! – поднявшись проговорила Нина и села.

– Почему «если девочки»? – спросил Борис. – А ты?.. Сама?

Нина молчала.

Тогда Борис поднялся и вдруг перенес огонь на Нину Хохлову – своего главного противника.

– Мы много спорили с Ниной и, может быть, она на меня обиделась. Но и сейчас я должен сказать то же самое. Мы не на балу, и я не на вальс ее приглашаю. Что я могу сказать товарищу, то скажу и ей. Так я понимаю дружбу. Я считаю нечестным не указать на то, что считаю неправильным. А всю линию Нины Хохловой я считаю неправильной.

Борис четко и прямо изложил свои претензии к Нине: она не имела твердой, принципиальной, комсомольской линии; она не понимала сущности и смысла дружбы, не верила в цели ее и не желала бороться за них; свои личные обиды она перенесла на общее дело. Отсюда – отсутствие искренности и постоянные истерики: «Мы можем распрощаться!.. Мы можем уйти!.. Разрыв, разрыв, разрыв!»

– А что значит ее заявление здесь, на этом собрании? – спросил Борис. – «Если девочки согласны, и я согласна!» Это чистейший хвостизм, отсутствие принципиальности. Куда девочки, туда и я! Какой это руководитель? Разве руководитель может так рассуждать?

– Здесь, кажется, не комсомольское собрание и не перевыборы бюро, – проговорила Нина.

– Да, здесь не комсомольское собрание, но, Нина, от тебя в известной мере зависит наша дружба! Ты стояла между нами и девочками, ты все время твердила: «Я выражаю настроение класса». Сегодняшнее собрание показало, что это совсем не так. Ты не выражаешь настроения класса, а приспосабливаешься к нему. Почему я все это говорю? Потому, что наша дальнейшая дружба зависит от искренности. Значит, или Нина должна искренне перестроиться, или… Впрочем, здесь, кажется, не комсомольское собрание и не перевыборы бюро. Я кончил!

– Но на комсомольском собрании мы об этом поговорим! – крикнула Таня Демина.

– Это дело ваше, внутреннее! – улыбнулся ей Борис.

– Ну что ж? Голосуем? – опросил опять Игорь.

– Голосуем! – ответили ему со всех сторон.

– Кто за дружбу?

Все голосовали за дружбу.

– А теперь о практических делах. Как с монтажом? Сумеем ли мы теперь подготовить его так, чтобы включиться в избирательную кампанию?

Стали спорить: одни говорили, что трудно, много упущено времени, уроков много, не успеем; другие считали, что если приналечь, то монтаж подготовить можно. Об этом сказал и Валя Баталин.

– Может быть и трудно, но нужно сделать. Поможем друг другу – справимся! Пусть это будет первым испытанием нашей дружбы! – сказал он, страшно волнуясь и ни на кого не глядя.

Все ответили ему дружными аплодисментами.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день Борис пришел в школу под впечатлением вчерашней победы. Да и все ребята с увлечением и интересом обсуждали вчерашнее собрание.

И вдруг…

– Смотри! – Игорь дернул Бориса за рукав.

Борис посмотрел, куда указывал Игорь, и увидел Сухоручко в компании Рубина и Саши Прудкина. Заметив Бориса, Сухоручко кинул на него насмешливый взгляд и взял своих собеседников под руки.

– Что это? – спросил Игорь.

– Не знаю! – ответил Борис.

Потом об этом же спросил его Валя Баталин, Вася Трошкин, – поведение Рубина и Саши Прудкина поразило ребят.

Перед самым уроком, остановив спешащего куда-то Сашу Прудкина, Борис спросил:

– Саша! В чем дело?

– А что? – Саша невинными глазами смотрел на него.

– Ты на собрании был?

– Был.

– За бойкот голосовал? – Голосовал.

– Ну?

– Так это ж из-за девчонок было! А раз с девчонками помирились, так чего ж тут?

– Ты что? – не спуская с него взгляда, спросил Борис. – Ты это всерьез или в шутку?

– Да нет! Борис!.. В самом деле! Раз помирились…

– Врешь ты! Все ты понимаешь! – Борис повернулся спиною к Саше и пошел.

– Борис! Постой! Борис! – услышал он за собою встревоженный голос. – Да нет! Борис!.. Правда, я думал, что это главным образом из-за девчонок! А вообще… Вообще Лева говорит, что так можно не исправить человека, а совсем оттолкнуть!

– Какой Лева?.. Рубин?

– Рубин! Я тебе все расскажу. Я не хочу тебе врать, ты напрасно думаешь. Мы вчера шли с ним после собрания, ну и разговорились о всех наших делах. Он и говорит…

Рубин не отпирался. На тот же вопрос Бориса: «В чем, Лева, дело?» – он ответил:

– А в том и дело, что мы сделали ошибку. Бойкот – это, конечно, не мера!

– А ты голосовал?

– Я?

– Да, да! Ты!

– Нет. Не голосовал.

– А почему молчал?

– Не продумал… Не успел. Вы этот вопрос так быстро провернули, что я не успел и рта раскрыть.

– Продумать не успел или рта раскрыть не успел?.. Путаешь ты, Лева!

– А что мне путать? Ничего не путаю!

– И решил, значит, в индивидуальном порядке ошибку исправлять?

– Почему – в индивидуальном? А Саша?

– Да ведь Сашу-то ты настроил?

– Как это «настроил»? А впрочем, это неважно: я его настроил, он меня настроил, – неважно! Важен факт: комсомольцы понимают, что сделана ошибка. А раз сделана, ее нужно исправлять! И чем скорее, тем лучше! Вот и все!

Нет! Это далеко не «все»! Было совершенно ясно, что это только начало какой-то новой истории, в которой опять нужно будет разбираться.

Не дожидаясь никаких бюро и никаких собраний, сами комсомольцы стали разбираться в этом вопросе на переменах. И тогда выяснилась неожиданная деталь.

– Ты же сам говорил о бойкоте! – сказал Рубину его друг Миша Косолапов.

– Когда?

– Да тогда же, на собрании. Когда Сухоручко разбирали, ты мне сказал… Мы с тобой рядом сидели.

– Ну, что я тебе сказал? – спросил Рубин, пожимая плечами.

Ребята, присутствовавшие при этом разговоре, стали тормошить Мишу.

– Что?.. Что он сказал?

– «В прежней школе мы одному такому бойкот устроили». Ты же это сказал?.. Поэтому я и выступил. Вижу, что с Сухоручко ничего не сделаешь, я и предложил… А что? – почувствовав на себе уничтожающий взгляд Рубина, добавил Миша. – Я правду говорю. Я – комсомолец!

То же самое Миша подтвердил и на заседании комсомольского бюро класса, которое собралось после уроков. Но Рубин теперь уже не отрицал того разговора, а повернул его против Миши.

– А кто предлагал? Я разве предлагал? Ну, сказал… Что я сказал? Что у нас когда-то в прежней школе случилось. А ты куда выскочил? У самого никакой инициативы нет, а тут краем уха услышал и сразу: «Я предлагаю!» А вообще… Зачем вы меня вызвали? – спросил Рубин, обращаясь к бюро. – В чем обвиняете?

– В том, что нарушил решение коллектива. Вот в чем! – сказал Борис.

– Но это не решение комсомольского собрания! – ответил Рубин. – А для меня как комсомольца обязательно только его решение.

– А коллектив?.. Ты же член коллектива! – сказал Игорь.

– Ну что из того, что я член коллектива? Коллектив ошибся! – убежденно проговорил Рубин. – И если я это понял, я считаю своим долгом исправить ошибку. Вопрос этот принципиальный, его нужно было сначала по-комсомольски обсудить. А вы – прямо с плеча: «Проголосуем?» Это ошибка бюро. Ее нужно признать и исправить. А вы вместо этого меня обвиняете! Интересно!

Все последнее время Рубин был парень как парень, и Борису казалось, что уроки, полученные им, пошли ему впрок. И вдруг обнаружилось, что все старое – и взгляд, и тон, и сознание своего превосходства, – все, что отличало Рубина в прошлом, сохранилось в нем. Только теперь на всем этом лежал явный оттенок не то злорадства, не то плохо сдерживаемой воинственности, точно он хотел взять реванш и доказать что-то свое.

Прямо после заседания бюро Борис забежал в комитет – хотелось поскорее рассказать о случившемся и посоветоваться. Но там никого не было, комсомольская комната была заперта. Он пошел уж было обратно, когда ему навстречу попался Толя Кожин, секретарь комитета, и, торопливо поздоровавшись с Борисом, спросил:

– Что вы там с бойкотом напутали?

Он, оказывается, обо всем уже знал от Рубина.

Кожин открыл комсомольскую комнату, они вошли, сели друг против друга за покрытый красным сатином стол, и Борис рассказал всю историю Сухоручко.

– Неужели так ничего и нельзя было придумать другого? – спросил Кожин, покрутив головой. – Ну, наложили бы взыскание!

– Взыскание? Взыскания действуют на тех, кто дорожит коллективом, а если перед тобой человек-единица…

– Что за человек-единица? Ну, давай разберемся! Что он, глупый совсем, не понимает, что хорошо, что плохо? Или понимает, но не хватает воли? Или…

Стали разбираться. И тогда оказалось, что хотя Борис и знал, кажется, Сухоручко, как свои пять пальцев, а все-таки появились новые вопросы и новые углы зрения, и знакомая-презнакомая фигура вдруг заставляла снова задуматься над ней.

– Значит, все это время, с самого начала года, он вел себя хорошо? – спросил Кожин.

– Хорошо?.. – подумал Борис. – Нет, этого нельзя сказать. У него воля часового действия – то и дело срывался, но терпеть можно было. А как не приняли его в комсомол…

– Так, может быть, зря не приняли?

Это был тот самый, возникший еще в разговорах с Полиной Антоновной вопрос: верить ли Сухоручко? Искренне ли подал он заявление в комсомол, или это был своего рода ход?

И вот секретарь повернул этот вопрос так, что невольно приходилось задумываться: а может быть, действительно зря не приняли в комсомол Сухоручко?

«А ничего!.. Вырос мальчик!» – подумал вдруг Борис, глядя на Кожина и вспоминая, как он в прошлом году приходил к нему советоваться, с чего начинать и что делать.

Поднял секретарь и ряд других вопросов, заставивших Бориса задуматься. Все последнее время он жил одним – ликвидацией разрыва с девочками, и ему казалось: все, что служило этому, было хорошо и правильно. Правильно или неправильно они решили о бойкоте – Борис об этом не думал, но Рубин поступил неправильно, это было ясно. И теперь его нетоварищеский поступок выдвинулся на первое место. Вот почему все, что говорил Рубин о неправильности бойкота, воспринималось Борисом как маневр, как средство для прикрытия Рубиным своей вины. А вот теперь возникло сомнение: не было ли здесь действительно ошибки?

– Ну, подожди, – спрашивал его Кожин. – Что значит бойкот? Предположим, Сухоручко что-то не понял, у него не вышла задачка, – что же, ему никто не поможет?

– Нет, почему?.. Так просто мы не будем с ним разговаривать, а если что спросит по урокам, то объясним, – отвечал Борис.

– Да как же это отделить: где по урокам, а где «просто так»? А если он промокашку попросит, – давать ему или не давать? А потом, что же вы думаете: вы с ним не будете разговаривать, а он у вас про уроки будет спрашивать? Да ты сам-то стал бы спрашивать?

Все это правильно, здесь было много неясного…

По пути домой Борис попробовал разобраться в этой путанице еще раз – так, как учил его отец: «Какая у нас обстановка? Такая обстановка. Какие выводы из этого вытекают? Такие выводы. Значит, нужно делать то-то и то-то». Но из того положения, в котором класс находился еще вчера, перед встречей с девочками, вывод получался один-единственный: правильно поступили!

Так же сказал и Игорь, когда Борис передал ему свой разговор с Кожиным, и Валя Баталин, и почти все ребята, находившиеся еще под свежим впечатлением пережитой борьбы. Но потом вопрос о правильности или неправильности бойкота снова всплыл, и снова в ответ на него появилось единственное соображение, которое Борис мог выставить со своей стороны:

«Но ведь иначе-то нельзя было? Нельзя!»

Сколько Борис об этом ни думал, он не мог отвлечься от конкретной обстановки, от того, что происходило в классе. В душе он очень жалел теперь, что когда-то заступался за Сухоручко, принимал на себя явно невыполнимые обязательства перед педсоветом. И в то же время какой-то голос говорил ему, что все это нехорошо, неправильно и что в ошибках товарища нужно прежде всего винить себя, какие-то свои недоработки.

В таком настроении он стал читать «Педагогическую поэму» Макаренко, которую давно уже взял в библиотеке, но за которую до сих пор за недостатком времени не мог приняться.

Книга захватила его с первой страницы – с разговора автора с заведующим Губнаробразом:

«Не в знаниях, брат, дело, – важно нового человека воспитать… Нам нужен такой человек вот… наш человек! Ты его сделай!»

Другое время и другая среда, совсем незнакомая, необычная, не как в школе, – и все-таки Борис нашел в ней что-то близкое. Ему нравились герои, все такие угловатые, ершистые, каждый со своим лицом и со своим «норовом».

«Задоров, как всегда, спокойно и уверенно улыбался; он умел все делать, не растрачивая своей личности и не обращая в пепел ни одного грамма своего существа. И, как всегда, я никому так не верил, как Задорову: так же, не растрачивая личности, Задоров может пойти на любой подвиг, если к подвигу его призовет жизнь»

Как это хорошо и важно: не растрачивать своей личности и не обращать в пепел ни одного грамма своего существа!

И так, следя за героями книги, переживая вместе с ее автором «и веру, и радость, и отчаяние», Борис следил, как постепенно формируется и ее главный герой – коллектив, как бывшие беспризорники и воры начинают жить новой жизнью и как устанавливаются новые законы этой жизни.

В только что формирующейся колонии – всеобщая вражда, драма, поножовщина. Нужно оздоровить атмосферу, «подкрутить гайку». И Макаренко заявляет Чоботу, «одному из неугомонных рыцарей финки»:

«– Тебе придется оставить колонию.

– А куда я пойду?

– Я тебе советую идти туда, где позволено резаться ножами».

Макаренко назначает ему самый жесткий срок – завтра утром. Утром Чобот ушел. Через месяц он вернулся в колонию и дал зарок не брать ножа в руки.

Вот целая глава – «Ампутация»: такое же решительное изгнание Митягина и Карабанова во имя спасения коллектива. Макаренко знал, на что идет.

«В судьбе Митягина я не сомневался. Еще с год погуляет на улице, посидит несколько раз в тюрьмах, попадется в чем-нибудь серьезном, вышлют его в другой город, а лет через пять-шесть обязательно либо свои зарежут, либо расстреляют по суду. Другой дороги для него не назначено. А может быть, и Карабанова собьет».

Но это не помешало Макаренко заявить им в самой категорической форме:

«Убирайтесь из колонии к черту и немедленно, чтобы здесь и духу вашего не осталось! Понимаете?»

А спустя время, как и в истории с Чоботом, он отметил

«положительные последствия расправы с двумя колонистами».

Так в чем же дело? Почему же в школе нужно без конца и края терпеть распустившегося нахала? Почему нужно жизнь целого коллектива отравлять его присутствием?

– Ну, ты знаешь его, знаешь все, знаешь, как мы с ним все время бьемся! – говорил Борис отцу. – Может, мы и не так поступили, не по-комсомольски… Может быть! Но что можно еще сделать? Что мы могли сделать в нашем положении? Отступить перед ним? Сдаться?.. Ничего не понимаю! Не разберусь!

Федор Петрович тоже не мог разобраться в этой сложной и путаной истории, и в то же время ему нравилось, что его сын Борька должен решать такие вопросы.

– А знаешь, брат, – сказал отец, – в жизни всяко бывает!.. Бывает, что сразу и не разберешься!

* * *

Новый поворот мыслям Бориса дал Феликс Крылов. Он отозвал Бориса в сторону и с таинственным видом сказал:

– Знаешь, Борис!.. Ты только молчи, ладно? Меня Рубин в свой заговор втягивал.

– В какой заговор?

– Он написал заявление в комитет комсомола. Обсуждаться будет.

– Ну, это я знаю. Какой же тут заговор?

– А он подписи к нему собирал. И мне давал подписывать. Он думал: если меня из старост сняли, значит я против вас обязательно должен идти… Понимаешь теперь?.. А я не подписал!

Вот оно в чем дело! Вопрос о бойкоте для Бориса с самого начала связался с Рубиным, с его непонятным до сих пор поведением, и только теперь оно становилось ясным. Борис рассказал обо всем Игорю, и они вместе решили: признать свою ошибку теперь – значит признать правоту Рубина, а этого допускать нельзя ни в каком случае.

С таким решением они и пошли на заседание, школьного комитета комсомола.

Народу собралось много. Небольшая комсомольская комната с бюстом Ленина и стоящим за ним в углу красным знаменем была набита до отказа. Одни ребята пользовались случаем и решали разные текущие дела – о членских взносах, о лыжной вылазке, о беседе для вступающих в комсомол, другие просто вполголоса разговаривали. Ждали директора, и Кожин, усевшись на свое председательское место, то и дело посматривал на дверь.

Глядя на него, Борис снова невольно отметил, что это совсем не тот паренек, с которым он разговаривал в прошлом году. Держался Кожин независимо, спокойно, то вмешивался в какой-то разговор, то делал указания медлительному и немногословному Дробышеву, члену комитета по оргработе, то, заглянув в маленькую записную книжечку, интересовался у другого члена комитета, Прянишникова, как обстоят у него дела с каким-то вопросом, который был ему поручен.

Наконец вошел директор и с ним представитель райкома комсомола и Зинаида Михайловна, парторг школы. Все встали.

Споры начались с самого начала, с «процедурного», как, усмехнувшись, заметил Кожин, вопроса: кому дать первое слово.

– Заявление поступило от Рубина, ему и слово! – раздался чей-то голос.

Но Кожин рассудил по-своему.

– Заявление его мы выслушали, и этого пока достаточно. А нам нужно разобраться в обстановке, сложившейся в десятом «В». Поэтому, я думаю, слово нужно предоставить Кострову как секретарю комсомольской организации. Возражений нет? Докладывай, Борис!

Но доклад и у Бориса не получился: ему хотелось спорить, нападать, разоблачать и доказывать. Пришлось делать над собою усилие, чтобы спокойно и сдержанно обрисовать обстановку, рассказать о Сухоручко, сослаться на Макаренко и его «ампутацию» и только коротко коснуться позиции Рубина.

– Ты в своем заявлении говоришь: наше решение о бойкоте неправильно! Но ты как посторонний говоришь, вообще! – Борис, насупив брови, смотрел на Рубина. – А разве можно говорить вообще? Что такое: правильно – неправильно?.. Ты, значит, просто не пережил того, что пережил весь класс, или… Я уж не знаю, чем еще можно это объяснить? Ведь у нас такое положение было, а ты… Ты же видел, что ребята вынуждены были принять это решение, не могли не принять!

– Вынужденная ошибка – все равно ошибка! – заметил Кожин.

– А почему – ошибка? – возразил Дробышев. – Мы еще не разобрались в вопросе.

За это свое желание разобраться в вопросе Дробышев жестоко поплатился: выступивший после Бориса Рубин назвал его и тугодумом и скептиком и выражал удивление, что член комитета комсомола только собирается разбираться в деле, в котором и разбираться нечего.

Кожин постучал карандашом по чернильнице и сказал:

– Ты говори по существу!

– А я и говорю по существу – нисколько не смутился Рубин. – Здесь не в чем сомневаться, все ясно с первого взгляда. Как бы Костров ни рисовал здесь безвыходность положения, факт остается фактом: класс поддался минутному порыву…

–…возмущения, – подсказал Витя Уваров, но Рубин быстро отпарировал:

– Потом выйдешь и будешь говорить, а сейчас помолчи!

– Ого! – раздался чей-то голос от двери.

– Класс поддался минутному увлечению и принял решение не только неправильное, но и опасное, – продолжал Рубин. – Мы имеем дело с живым человеком, очень неустойчивым, очень шатким, и вдруг ему говорят: «Мы не считаем тебя членом коллектива».

– Так и было сказано? – спросил директор.

– Так и было сказано! А что это значит? Вы знаете, до чего это может довести человека?

Игорь толкнул Бориса локтем и показал глазами на Рубина. Ободренный вопросом директора, тот стоял в позе народного трибуна, предчувствуя уже свою победу. По-видимому, воинственность Рубина заметили не только Игорь и Борис, – с другого конца стола на Рубина смотрели насмешливые глаза Прянишникова.

– А это глядя потому, какой человек! – заметил Прянишников. – Если человек дорожит коллективом, его такое решение как раз может на ноги поставить!

Страсти разгорались. Один за другим выступали ребята и «за» и «против», говорили о бойкоте, о Сухоручко, о классном коллективе.

– Значит, коллектив слаб, значит, коллектив не справился со своей задачей, если такого ученика дотянули до десятого класса и потом решили плюнуть на него! – говорили одни.

– Почему – плюнуть? – возражали на это другие. – Разве бойкот означает, что класс отвернулся от своего товарища? Если бы на него внимания не обращали: что хочешь, то и делай, нам все равно, – вот это значит плюнуть на человека! А если коллектив решил встряхнуть его, заставить подумать о своем поведении, – значит это коллектив серьезный и не равнодушный! И если он так решил – значит, правильно! Потому что ошибаться может один, другой, третий, а коллектив – сильная штука, коллектив ошибаться не может!