Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

– Еще в туманах… – неопределенно повертел пальцами Сухоручко. – Думаю, по искусству.

– И вы так небрежно об этом говорите!..

– Да ведь… Полина Антоновна, – решившись на новую откровенность, сказал Сухоручко, – я не принадлежу к тем возвышенным вьюношам, которые мечтают быть летчиками, а становятся ветеринарами. Все это мечты и фантазии!

– «Вьюношей»?.. А разве не бывает юношей, которые мечтали быть летчиками и стали летчиками?

– Больше в книжках!

– А Чкалов?

– Я же не сказал – только в книжках.

– А почему, кстати, вы так пренебрежительно относитесь к книжкам?

– Сложный вопрос, Полина Антоновна.

Сухоручко помолчал, пожал плечами, но решил все-таки продолжить:

– Не очень верю им, Полина Антоновна. Там всегда такие хорошие мальчики действуют, что… Не верится! Художественный свист! В жизни так не бывает.

– Вот в этом, пожалуй, ваша главная беда, Эдя, – тихо и немного грустно сказала Полина Антоновна. – Вы ни во что не верите. Да, да! Ни во что! А все это есть. Есть хорошие люди на свете. Есть чистые чувства, светлые и большие цели. Так нельзя жить, Эдя! И уверяю вас: вы очень одиноки.

– Я?.. Нисколько! – Сухоручко решительно затряс головою. – У меня много товарищей и в школе и дома, и все они думают так же.

– Не может быть!.. Так же, да не так же. Не может быть!.. А потом это не имеет значения. Пусть вас много, но в обществе вы все равно одиноки… А можно мне, кстати, знать, что это за товарищи?

– Ну, разве всех перечислишь! – увильнул от прямого ответа Сухоручко.

– Ну, не хотите говорить – пожалуйста. Но о чем мы с вами беседовали – подумайте, – сказала в заключение Полина Антоновна. – Жизнь вас, иначе, будет бить, Эдя. Жизнь не мать, которая все простит. Она вас будет очень сильно бить, Эдя!

Ничего не ответил на это Сухоручко, но по пути домой задумался. Прежде всего, он сам себе признался в том, что так с ним никто еще не разговаривал. Отцу было некогда, матери – не до того, а на разговоры учителей он давно перестал обращать внимание. Их было много – и учителей и разговоров, и все это вертелось вокруг одного: почему плохо учишься да почему балуешься, как тебе не стыдно да как не совестно? А что на это можно сказать, когда учиться ему не хочется, ну просто до тошноты не хочется? Несколько раз он пытался взять себя в руки, но из этого ничего не получилось. А главнее, не видел он в этом никакого смысла: из класса в класс он с грехом пополам переползал, а больше ему ничего не было нужно.

Разговор с Полиной Антоновной чем-то растревожил, задел, и Сухоручко чувствовал себя не совсем хорошо. Правда, от прямых и беспощадных слов Полины Антоновны он пытался прикрыться испытанным щитом внешней развязности и иронической усмешки, однако в самом тоне учительницы, во взгляде ее было что-то настолько непримиримое и честное, что поневоле тревожило душу.

«Жизнь будет вас бить»… А как она может бить? И что значит жизнь? И можно ли загадывать будущее? И чем ты будешь в этом будущем?

Эти вопросы на один какой-то очень короткий миг всплыли в сознании Сухоручко. Но такова уж была его натура: в ней не находилось места вопросам, возникая, они тут же улетучивались. Все было просто для него, как есть.

Поэтому мелькнувшие вопросы исчезли так же быстро, как и появились, не произведя никаких пертурбаций. Оставалось только чувство неясной тревоги, а может быть, просто неловкости, но постепенно и оно теряло свою остроту. Жизнь, о которой говорила Полина Антоновна, была чем-то настолько отдаленным, туманным, а та жизнь, которой он жил, настолько не походила на то пугало, которым его хотели устрашить, что все это тоже теряло свой смысл. Опять всплывала укоренившаяся теория: «мы» и «они», «педагогические штучки», которым нельзя верить. Так и тут, и этот разговор тоже, может быть, лишь педагогический прием? Не может быть, а факт!

А когда Сухоручко пришел домой, настроение его совсем изменилось. Мать сообщила, что звонил Додик и велел ему позвонить. Додик, его двоюродный брат, был сыном известного кинорежиссера. С ним Эдик познакомил Аллочку, свою новую знакомую по Рижскому взморью, и они часто проводили время вместе. Сейчас Сухоручко почему-то медлил, не звонил, и мать ему напомнила:

– А ты забыл о Додике? Он сказал, что ему обязательно нужно с тобой поговорить. Что-то, очевидно, важное!

Важным оказалось сообщение о том, что отец Додика возвратился из заграничной командировки и привез новые пластинки.

– Пластинки, – как ты говоришь, классика! Приходи слушать. Можешь пригласить свою девушку-факел. Потанцуем!

Может быть, Сухоручко на этот раз и отказался бы. Но… разве можно было устоять против возможности провести вечер с Аллочкой?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Доклад об общественной активности советского человека взялся сделать Витя Уваров, Подготовил он его быстро и сделал хорошо. Он четко и ясно разграничил понятия пассивности и активности, обрисовал роль этих двух начал в истории русского народа, упомянул об обломовщине и противопоставил ей героическую активность тех, кто через революцию привел нашу страну к новой жизни, чуждой обломовщине и застою. Затем он говорил о советской жизни, ее размахе, бурных темпах, отметил роль партии как вдохновителя и руководителя народа и закончил тем, что советская молодежь, комсомольцы должны учиться у партии, должны готовиться к тому, чтобы стать активными и сознательными строителями коммунизма.

Все, казалось, было хорошо. Но обсуждение вопроса приняло неожиданный для Вити оборот. Ребята почти не стали судить о докладе, но зато все говорили о Вите – доклад он сделал хороший, а сам работает плохо: начался год, нужно выпустить классную стенгазету, а он дожидается, как видно, октябрьских праздников.

Полина Антоновна была довольна таким оборотом дела и, в свою очередь, отметила еще один недостаток доклада: Витя ограничился общей постановкой вопроса, не увязал доклад со школьной жизнью, с практической работой класса.

– А между тем это очень важно, – сказала Полина Антоновна. – Важно было бы показать, как в классе, на своих обычных, будничных делах мальчики могут воспитывать те черты, которые потом им нужны будут в жизни. Взять хотя бы газету, о которой говорят Вите товарищи. Я могла бы привести вам десятки примеров, когда газета сыграла громадную роль в жизни отдельных учеников. И очень жаль, конечно, что у нас она находится в таком чахлом состоянии!

Борис слушал это так, как в последнее время старался слушать все, что говорилось в классе: с открытой и доверчивой душой, готовый принять все и откликнуться на все, в чем можно помочь и за что можно взяться – немедленно и засучив рукава.

И так же немедленно, по горячим следам, он решил теперь написать заметку о том, что ему прежде всего пришло на ум – о Сухоручко.

Продолжая сидеть с ним на одной парте, Борис упорно старался «вырабатывать волю» – не разговаривать во время уроков со своим болтливым соседом и не отвечать ни на какие его вопросы. Не всегда это, конечно, удавалось, но в общем Борис старался. Он все больше, все внимательней присматривался к Сухоручко, и у него невольно возникал вопрос: а зачем тот ходит в школу? Борис так и спросил его однажды в полушутливой форме, и Сухоручко в тон ему ответил:

– А это по закону стадийного развития, Боря. Бабочке полагается столько-то дней пробыть куколкой, чтобы потом прогрызть свой кокон и улететь, «играя в небе голубом».

– Да, но куколка хоть сидит тихо!

– На то она и куколка! – отшутился Сухоручко. – А знаешь, Боря, ты становишься скучным человеком. И вообще, Боря, ты не расстраивайся и не старайся меня агитировать. Я плохой! Ты запиши меня сразу в плохие и успокойся.

Но успокаиваться Борис не хотел. Он видел, что Сухоручко успел уже нахватать двоек и – хоть бы что! – все такой же веселый, такой же-развязный и беспечный.

Ходил он теперь уже не в кожаной ярко-желтого цвета курточке с десятком «молний», как в прошлом году, а в хорошем костюме – в модном длинном пиджаке, с зеленым галстуком, в полуботинках на толстой каучуковой подошве. Из бокового карманчика пиджака, рядом с ручкой-самопиской, торчала розовая расческа в футляре. Раздевшись, он теперь долго стоял в вестибюле перед зеркалом, расчесывал волосы. Учебники в школу он брал редко, а тетради носил без портфеля, засунув их за борт широкого в плечах темно-синего велюрового пальто на шелковой подкладке. На уроках, когда учителя не проявляли достаточной строгости и требовательности, особенно на уроках география, психологии, он отправлялся на самую заднюю парту, в «гнилой угол», подсаживался к Саше Прудкину и начинал рассказывать анекдоты. Вокруг него постепенно начинала формироваться компания любителей поболтать, посмеяться. А иногда, придя в школу, он спрашивал Бориса:

– А губы у меня не распухли?

Потом начинались рассказы о том, как они встречались вчера с Аллочкой, как ходили гулять, где танцевали, а затем… Тут Сухоручко таинственно умолкал и так же таинственно улыбался.

Вот Борис и решил написать заметку о Сухоручко. Но как-то вышло само собой, что у него получилась не заметка, а целый фельетон. Назвал он его «Рассказ нянечки». Вечером Борис прочитал фельетон отцу.

– Ну-ну, берись! – подбодрил его отец. – А парень это действительно такой!.. Пустельга!

На другой день, на уроке химии, Борису пришлось сидеть с Валей Баталиным. Шел опрос учеников. А опрос этот учитель проводил не так, как, скажем, Полина Антоновна, – он занимался с одним учеником и забывал на это время об остальных. Было скучно.

Борис подсунул Вале листочек с «Рассказом нянечки». Валя прочитал и засмеялся. Потом началось объяснение нового материала. Борис, подперев голову рукой, стал слушать. Валя беспокойно вертелся рядом, и когда кончился урок, он сказал Борису:

– Знаешь, я сейчас тоже заметку придумал! Завтра принесу.

На следующий день Валя принес не одну, а две заметки, одну даже в стихах – «Слово о побоище», длинное повествование в былинном стиле о подвигах Васи Трошкина. Другая заметка была в прозе и называлась «Бупс».

«…Учитель раскрыл журнал и взял ручку.

– Докладывать по этому вопросу будет… – Все затаили дыхание. Учитель обводит взглядом притихший класс, выбирая жертву. – Ну, хотя бы Томызин.

У всех вырывается вздох облегчения. Томызин торопливо роется в портфеле, доставая дневник.

– Ага, Бупс, попался!

– Бупс, подсказать?

– Ничего, Бупс, не робей!

«Бупс»… Что означает это странное, даже не слово а буквосочетание? Почему Томызин, наш товарищ, прозывается «Бупсом»? И почему он сам откликается на это буквосочетание? И как вообще у нас могут существовать такие прозвища – «Бупс», «Зябр», «Вирус»?.. Не унижает ли это наше человеческое достоинство?»

Заметки, которые принес Валя Баталин, понравились Борису больше, чем его собственная. Со своим «Рассказом нянечки» он хотел было подождать, пока не очень торопливый Витя Уваров соберется выпустить очередной номер «Голоса класса». Но заметки Вали Баталина меняли дело. А почему, собственно, нужно ждать? В голове мелькнула вдруг неожиданная мысль:

– А знаешь что? Давай свою газету выпустим!

– Как это свою?

– Твою и мою.

– А можно?

Борис сам не знал, можно это или нельзя. Когда он спросил об этом отца, тот в свою очередь задал вопрос:

– А как Полина Антоновна? Ей-то вы говорили?

– Нет.

– Как же так?.. Что это за анархисты такие выискались?

Федор Петрович все больше вникал в жизнь класса, в жизнь школы. В начале года он был даже избран председателем родительского комитета. Новую затею ребят он не пропустил мимо ушей, отнесся к ней с интересом, но и с настороженностью: «Горячие головы! Им море по колено!»

А в горячих головах действительно уже зрела аналогия с добролюбовским «Свистком» и рисовались головокружительные дела, которые можно было вершить при помощи новой газеты. Одно только их беспокоило, что никто им не разрешит иметь свою газету.

Борис с Валей Баталиным остались после уроков и, дождавшись, когда Полина Антоновна освободится от всех дел, рассказали ей о своей затее. Говорил, конечно, Борис. Валя краснел и улыбался, но в общем-то выступали они вместе.

Полина Антоновна прочитала заметки, подумала, посмотрела на ребят, еще подумала и сказала:

– Ну что ж! Делайте!

Обрадованные ребята сговорились сегодня же вечером оформить газету, чтобы завтра и вывесить.

– Ты приходи ко мне, – предложил Валя. – У меня лист ватмана есть, сразу и напишем.

За этим занятием и застал их Игорь Воронов. Он болел, три дня не приходил в школу и теперь зашел к Вале Баталину – узнать об уроках. Приход Игоря смутил новоявленных редакторов: они хотели сделать все тайно, и вдруг их тайна с самого начала была раскрыта.

– А ну, дайте-ка листок бумаги! – сказал Игорь и, достав из кармана карандаш, стал рисовать.

И вот на листе постепенно проступали знакомые черты: прическа ежиком, сморщенный в гармошку лоб, задиристый нос и громадный, по-карикатурному увеличенный кулак – Вася Трошкин! Иллюстрация к Валиному «Слову о побоище».

– Вот спасибо-то! Да ты художник! – обрадовался Борис. – Можно приклеить?

– А чего ж? Приклеивай!

Через несколько минут появилась другая карикатура: «Куда, куда вы удалились?» – Юра Усов и Юра Урусов сидят на задней парте и мирно беседуют во время урока.

– Вот это да! Смотри! Настоящая газета получается! – радовался Борис.

– Газета как газета, – соглашался Валя Баталин. – А как назовем?

Спорили долго. Каждый старался что-то придумать, но то, что придумывал, не нравилось остальным, и газета оставалась без названия. А какая же газета без названия?

– Название должно быть, как и газета, ироническое, со смыслом, – говорил Игорь.

Не найдя названия со смыслом, заговорили о школьных делах – о кружке танцев, об учителе психологии, о том, как Сухоручко вертится перед зеркалом. Борис шутя употребил при этом выражение, которое ему очень понравилось при изучении в прошлом году биографии Лобачевского: великий математик получил от мракобеса Магницкого выговор «за дерзкое поведение перед зерцалом».

– А вот и заглавие! Зерцало! – воскликнул Игорь, и всех почему-то привлекло это чудно́е, старинное слово.

Так появилось «Зерцало», а вместе с тем и его третий редактор – Игорь Воронов.

Оставалось вывесить газету, – обязательно тайком, чтобы никто не видел. Это всем казалось почему-то необычайно важным.

Борис забрался в класс за полчаса до занятий, повесил на стене газету, потом поспешил уйти и вошел в класс вместе со всеми ребятами.

Впечатление от газеты было так списано в следующем номере:

«Первый номер «Зерцала» был встречен с большим интересом. У газеты образовалась толпа, и Сухоручко, успевший занять место впереди, с большим подъемом прочитал вслух «Рассказ нянечки» и, точно речь шла не о нем самом, смеялся.

Вася Трошкин тоже был чрезвычайно доволен, что его кипучая деятельность на переменах так правильно и живо отражена в «Слове о побоище». Он очень гордится тем, что его отметили в газете, хотя по его мнению, стихотворцу все-таки нужно дать в лоб.

Два Юрки, читая статью «Бупс», с удивлением заметили, что каждый раз, когда вызывают Томызина, они бросают как раз те самые реплики, которые приведены в статье, правда, с некоторыми изменениями. Они, например, говорят: «Ага, Бупс, попух!» – а не «попался», как написано в заметке. Вместо «не робей» они говорят «не труха́й» и т. д.

Но мы каемся, что никак не можем идти ни в какое сравнение с этими товарищами в знании русского языка и потому заменили столь милые их уху сочные словечки самыми простыми и общеупотребительными, в чем очень перед ними извиняемся.

Саша Прудкин, прочитав газету, заявил, что все бы ничего, да содрали у кого-то заглавие. Но мы и на это не обижаемся. Нам известно кое-что о том, как Прудкин готовит уроки, и… что сделаешь, если человек на свой аршин всех мерит?

– Ну что такое? – глубокомысленно пожал плечами Витя Уваров. – Зубоскальство какое-то! Безыдейщина и никакой серьезности!

Говорят, он думает перещеголять нашу газету юмористическим выпуском «Голоса класса». Но вот мы уже выпускаем второй номер, а «Голос класса» еще не появляется. Праздника ждут!»

Когда был готов второй номер «Зерцала», Полина Антоновна пошла к директору.

– В моем классе, Алексей Дмитриевич, наметилось очень интересное явление.

Она рассказала директору историю появления «Зерцала».

– Первый номер я им разрешила на свой риск и страх. Мне казалось, что на этом все кончится. Просто так – забава!.. А теперь вижу – нет. Намечается что-то хорошее!

Полина Антоновна замолчала, ожидая, что скажет директор и как оценит этот ее довольно необычный опыт. Но директор молчал, выстукивая пальцами по столу.

– В то же время создается несколько фальшивое положение, – не зная, как понять молчание директора, продолжала Полина Антоновна. – Выходит газета, неизвестно кем выпускаемая… Ребята до сих пер ведь не знают редакторов!

– Д-да-а!.. А попробуем осмыслить это явление! – в глазах директора заблестели знакомые искорки. – Стенгазета у нас стала традицией. А у традиций есть свои плюсы и свои минусы. Они закрепляют достигнутое и в то же время… в то же время они могут мешать новому. В них форма может взять верх над содержанием. Согласны вы с этим? Так это получилось и у вас с «Голосом класса». Да и не только у вас. Форма! Нужно выпустить газету, а души живой нет, страсти нет! Гнева нет! А без страсти какая газета? И если у вас появилась «Могучая кучка»… Не знаю, смотрите сами! Хорошая инициатива подобна искре, и глушить ее грех. Ведь как, по-вашему, хорошо получается?

– Хорошо!

– А что хорошо получается, то должно жить. На мой взгляд, эту искру глушить нельзя. Нужно только найти правильные формы. Попробуйте!

* * *

Немногое сохранила Вале память о семейной жизни до войны. Помнилось только, что папа всегда был неразговорчивый, суровый, а мама любила петь, играть на гитаре и много смеялась. А так – жизнь как жизнь. Валя о ней не думал, писал печатными буквами папе письма на фронт и, когда тот вернулся, очень этому обрадовался.

А потом пошло непонятное: папа вернулся, а мама плачет. И нынче плачет, и завтра плачет, и не поет больше, и не играет на гитаре. А папа всегда очень долго задерживается на работе, а когда приходит – молчит, не глядит на маму и о чем-то думает.

Часто по ночам Валя слышал из их комнаты резкие голоса, мамин плач и опять голоса, – папа с мамой ссорились. На другой день папа уходил на работу без завтрака, а мама вздыхала и опять плакала. Иногда эти ссоры случались и днем, и тогда под горячую руку папа устраивал «татарские нашествия» на его «людишек» – выбрасывал их в мусорное ведро. «Людишек» потом Валя из ведра выбирал или вырезывал новых, а на папу обижался, особенно когда тот в ответ на его протесты говорил ему: «ты соплив», «ты глуп», и предвещал ему «чахлую будущность». На маму Валя обижался реже. Маму ему часто было жалко: раз плачет, нужно жалеть, – зря не плачут.

Один раз Валя проснулся от громких голосов в соседней комнате: папа с мамой опять ссорились. Голоса становились все громче и громче, потом дверь отворилась, выбежала мама в халате, за ней папа, и они кричали друг на друга. Валя вскочил с кровати и бросился к ним. Он ничего не понимал, ему жалко было и того и другого, он старался их поймать, соединить и обнять обоих вместе. Мама обняла его, прижала к себе и сказала, обращаясь к отцу:

– Видишь, что из этого получается?

Потом постепенно ссоры стали затихать и наконец совсем прекратились. Но зато в семье установилось то, что оказалось страшнее всех ссор и слез: молчание. Папа приходил с работы, мама молча подавала ему ужин, папа молча съедал его и уходил спать.

Особенно тяжелы были праздники, выходные дни, когда вся семья волей-неволей собиралась вместе и все вместе обедали. За столом тогда водворялось тягостное молчание, душившее одинаково всех, и только изредка, как бы из страха перед ним, начинались мелкие разговоры – о слишком соленой селедке, о задолженности за квартиру. Иногда эти разговоры перерастали в споры, даже ссоры – тоже мелкие, после которых становилось еще тяжелее.

Когда этим летом приезжала ялтинская тетя, она по какому-то поводу стала рассказывать, как весело проходит у них время, какой веселый у нее муж. Мама слушала-слушала и оказала:

– А мы всё молчим!

И заплакала.

Молчание было хуже ссор! Во время ссор Валя мог за кого-то вступиться, мог взывать о примирении. Но к кому взывать и кого с кем примирять, когда никто не ссорится? А в то же время чувствуешь, что в семье нет мира, нет дружбы, нет жизни. Молчание…

Валя тоже привыкал молчать. Он молча присматривался к отцу, к матери, молча думал, молча искал ответы на волновавшие его вопросы: кто прав, кто виноват и в чем вообще дело?

Валя уходил от семейной обстановки в собирание марок, монет, в изучение китайских иероглифов, потом – в фантастический мир своих «людишек», в котором можно было разговаривать, думать и по-своему осуществлять все мечты и желания. Он уходил в мир шахмат, в котором этим вопросам вообще не было места. Потом он ушел в математику, в мир Лобачевского, широкий, увлекательный, но тоже бесстрастный и далекий от неразрешимых вопросов жизни, А иногда хотелось просто уйти из дома, быть совершенно одному, ни от кого не зависеть – бродить по шумным улицам Москвы, слушать, смотреть, наблюдать и за всем этим забывать свое настроение и свою тоску по хорошей, ласковой жизни.

Полина Антоновна долго старалась разгадать тайну «семьи без улыбки», как она называла про себя семью Баталиных. В прошлом году она пробовала заговорить с Александрой Михайловной, матерью Вали, стройной, моложавой на вид женщиной с пышными белокурыми волосами, но ничего не узнала.

– Мы следим за Валюшкой, – проговорила Александра Михайловна, отводя глаза. – И отметки проверяем. Как же!

– Это, конечно, хорошо, – ответила Полина Антоновна. – Хорошо, но мало. Родители не просто ревизоры. А потом – что такое отметка? Показатель. Своего рода температура! Если ваш ребенок болен и у вас спросят: «Вы лечите его?» – вы не ответите: «Да, конечно! Я мерю температуру!» Градусником не лечат. Так и здесь. А чем он живет? Как он живет? Как развивается? Какие вопросы у него возникают? Скажите, с какими-нибудь вопросами он к вам обращается? Я имею в виду большие вопросы.

– Н-нет! – чувствуя себя в чем-то виноватой, нетвердо ответила Александра Михайловна. – Так, вообще, конечно… А чтобы с большими…

– А к отцу?

– Не знаю. По-моему, тоже нет.

– То есть как «не знаю», «по-моему»? Простите, но вы говорите точно о чужом человеке.

Александра Михайловна опять опустила глаза и, пересилив себя, отвела разговор в другое русло.

– А о чем же Валюшке нас спрашивать? Он уж большой.

– Большой? – удивилась Полина Антоновна. – А знаете народную пословицу: «Маленькие детки – маленькие бедки, большие детки – большие бедки». У большого мальчика и большие вопросы могут быть. И ошибки большие. Так нельзя, Александра Михайловна! Воспитывать – это не только растить и не просто следить. Руководить нужно! И направлять нужно! А прежде всего – знать.

После этого разговора Валя почувствовал, что мама пытается заговорить с ним, разговориться, расспросить, что-то выпытать. Но стена отчуждения выросла уже настолько высоко, что из попыток матери ничего не вышло. К тому же Валя интересовался к этому времени не монетами и чурбанчиками, а Лобачевским, в котором она ничего не понимала, – сын перерастал свою мать.

В занятиях по Лобачевскому Вале мог бы помочь отец, инженер-конструктор. Но Валя к нему не хотел обращаться, а отец ничего не замечал. К тому же он ссылался на крайне срочную работу – разработку каких-то сложных конструкций для Куйбышевской гидростанции, и ему всегда было некогда. Он вообще мало бывал дома.

Так и Осталось все по-прежнему, и Валя привык все разрешать сам: сам копался в книгах, сам думал, доискивался, ошибался и снова думал. И только летом, когда он вдруг почувствовал пустоту кругом и одиночество, он ничего не мог придумать, не мог найти выхода из тупика, в который попал. С начала учебного года он всячески искал поводов сблизиться с классом, с ребятами. И когда возник вопрос, кому переписывать заметки для новой газеты, Валя, не задумываясь, сказал:

– Я перепишу!

Пусть почерк у него никуда не годный и рука не успевает за мыслями и потому слова зачастую оказываются недописанными, – он будет стараться, будет писать бисерными печатными буковками, как когда-то писал «Повесть временных лет» своего «людишкиного» царства.

По этим буковкам Вася Трошкин и раскрыл тайну «Зерцала».

А отсюда, по этой ниточке, сопоставляя разные разговоры и наблюдения, ребята установили и всю редколлегию новой газеты.

На первом же классном собрании Вася с ужасом слушал выступление Рубина, его по-особенному строгий голос и обличающие слова. Он говорил о самозваной газете, о самозваной редакции, называл это отколом от класса и нездоровым явлением, с которым нужно вести суровую борьбу. Валя оглянулся на Полину Антоновну, сидевшую на задней парте, но она молчала, не проявляя, кажется, ни малейшего намерения вступиться и разъяснить, как было дело. Но потом начали говорить ребята, и у Вали отлегло от сердца: ребята все в один голос хвалили «Зерцало» за его боевой дух и остроумие. И только после этого выступила Полина Антоновна. Но самое главное произошло потом: собрание вынесло благодарность инициативной группе «Зерцала» – Кострову, Баталину и Воронову – и постановило слить обе газеты в одну, назвав ее «Классной правдой» и образовав новую редколлегию. Главным редактором этой новой газеты, по предложению Полины Антоновны, был выбран Валя Баталин.

Все это ошеломило Валю. Случилось то, о чем он даже не мечтал: о нем говорили на классном собрании, ему вынесли благодарность, у него есть друзья – Борис, Игорь, ему поручили ответственное дело. Он не знал, почему именно его назвала Полина Антоновна, доверила ему газету, но он знал, что доверие он оправдает.

Валя долго ходил после этого по улицам Москвы. Погода была осенняя, плаксивая, прохожие торопились по домам, милиционеры стояли с накинутыми на головы капюшонами, фонари отражались на мокром асфальте расплывчатыми бликами, а шины автомобилей оставляли на нем рубчатые следы.

Валя любил дождь, ветер. Ходить по Москве в такую погоду было для него удовольствием. Он шел, ничего не замечая кругом, думал, и мысли вихрем проносились у него в голове, рождались темы заметок, одна острее другой, просились на бумагу.

Потом он думал о себе, о своем тяжелом характере, за который он так ругает себя, о своей жизни, которой он тоже так недоволен. Теперь она будет яснее, полнее и лучше. Вот теперь он вступит, теперь он имеет право вступить в комсомол, потому что он что-то значит в жизни, что-то сделал в жизни и многое еще собирается сделать. И, придя домой, он тут же сел за стол и написал статью, мысли о которой формировались во время прогулки по вечерней осенней Москве.

«О нашей сознательности

Взгляните на картину художника – и вы на первый взгляд ничего особенного не заметите: картина как картина. Но чем больше вы вглядываетесь в нее, всматриваетесь в каждую деталь, тем больше вы увидите нового, и тогда вы оцените картину совсем иначе, чем с первого взгляда.

Так и у нас.

Пройдите во время уроков мимо нашего класса, даже загляните в класс, и у вас может остаться общее благоприятное впечатление: ученики сидят, слушают, отвечают, что-то записывают. Но всмотритесь и вслушайтесь, и это первое впечатление у вас быстро рассеется.

Урок психологии. Все как будто молчат и слушают объяснение учителя. Но, вслушавшись, вы уловите мерное не то жужжание, не то гул, точно полкласса говорит в четверть своего голоса.

Обратите теперь внимание на «детали» этой тихой, идиллической картины. Всмотритесь хотя бы вот в эту колоритную фигуру в глубине класса, в заднем ряду. Это – Миша Косолапов. Посмотрите, как он мечтательно полулежит на парте. По лицу его сразу видно, что мысли его витают где-то в облаках, оторванные от всяких земных забот и волнений. Мише ужасно скучно. Он сидит, бедный, и не знает, чем ему заняться. И вдруг – о радость! – он увидел у соседа интересную книгу и целый урок выпрашивает ее, уверяя, что ему «только посмотреть» и он ее отдаст…

…Химия. Учитель приносит бензол, и Сухоручко сразу громогласно определяет:

– Шампанское!

Стали демонстрировать горение бензола. Это вызвало самые различные толки. Юра Усов заявил, что «запахло паровозом». Юра Урусов сразу поправил: «Не-е! Запахло Бупсом!» Дима Томызин сказал, что пахнет просто копотью.

Сухоручко вызвали к доске, он начинает писать формулы и задумывается.

Необыкновенное происшествие: Сухоручко задумался!

…Урок черчения.

«Из каждой точки проводим проектирующие перпендикуляры на ось игреков…»

Это Дмитрий Анатольевич объясняет задание на дом. Но что это за гул слышится в «гнилом углу»? Это поет Прудкин. У Прудкина, видите ли, прорезывается бас. А поэтому он теперь на уроках не то что поет, но и нельзя сказать, что не поет. Нет, Прудкин просто гудит, забывая, что частота колебаний звуковых волн, которые он испускает, превышает 16 герц.

Сухоручко на этот раз молчит. Он только выпячивает нижнюю челюсть, делает кому-то угрожающую мину и шипит: пш-пш-пш!

Нет! Не видно в нашем классе ни уважения к преподавателю, ни к своему делу, ни даже к самим себе. Может быть, это неправда? Тогда милости просим присылать опровержения и доказательства! У нас любят говорить о чести класса. Вот, может быть, найдутся желающие поддержать честь класса, доказав, что все, что здесь написано, неправда?..»

* * *

В классе не все поняли, почему Полина Антоновка предложила именно Валю Баталина в качестве главного редактора газеты. Некоторые даже возражали против этого.

– Как хотите, конечно, дело ваше, – веря в то, что ребята пойдут за ней, сказала Полина Антоновна, но сказала таким тоном, что все поняли: она остается при своем мнении.

А Полина Антоновна не сразу и не зря сделала такое предложение, и ее бесстрастная поза наблюдателя с задней парты была только видимостью. На этот раз она хотела именно настоять на своем, хотя пришла к такому решению через большие сомнения. Она много думала о классе, о расстановке сил, в том числе и о газете и о Вале. Так же как она сомневалась в свое время, когда Борис вызвался делать доклад о Лобачевском, так сомневалась она и теперь. Конечно, доверие – великая сила, оно может окрылить человека. И ей очень хотелось окрылить эту никнущую под тяжестью собственных раздумий натуру. Но разве об одном Вале здесь речь? Конечно, он заинтересован в газете. Но хватит ли у него темперамента, воли, выдержки, боевого задора и понимания, чтобы удержать газету на том уровне, на котором было начато «Зерцало»? А за всем этим вставали главные вопросы: о классе, о его дальнейшем сплочении и росте.