Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Но теперь этого ему казалось мало. Сокровенной мечтой его было теперь издание общей, совместно с девочками, газеты. Это предложение Вали нравилось и той и другой стороне, кроме, пожалуй, Игоря, и особенно нравилось Полине Антоновне. Оно говорило ей о многом: и об «ответной волне», и о новых сторонах в характере Вали Баталина, и о возможностях подлинной, деловой дружбы.

Когда Полина Антоновна начинала свою работу по сближению двух классов, Варвара Павловна, учительница географии, сказала ей:

– И охота вам еще эту обузу на себя брать! Перевлюбляются они, тем дело и кончится… Пробовала я – одни неприятности!

Действительно, дружба с девочками возникала и раньше, в других классах, но, лишенная пристального внимания, она или быстро прекращалась или вырождалась в легкомысленное ухажерство. Так именно обстояло дело и у Варвары Павловны. Полина Антоновна знала об этом и, приступая к новому делу, имела в виду эту ее ошибку. История с пирушкой была как раз тем поворотным пунктом, в котором она дала бой легкомыслию и ухажерству. Дружба принимала более организованные и содержательные формы, и издание совместной газеты было первым тому доказательством.

Однако с этим изданием было так много вопросов и трудностей, что Валя с его практической неприспособленностью заранее перед ним пасовал. Он пробовал, правда, разговаривать с девочками – Леной Ершовой, Людой Горовой, но договориться ни о чем не мог.

Помощь пришла с той стороны, откуда он ее меньше всего ожидал – от Рубина. За организацию экскурсии в Третьяковскую галерею он получил благодарность на классном собрании и теперь, к большой радости Вали, поставил на «Совете дружбы» вопрос о совместной газете. Спорили долго. Как часто, например, выпускать газету? Девочки предлагали – раз в четверть, но какая же газета раз в четверть? Потом они согласились на раз в месяц. Но выпускать каждую декаду, как упорно требовал Валя, – нет, разве это можно? Ведь это же столько возни: собрать заметки с двух классов, отредактировать их, переписать в двух экземплярах, вывесить газету – и так каждую декаду. Нет, это совершенно немыслимо!

Но в конце концов обо всем договорились – и о названии, о составе редколлегии, о технике издания и сроках выхода. И вот наступил момент, когда в обоих классах в один и тот же день был вывешен первый номер новой газеты «Наша дружба».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После заседания педсовета, которое, казалось, должно было бы все изменить и перестроить в семье Сухоручко, далеко не все и не сразу изменилось и перестроилось в ней.

Отец вернулся домой после педсовета таким расстроенным, каким жена его никогда не видела.

– Что?.. Что случилось? – всполошилась она, переводя взгляд с отца на сына, и вдруг всплеснула руками: – Исключили?

– Да нет, мама, что ты! – поспешил успокоить ее Эдик. – Просто предупредили!

– Предупредили?.. Слава богу! Ну, стоит ли из-за этого так расстраиваться? – сказала она мужу, но тот зло глянул на нее.

– А ты бы побыла там да послушала!

– А ты думаешь, я не слушала? Это ты первый раз пошел в школу и уже раскис. Они там наговорят!..

– Эдуард! – отец повернулся к сыну, развязывающему перед зеркалом галстук. – Имей мужество, скажи!.. – И вдруг крикнул: – Брось эту тряпку!

– В чем дело? – сын недоуменно пожал плечами.

Это спокойное недоумение окончательно взбесило отца.

– Брось, говорю!

Он вырвал галстук из рук сына, швырнул его в угол, хотел что-то сказать, но махнул рукой и быстро прошел в свой кабинет. Мать посмотрела на сына, но тот только снова пожал плечами.

А через несколько дней, когда сыну пришлось сообщить о своем исключении, Лариса Павловна проявила непреклонную решимость.

– Ну, это мы еще посмотрим! Исключили!.. Это еще как сказать! А ты что? Или сдаваться хочешь? – спросила она, перехватив хмурый взгляд мужа. – Мальчику не дают кончить школу. Мальчику ломают всю жизнь. Мальчику…

– Мальчик начинает меня беспокоить, – ответил отец. – Послушай, Эдуард! Как же так получается? Тебя хотели исключить еще тогда, на педсовете, но тебя выручили товарищи… А ты не выдержал и одной недели!

– Папа, но это совсем ни за что!.. Все вышло нечаянно. Он маленький ростом, и я как-то случайно задел его локтем… Мало ли что случается?..

– Было бы желание, а придраться ко всему можно! – перебила его Лариса Павловна. – Но оставлять этого дела нельзя. Тебе нужно позвонить! – сказала она мужу.

– Никуда я звонить не буду! – ответил тот.

– Для сына?.. Ты же самому этому школьному министру можешь позвонить. По вертушке!

– Никакому министру я звонить не буду!

– Нет, будешь!

– Не буду!

– Нет, будешь! Будешь!

Звонить отец Сухоручко никуда не стал, и Лариса Павловна, нашумевшись и накричавшись дома, вынуждена была вести войну за своего «мальчика» одна. Она обивала пороги в роно, в гороно, требовала, плакала, угрожала и, когда в конце концов добилась своего, злорадно торжествовала победу. В семье создалось самое гибельное положение, когда у отца с матерью нет единой линии. Отец, тяжело переживший все, что ему пришлось выслушать на педсовете, имел еще раз крупный разговор с сыном и стал его ограничивать в деньгах, в пользовании машиной. Мать вступилась за сына. Пользуясь этим, Сухоручко ловко лавировал между отцом и матерью, а потом отец уехал в командировку, и тон в семье по-прежнему стала задавать Лариса Павловна.

Нельзя, впрочем, сказать, что и она совсем ничего не вынесла из всей этой тяжелой истории. Она видела, что «мальчик» ее не очень удручен неприятностями, свалившимися на него. Он продолжал перезваниваться то с Додиком, своим двоюродным братцем, то с кем-то еще, продолжал куда-то уходить по вечерам, а возвращаясь, беззаботным тоном спрашивал о результатах, достигнутых за истекшие сутки по его делу.

– Ну, как дела, мама?

А маме и без того было тяжко, мама совсем измоталась в бесконечных хлопотах, спорах и боях, и спокойствие сына тоже в конце концов вывело ее из себя. Она наговорила ему много обидных слов, а когда отправляла наконец после десятидневного перерыва в школу, напутствовала полупросьбой-полувнушением:

– Эдик! Веди себя так, чтобы это было в последний раз. Я так измучилась!..

А у Эдика тянулась между тем завязавшаяся еще на Рижском взморье и не законченная до сих пор «история» с огненноволосой Аллочкой, осложненная появлением на горизонте нового и очень опасного соперника – Валерия. Потом появилась совершенно ослепительная Марина с щедрой улыбкой и воркующим смехом, и жизнь Сухоручко еще больше осложнилась. Марине пришла фантазия «посмотреть» ресторан «Метрополь», о чем она со своей восхитительной непосредственностью поведала всем. Наглый, как американский бизнесмен, Гога Ковальчук, не задумываясь, спросил ее:

– Так условимся?

Гога был уже студентом, товарищем Додика по институту. Он беззастенчиво дерзко смотрел на Марину и потом, в ребячьей компании, сказал о ней слово, которое покоробило даже Сухоручко: «товар-девка».

Сухоручко не хотел отставать от Гоги и не мог допустить, что не он покажет Марине «Метрополь». Нужно было раздобыть деньги и машину. Деньги у Сухоручко были, но мало. Пришлось занять у Додика и кое-что продать из папиной библиотеки.

Оставалось устроиться с машиной. Конечно, можно на такси, но то ли дело персональная машина. К счастью, к этому времени приехал отец, и Эдик выпросил у него машину – сказал, что у него в школе много дел и что ему нужно спешить на баскетбольное соревнование за честь района.

Но Марина, как нарочно, долго собиралась, и у шофера не хватило времени: не довезя до «Метрополя», он остановил машину и предложил своим пассажирам пройтись пешочком.

– Там разворот трудный, а мне некогда, – сказал он.

Сухоручко заспорил, сказал что-то обидное шоферу. Тот открыл дверцу:

– Вылезайте!

Пришлось вылезти. Марина фыркнула и ушла, оставив Сухоручко одного, а шофер подал заявление в парторганизацию министерства. Отцу пришлось выдержать там неприятный разговор, и, приехав домой, он, не раздеваясь, ворвался к сыну. Когда он вошел, тот сделал быстрое движение руками и повернулся к отцу.

– Что у тебя там?

– Где?.. Ничего!

Деланной невинностью тона он пытался погасить испугавший его бешеный взгляд отца.

– Как ничего?.. Я же видел! – отец потянулся к ящику стола. – Ты что спрятал? Кому говорят? Отдай!

Сильным движением он оттолкнул сына и, выдвинув ящик, вытащил оттуда толстую тетрадь в тисненом переплете.

– Ну что?.. – стараясь сохранить тот же невинно-спокойный тон, сказал Сухоручко. – Тетрадь. Тетрадка стихов.

Отец видел ее впервые и, тут же просмотрев, поразился ее содержанием. Он знал, что сын пишет стихи и некоторые из них слышал и читал: «Баллада о журавле», «Песня о лесе». «Гимн жизни». Здесь было нечто совсем другое и не похожее: скамейка в саду и голые ветви, качающиеся на ветру, тоска и бесцельность жизни, мысли о «ней» и мечта, пережившая надежду.

После стихов – наброски прозой:

«Все мои мысли заняты Мариной. Разумеется, я думаю о многом, но о чем бы я ни думал, начиная от моих стихов и кончая футболом, – всюду вплетается мысль о ней. Настоящая ли это любовь?

Вообще я часто спрашиваю себя: что заставляет человека любить одно и не любить другого? Если я люблю мясные котлеты и не люблю рыбные, если я люблю Блока и не люблю Маяковского, то этому можно дать объяснение. Но чем объяснить, почему человек полюбил одного, а не другого?..»

«…Теперь я понял, что мое чувство к Марине таково, что я без него могу есть, спать, играть в футбол. Короче, хозяином положения стал я. Я сказал себе: она должна полюбить меня».

И дальше:

«Что это я расписался? Уж не собираюсь ли я писать дневник? Ну, а почему не доверить свои настроения тетрадке, которую всегда можно сжечь и пустить по ветру? Ведь лучший друг тот, от которого можно отделаться так, чтобы от него ничего не осталось».

– Что это за пакость? – спросил отец, поднимая на сына недоуменный взгляд.

– Мысли!.. Но они ни для кого не предназначались.

– Только для друга, от которого можно отделаться? Какой цинизм! Откуда это у тебя?

* * *

…Откуда?

Ответ на этот поздний и горький вопрос терялся в далеком прошлом и, что горше всего, неизвестно где. Нельзя же искать его в том золотом и лучезарном времени, когда краснощекий, с задорными, веселыми глазками, Эдик сидел на детском стульчике, перед ним стояла тарелка с манной кашей, и мать, молодая, счастливая, всеми правдами и неправдами старалась втиснуть ему в рот лишнюю ложку каши. Эдик упорно отказывался, и тогда отец, тоже молодой и счастливый, выдумывал разные фокусы: «А вот киска съест! Где киска? Нет, не дадим киске кашки, не дадим! Эдик съест». Эдик делал усилие и проглатывал еще ложку каши. Потом, в поисках воображаемой киски, отец лез за шкаф, под стол, под кровать, сын смеялся, и, пользуясь этим, мать впихивала ему в рот еще ложку…

И если не здесь, то где же искать истоки зла? Как это трудно, почти невозможно! Ведь он, отец, рос совсем не таким, – он рос в нужде и труде, он пахал, косил, умел взяться за всякое дело и со всяким делом справиться. За это – за его энергию, работоспособность, ум, сметку – его любили родные, любили товарищи, поэтому он и прошел служебную лестницу, шагая через три ступени, неся на своих крепких плечах массу дел, поручений и обязанностей. Ему всегда было некогда. С сыном дома управлялась мать, окончившая институт, но очень скоро забывшая, какой институт она окончила. Она была без ума от сына, ахала, когда замечала открытую форточку, охала, если сын кашлянул или у него начинал болеть животик, и постоянно жаловалась, что Эдик ничего не ест, что у него совсем нет аппетита. Мать без конца ходила с ним по докторам, доктора без конца ходили к ним на дом, мыли руки, выслушивали, выстукивали, что-то находили, что-то прописывали и, опять вымыв руки, уходили.

Сын рос, мать радовалась, глядя на него, хвалилась им. Но почему он так капризен, так зол? Если что не по нем, он бросался на пол, кричал и бил ногами. И – прошло уже золотое, лучезарное время, и мать не такая уж молодая и счастливая, и отец не такой молодой и счастливый. Он вечно занят, загружен и перегружен до отказа. Сын начинает уже чем-то разочаровывать его – он избалованный, своевольный, и, кажется, родители чаще поступают так, как хочет сын, чем наоборот. Иногда отец пытается вмешиваться в воспитание, что-то выправить и изменить, но тогда на защиту сына подымается мать, неожиданно оказавшаяся тоже властной, взбалмошной, и из вмешательства получается бог знает что! Тогда отец садится в машину и, махнув рукой, уезжает на работу.

Идут годы. Сын учится в школе, мать мечется между бесконечными ателье и поликлиниками. Брат у нее стал лауреатом, и она вообразила себя ценительницей искусств. У нее гости, вечера – «салон». И в этом салоне всегда Эдик, предмет забавы и развлечения, неумеренной, показной ласки матери и таких же неумеренных восторгов со стороны гостей. То он состроит забавную физиономию, то – вставит плоскую шутку, то расскажет что-нибудь смешное о школе и уморительно скопирует учителя.

– Ну как живой! – Громче всех смеется его мама, и все находят, что мальчик талантлив, умен и ему предстоит большое будущее.

Родители тоже верят в это будущее, стараются обеспечить его. Они покупают своему мальчику пианино, они водят его в театры, в мягком вагоне везут в Ленинград, на Кавказ, в Крым, на Рижское взморье. Из окна каюты «люкс» он лениво поглядывает на проплывающие мимо Жигули. С палубы белоснежного теплохода ленивым глазом окидывает берега Черного моря. Но почему-то ничего не откладывается у мальчика в душе – на пианино он бренчит только фокстроты, из театров больше всего любит театр оперетты. Пушкина лучше всего знает по каким-то пошловатым анекдотам, да и ко всему он относится с поразительной легкостью и верхоглядством.

Так же относится он к школе, в которой видит скорее клуб, чем учебное заведение, – там можно встретиться с товарищами, побалагурить, попаясничать и показать себя. Трудиться он не привык, серьезных интересов у него нет, и учение для него – мука.

Так проходят годы – в бесконечных спорах со школами, в вечных жалобах матери на учителей, в требованиях матери к отцу – вмешаться и сказать свое слово, «как нужно, по-мужски». Отец не раз пытался вникнуть во все это, но видел полную невозможность понять и разобраться. Росло сознание того, что сын получается неудачный и вместо радости приносит горе. Наконец это, последнее: подделка справки, педсовет, потайная тетрадь. Откуда это?..

* * *

А потом к Полине Антоновне приходит мать. Лариса Павловна совсем не та, какой ее привыкла видеть Полина Антоновна в последнее время. У нее бледное лицо, растерянные глаза – и нет следа готовности к бою! Наоборот, не успев произнести и двух слов, она разрыдалась и, только выплакавшись, смогла рассказать о том, что привело ее в школу.

– У Эдика в эти дни совсем испортились отношения с отцом… Отец перестал давать ему деньги. А у него… я не знаю… он говорил, что у него долги. Но я ему тоже денег не дала. И тогда, вы представляете… Полина Антоновна! Милая! Ведь вы предупреждали меня!

– Ну что?.. Что произошло? – нетерпеливо спросила Полина Антоновна.

– Вы представляете, – продолжала Лариса Павловна, – лежу ночью, лежу и думаю… О нем же, об Эдике, думаю: как это действительно все у нас получается? Только было стала засыпать, вдруг слышу – дверь из его комнаты скрипнула. Вижу – идет, тихо, на цыпочках. А у меня напротив постели висит моя сумочка, с деньгами. Вижу, он подходит к ней… тянется… И мне так страшно стало! Так жутко стало! Полина Антоновна!..

– Ну-ну!.. И что же дальше? – спросила Полина Антоновна.

– Я не могла… Я… я заворочалась, и он отдернул руку, ушел. Но ведь я же видела!.. Это было вчера. Сегодня я не могла ему смотреть в глаза. Я не сказала об этом ему, не оказала отцу. Но это так тяжело держать на сердце! Простите, я к вам пришла! Я так была не права…

– Я понимаю! Это должно быть очень тяжело! – проговорила Полина Антоновна, потрясенная тем, что услышала. – Но… отцу об этом нужно сказать. Нельзя так: отец – одно, мать – другое, скрывать друг от друга что-то, таить, – так нельзя. Вы должны все выяснить, обо всем договориться между собою и по отношению к сыну взять единую линию.

На другой день Сухоручко не явился в школу, но зато снова пришла Лариса Павловна.

– Полина Антоновна! Дома у нас… Я рассказала обо всем отцу, так он… Я не знаю, с ним чуть удар не случился! Полина Антоновна!.. – Лариса Павловна заглядывала ей в глаза. – Мы Эдика выправим?

– Почему же не выправить? Если вместе возьмемся, выправим!

– Да ведь последняя четверть, у него опять двойки. Я боюсь, он не перейдет. А мне хочется… мне очень хочется, чтобы он кончил с вами.

– Тут дело не во мне, в коллективе, – поправила ее Полина Антоновна. – И здесь вы правы. Но это целиком зависит от него… Только нужно взять себя за волосы и вытянуть самого себя из болота. Без этого ничего не получится! И никаких курортов, никаких репетиторов. Пусть сам себя вытягивает. Все лето проработает, но сам!

– Хорошо, Полина Антоновна! Я сама никуда не поеду. Я над ним, как курушка, буду сидеть! И от Додика я его оторву! Это все оттуда идет!.. Не позволю больше! Не дам!

– Ну, хорошо! Давно бы так-то, – протянула Полина Антоновна.

Это давало ей новую и неожиданную надежду в решении той сложнейшей задачи, которая перед ней встала: вновь ввести в коллектив ученика, исключенного педагогическим советом и восстановленного в нарушение воли совета, – ввести и к тому же без твердой уверенности в том, как и каким войдет он теперь в коллектив.

Об этих сомнениях своих она сказала в свое время директору, когда получила его распоряжение о возвращении Сухоручко.

– Я не могу принять его так, точно ничего не было и ничего не произошло. Я перед ним поставлю условие… Ну, если не условие, то требование. Иначе я не согласна!

Полина Антоновна договорилась с активом класса, потом этот вопрос обсудили на комсомольском собрании и решили: Сухоручко встретить без «оркестра», но встретить как старого товарища и поговорить с ним откровенно, как следует. Так и сделали. Сухоручко дал слово исправиться, ему дали слово помочь.

Против помощи возражал только Игорь Воронов.

– Помогать нужно тем, кто не понимает, кто хочет, а не может. А если человек не хочет, зачем его баловать и у других время отнимать? Его, наоборот, загрузить нужно, пусть докажет, что осознал.

С Игорем соглашались; но всем ясно было, что сейчас, в конце года, когда у Сухоручко назревают три годовых двойки, без помощи ему не обойтись.

Так и решили: общественную работу Сухоручко дать небольшую – выпуск двухнедельного бюллетеня «События в Корее», а для помощи в учебе прикрепить к нему Витю Уварова – по химии, Феликса Крылова – по физике и Валю Баталина – по математике. От помощи по английскому Сухоручко отказался, обещав все догнать самостоятельно.

У Вити и Феликса дела пошли как будто бы хорошо, но у Вали с его подопечным скоро начались осложнения. Сухоручко всегда относился к Академику слегка иронически, с усмешечкой и теперь не мог сразу отказаться от удовольствия называть его по старой памяти «манюней». Валю это обижало, но он держал себя в руках и старательно разъяснял то, что считал нужным и важным. Но чем больше он старался, тем больше злило его легкомыслие Сухоручко – он ведет логическую нить, а тот пренебрежительно машет рукой: «А ну ее к аллаху! Ты скорей!» А как можно скорей, когда все до конца не продумано.

– Он просто не умеет думать! – говорит Валя Борису. – Или не хочет! Конечно, не хочет.

Вот Валя искоса наблюдает за Сухоручко на уроке литературы. В результате появляется новая заметка.

«И скучно, и грустно…

На парте перед скучающим Сухоручко лежит грязная и мятая тетрадка. На обложке ее надпись: «Тетрадь ни по чему». Надпись окаймлена какими-то каракулями и неизвестно что означающим словом «безжалостный».

Сухоручко ужасно скучно. Выражение у него такое, точно он смотрит неинтересную картину в кино. Он зевает, тупо глядит перед собой, пропуская сквозь уши далекие и туманные фразы учителя литературы. Затем он лениво раскрывает тетрадь, и на ней появляется голова с усами и бородой, в турецкой феске. Под головой подпись: «Симеонов-Пищик». Дальше авторучкой новейшего образца пишется текст: «Чехов – новатор. Он перенес действие с внешней обстановки на внутренний, психологический мир героев».

Затем идут грязные, исчерченные страницы, заполненные усатыми и бородатыми рожами, – наверное, тоже Симеоновы-Пищики.

На одной из страниц красуется заголовок: «Горький о Чехове», а под ним и над ним летят самолеты новейших конструкций, очевидно самого Сухоручко. Между самолетами затерялись фразы:

«Самым большим злом он считал порядок, существующий в России, но не знал, как его изменить. Самым страшным злом в людях считал, что люди мало работают…»

«Громадное воспитательное значение произведений Чехова…»

«…Чехов – великий…» и т. д.

И скучно Сухоручко, и грустно, и ужасно хочется спать. Как ему все надоело!

А на улице весна, и отзвенела капель, и набухают почки, и так ослепительно светит солнце, и никак не хочется сидеть здесь, в душном классе, и слушать что-то о Чехове!»

Эта заметка вызвала большие споры в редколлегии.

– Очень хорошо! З-замечательно! – сказал Витя Уваров. – Но стоит ли?.. Мы его так много били, а теперь… Может, подождем?

С Витей и соглашались и не соглашались, спорили, советовались с Полиной Антоновной и в конце концов решили заметку поместить.

Результат от этого получился совсем не тот, какого ожидали. Все газеты были полны тогда сообщениями о войне в Корее. На бюро в связи с этим была намечена целая программа мероприятий: и подробная политинформация, и статья в классной газете, и специальный выпуск бюллетеня. Когда Борис передал Сухоручко это поручение, тот злым голосом буркнул:

– А ну вас!.. Не буду! Вам все равно не угодишь. Все плохо!.. За что меня опять в газете протащили?

Полина Антоновна решила позвонить об этом Ларисе Павловне, и Сухоручко на другой день принес готовый бюллетень с вырезками из газет, фотографиями.

– Ну как?.. Так, что ли? – хмуро спросил он Бориса.

– Ну что же, хорошо!

– Можно вывешивать?

– Вывешивай!

И наконец новое и неожиданное явление: Сухоручко взялся за рубанок. За это Полина Антоновна была бесконечно благодарна Сергею Ильичу, учителю физики.

Начав когда-то со своего нашумевшего в школе «сабантуя», он упорно и последовательно завоевывал с тех пор одну позицию за другой для своей физики. Его физический кабинет стал считаться по своему оборудованию одним из лучших в районе. Но далеко не одним оборудованием гордился теперь Сергей Ильич, когда говорил, что физика в школе выходит из небытия. Гордился он и своими помощниками: ими он считал ребят, актив физического кабинета, а через посредство ребят – и родителей, охотно помогавших ему, кто чем мог. Ребята приносили ему проволоку, куски фанеры, гвозди, разные железки, от родителей он получил в дар школе штангенциркуль, микрометр, индикатор, предельные калибры, не говоря уже о мелком инструменте.

Так при физическом кабинете, в маленькой боковой комнате, образовалась мастерская – рабочая комната. В ней делались ручки для инструментов, ящики для коллекций минералов, подставки для приборов и даже некоторые простейшие приборы.

Организовал Сергей Ильич и несколько кружков, в том числе фотокружок. В него он вовлек теперь, по просьбе Полины Антоновны, Сухоручко. Сергей Ильич поручил ему организацию фотовитрины о предстоящем общешкольном празднике песни. Сухоручко взялся за это дело, но вскоре усомнился, достаточно ли будет света в зале, где должен был проводиться намечавшийся праздник.

– Давайте делать подсвет! – предложил Сергей Ильич.

Решили делать «подсвет» на тысячу свечей, и Сухоручко взялся за рубанок, пилу и молоток. На празднике песни он, как заправский фотограф, появлялся то там, то здесь, снимал слушателей, снимал исполнителей, жюри, и сделанный им «подсвет», который он называл «Юпитером», то и дело вспыхивал в зале.

– Порядок, – улыбается он в ответ на ободряющий взгляд Полины Антоновны.