Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

«Ой-ой, времени-то сколько ушло!.. Ну, ничего, нужно укладываться!» – подумал он.

Пришла с улицы Светочка и начала что-то лепетать, но мама ее быстро остановила:

– Тише! Братик Боренька занимается!

– А-а!.. – Светочка перешла на шепот. – Ну, я тихо. Я рисовать буду, мама, ладно?

– Ладно, ладно! Садись и рисуй.

Борис принялся за историю. Историю он любил, любил свободные, воодушевленные рассказы Зинаиды Михайловны, любил обнаруживать за внешним ходом событий ясные линии исторической закономерности, но времени этот предмет, откровенно говоря, отнимал чуть ли не больше, чем остальные. Особенно если прорабатывать все источники, какие указывала Зинаида Михайловна.

Когда Борис прочитал первый раз страницы учебника по истории, пришла соседка Агриппина Васильевна, мать Сеньки Боброва. Обладательница зычного голоса, она могла говорить часа по полтора подряд обо всем, что приходит на ум, а может быть, минуя ум, прямо на язык. Но мама быстро учла это обстоятельство.

– А мы, Агриппина Васильевна, пойдемте на кухню. А то видите: парень у меня занимается…

– Все сидит? – охотно подхватила подвернувшуюся тему Агриппина Васильевна. – Как ни зайду – все сидит. И что их так мучают? Этак мозга за мозгу заскочит. А всего все равно не узнаешь. Век учись, говорят, а дураком помрешь. И никакой радости!..

– И не говорите! – сокрушенно вторит ей мать. – Ну, пойдемте, Агриппина Васильевна, там и поговорим!

– А мой Сенька отмучился! Ну, ученье к нему, правда, не приставало, – не унималась Агриппина Васильевна. – Зато теперь нос задирает: я рабочий человек. А какой он рабочий человек? Подумаешь, третий разряд получил! На него только рубахи стирать!

Агриппина Васильевна успела наговорить еще с три короба, прежде чем Ольге Климовне удалось увести ее на кухню.

Борис прочитал историю второй раз, потом, закрыв глаза, мысленно составил себе план того, о чем он сейчас читал. Затем он проверил еще раз даты, имена, и с историей, можно считать, было покончено.

В это время пришел отец. Он молча переоделся, пошептался о чем-то со Светланой, погладил ее по голове, потом пошел умываться, а вернувшись, разулся и лег на диван – читать газету.

После истории шла химия. Науку эту Борис недолюбливал еще с прежней школы, где преподавала ее злая Селитра, нелюбимая ребятами учительница. Не повезло с химией и в этой школе. Здесь вел ее учитель, Николай Павлович, преподававший в трех школах. Работал он кое-как и вместо опытов предпочитал иметь дело с доской и мелом. По поводу его уроков ребята острили: «Что мы возьмем?.. Возьмем мел плюс доска, получится формула».

Борис пересилил в себе закоренелую неприязнь к химии, но все-таки учить ее было скучно и трудно. Он почувствовал вдруг неодолимую потребность встать и с кем-нибудь повозиться, размяться, лишь бы не корпеть над книгой. Он и в самом деле вскочил и выкинул какое-то необыкновенное коленце.

– Эге, брат, да ты и плясать мастер! – усмехнулся отец.

– Ох, и не люблю ж я эту злосчастную химию! – признался Борис.

– А ты попляши, попляши!

– Да… Если бы ты только знал эти формулы! Такие противные! Заучиваются трудно, забываются легко.

– А ты не заучивай. Ты разберись! Все заучивать – головы не хватит. А когда поймешь, что к чему, тогда все само на свое место ложится, – сказал Федор Петрович, откладывая в сторону газету: – В этом, гляжу я, школа у вас плохую сторону имеет: учите вы много, а делаете мало.

– А ученье не дело? – спросил Борис.

– Дело, да не то!.. А в жизни-то всяко придется. Метите вы, кто на какую специальность, и больше, я думаю, на высокие полеты крылья налаживаете. Только все это еще на воде вилами писано, а как жизнь повернется на практике – никто в точности не знает. Может, к примеру, вроде меня в литейной работать придется и с жеребейкой дело иметь.

– С какой жеребейкой? – спросил Борис.

– Ну вот! Отец всю жизнь с жеребейкой не расставался, а сын и не знает.

– А ты скажи.

– Скажи, скажи… Все равно не поймешь. Это на практике видеть нужно. Приходите к нам на завод – покажу.

– А можно? – встрепенулся Борис. – Папка, в самом деле! Мы всем классом придем. Можно?

– А почему нельзя? Поговорю! Вот тогда и жеребейку увидишь.

После разрядки стало легче. Борис постарался действительно понять, что к чему, и снова, закрыв глаза, попробовал представить себе те процессы и замещения, о которых говорилось в книге, их динамику, последовательность, – одна формула вытекала из другой и запоминалась лучше.

Осталась география. Но – кто же учит географию? Однако теперь Борис решил учить и географию.

Ложась спать, он подумал:

«Ну вот, я работал. А как я работал? Учил и учил! А что из этого может пригодиться ребятам?»

* * *

Мысль о посещении завода очень понравилась Борису. Он ходил когда-то с отцом на завод, но это было, давно, несколько лет назад, и ничего от того посещения у него в голове не осталось. Теперь же Борис вообще все переживал по-новому и по-своему, и ему очень захотелось побывать с товарищами на заводе. Да и для комсомольской работы хорошо!..

Борис рассказал о предложении отца Полине Антоновне, она – Сергею Ильичу. Тот ухватился за эту возможность обеими руками: по физике проходилась в этом году теплота, и экскурсия в литейный цех была, конечно, интересным и полезным делом.

Только с осуществлением этого пришлось повременить: отец Бориса получил ответственное задание по отливке крупного и сложного насоса для земснаряда. Борис попробовал напомнить ему об экскурсии, но за отца вступилась мать:

– Что ты лезешь к нему со всякой чепухой?

– Какая это чепуха? Это не чепуха, мать, это нужное дело. Но – забыл! Завтра поговорю. Обязательно поговорю! – сказал отец. И снова забыл. С работой у него что-то не ладилось, домой он приходил сам не свой, и Борис больше надоедать ему не решался. И потому он очень обрадовался, когда отец пришел домой, наконец, веселый и довольный.

– Ну, все в порядке! – сказал он, садясь за стол.

– Договорился? – обрадовался Борис.

– Что «договорился»? – не понял сначала отец. – Ах, да!.. Насчет экскурсии?.. Это, брат, дело маленькое! А вот с отливкой у меня все теперь в порядке – это да! По этому случаю можно и рюмочку выпить!.. Такой отливки мне еще не приходилось давать, – добавил он. – Братеню моему, волгодонцу знаменитому, трудовой привет! Обязательно напишу ему!..

Этот «трудовой привет» был ответом на письмо, которое прислал дядя Петя с Волго-Дона. Писать он не любил и обычно ограничивался коротенькими записочками, а то и телеграммками, состоящими из одного слова: «Бодрствую!» Но на этот раз Петр Петрович расписался и на целых двух страницах дал полную картину всей своей жизни – рассказал, что живет он на квартире у донского казака на берегу будущего Цимлянского моря и что работает директором арматурного завода.

«Работа на первый взгляд не видная, но это только на первый взгляд, потому что отсюда все далеко видать и масштабы здесь такие, что если бы дядя Боря, положим, решил обойти всю стройку, как он собирался, это было бы похоже на путешествие клопа вокруг света».

Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Федор Петрович в тот же день написал ответ своему братеню и в ответе этом не забыл похвалиться, что «мы, мол, тоже не лыком шиты и тоже в общее дело свою каплю вкладываем».

А Борису он объяснил все, что касалось экскурсии – когда прийти, куда прийти и к кому обратиться.

Тогда возникли другие трудности и другие заботы: чтобы экскурсия состоялась и прошла хорошо, чтобы не пришлось краснеть за ребят перед учителем и перед заводом. Тем более что отнеслись ребята к экскурсии сначала совсем не так, как ожидал Борис. Одни ворчали, что и без того много работы и без того целыми днями приходится сидеть за книгой. Другие отшучивались: «Вот если бы на кондитерскую фабрику, тогда бы еще так-сяк! А то – в литейную!..»

Но все обошлось благополучно. Правда, не явился Сухоручко, не явились Рубин и Миша Косолапов, зато те, кто пришел, заинтересовались всем увиденным. Да и как было не заинтересоваться, когда перед тобой развертывается совершенно новый, неведомый до тех пор мир? Высокие, прокопченные своды, шум, звяканье, дробный стук, острый характерный запах, пыль. Она толстым слоем лежит под ногами и сотнями искр мерцает в световом столбе, падающем с остекленного потолка. Кругом – на тележках, на полу – навалены какие-то сложные громоздкие фигуры. Иногда их подхватывают краны, переворачивают или несут на другое место.

Сопровождал ребят молодой и явно увлеченный своим делом инженер. Еще во время войны, мальчишкой, он таскал здесь на носилках землю, потом грузил тяжелые корпуса мин и переправлял их в другой цех на обточку. Он заочно окончил институт, работал здесь же, в том же цехе, технологом, и готов был рассказать о своем сложном и таком непривлекательном на вид деле все, что знал. Он был уверен, что и ребята готовы с таким же увлечением слушать его рассказы, и потому говорил обо всем подробно и обстоятельно.

– В чем основа всей нашей техники, всего производства? – спрашивал он, зорко поглядывая то на одного, то на другого. – Машина! – отвечал он сам себе. – А литейное дело – основа машиностроения. Все начинается здесь, в литейной. Почти каждая деталь машины проходит сначала через наши руки! Потом ее точат, фрезеруют, шлифуют, проделывают множество самых различных операций, но основа основ – литье! А стоять у основы основ – это, по-моему, очень интересное дело, ребята! А?.. Как по-вашему?

Инженер обрисовал все этапы литейного производства: и подготовку земли для формовки, и самую формовку, заливку и обработку полученных деталей. Он вел ребят по цеху, показывая эти процессы, и вдруг обнаружил, что одного из них нет. Инженер скоро определил, кого именно: с самого начала он обратил внимание на серьезное лицо Игоря Воронова, на его заинтересованный взгляд, деловые вопросы. Он почувствовал, что этот суховатый на вид паренек пришел сюда не просто так, не просто поглазеть.

Сергей Ильич забеспокоился, но Дима Томызин сказал, что Игорь остался, кажется, около формовочной машины. Борис бросился туда, но около формовочной машины Игоря уже не было. Борис нашел его сидящим на корточках возле формовщика, сглаживающего форму какой-то отливки.

– Ты почему отстал? – накинулся на него Борис. – Что Сергей Ильич говорил?..

– Иду, иду! – недовольно проворчал Игорь, приподнимаясь.

– Ты же член бюро, а нарушаешь порядок! – продолжал Борис, но тоже остановился и тоже стал следить за тщательными движениями рабочего.

Форма была ровная, гладкая, но она чем-то не удовлетворяла рабочего, он ее приглаживал, пристукивал и снова приглаживал. В одном месте она дала небольшую трещинку, – рабочий загнал в песок деревянную шпильку вроде самой простой спички и опять стал сглаживать это место, пока оно не засеребрилось тусклым графитным блеском.

Когда Борис с Игорем подошли наконец ко всей группе, ребята стояли возле какой-то большой формы и инженер показывал им контуры будущей машины:

– Вот флянец!.. Вот еще флянец. Это подшипник, а здесь – лапы, на которых будет стоять насос.

– А что такое жеребейка? – вспомнил вдруг Борис свой разговор с отцом.

– Жеребейка? – переспросил инженер. – А почему это тебя интересует?

– Да так! – смущенно отвечал Борис.

– А вот теперь я тебе это на деле покажу! – послышался знакомый голос.

Борис повернулся – позади ребят, возвышаясь над ними на целую голову, стоял его отец. Федор Петрович улыбнулся Борису глазами и, подозвав ребят к оказавшейся поблизости форме большого насоса, стал показывать применение «жеребейки».

Жеребейка оказалась небольшой металлической подставочкой, на которую опирается «стержень» – ничего особенного в ней не было.

– Ну как, молодежь, не нравится, поди? – закончив объяснение, Федор Петрович обвел глазами ребят.

– Почему не нравится? – один за всех ответил Игорь.

– Ну как почему?.. Грязно, жарко, трудно!.. Многим не нравится. Некоторые даже не выдерживают, на токарей переквалифицируются, на слесарей. Там, конечно, почище! А здесь что?.. Земля, пыль, графит!..

– А что из этого! – решительно проговорил Игорь.

Федор Петрович посмотрел на него, потом на Бориса.

– Ну, так иди к нам работать.

– Ну что ж, и приду…

Тут ребята, все более смелея, стали спрашивать о других, непонятных, но очень интересных вещах, и Борису было приятно, что на все эти вопросы им подробно отвечал его отец. В эту минуту он особенно гордился им, и ему хотелось, чтобы все ребята знали, что этот плечистый человек в спецовке – его отец.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Конец четверти, горячая пора. На столе – горы тетрадей. Некогда пообедать, некогда газету прочитать, – дыхнуть некогда! И когда пришел муж, Полина Антоновна попросила:

– Ты меня прости. Разогрей, пожалуйста, обед сам.

Муж к этому давно привык и принялся за домашние дела. Не все обошлось благополучно, не все было сделано, как нужно, но обед был готов, и, когда сели за стол, муж поинтересовался:

– Ну, как дела?

– Ох, не знаю! Не знаю я, как мы с директором договоримся!

– Двойки?

– Двойки.

– И в четверти будут?

– Будут. Трудно сейчас сказать – сколько, но будут.

– Сухоручко, конечно?

– Сухоручко… Прудкин что-то пошатнулся.

– А Трошкин?

– Вот с Трошкиным не знаю, что делать. У него кажется, наметился сдвиг. Но еще небольшой и очень неясный.

Почти не встречаясь с ними, муж Полины Антоновны великолепно знал всех этих ее Трошкиных, Прудкиных и Сухоручко. Нередко их тетради проходили через его руки. Да и как могло быть иначе, если жена потонула в них, если у нее заведен такой глупый, с его точки зрения, порядок, что контрольные работы должны быть проверены и возвращены к следующему же уроку. Было время, когда он спорил, доказывал, что ребята подождут, что здоровье нужно беречь, но на все его доводы следовал один ответ:

– Ну как ты не понимаешь? Я – учительница! Я должна показывать ученикам пример точности и аккуратности. И, пожалуйста, не спорь!

И он перестал спорить. В трудные минуты он приходил на помощь жене, старался снять с нее то, что можно снять. Вот она проверяет тетради, ставит отметки. Эти отметки нужно перенести в ее особую, личную ведомостичку. Потом они попадут в журнал, но эта ведомостичка – ее, личная, с разного рода одной ей понятными заметками и пометками. И заносить в нее отметки, разбирать тетради по классам, упаковывать и перевязывать их – это стало работой мужа. Попутно он заглядывал и в тетради, сопоставляя их с тем, что знал об их хозяевах из бесконечных рассказов жены (хочешь не хочешь – слушай!). Иногда он посмеивался над ее школьными делами, иногда злился и при случае прямо высказывал свое мнение.

– Не понимаю я этой вашей политики, – сказал он, выспросив обо всех интересовавших его, запомнившихся ему учениках. – Ребята не работают, а тебе нужно о чем-то договариваться с директором!

– Ах! Не говори! – Полина Антоновна с сердцем махнула рукой.

Вопрос, поднятый мужем, был самым сложным, самым больным: о проценте успеваемости, об ответственности учителя и ответственности ученика, о совести того и совести другого, о разлагающем влиянии на того и на другого пустой погони за этим злосчастным процентом.

Полина Антоновна за многое ценила своего директора, но когда в конце каждой четверти начинался с ним скрытый и очень неприятный торг об отметках, ей становилось тяжело, неловко. Видела она, что неловко и ему – он не решается нажимать прямо и открыто, как это делает, положим, завуч: он говорит дипломатично, тонко, но о том же самом: нельзя ли спросить того-то и того-то, еще раз попробовать, проверить и так далее. Полина Антоновна понимала его и не очень винила: что сделаешь, если кому-то, стоящему над живым делом, нужны цифры, и обязательно благополучные цифры, и если по этим цифрам будет определяться лицо школы?

В прошлом году произошел случай, которого Полина Антоновна не могла забыть. Также по осторожной, но довольно настойчивой просьбе директора она предложила Диме Томызину, у которого в четверти выходило по алгебре два, остаться после уроков и ответить еще раз.

– Да нет, Полина Антоновна! Я алгебру плохо знаю. Бесполезно – сам вижу! Я лучше подучу! – ответил тот.

Полине Антоновне стало стыдно, стыдно до боли, и тогда она решила ни на какие сделки с совестью больше не идти. И оттого, что эти разговоры все-таки предстояли, у нее заранее портилось настроение.

– Ну что я могу сделать хотя бы с Сухоручко? – горячо, как бы уже переживая стычку с директором или с кем-то, стоящим над директором, говорила она мужу. – Он даже к доске выходит танцующей походкой и совсем не думает о математике. И говорит он не как ученик, и смотрит не как ученик, и вообще он уже не ученик. Почему у меня Костров в прошлом году начал с трех двоек, а сейчас меньше четверки не получает? А почему Сухоручко с хлеба на квас перебивается? Почему он ни разу не был на дополнительных занятиях? Я им бесплатно эти часы отдаю: приходи и, чего не понимаешь, спрашивай! Он не соизволит явиться. Что, мне за ним бежать, упрашивать? Не хочу я этого! Я все могу понять: шалость, невыдержанность, – на то ребята! Но нежелания работать не могу понять и не могу принять. А мамаша это покрывает и теперь, вероятно, опять придет выручать свое детище: вы не спросили, вы не доспросили, вы не так спросили. Почему Прудкин тоже один только раз, как красное солнышко, заглянул на дополнительные занятия и больше не показывался? Так кто же отвечает за их двойки?

– Ты и отвечаешь! – с иронической наивностью сказал муж. – А почему они у тебя такие несознательные? Ты воспитывай! Взывай!

– Ты смеешься, а смеяться тут совсем нечему. Это горько, а не смешно! Говорят о требовательности, а думают о благополучии и лишней двойкой боятся это благополучие испортить. А нужно, чтобы двойки ученик боялся, а не учитель и чтобы ученик, а не учитель за нее отвечал. За что же, иначе, он отвечает? А как же без чувства ответственности воспитывать характер?

Полина Антоновна не сразу заметила, что суп давно уже съеден и что муж машинально отщипывал кусочки хлеба. Она бросилась на кухню, а возвратившись, уже на ходу, не успев поставить жаркое на стол, продолжала:

– Ну ладно!.. Ну, допустим, я поставлю Сухоручко хромоногую тройку… Подвинь тарелку… Нет! Сухоручко я никакой тройки ни за что не поставлю! Я с работы уйду, а не поставлю!.. Поставлю я, положим, Прудкину тройку. Согрешу! И все успокоятся! И я успокоюсь. И директор успокоится! Но Прудкин-то останется! Причины, из-за которых он покачнулся, останутся! Не лучше ли, если я докопаюсь сначала до этих причин, заставлю его пережить двойку, работать заставлю, а потом поставлю ему тройку, а может и четверку, а заработает – и на пятерку не поскуплюсь. Меня же заставляют с ним в прятки играть, обманывать его, обманывать себя, обманывать государство. Не буду я этого делать!

Полина Антоновна оказалась права. Когда она пришла в школу, к ней подошел завуч.

– Как у вас дела с Сухоручко?

– А что? Или мамаша была? – догадалась Полипа Антоновна.

– Была.

– И что же?

– Агрессивная особа. Может быть, чтобы не осложнять с ней отношений, исправить? Ведь от нее не отделаешься.

Полина Антоновна едва удержалась от того, чтобы не сказать резкость. Она не любила завуча, его тщедушную фигуру, невыразительное лицо, по которому ничего нельзя было сказать о его характере. Работал он в школе недавно, второй год. Полина Антоновна плохо знала его и мало им интересовалась, но ей почему-то казалось, что во всем и всегда завуч прежде всего искал побочных путей и легких решений. Поэтому его скрытая капитуляция перед агрессивной мамашей вызвала у Полины Антоновны внутренний протест.

А тут, как нарочно, своей танцующей походкой, точно ему ничего не угрожает, по коридору идет Сухоручко и на ходу декламирует глупое мальчишеское четверостишие:

 
Последний день,
Учиться лень,
Мы просим вас, учителей,
Не мучить маленьких детей!
 

День прошел в той напряженной, нервной атмосфере, которой отличается конец четверти: последние контрольные, последние, решающие опросы – и дрожь сердца, сокрушенные вздохи и радостное сияние глаз учеников.

Горячая пора!

Так же напряженно переживает эти дни, кажется, и Борис. Полина Антоновна то и дело улавливает на переменах обрывки его разговоров с ребятами.

– Ну, как у тебя с физикой, Вася?

– Сегодня, значит, дарвинизм отвечаем? А?

– Ну, как же это ты? Неужели нельзя было подготовиться? Ведь знал, что спросят! Ночь бы посидел!..

На последней перемене Полина Антоновна увидела в коридоре Ларису Павловну в шелковом, бутылочного цвета, платье, с перекинутой через плечо чернобурой лисой. Она сидела около кабинета директора. Но директора не было, и, прождав час, Лариса Павловна после уроков подошла к Полине Антоновне.

– Полина Антоновна, милая! Что ж это?.. У Эдика опять двойки начинаются?

– Это же самое я хотела сказать и вам! – ответила Полина Антоновна.

– Но как же так?.. Он с таким трудом перешел в девятый класс, и вот опять сплошные разочарования. Это убивает всякую энергию, это…

– Вы меня простите, Лариса Павловна, но, по-моему, вы сделали ошибку, взяв его с собою на курорт.

– Ах, не говорите, пожалуйста! При чем здесь курорт? Нужно же мальчику поправить здоровье?

– Неверно! Не обманывайте себя, – возразила Полина Антоновна. – Главное здесь не здоровье, а удовольствие. А он им и без того не знает меры.

– Полина Антоновна! Вы чрезмерно строги!

– А вы чрезмерно добры, Лариса Павловна. Поверьте мне: вы губите сына. Нельзя строить жизнь на одних удовольствиях. То вы ему фотоаппарат покупаете, то велосипед, а теперь за то, что он с грехом пополам перетащился в девятый класс, вы купили ему мотоцикл. Ну, а если он, предположим, на пятерки будет учиться, вы что ему – корабль построите? Учение – долг, а вы сделали из него предмет торга. Ответственность вы подменили… я даже затрудняюсь сказать, чем вы ее подменили, но вы ее уничтожили.

Неизвестно, поняла ли что-либо из этого Лариса Павловна, но она вдруг изменила выражение лица и мило, почти дружески улыбнувшись, тронула Полину Антоновну за руку.

– Ну, давайте поговорим с вами по душам. Можно?

– А почему же? Конечно, можно!

– Полина Антоновна! Вы женщина, и я женщина. Я мать! Поймите меня. Я хочу счастья моему сыну! Не обижайте Эдика! Скажу вам по секрету: доро́га ему открыта, у него дядя, мой родной брат, видный кинорежиссер, лауреат, и в Институте кинематографии место Эдику всегда обеспечено. Ему нужен только аттестат, без аттестата туда не принимают.

– Помилуйте! Так в этом все и дело! – возразила ей Полина Антоновна. – Но аттестат зрелости есть аттестат о зрелости. Как мы сможем подписывать этот аттестат, если ваш сын не научится работать, если он не научится жить с полной ответственностью и строгостью к себе, как подобает советскому человеку?

– Но мальчика нужно поддержать, Полина Антоновна! В мальчика нужно вселить уверенность!..

– В мальчика нужно вселить сознание, Лариса Павловна! Поймите это! Я бьюсь над этим, и другие учителя бьются, и товарищи бьются, но у нас ничего не выходит. А вы, вместо того чтобы поддержать нас, боретесь с нами, ведете совершенно другую, обратную линию.

– Но вы представляете!.. – ничего не поняв из этого, продолжала Лариса Павловна. – Первая четверть – и сразу двойка. За что? Он три недели аккуратно делал все уроки, а вы не спрашивали. Один раз не выучил, и вы спросили!

– Вот все так! – с грустью заметила Полина Антоновна. – А никто не придет и не скажет: за что вы моему сыну поставили пятерку, он ее не заслуживает!

– Но так можно обрезать крылья! – даже не расслышав, кажется, ее замечания, сказала Лариса Павловна. – У него не хватит энергии. А мальчик очень хрупкой конституции!.. Полина Антоновна! Я, как мать, как женщина, никогда вам этого не забуду. У меня есть возможности… Я могу составить вам протеже в самое первоклассное ателье, даже с их материалом…

– Простите, Лариса Павловна! – поднялась с места Полина Антоновна. – В таком плане я разговор продолжать не могу! Простите!

Лариса Павловна осталась ждать директора. О чем она говорила с ним, Полина Антоновна не знала, но на другой день Алексей Дмитриевич вызвал ее к себе.

– Сухоручко у вас опять кандидат на двойку?

– Да, Алексей Дмитриевич! По тригонометрии, – готовая уже ко всему, ответила Полина Антоновна.

– Двойка-то безнадежная?

– Абсолютно!

– А может быть, еще проверите?

– Да нет! Что вы! – с решимостью в голосе возразила Полина Антоновна. – Алексей Дмитриевич! Не будем повторять прошлогодней ошибки! Мы прошлый год сделали натяжку, допустив его до экзаменов. А он истолковал это как нашу слабость, как попустительство. И теперь… Вы понимаете? В самом начале курса по тригонометрии… Я его предупреждала, а он… Вы понимаете, у него такой циничный взгляд на вещи!

– Мамаша была? – вдруг спросил Алексей Дмитриевич.

– Была.

– О дяде, кинорежиссере, говорила?

– Говорила.

– О хрупкой конституции говорила?

– И о хрупкой конституции, и об обрезанных крыльях, и… о прочем.

– Мерзость!.. – поморщился директор. – Выводите! В конце концов это никуда не годится. Выводи́те двойку!

– Так у меня не одна выйдет, Алексей Дмитриевич! – обрадовавшись победе, Полина Антоновна доложила ему о Саше Прудкине, о Васе Трошкине и о других.

Казалось, все опасения Полины Антоновны были напрасны и предполагавшаяся стычка с директором не состоится. Но эта иллюзия скоро стала рассеиваться: против двойки Васе Трошкину Алексей Дмитриевич решительно стал возражать.

– Его нужно, наоборот, поддержать, ободрить, – сказал он, выслушав характеристику Васи. – Слабому человеку нужно помочь.

– А мне не хочется записывать его в слабые! Не хочется! – возразила Полина Антоновна. – Мне кажется, к нему именно сейчас, когда он под влиянием Кострова взялся за дело, нужно повысить требовательность. Он обидится и решит показать себя.

– А если наоборот?

– Наоборот?.. Не думаю! Как я его чувствую, – нет, не думаю!

– А вы вполне уверены в том, что правильно чувствуете его? Паренек, как вы говорите, начинает браться за ум, паренек начинает мечтать… Нет, Полина Антоновна! Здесь вы не правы!

Полина Антоновна задумалась.

– Не знаю!.. Может быть!.. Не знаю… Ну, хорошо!. – решила она наконец. – Согласна! Трошкину я выведу удовлетворительную отметку. А с Прудкиным?

Уступив в одном вопросе, она рассчитывала на уступку директора в другом. Но Алексей Дмитриевич заспорил и о Прудкине. Он заглянул в журнал, посмотрел, как, в каком порядке расположены у Саши двойки и тройки, строил прогнозы и предположения. Однако Полина Антоновна решила отстаивать здесь свои позиции до конца.

– О слабости Прудкина, я думаю, не может быть и речи, – сказала она. – Мальчик умный, способный, сильный, в прошлом году о нем никаких вопросов не возникало. А сейчас разболтался. Явно разболтался! Что же ему – тоже помогать?

– Какие у него отметки-то? – еще раз заглянул в журнал директор.

– Два, три, три, два. Незакрытая двойка, – ответила Полина Антоновна. – По инструкции, аттестация за четверть производится на основании трех отметок. У него – четыре. Пятый раз я спрашивать его не обязана. И не хочу! Пусть поймет и почувствует, что лень и нарушение общественного долга не проходит безнаказанно для человека!

– А может быть, все-таки спросите?

Полина Антоновна опустила глаза.

Наступал момент той самой внутренней неловкости, которой она больше всего боялась: умный человек, хороший педагог, – зачем же он старается скрыть непедагогичность того, чего добивается?

– Почему вы отвергаете возможность его исправления? – спросил директор.

– Алексей Дмитриевич! – Полина Антоновна подняла глаза и прямо посмотрела на директора. – Неужели вы искренне думаете, что это нужно? Неужели вы действительно не понимаете, что в данном случае это, может быть, наоборот, вредно? Неужели вы думаете, что ребята глупее нас и ничего не понимают в той двойной игре, которую мы с ними ведем?

– Почему – двойной? И почему – игре?

– Полно, Алексей Дмитриевич! – ответила Полина Антоновна, чувствуя, что она уже не может удержаться, чтобы не высказать все. – Когда мы беседуем с ребятами и говорим им разные высокие вещи и разыгрываем из себя Иванов Грозных, а потом гоняемся за ними и приглашаем на дополнительные занятия, ходим по домам и просим родителей помочь нам в этом, а потом спрашиваем и переспрашиваем ребят, лишь бы натянуть тройку в четверти, – вы думаете, они этого не понимают?

Полина Антоновна остановилась, словно желая выяснить – думает ли действительно все это директор или не думает?

Но тот молчал. Он только что пришел из роно, только что имел там обычный для конца четверти разговор: «Вы уж, Алексей Дмитриевич, не подводите район». – «Да уж постараемся, приложу все усилия». Разговор без лишних слов, но совершенно понятный, – разговор, оставивший тягостное чувство совершающейся фальши: говорилось одно, имелось в виду другое. Директор догадывался, что такой же примерно разговор, может быть вчера завроно имел где-то там, выше, и тоже кому-то обещал «не подвести». И теперь и тот и другой честно выполняли свои обещания. И тот и другой, вероятно, искренне хотели, чтобы действительность соответствовала тому, что от них требовалось. Но логика жизни была сильнее человеческих хотений, и вот директор сидел и молчал, не зная, что ответить на честный вопрос учительницы, – молчал, крепко сжав положенные перед собою на стол руки с крупными, напрягшимися венами.

– А для кого это нужно? – продолжала между тем Полина Антоновна. – Кому?.. Ученику?.. Государству?.. Нет! Нужнее всего это было бы мне, учителю. Думаете, мне не хочется, чтобы у меня весь класс успевал? Думаете, мне не хочется, чтобы моя фотография висела на Доске почета или моя фамилия упоминалась в докладе роно на учительской конференции в числе лучших? Но если я вижу, что Прудкин не работает в этом году, перестал работать, как я поставлю ему удовлетворительную отметку? Это вредит ученику, вредит государству, и моя педагогическая совесть восстает против этого, – как хотите!

– Все это так, Полина Антоновна! – не разжимая рук, тихо проговорил Алексей Дмитриевич. – Вот мы спорим с вами об одном, о другом, третьем. И в каждом случае вы доказываете, обосновываете, и в каждом случае вы по-своему, может быть, правы… А вы представляете себе зимние каникулы, январское совещание учителей и доклад роно об итогах полугодия? Что будет, если мы с вами согласимся в одном, в другом, в третьем? Что будет?.. – Директор выразительно посмотрел на Полину Антоновну. – А ведь честь школы для меня дорога́! И для вас, по-моему, тоже!

Честь школы, конечно, была дорога́ для Полины Антоновны. Сейчас, правда, она, эта честь, как бы вступала в противоречие с ее профессиональной, педагогической честью, но тем не менее честь школы – это то реальное и близкое, чем она жила. Это было годами воспитанное стремление быть лучше, быть первыми, видными. Ничего в этом стремлении, кажется, не было плохого, предосудительного, и Полине Антоновне было всегда приятно, когда в отчетном докладе роно их школа упоминалась на одном из первых мест. И наоборот, она не могла не согласиться теперь, что ей было бы очень неприятно, если бы на конференции нехорошо стали говорить о ее школе.