Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Он попробовал тут же приняться за уроки, но ему ничего не шло в голову: задача по алгебре не выходила, формулы по химии казались особенно трудными.

Борис храбрился, но возвращения отца ждал неспокойно. И когда за дверью послышалось характерное негромкое покашливанье, он особенно старательно углубился в книгу, хотя ничего в ней не видел и не понимал. Он слышал каждое движение отца, по звукам шагов, по покашливанию пытаясь определить его настроение.

– Учишь? – спросил отец.

– Учу!

– Ну, учи!

Борис по тону не мог понять, что это значит, а отец, словно нарочно, не спешил с разговором, как бы даже забыл о том – самом злополучном вопросе. И Борис не знал, нужно ли ему самому заговаривать, или ждать, когда отец его спросит. А может, и так обойдется?

С грехом пополам он выучил уроки и с непринужденным видом стал собирать книги.

– Ну, докладывай обстановку. Что стряслось-случилось на твоем фронте? – опросил отец.

– Ничего! – Борис пробовал сохранить непринужденность, но по тому, как отец отвел в сторону лицо и недовольно стал посапывать носом, тут же понял, что разговора не избежать.

– Папа! – решился наконец Борис. – Я все-таки не сказал Полине Антоновне.

– Почему? – Отец повернулся к нему.

– Ну, как же так?.. Ни с того ни с сего…

– Правду всегда можно говорить!.. И ни с того ни с сего можно говорить. Ты имей это в виду! Я, как старый комсомолец, а теперь коммунист, сам тебя на комсомольское собрание вытяну! Комсомол-то у вас, видно, не работает. Вот я сам пойду и поставлю вопрос: можно ли быть таким комсомольцем?.. Что?.. Думаешь, слушать не будут? Будут! А не будут, я и в райком схожу.

– Ну и иди! Иди! А я так не могу! – с неожиданными слезами в голосе сказал Борис и выскочил из комнаты.

Отец молчал. Это был, кажется, первый случай, когда Борис так разговаривал с ним. Притихла и мать, и Надя, и даже Светочка, почувствовав что-то неладное, перестала щебетать свою детскую чепуху.

– И что ты на него навалился? Не сказал, ну в другой раз скажет! – проговорила наконец мать. – Выберет время и скажет. Ведь у него тоже своя гордость есть.

– Гордость! – недовольно повторил отец. – А какая тут может быть гордость?

– Такая! Мальчишеская! Знаешь, отец, обижайся не обижайся, а ты иной раз через край перемахиваешь. Все хочешь как по линейке! А по линейке тоже не проживешь.

Федор Петрович посопел носом, но промолчал – спорить сейчас с женой ему не хотелось.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Формирование классного коллектива шло своими сложными и трудными путями. Постепенно складывались традиции, критерии, определялись характеры, их взаимоотношения. Вслед за наиболее яркими, бросающимися в глаза учениками, такими, как Борис, Вася Трошкин, Сухоручко, Рубин, Игорь Воронов, выявлялись и другие, к которым еще нужно было присмотреться.

Изучение того, кто чем дышит и чем живет, по мнению Полины Антоновны, было одной из основ воспитательной работы в школе. Хотя трудно, конечно, сказать, что является основой в педагогике, – в ней тоже есть свой закон взаимозависимости элементов.

Но без изучения детей невозможно обойтись, нельзя определить меру требовательности и чуткости, выдержки и воодушевления, меру волевого нажима и убеждения, – без этого вообще трудно что-либо понять и сделать.

Нельзя же только просто и бездумно учить. Ведь знания не существуют сами для себя. И тут самое главное – разгадать человека, которому нужно передать знания, – главное и, пожалуй, самое трудное! Каждый идет своей тропой в жизни, и каждый по-своему ее проходит. Иной раз невозможно и разглядеть, откуда ведет эта тропа, и где, с чьими путями она пересекалась, и как эти пересечения влияли на судьбу человека.

Все эти вопросы с особой силой возникали перед Полиной Антоновной, когда она думала о Вале Баталине.

Вот он сидит этаким букой, облокотившись локтями на парту, как бы устремившись вперед, и Полина Антоновна никак не может решить: то ли он внимательно следит за уроком, то ли мысли его где-то витают. Глаза за очками поблескивают живо и в то же время как-то скрытно. Похоже, что он ничего не пропускает, видит все окружающее его, но все переживает по-своему, прячет внутри себя. Что он, и кто он? Почему он не выступает никогда на собраниях? Почему он так смущается во время ответов, даже во время хороших ответов? С каким напряжением он начинает тогда подбирать слова, делая при этом своеобразный, хватающий жест рукой, точно вынимая из сердца каждую фразу. И тогда хочется помочь ему, подтолкнуть, подсказать, лишь бы облегчить это трудное рождение мысли.

Это тем более было непонятно, что из других наблюдений Полины Антоновны и из рассказов ребят Валя вырисовывался перед ней совсем другим. Он был математиком, шахматистом и в первом же соревновании за честь класса сразу вырвался вперед: на таблице соревнования против его фамилии пестрели солидные цифры, означающие набранные им очки. Он всегда чем-то занят, всегда что-то делает или о чем-то сосредоточенно думает. То он решает задачи, то разгадывает кроссворд, то строит шахматные комбинации, то составляет словарик иностранных слов или чертит китайские иероглифы. Казалось, голова этого невзрачного на вид паренька не могла переносить покоя и постоянно была чем-нибудь занята. В ней всегда бродили, клокотали напряженные мысли, он вечно старался что-то понять, найти во всем свой смысл.

Полина Антоновна привыкла к характерам шумным и радостным, к озорному блеску глаз и беспокойной энергии. Правда, ее, этой энергии, порой бывает слишком много, и она бушует, как вода, прорывающаяся сквозь ущелье. Тогда приходится напрягать все силы, чтобы справиться с бурлящим потоком, и вечером после этого болит голова. Но в конце концов ребята есть ребята, и во имя их юности прощаешь им головную боль и бессонницу.

У Вали Баталина – все другое, совсем непохожее на бурлящий поток: сконфуженная улыбка и замкнутость. Может быть, придется и его ставить на ноги? Это не легче, это, пожалуй, труднее, чем обуздать энергию какого-нибудь Васи Трошкина. Во всяком случае, это важнее. Вася не даст забыть о себе. Он заставит работать над собой всех, самых равнодушных ив учителей и самых благодушных. А о таких, как Валя Баталин, можно забыть, – сидит и сидит себе тихонький мальчик, средний ученик, не шалит, не выделяется, не отстает. С ним спокойно, и его легче всего просмотреть.

Вот почему Полина Антоновна решила зайти и к нему. Она думала увидеть родителей, поговорить с ними. Но – папа еще на работе, мама куда-то ушла, и дома один Валя.

– Ну, здравствуй! – говорит Полина Антоновна, переступая порог комнаты. – Что это ты, будто испугался меня?

– Нет, ничего! – отвечает Валя, хотя он, конечно, испугался: на столе должны бы лежать раскрытые учебники, а лежит шахматная доска с фигурами.

Полине Антоновне ясно: уроки не сделаны, возможно даже – он вовсе еще и не брался за них. Но ей не хочется вступать сейчас на легкую тропинку педагогической нотации: «Ага! Попался! Как тебе не совестно, да как тебе не стыдно!» Эта тропинка может привести в тупик.

И Полина Антоновна спокойно спрашивает:

– А где же твой партнер? – Здесь, дома, она решила обращаться к нему на «ты», попроще.

– А я один играю, – ответил Валя.

– Как один? Неужели у тебя и дома товарищей нет? – спросила Полина Антоновна, и по тому, как вспыхнул Валя, как блеснули его глаза, она почувствовала, что попала в самое больное место.

Но Валя тут же оправился и сказал:

– Почему нет?.. Есть… Вернее – был… нет, есть… из соседней квартиры.

– Так что же он – был или есть?

– Есть. Он только в техникуме теперь учится… А так мы с ним дружим.

– А почему же ты один играешь?

– Я люблю один. Вдвоем интересно, если партнер сильнее тебя, думать заставляет. А если слабее… Он только впечатление портит. Нарушает ход мысли.

– Нарушает ход мысли? – вдумываясь в эти слова, повторила Полина Антоновна.

– А как же?.. Если противник слабый… Ты же сам видишь, куда он должен пойти. А он делает глупости. Только злишься. Одному лучше – тут ты сам все варианты изучишь. А вы в шахматы играете, Полина Антоновна?

– Нет.

– Почему? Математик, по-моему, должен играть в шахматы.

– Да так, как-то не вышло… Не научилась! – оправдывается Полина Антоновна.

– Жалко. А это интересно! Это – как хорошая задачка. А если богатую комбинацию построить, так это даже удовольствие!

Валя берет с полки недавно купленную им у букиниста книгу по шахматам и показывает партию, в которой он нашел ошибку и нашел, кажется, даже новое решение.

– Вот только проверить нужно! – говорит он совершенно серьезно. – Я уже проверял, но… еще раз нужно. Чтобы наверняка!

Он, правда, не все говорит, – он скрывает, что у него в особой тетради уже записана по всем правилам шахматной техники эта новая партия с особенно старательно выведенным заголовком «Вариант Баталина». Но разве можно об этом говорить?

Да нет! Какой он бука? Он совсем не бука! Полина Антоновна следит за его глазами, за его оживившимся лицом. У него даже появляется юмор, когда он рассказывает, как они со своим дружком играли в шахматы без фигур.

– Как без фигур? – удивляется Полина Антоновна.

– Мысленно! – разъясняет Валя. – Смотришь на доску и представляешь расположение фигур.

– Так это же очень трудно! Все нужно держать в голове!..

– Вот и интересно! Пошли мы с ним, с этим товарищем, в Парк культуры, взяли шахматы и сели за столиком. Фигуры рядом лежат, а мы смотрим на пустую доску и думаем. Подошел один мальчишка, посмотрел, пожал плечами, ушел. Потом остановился другой, за ним третий. Стоят, смотрят. А мы называем ходы, мысленно берем фигуры. Ну, а потом поссорились.

– Почему?

– Ошибся кто-то из нас. Я его обвиняю, а он меня. Я-то твердо помню, что мой конь на е7 был, я на этом целую комбинацию строил… А он уверяет, что на е6. Вот и поссорились. Мальчишки ужасно рады были.

– А с папой вы играете?

– Нет. Ему некогда.

– А вы как с ним, дружите?

– Ничего…

– А с мамой?

– Ничего…

Так интересно развернувшийся было разговор кончился почему-то бессодержательным «ничего». Валя стал отмалчиваться или ограничиваться короткими несвязными ответами. Он снова походил на того буку, которого Полина Антоновна привыкла видеть в школе.

* * *

От Вали Полина Антоновна решила заглянуть и к Игорю Воронову – это было совсем рядом, по соседству.

Дом, в котором жил Игорь, был старый, предназначенный на слом. Полине Антоновне пришлось подниматься на второй этаж по очень неопрятной лестнице со стертыми каменными ступенями. Дверь выглядела тоже неказисто: исцарапанная и исписанная мелом. Звонка не было, и на стук Полине Антоновне открыла женщина с таким выражением лица, точно она только что лизнула горчицы. На вопрос, где живут Вороновы, она молча ткнула рукой и ушла. Медленно двигаясь в темном коридоре по этому направлению, Полина Антоновна остановилась перед дверью, из-за которой доносился громкий разговор. Она сразу узнала жесткий голос Игоря.

– А куда ты опять собираешься? Вчера гуляла, в воскресенье гуляла, нынче опять собираешься?

В ответ ему девичий, демонстративно беззаботный голос напевал какую-то легкую мелодию. Игорь продолжал с нарастающими нотками гнева:

– Мама приходит с работы, идет в магазин… Я хожу в магазины, а почему ты… почему ты ничего не делаешь?..

В ответ на это песенка зазвучала еще громче и еще беззаботней.

– Птичка! – пренебрежительно проговорил Игорь.

Полина Антоновна постучала. Ей открыла девушка в шелковом, цвета беж, платье.

– Вам кого? – спросила девушка.

– Я учительница Игоря.

– А-а! – улыбнулась девушка. – Проходите! А мы с ним воюем. Не знаю, как только вы его учите, злюку такого!

Игорь посмотрел на сестру и в самом деле злым взглядом, но ничего не ответил, сдержался. Он встал из-за обеденного стола, где были разложены его книги, а рядом – книги младшего братишки, который сидел тут же, заткнув уши пальцами. На это Полина Антоновна сразу обратила внимание – у детей не было отдельного рабочего столика. Но, оглядевшись, она поняла, что столик этот, пожалуй негде было бы и поставить: комната была маленькая, квадратная, заставленная необходимыми в быту вещами – койками, стульями, шкафами.

– А может, зря вы с ним воюете? – сказала Полина Антоновна. – Я им довольна!

Игорь при этом даже не взглянул на сестру и молча стал ожидать, что будет дальше. Он был неразговорчив, любил больше слушать, чем говорить. Поэтому разговор с Полиной Антоновной развивался туго, медленно, а к тому же Игорь искоса продолжал наблюдать за сборами сестры – как она, стройная, в отличие от брата, живая и красивая, повертелась перед зеркалом, надушилась и стала натягивать перчатки на тонкие, словно точеные, пальцы, на кончиках которых горели длинные, налакированные ногти. Только когда сестра вышла, он не сдержался:

– Вот человек!..

Вскоре пришла мать Игоря, Клавдия Петровна, с сумкой и сеткой, наполненными разными пакетами. Черты лица у нее были такие же острые, колючие, как у сына, но выглядела она приветливее и живей. Она передала свои покупки Игорю, который при ее появлении предупредительно пошел ей навстречу, и кинула короткий взгляд на другого, тоже обрадовавшегося ей сынишку.

А когда Полина Антоновна упомянула о «войне», которую ей пришлось наблюдать, Клавдия Петровна мягко и ласково посмотрела на Игоря.

– Он у меня такой! – сказала она. – Мой заботник! Главный помощник и надежда.

Разговор на этот раз получился довольно общий, и только позднее, из других встреч и своих наблюдений, Полина Антоновна восстановила общую картину семейной жизни Игоря Воронова.

Клавдия Петровна работала портнихой в ателье. Мужа она потеряла во время войны и осталась после него с тремя детьми, из которых Игорь был вторым. И все у нее в семье шло гладко, кроме одного: вечной и непримиримой вражды Игоря и его старшей сестры Таи. Вражда эта уходила своими корнями в детство, в военные годы.

Игорь навсегда запомнил тот, страшный день, когда мать получила извещение о гибели отца в боях за Будапешт, запомнил, как она металась из угла в угол по комнате, натыкаясь, словно слепая, на стены, как кричала диким, нечеловеческим криком, как она схватила младшего, недавно родившегося братишку и, прижимая его к груди, что-то горячо, неистово бормотала над ним. Может быть, с тех пор, с этого самого дня, и появилась у Игоря его тяжелая суровость и неулыбчивость. Эта суровость крепла потом из года в год, когда Игорь почувствовал себя мужчиной в доме, «заботником» и хозяином – ему нужно было ездить с санками за дровами на склад, возить картошку, копать землю в огороде и выполнять многое множество дел, лишь бы облегчить тяжелую жизнь матери.

В то же время избалованная с детства беззаботной довоенной жизнью сестра не проявляла ни заботы, ни понимания! Все, казалось, проходило мимо нее: и гибель отца, и горе матери, и трудности, выпавшие на долю осиротевшей семьи. Она всегда и прежде всего думала о себе, заботилась о себе. Окончив школу, Тая поступила на работу, несколько раз меняла ее и теперь работала машинисткой. После работы она часто где-то пропадала, приходила поздно и за домашние дела почти не бралась. Она любила хорошо, нарядно одеваться и из-за своих нарядов нередко устраивала матери жестокие скандалы. Игорь в этих скандалах всегда становился на сторону матери. Но мать, немного поспорив с дочерью, уступала ей и даже пробовала успокаивать непримиримого сына:

– Дело молодое, Игорек! Что же поделаешь!..

Игорь никак не хотел соглашаться с этим и вопреки материнской мягкости и уступчивости продолжал свою войну с сестрой, не скупясь на гневные упреки и презрительные клички. Сестра отвечала на это или деланно беспечным пением, или, наоборот, визгливыми криками, совершенно, однако, бессильными перед презрительной усмешкой брата.

…«Род людской удивительно однообразен», – случайно раскрыв гетевского «Вертера», прочитала Полина Антоновна. Нет! У нее такого впечатления не создавалось. Каждый человек является чем-то особым, неповторимым и интересным до увлекательности. Это представление сложилось у нее на опыте всей жизни, на сотнях учеников, прошедших за эту жизнь через ее руки. Шумливые, непоседливые и на первый взгляд как будто и схожие друг с другом, они в какой-то момент вдруг вспыхивали, точно фонарики, и горели каждый своим, отличающим его светом. Так «вспыхнул» Валя Баталин, Игорь, за ними – Леня Матвеев, Петя Нестеренко, Федя Половцев. С каждым днем число этих «фонариков» увеличивалось, а вместе с тем росли интерес и содержательность работы.

* * *

История с мячом раскрылась самым неожиданным образом, когда Борис меньше всего этого ожидал. Речь в классе шла совсем о другом – о поведении Сухоручко, который успел получить уже много замечаний, дважды был записан в дисциплинарный журнал, а учительница географии даже удалила его из класса. Сухоручко отнекивался, оправдывался, юлил, и тогда раздался насмешливый голос Игоря Воронова:

– Как заяц! Правильно Полина Антоновна сказала тогда: как заяц.

– А когда?.. По какому поводу я это сказала? – спросила Полина Антоновна, показывая своим тоном, что она все очень хорошо помнит.

Ребята почувствовали это и примолкли, не зная – продолжать затянувшуюся игру в прятки или нет. А Полина Антоновна, не дав им опомниться, вдруг сказала:

– А кстати, мальчики, я давно уже знаю, кто разбил стекло.

– А он сознался? – спросил Вася Трошкин.

– Сознался.

– Тайком, значит?.. А почему он не перед классом сознался? – послышались голоса.

Игорь поднялся и, по своему обыкновению упершись одной рукой в бедро, сказал:

– А по-моему, ребята, ладно! Сознался – и ладно! И хорошо! Я вот тоже говорю, что я играл. Пусть и другие! И Борис пусть про себя скажет, и Трошкин Вася пусть скажет. Довольно! Что мы, как зайцы, на самом деле?

Борису пришлось признаться, что он принес тогда мяч в школу, а от Васи Трошкина Полина Антоновна узнала, как, в какой момент он ухитрился унести мяч из класса. Рассказ получился очень смешным, и все смеялись, и вообще весь вопрос показался удивительно мелким.

– Вот видите, мальчики! – сказала в заключение Полина Антоновна. – Ошибка не преступление. Ошибку скрывать только не нужно. И давайте то, что мы сейчас выяснили, признаем как нашу победу. Давайте условимся, мальчики, и установим себе как свой закон жизни: говорить правду!

– Я так и в протоколе запишу: говорить правду! – сказал Витя Уваров, избранный сегодня секретарем собрания.

Так и записали.

Когда Борис обо всем этом рассказал отцу, тот посмотрел на него из-под насупленных бровей и спросил:

– Ну что, дождался?

Потом он отвернулся, посопел носом и еще раз, так же искоса, кинул короткий взгляд на Бориса, на его понурую фигуру.

– Стыдно!

Конечно, стыдно! Теперь Борис и сам понимал, что зря он не послушался отца и не сознался в свое время Полине Антоновне, как Валя Баталин. Правда, у Вали получилось тоже не совсем хорошо. Почему он сделал это тайком от своего класса? А все-таки он сказал правду, сам сказал, а не по принуждению, как пришлось сделать Борису. И почему всегда так получается, что сознание приходит после, когда уже бывает поздно?

Все это было очень ясно написано на сконфуженном лице Бориса, и отец понял его переживания. Другим, тоже еще не мягким, но уже и не таким суровым голосом он сказал:

– Вот так и бывает, сынок! Человек прячется в кусты и думает там от правды отсидеться, а потом его вытаскивают оттуда как миленького и ставят перед всеми, и стоит он у всех на виду. Стыдно, Борис! Нехорошо это! Это не наша черта, не нашей породы… А разве плохо, сынок, прямо стоять перед людьми и прямо глядеть им в глаза? Пусть ты живешь в переулке, а на тебя все равно весь мир смотрит – вот как нужно жить!

Борис хорошо знал эту черту отца – поучать, а иной раз и пофилософствовать. Иногда он это делал строго, иногда немного возвышенно, но всегда такие поучения были лучше, чем просто суровый взгляд и безмолвное посапывание носом: они говорили, что гроза прошла и только обманчивые раскаты беззлобного уже грома перекатываются в небе. Поэтому и сейчас Борис выслушал отца с облегченным сердцем и, все еще не поднимая глаз, сказал:

– Я понимаю, папа!

– А теперь и дурак поймет! – сказал отец. – Ты учись жить так, чтобы не делать их, этих ошибок. Обдуманно надо жить, Борис, и обдуманно действовать, а не то что – куда кривая вынесет… Все нужно делать с трепетом! А у тебя что? Тут осечки, там осечки. Две двойки в один день – почему это?

– Школа такая, – пробормотал Борис. – Спрос другой.

– Как так другой? – Брови у Федора Петровича снова недобро сдвинулись на переносье. – Опять школа виновата? Ты это у меня брось – на школу валить! Ты на себя смотри!..

– У него на все сто причин найдется и сто отговорок, – вставила свое слово штопавшая чулки мать.

Но отец не придал этому ворчанию большого значения.

– Мы в твои годы и рады бы учиться были, да жизнь не позволяла. А вы что? Вам чего не учиться? Перед вами все семафоры открыты – свисти, поехали!.. Имей в виду, я гулять не дам! Хватит!

* * *

Борис и сам понимал, что «гулять хватит». Это он сказал себе еще весной, когда поступал в новую школу, и думал, что этого достаточно: сказал – и ладно! А оказывается, сказать – одно, а сделать – другое. Вот, кажется, принято совсем твердое решение: делать все уроки, заполнять все пробелы, которые чувствуешь в знаниях, и не допускать ни одной «осечки». Но как их можно не допускать, когда они сами родятся и не поймешь иной раз из чего?..

На стадионе «Динамо» как раз в это время разыгрывалась ежегодная битва за Кубок СССР.

Сухоручко бывал там чуть не каждый день и приносил все новые и новые вести. Борис ему завидовал: он мог посещать стадион только раз в неделю, по воскресеньям, когда отец давал деньги.

По мере того как сужался в соревновании круг участников и дело шло к решающим финальным схваткам, шум этой битвы докатывался и сюда, в восьмой «В», на третью парту справа, где сидели «два капитана», болеющие одной болезнью. Здесь подводились итоги минувшим боям, намечались перспективы на будущее и обсуждались вероятные кандидатуры на звание чемпиона.

Обычно это происходило на переменах, но на переменах и без того оказывалась целая уйма дел, и нерешенные проблемы футбола приходилось решать тогда и на уроках.

Вот Сухоручко вчера ездил со своим отцом на «полуфинал» и никак не может держать это под спудом и ждать перемены. Прикрыв рот рукою, он на первом же уроке начинает подробный рассказ о том, как «Зенит» проиграл московскому «Динамо». Глаза его непрерывно следят за учителем, и он производит впечатление внимательно слушающего ученика. На самом деле он ничего не слышит и только наблюдает: когда нужно помолчать, когда можно пустить новую очередь слов.

Борис и слушает его и не слушает. Он старается вникнуть в то, что говорит учитель, но приглушенный шепот соседа все время вплетается в ход мыслей и не дает сосредоточиться.

– А ну тебя! Подожди! – сердито говорит он Сухоручко.

Поток слов на время утихает, но потом Сухоручко, вспомнив новый эпизод борьбы, снова начинает свой рассказ. Теперь это оказывается настолько важным и интересным, что не ответить нельзя. Но Борис не умеет так искусно маскироваться и получает замечание.

– Костров! Что у вас там за дискуссия?

В результате – запись в дисциплинарный журнал.

…В школьный киоск привезли новый учебник физики. Борис узнал об этом поздно и пришел, когда к киоску выстроилась длинная очередь.

В ней он заметил очкастую фигуру Академика, Вали Баталина, и, по-свойски подмигнув ему, как старому приятелю, начал втискиваться перед ним.

– А он здесь стоял? – раздалось сзади.

– Нет, не стоял, – ответил Валя.

– Как не стоял? – Борис многозначительно глянул на него.

Но Валя выдержал его взгляд и так же прямо подтвердил:

– Нет, не стоял.

Началась возня, и в возне Борис со зла ударил Валю Баталина. Тот покачнулся, очки его полетели на пол. В тот же момент Борис вдруг почувствовал резкий рывок, и между ним и Валей возникла угрожающая фигура Игоря Воронова.

– Ты что?

– А ты что?

– Дадим в лоб?.. А? Боря!.. Дадим! – подзадоривал Бориса неизвестно откуда взявшийся и готовый на всякую драку Вася Трошкин.

В этот момент в зал вошла Полина Антоновна. Вася моментально исчез в толпе. Борис тоже сделал вид, что ничего не произошло, и только Игорь продолжал стоять в той же боевой позе.

– На кого это вы ополчились, Игорь? – спросила Полина Антоновна.

Игорь ничего на ответил, продолжая с неостывшим еще задором смотреть на Бориса.

Но Полина Антоновна уже обо всем догадалась.

– Что? Опять Костров?..

…Вот играет «Спартак», давнишняя и несчастная страсть Бориса. «Спартак» проигрывает, но Борис упорно «болеет» за него. И, как нарочно, Сухоручко приносит билет. Он даже отказывается от денег, которых у Бориса, кстати, все равно нет. Он даже ведет потом Бориса в буфет, и они выпивают бутылку пива. А на другой день Сергей Ильич, учитель физики, вызывает Бориса и спрашивает о движении. Борис молчит, что-то мямлит и опять молчит.

– Та-ак! – говорит Сергей Ильич тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Не выучил?

Борис опускает голову.

– На стадионе был?

– Был, – уныло отвечает Борис.

– За кого болеешь?

– За «Спартака».

– Зря. За «Динамо» нужно болеть. Садись! Два!

Нет! Пусть это будет последняя «осечка»! Решения нужно выполнять!

И – новая неприятность, теперь уж совсем из-за обидного пустяка.

В школу свой мяч Борис больше не носил, но вне школы… Нет! Играть в футбол он не зарекался, и никакая сила не могла заставить его это сделать. Футбол для него – это все: его страсть, его болезнь, его высшее наслаждение. И по сравнению с ним какая-нибудь гимнастика кажется никчемным, даже совершенно презренным делом!. В гимнастике каждый борется за себя, за личное первенство. А футбол… В футболе от тебя зависит общее дело, а ты зависишь от того, как все ребята сыгрались, и ничего ты один, без товарищей, не стоишь.

Борис, может, и не сумел бы дать себе точный ответ, почему и за что он любит футбол. Но каждый раз, когда мяч взвивался в воздух, он забывал себя, охваченный стремительным потоком чувств. Ведь сколько этих чувств, переживаний возникает, исчезает, сталкивается между собой в один какой-нибудь короткий миг игры!

И первому хочется быть, хочется ударить самому, послать мяч в ворота, – такой мяч, чтобы всему миру на удивленье! Но, как молния, пронижет тебя в эту минуту отрезвляющая мысль – о команде, об общем успехе, о верном ударе, о том, что, может быть, тебе лучше не бить, может быть, лучше «перепаснуть» товарищу, который вместо тебя забьет гол! И вот в один короткий миг нужно решить все, все перечувствовать и сделать как лучше.

Но в этот миг подбежавший противник уже отнял у тебя мяч и повел, и ты бежишь за ним, ругая себя за то, что «дал зевака», – ругаешь и бежишь, и борешься, и в борьбе забываешь то, что пережил минуту назад, и новые страсти волнуют душу. Разве можно отказать себе в таком удовольствии?

Вокруг Бориса быстро сколотилась компания таких же любителей футбола. Они ловили всякие возможности, они изыскивали их, подстраивали и создавали, – только бы «постукать», только бы лишний разочек «погонять» мяч.

У Вити Уварова возле дома оказался подходящий дворик – играли там. У Игоря Воронова тетя работала на стадионе – играли там. Поехали с Анной Дмитриевной, учительницей анатомии, на экскурсию за город – играли там. А потом смекнули, что экскурсия вообще очень удачный предлог для футбольных встреч.

Так и встречались, и на этих встречах сдружились, ближе узнали друг друга. По футболу очень легко узнавать ребят – такое заключение Борис сделал уже давно. Сыграешь два раза – и каждый у тебя как на ладони.

– Ну, я пошел! – заявляет вдруг Феликс Крылов в самый разгар игры.

– Куда ж ты? Мы ж проигрываем!

– Нет, ребята! Мне нужно.

И пошел.

А кому не нужно? Кого не ждут уроки? Кто не поглядывает с опаской на измазанные брюки или побитые носки ботинок? Кого не ждет дома отчаянная ругань матери или суровый взгляд отца?

Лев Рубин – тот для себя старается. Всё вперед, всё вперед – точно никого кругом нет, кроме него.

– Пасуй! Пасу-уй!

Нет! Ударил и заработал штрафного.

Игорь играет зло, решительно. Бежит – земля дрожит.

Витя Уваров, тот играет весело, от души. Получается, не получается – а от души! У него больное сердце, ему нельзя быстро бегать, и он не прочь иногда схитрить, подставить ножку. Если не удается схитрить, он откровенно разводит руками и смеется.

Вася Трошкин ругает его за это, спорит, яростно что-то доказывает, готов лезть в драку.

Ну, а Валя Баталин – как всегда: нужно бить, а он «формулу строит». Его вообще не принимали в расчет и брали «в придачу» то к одной команде, то к другой.

По-своему играет Сухоручко – размашисто, залихватски, как он говорит, «вольным стилем». Он весь в движении. Движения эти лихорадочны, сумбурны, но напористы, удар – часто неточный, непродуманный, но сильный. Ведет он себя во время игры непринужденно: то шутит, пересмеивается с товарищами, то выкинет неожиданное коленце, а то выбежит из игры и закурит. На протестующие выкрики ребят он только панибратски подмигивает, а потом вдруг очертя голову бросается в самую свалку и тогда «показывает класс».

Несколько раз раздавались голоса, что Сухоручко нужно «снять из капитанов». Но на его защиту всегда вставал Борис, и Сухоручко оставался капитаном второй команды – «Капитаном-два», как он сам себя величал.

В одну из суббот, после школы, капитаны назначили очередную «экскурсию». Поехали в Сокольники, чтобы как следует ради субботы «постукать». Игра завязалась большая, острая, счет все время менялся. То одни выигрывали, то другие. Витя даже забыл о своем сердце, о подножках и играл во всю силу. Один раз он овладел мячом, долго водил его, упустил, опять перехватил, и, наконец, ударил. Гол был забит, но ботинок на правой ноге разинул вдруг пасть, как крокодил. Пришлось выйти из игры. Борис заменил Витю другим игроком, и сражение продолжалось своим чередом. А Витя, вертя в руках ботинок, старался соединить отставшую подошву с верхом и со скорбью думал о предстоящем объяснении с матерью.

После игры вокруг Вити собрались все ребята и стали обсуждать, как быть и что делать. Каждый старался успокоить его, подбодрить, но каждому было ясно, что Вите сегодня «влетит».

– В мастерскую нужно, – предложил Борис. – Сейчас и починят, и ничего не будет заметно.

Встал вопрос о деньгах. Каждый принялся подсчитывать свою наличность, но наличность у большинства оказалась грошовая. И тогда Сухоручко заявил:

– Ладно, ребята! Чего там считать? Я заплачу!

Борису это понравилось, и, похлопав Сухоручко по плечу, он сказал: