Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)
Елизавета Васильевна еще помолчала, еще подышала в трубку, собираясь что-то сказать, но не решаясь.
– А как мы с этим делом кончать будем? – спросила она наконец.
– Давайте думать! – ответила Полина Антоновна.
– Скажите… – Елизавета Васильевна слегка замялась, – у вас как это?.. Ну, одним словом, в школе об этом знают?
Полина Антоновна поняла, о чем говорит Елизавета Васильевна, и ей стало очень неловко. Она сразу даже не нашлась, что сказать на эту трусливую попытку скрыть происшествие, и только неопределенно что-то промычала. Елизавета Васильевна почувствовала это и быстро изменила тон:
– Впрочем, это, конечно, все неважно. Нам действительно нужно что-то решать.
Поговорили, подумали и решили: чтобы не раздувать это дело, по классам его не обсуждать, зато обстоятельно разобрать на объединенном заседании комсомольских бюро с привлечением узкого актива.
В число этого актива попал и Валя Баталин.
Он уже знал все, все подробности: и о «бутылочке», и о поцелуях, и о том, что Юля Жохова пила вино и потом повалила Сухоручко на пол. И все-таки он не мог представить себе этого, не допускал, считал это просто немыслимым. И только когда началось обсуждение пирушки и одна, на виду у всех, предстала Юля, потупив глаза, перебирая руками передник, такая же легкая, с такими же голубыми глазами и пышными, легкими волосами, – только тогда Валя понял, что́ произошло. Ему было стыдно смотреть на Юлю, он сидел, опустив голову, насупившись, точно не желая ничего слышать. Но он все слышал, и ни один вопрос, обращенный к Юле, ни один ответ ее не проходил мимо его сердца.
– Как же это все-таки могло быть, Юля? – спросила Елизавета Васильевна, скорбно сложив ладони.
Юля помолчала, оправила фартук, подняла глаза – голубые, безоблачные! – потом опять опустила.
– Может быть, мы ошиблись… Мы думали… В нашей дружбе все так официально, и никакой настоящей дружбы нет…
– А что ты называешь настоящей дружбой? – задал вопрос Игорь.
– Настоящая дружба?.. Это… Ну, я не знаю, как выразиться…
– А ты говори, как умеешь! – сказал председательствовавший на собрании Борис.
– Это… это… – повторяла Юля, и вдруг глаза ее наполнились слезами, стали красными, как у кролика. Юля заплакала.
Эти слезы перевернули всю душу у Вали. Ну, действительно, может быть, ошиблась!.. Может быть, все это и не так страшно, как кажется. Ведь если человек плачет, значит он понимает, сознает, раскаивается. Если девушка плачет на виду у всех, зачем же еще ее терзать, допытываться, требовать какого-то определения настоящей дружбы, когда этого определения, может, никто и дать не может?
Борис спокойно, чуть иронически посмотрел на Юлю и, дождавшись, когда прошел первый, оказавшийся не очень долгим, приступ слез, так же спокойно сказал:
– Ну, хорошо! Согласен! Дружба у нас не настоящая. И то, что с вами произошло, об этом самом и говорит, что дружба не настоящая. Ну, а как по-твоему: то, что сделали вы, укрепляет дружбу или, наоборот, подрывает?
Укрепляет это или подрывает дружбу – ну что тут можно сказать? Чтобы ответить, нужно подумать, а Юля… Юля вообще не привыкла думать. А сейчас она прежде всего хотела бы избавиться от того позорного положения, в которое попала. К тому же она чувствовала, что в вопросе Бориса кроется какая-то ловушка. Что это за ловушка, она понять не могла и, чтобы избежать ее, она прибегла к тому, к чему привыкла в таких случаях прибегать, – к хитрости.
– Мы хотели укрепить дружбу, – сказала она.
Борис усмехнулся, а сидевшая все это время, как на иголках, Таня Демина выкрикнула:
– Не хитри, Юлька!
Таня сначала сама испугалась неожиданности своего окрика и взглядов, внезапно обратившихся на нее, но потом, решив, видимо, что теперь все равно, она энергично встала и, перекинув косу на грудь, быстро и горячо заговорила:
– Ну, зачем ты хитришь? И как тебе, Юля, не стыдно?.. Дружба!.. Какая дружба? Где дружба?.. Вино! Эта самая «бутылочка»! Гадость! Даже слушать совестно! А ты говоришь о настоящей дружбе. Теплая компания это, а не дружба. Опозорили!.. Вы дружбу оскорбили! Вы… вы ее вином залили. Как теперь… ну, как теперь на нашу дружбу смотреть будут?..
– Вот именно! – кивнул ей Борис, когда Таня, вся пылающая от простого человеческого возмущения, охватившего ее, села на место так же стремительно, как встала.
По правде сказать, от Тани он этого совсем не ожидал. Она казалась ему очень простенькой и не очень активной девушкой, неспособной на решительные поступки. Так, по его мнению, должна была выступить Нина Хохлова, секретарь комсомольского бюро. Но Нина Хохлова сидела, наоборот, с вялым и капризным выражением на лице. Она, как и Феликс, знала о предполагавшейся вечеринке, но не придала этому значения. Елизавета Васильевна упрекнула ее за это, поставив в пример Бориса, и теперь Нина сидела, явно обидевшись.
Зато так же горячо, как Таня, хотя и очень, коротко, высказалась Лена Ершова, редактор стенгазеты. Блестя черными, пронзительными глазами, она сказала, что все это ее «как ошпарило» и это просто по́шло. Люда Горова, наоборот, подошла к делу очень обстоятельно и серьезно, говорила о причинах всей этой глупой истории и выводах из нее. О том же – о причинах и выводах – говорила и Полина Антоновна, и обсуждение постепенно пошло по этому пути: дружба – не самотек и не приятное времяпрепровождение. Нужно работать, выискивать формы, чтобы помогать друг другу и сплачивать два коллектива; может быть, для этого создать какую-то комиссию…
– Комиссия! Уж очень бюрократическое слово!
– Комитет!
– Комитет… Тоже что-то не то.
– Совет!
– Совет по дружбе!
– Совет дружбы!
– Вот это хорошо: «Совет дружбы».
Так совместными усилиями ребята пытались найти формы и пути работы, определить направление этой работы. И пошатнувшееся было дело снова крепло и становилось на правильный путь.
Приободрившись, шел с этого собрания и Валя Баталин. Сначала ребята шагали все вместе, говорили о коллективе, о дружбе, о том, кого выделить в «Совет дружбы». В голове у Вали уже складывалась статья для газеты «Дружба или флирт?» Потом он остался один и стал думать о Юле Жоховой, о том, как ее пытал Борис, как ее горячо, но бессердечно отчитала Таня Демина и как ей сейчас должно быть тяжело и стыдно.
Ему захотелось вернуться и найти ее, и что-то сказать ей, и, может быть, взять за руку… Он представлял себе, как он успокаивает Юлю, как разъясняет ей ее ошибку, наконец, как перевоспитывает ее. И, как всегда, вступив на путь фантазии, мысль его не знала уже никаких границ.
* * *
А Борис, оставшись один, тоже думал. Еще вчера утром, подходя к школе, он столкнулся у самых ее дверей с Сашей Прудкиным, и тот, вскинув свои белесые брови, сказал:
– Ну, доносчик!
Сказал он это как будто шутя, и глаза его были так же ясны и безгневны, как всегда, но Борис очень всерьез принял это тяжелое слово. Он никогда не был доносчиком и всей душой презирал, а то, бывало, бил тех, кого ребята заподозрят в ябедничестве. И вот…
Сказано это было наедине, с глазу на глаз, этого нельзя было опротестовать ни на бюро, ни на комсомольском собрании, все нужно было решить в себе. И чем больше думал Борис, тем больше сквозь обиду и душевное смятение выступал главный, хотя все еще и трудно разрешимый вопрос: как сочетать правдивость с товариществом? Он решил его так. А вот Феликс, Нина Хохлова – иначе. Борис видел, как старательно Феликс избегал участия во всех разговорах о вечеринке, – он ни при чем! Он видел, как надула губки Нина Хохлова, когда ее упрекнула Елизавета Васильевна, – она здесь ни при чем!
Бориса это злило – легко стоять в стороне и казаться пай-мальчиком. «Нет, я тебя в стороне не оставлю!» – думал он, глядя на круглое, полное благодушия лицо Феликса.
Обозленный, он написал статью с таким же злым заглавием – «Птичка божия не знает…»
«…Как он бодр и жизнерадостен! Каким непобедимым оптимизмом веет от него, когда он входит в класс, бойко посматривая по сторонам, улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, и на лице его будто написано: «Ничего, брат, не унывай! Жизнь-то куда как хороша!» И действительно, жизнь Феликса идет как по маслу, без забот и треволнений. Да и о чем ему тревожиться и волноваться? О дисциплине? Об успеваемости класса? Но тогда придется подтягивать ребят, затруднять их. А ну как ребята обижаться станут?
У нашего старосты спокойная, безмятежная, «штилевая» душа, он чуткий, отзывчивые, тихий, хороший, он никого не хочет обижать и ни с кем не хочет ссориться. Да и зачем в самом деле портить отношения, когда можно и без этого? Зачем, например, сигнализировать о готовящейся пирушке, бить тревогу и что-то предпринимать? «Я от нее отказался, я чист и свят, а остальное меня «не касаемо» – моя хата с краю, я ничего не знаю!»
Мирно протекает деятельность нашего прекраснодушного старосты. Пожелаем же ему дальнейших успехов на этом благородном поприще!»
На другой день после появления этой заметки в стенгазете к Полине Антоновне пришла мать Феликса, женщина с тонкими чертами лица, серыми властными глазами и властным голосом. Валентина Ивановна часто заходила в школу и, видимо, зорко следила за тем, как учится сын. Полина Антоновна никогда не жаловалась ей на Феликса – учился он хорошо, был внимателен, исполнителен, аккуратен. На замечания же об общественном лице Феликса Валентина Ивановна никогда не обращала внимания. Теперь же она была взволнована, возмущена.
– Полина Антоновна! Где эта самая газета? Что в ней написано? Феликс сегодня всю ночь не спал!
– Валентина Ивановна! Так ведь это же очень хорошо!
– Помилуйте! Что же тут хорошего? Он пошел сегодня в школу с больной головой. Вы, вероятно, заметили, какой он бледный.
– Значит, мальчику не все равно, мальчик переживает общественную критику.
– А зачем нужна такая критика, что ее приходится так переживать? Ребята должны спокойно учиться. Ребята должны жить дружно. Если ребята не дружны, что это за класс? Какой у них может быть коллектив?
– Ну, с этим я не согласна, Валентина Ивановна. По-моему, вы не совсем правильно понимаете дружбу.
– А как же ее понимать? Дружба есть дружба. И газета должка укреплять ее, сплачивать ребят, а у вас она ссорит их!
Вмешательство матери не спасло Феликса. На классном собрании ребята добавили к заметке Бориса немало такого, что заставляло Феликса краснеть и бледнеть. Тут были и сдержанные, хотя и очень суровые замечания: «бесстрастный зритель», «сглаживает углы», «мирится со злом», «на слабых пробует нажимать, а сильных боится», и такие резкие эпитеты, как «каша», «рохля», «кисель на тарелке». Дима Томызин назвал Феликса «тихоструйным», Витя Уваров рассказал, как Феликс освободил кого-то от дежурства, потому что тот не выучил урока и решил подучить на перемене. Вася Трошкин вспомнил, как во время какого-то важного голосования Феликс спрятался под партой.
– Как будто за книгой полез, будто она у него упала, – горячо говорил Вася. – А он ее нарочно локтем столкнул и потом полез за ней, чтобы не голосовать. Я все это сам видел!
А когда Феликс попытался оправдываться, его резко оборвал Игорь Воронов:
– Ты не виляй, не верти хвостом! Ты своей улыбкой весь класс развалил. Какая тебе цена после этого?
Феликсу в конце концов пришлось признать свою вину, и сделал он это очень просто и непосредственно:
– Ну, может, и так, ребята!.. У меня такой характер: сам могу что угодно сделать, а других заставлять не умею. Снимите вы меня с этой работы, не подхожу я к ней, сам вижу!..
Феликса пришлось снять, и вместо него старостой класса выбрали Игоря.
Вот и еще един из вариантов все той же, волновавшей Полину Антоновну темы о неразумной любви.
Семья у Феликса как будто вполне благополучная: отец – полковник, мать – заведующая какой-то лабораторией, и бабушка. Когда Полина Антоновна бывала у них дома, она заставала чаще всего бабушку и от нее многое узнала о детстве Феликса.
С бабушкой у Феликса было связано все его детство. Отец был на войне, потом надолго задержался в армии и только недавно вернулся в семью. Мать очень много работала, и Феликс всегда оставался с бабушкой, хлопотливой, беспокойной старушкой. Феликс не понимал, почему она все время суетится, хлопочет, и не ценил котлеток, которыми она его кормила, когда ему совсем не хотелось есть. Не понимал он и ее забот о нем – неусыпных, неотвязных и очень надоедливых, которые висели над ним всю его жизнь. Сколько он помнил себя, его постоянно преследовали то заботливые, то встревоженные, то предупредительные возгласы:
– Феликс, ешь!.. Феликс, кушай!.. Феликс, отойди от окна!.. Феликс, не поскользнись!.. Феликс, не упади!.. Феликс, не бегай!.. Феликс, не мажь ручки!
И так всегда и везде, на каждом шагу: Феликс, Феликс, Феликс.
Феликсу хочется гулять, но у бабушки стряпня, у бабушки что-то неприветливо шипит на сковородке, а одного его она отпустить не может.
– Феликс, а ты гуляй в форточку! – предлагает любящая бабушка.
– Не хочу в форточку! Я на улице гулять хочу!
– Феликс! Но ведь на улице ребята. Они такие хулиганы, такие безобразники!
Феликс пошел в школу – и тут его тоже нужно оберегать, нужно и проводить и встретить. Вдруг его обидят ребята, шапку отнимут, изобьют, вдруг невесть что сделают.
Бабушка была на редкость доброе существо: для своих, для родных, для близких она ничего не жалела и готова была отдать самое себя. Но в окружающих, во всем и везде, она большей частью видела только плохое, враждебное и старалась внушить это и внучку Феликсу.
Сохранив свои сложившиеся в дореволюционной чиновничьей среде понятия о воспитании, она во что бы то ни стало хотела сделать из своего внучка «воспитанного», примерного мальчика-паиньку, который сидел бы на стульчике и молчал. А Феликсу хочется бегать, хочется играть и принимать участие в той запретной, но необыкновенно интересной и привлекательной жизни, которая развертывается здесь же, за окном, во дворе, на улице. Феликс иногда ломал все запреты и, воспользовавшись тем, что бабушка ушла в магазин, забирался вместе с ребятами на крышу или принимал участие в какой-нибудь другой ребячьей проделке. Но ему не везло. Почему-то получалось всегда так, что это обнаруживалось или с ним что-нибудь случалось – то штаны разорвет, то нос расцарапает. И тогда начинались «ахи» да «охи», упреки и всхлипыванья. Потом приходила с работы мама, усаживала сына против себя и начинала «шевелить совесть» и «будить сознание». Мама была строгая, серьезная, считала, что бабушка не в меру балует внука, и сама потому ничего не прощала.
Феликс терпеливо выслушивал нравоучения, но они проходили мимо его ушей, вины своей он не понимал и не знал, чего, собственно, от него хотят. Но он видел, что причиняет маме неприятности. А мама приходила с работы всегда очень усталая, и неприятности ей он причинять не хотел. Чтобы успокоить маму и бабушку, он просил у них прощения, давал слово вести себя хорошо. Феликс действительно некоторое время после этого старался избегать ребят, пока его не увлекало новое затеянное ими предприятие. Тогда к старым упрекам прибавлялись новые:
– Ты обманщик!.. Ты не умеешь держать слово! На тебя нельзя положиться!
Обманщиком Феликс не хотел быть и теперь обещал, что больше не будет обманывать, будет держать слово.
Но вот ребята затеяли состязание: поставили на тумбу бутылку и стали кидать камнями. Кто первый попадет и разобьет? Феликсу хотелось отличиться перед ребятами в этом состязании и первым попасть в бутылку, – он тоже стал кидать камни. Ему казалось, что это совсем легко, но камень у него почему-то полетел совсем не туда, куда нужно, и попал в девочку, игравшую в стороне. Мать девочки пришла с жалобами на Феликса к бабушке. Бабушка рассказала все маме, а мама назвала его хулиганом и безобразником и сказала, что ему ни в чем нельзя верить. Но Феликс не считал себя ни хулиганом, ни безобразником и не понимал, какая связь между бутылкой и обещаниями, которые он раньше давал маме.
Потом компания ребят затеяла идти купаться на Москву-реку. Увязался с ними и Феликс. На реке было весело – кидались песком, брызгались водой. Домой вся ватага пошла другой, необычной дорогой: шли разными дворами; подсаживая друг друга, лезли через забор; протискивались в какую-то дыру и попали на лесной склад. За ними погнался сторож, кто-то из ребят, отбиваясь, ударил его. Раздались свистки, поднялась тревога, все разбежались, а Феликса, одного из всей компании, схватили и отвели в милицию. Вызвали мать, сделали ей внушение и передали дрожащего от страха Феликса с рук на руки. Мать выстегала его ремнем и заперла в ванную комнату.
Это происшествие явилось для него переломным. Бабушка могла радоваться: внучек Феликс стал тихоней, паинькой, начал бояться дворовых ребят и больше в их компанию не лез. Феликс стал всего бояться – боялся мамы, строгого взгляда ее холодных глаз, боялся ребят, боялся милиционеров. Он мало дрался, и если дрался, то его били и он взывал о помощи.
– Бабуня! – кричал он во все горло, как только над ним нависала опасность.
Его так и прозвали тогда – «бабуня».
Вот так и рос он – со строгой матерью и вредно-доброй бабушкой, пытаясь приноровиться и к той и к другой. Он старался избегать всего, что осложняло, затрудняло жизнь. Делал он это без большого усилия над собой – мальчик он был добрый, мягкий и податливый. Он любил рыбок в своем аквариуме, любил растения, сажал семечки лимонов, апельсинов, вырастил довольно большую финиковую пальму и с любовью ухаживал за своей «плантацией», заполнившей все окна квартиры.
Словом, он был не боец.
Это качество обнаружилось у него и в общественной работе. Полину Антоновну всегда раздражала неуязвимо-обтекаемая форма его выступлений: «У нас дисциплина плохая, у нас есть списывающие, прогуливающие». А сказать, кто нарушает дисциплину, кто списывает, кто прогуливает – на это у него не хватало смелости. Поэтому, раздумывая летом о жизни класса, Полина Антоновна решила, что Феликс не справится с работой старосты и что его нужно заменить. Но осенью Феликс неожиданно и очень неплохо проявил себя при посадке детского парка на окраине района. Работу эту проводил райком комсомола, привлекая к ней все школы, но далеко не все они хорошо и дружно откликнулись на это мероприятие.
Рубин, бывший тогда секретарем и считавший себя проводником всех указаний райкома, взялся за это дело с необычайной энергией. Впрочем, он чуть не испортил все – его повелительный тон отталкивал ребят, вызывал споры, и работа шла плохо. И вот тут-то Феликс – с его дружеским: «Ну, народ, народ!» – оказался вдруг той силой, которая сплотила ребят.
Полина Антоновна заметила это, учла и решила подождать с заменой Феликса и получше присмотреться к нему. Но во всей остальной работе Феликс продолжал придерживаться той же тактики трусливого невмешательства в жизнь: сам прятал мел, сам подбирал бумажки с пола, стараясь создать без больших осложнений и конфликтов видимость порядка в классе. История с пирушкой показала, наконец, что мириться с таким невмешательством больше нельзя.
После снятия Феликса с работы старосты класса к Полине Антоновне пришел его отец. Он был прямой противоположностью жене: мягкие черты лица, мягкий, вдумчивый взгляд и даже чуть пухлые губы напоминали Феликса. Погоны полковника и две полоски орденских ленточек на груди говорили, однако, что эта кажущаяся мягкость не помешали ему с честью выполнять свое дело в жизни.
– Я должен извиниться перед вами, – сказал полковник. – До сих пор я не принимал участия в вашей работе с моим сыном.
– Да, к сожалению! – Полина Антоновна улыбнулась. – Бывают такие родители, которые, как контролеры, просмотрят раз в неделю табель сына и этим считают свои функции исчерпанными…
– В порядке самокритики скажу, что я и это не часто делал, – признался полковник. – Успехи и положение Феликса в классе позволяли мне стоять несколько в стороне. Но последние события заставили меня насторожиться.
– Ну, «события» – это, может быть, слишком громкое слово! – заметила Полина Антоновна.
– Нет, почему же? – возразил полковник. – Снятие с работы – это лишение общественного доверия. К этому нельзя не отнестись со всей серьезностью. И большую долю ответственности за это я беру на себя. Уходя на фронт, я оставил Феликса карапузом, о котором ничего еще нельзя было сказать. В армии я, как вы знаете, задержался, был за пределами родины, а вернувшись к семье, счел, что все идет как будто правильно. Это было моей ошибкой. Я все передоверил жене, а общественным воспитанием мальчика, конечно, нужно было заняться мне самому. Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить.
Не очень часто, к сожалению, встречается подобного рода критическое и вдумчивое отношение родителей к своим ошибкам, и Полина Антоновна с удовольствием высказала полковнику все, что знала и думала о его сыне.
– Ну, давайте вместе выправлять положение, – закончила она беседу. – Надеюсь, вы теперь вообще ближе подойдете к школе.
– Обязательно!
– Может быть, разрешите как-нибудь побеспокоить вас – попросить сделать доклад…
– Сочту своим долгом!
