Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

К тому времени, когда Полина Антоновна выздоровела, и разрыв с девочками, и ликвидация его, и бойкот Сухоручко – все это стало историей. Борис рассказывал ей всю эту эпопею, – она слушала с улыбкой, которая чем-то даже не понравилась ему, показалась несерьезной, шутливой, какой взрослые отвечают на детскую возню. На самом же деле эта улыбка выражала совсем другое: внутреннюю радость человека, увидевшего результаты своих трудов. Пожалуй, если бы Полина Антоновна не болела и все случившееся пережила сама, она, вероятно, не улыбалась бы так. Но теперь все прошло, все кончилось, – почему бы и не порадоваться?

– Да-а! Серьезное испытание выпало вам, Боря! – все еще продолжая улыбаться, проговорила она. – Ну, ничего! Выдержал?

– Алексею Дмитриевичу спасибо! – ответил Борис. – И ребята молодцы! Ребята у нас хорошие, Полина Антоновна! Даже… Сухоручко!.. И у него в конце концов совесть проснулась: встал на классном собрании и повинился. И всё! И бойкот сняли, и ребята к нему после этого даже предупредительней стали, внимательней. И Феликс… Вот мы говорим: «Фёклис, Фёклис!» А в решительную минуту он тоже нашел в себе силы выступить принципиально, без оглядок.

– Да ведь это вы его заставили? – заметила Полина Антоновна.

– Почему я?.. Он сам! Жизнь заставила!

– А как Рубин?

– Не знаю! – уклончиво ответил Борис.

– А именно?

– О Рубине я теперь не знаю, что и думать, Полина Антоновна.

Однако тон, которым были сказаны эти слова, означал совершенно другое: «Теперь с ним не то что дружить, я бы с ним на одной парте сидеть не стал».

Что произошло без нее с Рубиным, Полина Антоновна в общих чертах знала. Тем более ее интересовали теперь подробности, а главное – отношение к Рубину. Откровенно говоря, ей не хотелось бы сейчас, на исходе десятого класса, создавать какие-то конфликты, новые очаги вражды и борьбы. Может быть, этого не хотелось и Борису, но за его уклончивыми ответами она чувствовала явную и довольно острую неприязнь.

Во всем этом нужно было разобраться, как и во множестве прочих дел, больших и маленьких, накопившихся за время болезни и неизменно, ежедневно нарождающихся в никогда не стоящей на одном месте жизни.

Нужно было заново разобраться и в делах Вали Баталина – узнать, что изменилось у него за это время, улучшилось или ухудшилось. «Сгладилось, да не уладилось», – сдержанно ответил ей Валя.

Поговорить нужно было и с Витей Уваровым. На него Борис тоже жаловался: совсем забросил общественную работу, отошел от класса и, кроме уроков, ничего не хочет знать.

– Жмет на медаль! – по-своему объяснил это Борис. – Чтобы летом в вуз не готовиться.

Это последнее и безобидное на вид добавление тоже насторожило Полину Антоновну. Об этом, кстати, завязался интересный разговор и в учительской. Заговорили о вероятных кандидатах на медали. Называли Рубина, Игоря Воронова, Бориса Кострова, Витю Уварова. И тогда Зинаида Михайловна сказала:

– Уваров?.. Да, он кончит с медалью… может быть, с золотой! Но… он ничего не создаст.

– Почему? – возразил Николай Павлович, учитель химии. – Он такой исполнительный, методичный, точный. Я не знаю, если взять сумму всех его человеческих качеств…

– А характер, кстати, – это не сумма качеств личности, а ее рельеф, стержневые черты, – заметил Владимир Семенович.

– Что же, по-вашему, он сам для себя? Как Рубин? – спросил Николай Павлович.

– Зачем как Рубин? Рубин – другое дело! – ответила ему Зинаида Михайловна. – Рубин и медаль получит и диплом получит, он, вероятно, и диссертацию защитит, а делать все это он будет для себя. И для общества, конечно, а в корне – для себя. Себя он никогда и никому не отдаст, никакому делу не отдаст.

– Да, но упорство у него нечеловеческое, – заметил Сергей Ильич. – Нужно просидеть над чем-нибудь два часа – он просидит два часа, нужно просидеть пять часов – просидит пять, потому что решил: «Я должен кончить с медалью!» И он кончит с медалью.

– А вот таким, как он, я бы медалей принципиально не стала давать! – продолжала Зинаида Михайловна. – Я бы в аттестате ему такие отметки выставила: учеба – пять, общественная работа – четыре, личные качества – два. Рубин – жертва своей гордыни. А Уваров… О нем ничего плохого не скажешь, но он какой-то… Без красок он!

– Светит, а не греет! – подсказал Владимир Семенович.

– Знаете… Трудно решать судьбу человека! – вздохнул Николай Павлович. – Может быть, из его методичности как раз и вырастет какое-нибудь открытие.

– Может быть!.. Конечно, все может быть! – неохотно соглашалась с ним Зинаида Михайловна. – Но это человек без фантазии, без страсти. Я не знаю… Методичность, конечно, хорошее качество. Оно может принести пользу, может привести в конце концов и к открытию. Бывает и так! Но это не будет озарением. Вот Баталин!

– Ну, Баталин! – поддержал ее Сергей Ильич. – Баталин – это поэт!

– Или взять Воронова! – продолжала Зинаида Михайловна. – Это прямой и беспощадный ум.

– Но справедливый! – заметила с интересом прислушивавшаяся к разговору Полина Антоновна.

– Да, справедливый! – согласилась Зинаида Михайловна. – Если такой на руководящую работу пойдет, это неподкупный человек будет! Или Костров!.. Организатор, общественный человек! Его стихия, по-моему, – массы народа, деятельность. Он – не сам по себе и не сам для себя. А Уваров… О нем сказать нечего!

Полина Антоновна была согласна с Зинаидой Михайловной и Сергеем Ильичом. Валя Баталин, конечно, поэт! Он работает быстро, легко, вдохновенно. Он может сделать и ошибку, но в его работе всегда есть изюминка. Витя Уваров – работяга. Он не скажет на скорую руку, он все доведет до конца, но нет азарта в его работе, нет широких интересов. Куда он собирается идти после школы – Полина Антоновна до сих пор не знает. Да знает ли и он сам? Действительно человек без красок! И то, что он теперь, как говорит Борис, отошел от класса и весь погрузился в заботы о медали, которая освободит ему лето, огорчало. Нужно и с ним поговорить!

Поговорить нужно и с Васей Трошкиным. Едва ли не на другой день после того, как Полина Антоновна приступила к работе, к ней пришла Надежда Ивановна, мать Васи. Ее черные глаза, как всегда, горели возбуждением, хотя она и старалась говорить как можно спокойнее.

– Прежде всего, спасибо вам, Полина Антоновна, за ваши советы! – начала она. – Я потом продумала все и содрогнулась: до чего я довела своего сына! Одна история с цветком чего стоит… Я помню, я на него раскричалась как-то раз, а он мне говорит: «Ты на меня, мам, не кричи. Когда ты кричишь, у меня что-то такое делается внутри – хочу сделать и не могу, совсем соображать перестаю. Так что ты, если можно, как-нибудь сдерживайся!» Теперь у нас лучше!.. Пришла я вчера с работы, Василек мой вскипятил чайник, напились мы с ним чаю, а он говорит: «Давай, мам, посидим с тобой на диванчике!» И так мы хорошо с ним посидели, поговорили!.. Все это так! Одно только я не понимаю, Полина Антоновна. Ну, мир, мир… И на диванчике посидеть… Все это хорошо! Ну, а о недостатках-то я с ним все-таки должна говорить?

– А как же? – удивилась Полина Антоновна. – Мир ради мира?.. Нет! Я не об этом с вами говорила!

– Ну, вот-вот! – с облегчением сказала Надежда Ивановна. – Вот и я так думаю и ему говорю. Стараюсь уж как-нибудь полегче, «на диванчике»… Ну, а с другой стороны, как же я ему не скажу?.. У него, например, совсем нет воли.

– Да! С волей у него плоховато! – согласилась Полина Антоновна. – Он очень разбросан. Хочет что-то сделать, но не умеет поставить себя в рамки, спланировать время!

– А он это и сам видит! – сокрушенно проговорила Надежда Ивановна. – Он и меня спрашивает: «Мам! Как, будучи безвольным, выработать волю?» А что я ему скажу?.. Я и сама не знаю! Составили мы с ним расписание, режим дня… С точностью до пяти минут составили: Ну, что?.. Два дня повыполнял и сбился. Вот и во всем так! Самолюбие у него жуткое! Не любит, чтобы я над ним погонялкой стояла, а без погонялки не может… На неделю сахару лишил себя после этого. А только это ж тоже ребячество. И что мне делать – ума не приложу!

Пришлось ей опять объяснить, что «погонялкой» быть не нужно, а надо постепенно, не навязываясь, завоевывать его дружбу и доверие.

А тем временем обострилось положение с Левой Рубиным.

Как только Федор Петрович стал председателем родительского комитета, это очень быстро учел Сергей Ильич, учитель физики. С помощью Федора Петровича он многое достал для оборудования своей мастерской. Маленькая комнатка при физическом кабинете постепенно становилась для нее недостаточной, и с нового учебного года директор выделил под мастерскую новое помещение. Но тогда сразу стало видно: то, что было «много» для маленькой комнатушки, оказалось совершенно недостаточным для большой классной комнаты, в которой теперь помещалась мастерская. Сергей Ильич стал мечтать о станках.

Натолкнул его на эту мысль Игорь Воронов. С самого начала года он стал активным и старательным посетителем мастерской, принимал участие и в самой ее организации – развешивал плакаты, наглядные пособия, оборудовал шкафчик для инструментов и постепенно становился ближайшим помощником Сергея Ильича. А Сергей Ильич решил в этом году переводить свою мастерскую на более серьезные виды работы – вместо ручек для щеток, рамок, стендов для стенгазет и подставок для физических приборов он решил теперь изготовить со своими ребятами и некоторые более сложные приборы, например генератор Герца, маятник Максвелла.

За изготовление маятника взялся Игорь. Зажав металлическую болванку в небольших слесарных тисочках, он упорно, в течение многих дней, работал зубилом, молотком, напильником, стараясь придать этой болванке необходимую, требуемую точно по чертежу, форму. И однажды, зализывая ссадину на руке, он сказал:

– А почему это нужно вручную делать? Почему у нас нет станков?

Сергей Ильич согласен был с Игорем, но сказать тогда ему ничего не смог. После же XIX съезда партии, под впечатлением его решений, он почувствовал, что теперь настало его время, можно говорить и о станках! Он потолковал об этом с Федором Петровичем. Федор Петрович по-своему, по-рабочему, был согласен с тем, что учить ребят нужно не только по книжкам, и обещал Сергею Ильичу сделать все, что сможет. Он много раз ходил в свой партком, к директору и снова в партком и вот наконец выхлопотал: завод давал школе небольшой токарный станочек, сверлильный и старый, выбракованный долбежный станок, отремонтировать который в неурочное время взялась бригада заводских комсомольцев.

Теперь эти станки нужно было перевезти в школу. Школьный комитет комсомола выделил для этого из старших, десятых, классов большую бригаду. От десятого «В» в нее вошел Борис, Игорь Воронов, Рубин, Вася Трошкин, Дима Томызин. Сбор был назначен к пяти часам вечера в школе. Оттуда нужно было поехать на завод, там погрузить станки, привезти их и установить на место. На заводе получилась небольшая заминка с оформлением всей этой операции, и тогда Рубин стал проявлять заметное беспокойство.

– У меня сегодня, как нарочно, билет в театр. Мама достала. Не опоздать бы!

По мере того как длилась задержка, беспокойство Рубина увеличилось, но в погрузке станков он все-таки участвовал. По пути в школу он то и дело поглядывал на свои ручные часы и сокрушенно покачивал головой. Едва соскочив с машины, он опять посмотрел на часы и сказал:

– Ребята, я опаздываю!

– Ну, ступай, ступай! Не ной! – махнул на него рукою Игорь.

Рубин, точно того и ждал, тут же исчез.

На другой день ребята стали его за это точить. Он стал спорить.

– А чем я виноват? Меня отпустили, я и ушел. Ну, на самом деле, не пропадать же билету?

– Только ты можешь так сказать! – гневно крикнул тогда ему Борис. – Раз ты на выполнении задания, какой может быть разговор о билете?

Это были едва ли не первые слова, сказанные им Рубину после истории с бойкотом Сухоручко.

Может быть, и не было ничего дурного в том, что Рубин боялся опоздать в театр. Может быть, это и не вызвало бы недружелюбия со стороны товарищей, если бы не обострились и не обострялись с каждым днем их отношения. После того заседания комитета комсомола, на котором Рубин потерпел такое явное и неожиданное для себя поражение, он никак не хотел с этим примириться. Теперь он обиделся не только на Бориса или на Игоря – он обиделся на комитет, на всю школу, и тайным его утешением была мысль о том, что скоро конец, выпуск, он уйдет из этого класса, из этого коллектива, с которым у него так нехорошо сложились отношения, пойдет в институт, где будет все другое, все новое, где он сможет по-настоящему проявить себя.

А ребята, ожесточившись, не хотели прощать ему ничего. То, что сходило другим, за Рубиным замечалось, Рубину ставилось в вину.

Ехали в дом-музей Николая Островского. Острый взгляд Игоря подметил в троллейбусе такой момент: Рубин сидел на передних местах, вошел старик с палочкой, и вот, чтобы не уступить место, Рубин отвел глаза, будто не заметил. Оправдываясь, он уверял потом, что действительно не заметил старика.

– Да разве ты сознаешься? – сказал ему Борис. – Сознание-то из тебя клещами не вытянешь!

– Ой, как вы на него обозлились! – заметила Борису Полина Антоновна.

– А я, может, не на него, я, может, на себя обозлился! – ответил Борис. – Игорь давно мне о нем говорил, а я… Я вот либералом оказался. Я думал, Рубин просто ошибался, а он… Не могу я… не могу я терпеть таких людей, Полина Антоновна! Его только исключать не за что, а таких из комсомола исключать нужно!

Полина Антоновна чувствовала, что Борис выражает настроение почти всего класса, и упорно думала о том, как бы тактичнее изжить создавшийся конфликт. Но Рубин, со своей стороны, не делал никаких шагов к примирению. Не разговаривает с ним Борис – пожалуйста! Не разговаривает с ним Игорь, Валя Баталин – пожалуйста! Рубин делал вид, что ему все безразлично. У него даже появилась особая манера говорить с товарищами, как бы слегка презирая их.

И только когда Полина Антоновна завела в конце концов разговор с ним обо всем этом с глазу на глаз, он совершенно неожиданно для нее разрыдался…

* * *

Встряска, пережитая обоими классами, не прошла бесследно ни для мальчиков, ни для девочек.

Класс девочек после совместного собрания тоже гудел, как улей. Все восхищались Борисом, и все осуждали Нину Хохлову.

– Какой же ты секретарь? Сидишь и молчишь! Тебя критикуют, а ты молчишь!

– И лицо безразличное, точно у куклы.

– А потом сказала… Девочки, вы видели?.. Два слова сказала и села… Видели, девочки?

– А кто сказал, что мальчики хотели порвать с нами дружбу? Кто сказал?

Оказалось, что все слышали об этом друг от друга, друг другу передавали и друг с другом обсуждали, но от мальчиков этого никто не слышал.

Это было бы похоже на то, что Игорь назвал «галочьим собранием», но Таня Демина с Людой Горовой решили действовать более энергично. Подойдя к Елизавете Васильевне, они заявили, что, по их мнению, нужно собрать комсомольское собрание.

– Ну и собирайте! – ответила Елизавета Васильевна. – Вы члены бюро. Поговорите на бюро и собирайте.

– А Нина?.. Нина будет против.

– А разве решает одна Нина?

– Мы, Елизавета Васильевна, думаем, что Нина – плохой секретарь! – решительно сказала Таня. – Она очень самолюбивая, гордая… Не в хорошем смысле гордая, а в плохом, себя очень высоко ставит, а неглубокая. И в политическом отношении тоже… Вообще Костров ее очень правильно охарактеризовал.

Через несколько дней на комсомольском собрании Нину жестоко раскритиковали и на ее место избрали Люду Горову.

Дело после этого пошло лучше, и если раньше каждая размолвка с мальчиками каким-то образом подогревалась и раздувалась девочками, то теперь все недоразумения быстро разбирались. Так, один раз мальчики опоздали на репетицию монтажа «Две демократии». Юля Жохова попробовала было фыркнуть по-старому, но Люда ее остановила:

– Значит, их что-нибудь задержало! Придут – выясним.

И действительно, у мальчиков, оказывается, был вечер, посвященный памяти Некрасова, он затянулся, и мальчики никак не могли уйти с него. Борис позвонил об этом девочкам в школу, но им забыли передать.

Монтаж вообще получался хороший. Борис готовил политический текст, готовил обстоятельно: много читал, подбирал материалы, характеризующие различия между лживой буржуазной и подлинной советской демократией. Касаясь недавних выборов в американский конгресс, он вскрывал их кажущуюся демократичность, а используя последние статьи в «Литературной газете», показывал стремление американского рабочего класса к миру и подлинной демократии.

Другие готовили различные декламационные и хоровые номера, которые будут вмонтированы в основной текст, оживляя, иллюстрируя его. Таня Демина готовила, например, отрывок из «Кавалера Золотой Звезды», другие – стихотворения Джамбула, Стальского, Суркова, хор разучивал песни.

На одной из репетиций Борис заметил на окне небольшую стопку книг и лежащую на них синюю ученическую тетрадь. Не посмотрев, чья это тетрадь, он машинально заглянул в нее и прочитал:

«За что я люблю русскую природу?»

– Что это такое? – раздался вдруг голос позади него.

Борис быстро закрыл тетрадь и обернулся. Перед ним стояла Таня.

– Прости! Я думал, это кто-нибудь из наших ребят оставил, – смущенно сказал он.

– А к ребятам в тетради можно заглядывать?

– К ребятам чего ж? Свои люди!.. А это твое?

– Да. Сочинение.

– Можно посмотреть?

– Тебе можно! – ответила Таня.

– Может быть, и почитать?..

– Тебе можно! – повторила Таня. – Только завтра принеси.

Борис смутился, хотя и постарался не показать свое смущение. А придя домой, он с тайным волнением раскрыл синюю тетрадь, исписанную твердыми, прямыми, как бы отвечающими каждая сама за себя буковками:

«За что я люблю русскую природу?

Утро. В окно проскальзывает первый луч солнца. Я быстро вскакиваю и вспоминаю, что сегодня надо написать сочинение. Выхожу во двор и забираюсь на деревянный балкон. Здесь меня ласково встречает солнце.

Природа русская! За что же я люблю тебя? Люблю… да, люблю! Люблю за то, что все самые хорошие воспоминания детства и юности связаны с тобой.

Глядя на солнце и на ясное голубое небо, я забываю про сочинение. На меня нахлынули воспоминания. Одна за другой мелькают картины детства. Они мне особенно дороги.

Мой дедушка, глядя на сад или на лес, часто говорил: «Какая красота!» Я уже тогда и без него понимала всю прелесть окружающей меня природы. Весной, когда на речке с шумом проносился лед, а к нам в сад прилетали скворцы, я могла часами, сидя на соломе за домом, слушать их. Они, эти маленькие черные птички, ловко подражали пенью соловья, синицы, кваканью лягушки и производили звуки, очень похожие на цоканье копыт лошади. А чуть только стаивал снег и ярче начинало светить солнце, я выводила на улицу теленка, которому было не больше трех месяцев от роду, и мы носились с ним вприпрыжку вокруг нашего погреба.

Однажды дедушка взял меня с собой караулить сад. Помню, что ночь была теплая и звездная. Я лежала под яблоней, укрывшись большим дедушкиным тулупом. Надо мной свешивались спелые яблоки. Раскрыв рот и затаив дыхание, я ждала, что одно из них сорвется и упадет ко мне в рот, но скоро заснула. Утром дедушка долго смеялся надо мной. «Караульщик! – говорил он. – Тебя не унесли вместе с яблоками?»

Когда я стала постарше, то научилась еще больше понимать и любить природу. Прямо против нашей избы стоял заброшенный поповский сад. Огромные тополи сада давно привлекали мое внимание. Когда созрели в садах фрукты, а в огородах овощи, я тут же придумала новую игру. Я и моя подруга дали тополям названия городов и отправлялись каждый день в путешествия по городам.

«Алька, куда сегодня? В Ленинград или в Москву?» – кричала я по утрам своей подружке. «В Москву!» – отвечала мне так же звонко Алька. И мы ехали в Москву, предварительно набрав в подолы платьев яблок, слив, моркови и репы. Что это было за путешествие! Мы лезли на дерево, старательно придерживая зубами свои платьица и боясь рассыпать нашу провизию. Сучья царапали босые ноги и голые руки, листья путались в наших растрепанных волосах, но нам было не до этого. Мы ехали в Москву! Забравшись повыше я усевшись поудобнее на какую-нибудь ветку, мы начинали фантазировать или молча осматривать окрестность. Далеко вокруг видно было нам с нашего дерева!

Эта детская игра еще больше сдружила меня с природой. Мы с Алькой могли часами просиживать на нашем дереве-городе, прислушиваться к шелесту листьев. И нам казалось, что дерево играет вместе с нами, что оно угадывает наши желания, наши затаенные мысли, что оно старательно скрывает нас от посторонних глаз. Иногда набегал сильный ветер. Он раскачивал нас из стороны в сторону. Мы нарочно забирались на самую верхушку дерева. Ведь мы были путешественники, а путешественники ничего не должны бояться.

Я была озорной девочкой. За мои проказы мне часто доставалось от старших. Обливаясь слезами, убегала я в сад и забиралась на черемуху. Здесь меня никто не мог достать, и можно было плакать сколько угодно. А черемуха? Милая черемуха! Ей приходилось утешать и ласкать меня.

Я любила природу, но вопрос «за что?» никогда не возникал у меня.

Сейчас я живу в Москве, но каждое лето куда-нибудь уезжаю. Меня окружают все те же дорогие с детства картины. Вспоминаю подмосковный колхоз в Зарайском районе, где я работала летом вместе с девочками из нашей школы.

Как приятно было нам, москвичкам, убирать душистое, пахнущее мятой и полынью сено!

В отдалении с одной стороны виднелся колхоз, а с другой, совсем рядом с сенокосом, шумел лес. Ветер пролетал над лесом, ерошил наши волосы и мчался мимо, туда, где колосились ржаные поля. А высоко-высоко над нашими головами, в прозрачной синеве неба, лилась песня жаворонка. И нам казалось, что мы своими руками можем поднять весь земной шар! До того легко и свободно дышалось, до того проворно двигались мы сами, что копны сена быстро вырастали на пустом месте. И мы не могли не петь. Мы пели о том, что мы молоды и здоровы, что нам весело, пели обо всем, что окружало нас.

Здесь, на уборке сена, а потом и на уборке хлебов, я впервые осознала всю ширь, всю свободу и необъятность нашей природы, которой любовалась с детства.

Свобода! Вот что я ценю в каждом русском пейзаже. Свобода! Она-то и делает каждого русского человека богатырем. Из этой русской природы, лишенной бьющих в глаза красок, но привлекательной своей свободой и необъятностью, черпает силы каждый русский человек!

Природа имеет свей особенный язык.

Если прислушаться летом к шуму леса, то сколько звуков, сколько различных голосов можно услышать в нем, сколько сердечных тайн поведает тебе лес! Вот скрипит старый дуб, жалуясь кому-то на свою старость. Вот осина что-то шепчет своей соседке, кудрявой березке. Березка долго молчит, а потом вздрогнет от прикосновения легкого ветерка и что-то весело пропоет в ответ. Мелкие кустарники притаились по оврагам и воровски оглядываются на тебя. Кажется, подойди к ним поближе на шаг, и они бросятся от тебя врассыпную, кто куда. Нарушая эту тишину и гармонию звуков леса, долбит дерево дятел. Иногда прокукует кукушка, разыскивая своих потерянных детей.

А выйдешь в поле – здесь та же шумная, говорливая жизнь.

Как море, волнуются хлеба, шумно поют колосья, звенят колокольчики, улыбаются ромашки, и смеются васильки. И все это так ласково-ласково смотрит на тебя, что ты забываешь все тревожившие тебя вопросы, невольно останавливаешься, радуешься неизвестно чему вместе с природой, как зачарованная смотришь вокруг и не можешь двинуться дальше.

Меня зовут домой. Надо идти. А как же сочинение? О чем писать?

О чем? Ну, теперь-то я знаю, о чем буду писать, Только бы не растерять всплывшие в памяти воспоминания, только бы суметь поведать о том, как меня воспитывала природа, о том, что всем хорошим, что есть во мне, я обязана и ей – нашей матери, русской природе!»

В конце сочинения синим карандашом было написано: «Очень хорошо. 5» – и подпись преподавателя.

– Ну как? – спросила Таня, когда Борис возвратил ей тетрадь.

– Я бы так не написал! – признался Борис.

– Что? Плохо?

– Тебе что – комплименты хочется услышать?

– А ты разве способен говорить комплименты?

Борису вдруг показалось, что за этими простыми словами между ним и Таней начинается какой-то другой, скрытый разговор. Он не был уверен – так это или ему кажется. Он не знал, что значит этот разговор, вернее боялся поверить в то, о чем вдруг подумал, чего раньше не мог себе представить, но что неожиданно наполнило его новым, неведомым еще ему волнением. Борис не знал, что это и как называется, он и не искал определенных слов, он только чувствовал, что вместе с Таней в душу к нему вошло что-то радостное и очень дорогое.

* * *

– А ты не дурак, Боря! Не зря за дружбу-то боролся… Ну ладно, ладно! – наивные глазки Саши Прудкина светились плохо скрываемым лукавством.

Борис понял, что его разговор с Таней Деминой был замечен ребятами, и они его истолковали по-своему. Нет! Так нельзя… Истолковали они его в конце концов правильно. Так нельзя!

В следующую встречу с девочками он уже старался держаться подальше от Тани. Он ловил ее взгляды, его и самого так и тянуло подойти к ней, поговорить, но он держал себя в руках.

Ну, как это ему раньше не пришло в голову? Разве может он, разве имеет право он допускать что-либо подобное? Он – активист, комсомольский руководитель, на него смотрит весь класс! Он должен организовать, поддерживать коллективную дружбу – дружбу между классами, стремиться к тому, чтобы она имела общий характер. А получается – влюбился в девочку, а сам кричит: «За дружбу!»

«А за что же я тогда осуждал Сухоручко, Сашу Прудкина, когда они подобрали себе компанию девочек и устроили вечеринку? – думал Борис. – Чем это лучше? Без вечеринки? Так дело не в ней – дело в принципе. Я все время боролся за коллектив, за то, чтобы он не распался на парочки, за то, чтобы дружба не превратилась во флирт, в гулянки, – и вдруг сам… Нет, нет и нет!»

Борис вспоминал, что нечто подобное он где-то когда-то читал… Ну, конечно! Как он мог не догадаться об этом сразу: Павка Корчагин и Рита! Павка занимался с ней и полюбил ее, и когда понял это, прекратил занятия и ушел от нее.

Борис берет книгу, отыскивает это место, потом листает дальше, и вот – случайная встреча на съезде комсомола, через несколько лет после разрыва, и прямой вопрос Риты:

«– Зачем ты прервал тогда наши занятия и нашу дружбу?

Этого вопроса он ждал с первой минуты встречи и все же смутился. Их глаза встретились, и Павел понял: она знает.

– Я думаю, что ты все знаешь, Рита. Это было три года назад, а теперь я могу лишь осудить Павку за это. Вообще же Корчагин в своей жизни делал большие и малые ошибки, и одной из них была та, о которой ты спрашиваешь…»

И дальше:

«– Остается пожалеть, Павел, что разговор этот происходит через три года после того, как он должен был произойти, – сказала Рита, улыбаясь в каком-то раздумье…»

«…Она знала, что ему сейчас больно – об этом говорили его глаза, – но он сказал без жеста, правдиво:

– Все же у меня остается несравненно больше, чем я только что потерял».

«Остается несравненно больше, чем я только что потерял!» – повторил про себя Борис, закрывая книгу. Нет, он за это – большее!

Но что мог сделать он? Ему некуда уйти. Он может сделать только одно: избегать Тани, не встречаться с ней. И прежде всего ему нужно сейчас же прекратить разговоры, – нужно сбить с толку Сашу Прудкина и всех, кто мог что-то заметить. При следующих встречах Борис начинает разговаривать то с одной девочкой, то с другой, даже идет провожать их, усиленно избегая встречаться с Таней.

Но вот он слушает, как на репетиции Таня исполняет сцену встречи Тутаринова со своими избирателями, и его захватывает ее умение передать интонацию, настроение людей: они встают в ее исполнении, как живые! Он прислушивается к ее голосу, смотрит на ее оживленное лицо, и он забывает о всех своих сомнениях и обещаниях себе. Он улыбается ей, когда она проходит на свое место. Но потом вдруг вспоминает обо всем и старается не смотреть в ее сторону.

– Ну, как у меня получается? Что ж ты не скажешь? – спрашивает Таня.

– Ничего! Хорошо! – смущенно отвечает Борис.

– Ничего?

– Нет, хорошо! Очень хорошо! – искренне говорит Борис.

Таня с недоумением смотрит на него, и он не знает, чем ответить на ее взгляд…

И опять – вопросы и сомнения: а какой должна быть моя позиция по отношению к другим девочкам?

Вот Лена Ершова. Сколько злых и неумных шуток слышал Борис от ребят по поводу ее приплюснутого носа и большого рта! Даже Валя Баталин при всей его душевной мягкости не может скрыть своей неприязни к ней. Но она – член коллектива, такая же девочка, как и все, и чем же она виновата, что не так красива лицом? Если природа несправедлива, то люди обязаны быть справедливыми.

Борис пошел провожать Лену Ершову.

Когда они одевались, Юля Жохова заметила на Лене новую шапочку, и девочки тут же окружили ее, стали разглядывать. Лена смутилась и с подчеркнутым пренебрежением сказала:

– Это мама купила, а мне все равно!

Пока они шли до ее дома, Борис старался говорить с нею, шутить, смеяться, вообще вести себя с ней, как с любой девочкой. Лена тоже была оживлена, может быть, довольна тем, что ее пошел провожать такой мальчик как Борис. Она охотно говорила о себе, о подругах и больше всего – о музыке.

Лена принадлежала к той категории людей ограниченного диапазона, которые, полюбив что-нибудь, устремляют на это все силы души, и это любимое закрывает для них все остальное. Так именно – страстно, фанатично – любила Лена Ершова музыку. Она играла на пианино, обожала Гилельса, Святослава Рихтера и была завсегдатаем всех симфонических концертов, насколько это было возможно для ученицы. Недавно она слушала «Лунную сонату» Бетховена, и все ее разговоры теперь были о ней.

– В ней два чувства и совершенно противоположные – в этом ее сила: величавое спокойствие и бурное негодование. Первое чувство выражается темой луны. Ты представляешь: небо покрыто редкими серыми облаками… Ты вообще в музыке чувствуешь цвет?

– Нет! – откровенно признался Борис.

– А я чувствую! И вот между облаками пробирается луна. Она то заходит за облако, освещая его изнутри, то под величественную мелодию выплывает снова и освещает зимнюю дорогу среди утопающего в сугробах поля.

– Почему – зимнюю? И почему – сугробы? – спросил Борис. – Разве Бетховен писал о России?

– Бетховен писал не о России, а русские его все равно понимают. По-своему. А разве не так? У жителя Африки эти же звуки породят, может быть, образ Сахары с ее песками, а мне вот представляются сугробы. В этом, по-моему, сила музыки.