Текст книги "Повесть о юности"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
– Но и слабость, – заметил Борис.
– Слабость? В чем?
– В неопределенности.
– В неопределенности?.. Как тебе не стыдно! – Глаза Лены сверкнули искренним негодованием.
– Литература в этом отношении куда богаче! – не смущаясь, продолжал Борис. – Сахара так Сахара, снега́ так снега́!
– И это ты называешь – богаче?
– Конечно! Музыка выражает только чувство, а литература – и это же самое чувство, и представление – зрительный образ, целую картину, и понимание, и оценку, всю философию и мировоззрение.
– Но это же страшно узко! Здесь нет места фантазии.
– Зато есть полнота. Да и фантазия! Возьми «Песню о Буревестнике»!
– «Песню о Буревестнике»? – переспросила Лена и, почти не задумываясь, нашла ответ: – Так это потому, что в ее основе лежит музыка, это музыкальная вещь. Она вызывает чувства, переживания. А сила музыки в том и заключается. Никакое другое искусство не передает так тонко и так глубоко именно душевные переживания людей. И очень многое, чего нельзя выразить в словах, выражается в музыке.
Она помолчала и потом добавила – горячо, убежденно:
– Вообще если бы люди побольше слушали музыку, было бы лучше!
Они долго ходили по переулкам, и Борис не жалел, что пошел провожать Лену. Она столько наговорила о «Лунной сонате», что он решил при первом же случае прослушать ее.
В другой раз Борис провожал Люду Горову. Она была не так словоохотлива, может быть скрытна и о себе рассказывала мало. Зато очень интересны были ее высказывания о мальчиках, о девочках, об их отношениях друг к другу. Борис недаром сравнивал ее когда-то в шутку с Игорем Вороновым. В ней действительно было что-то похожее на Игоря – такая же ясность ви́дения и прямота суждений.
Хорошо она отозвалась о Вале Баталине.
– Он не любит пустяков. Он хочет, чтобы все было главное. Молчит, – а он шире и богаче многих. Вот Игорь… – Люда замялась, подыскивая слово.
– Что – Игорь? – насторожился Борис.
– Очень узкий! – сказала Люда. – Знает то, что положено десятикласснику. А люди должны быть интересными.
– Нет! Тут ты ошибаешься! – вступился за своего приятеля Борис. – Игоря и свои ребята не все понимают, а это очень интересный человек.
– Может быть! – неохотно согласилась Люда. – Я говорю, как мне кажется. Или – Витя Уваров! – Люда даже поморщилась. – Не люблю прилизанных медалистов!
Особенно интересны были для Бориса суждения Люды о мальчиках по их отношению к девочкам.
– О Сухоручко я не говорю. Мерзейший тип! – решительно заявила она. – Прудкин тоже! Гоголем ходит, чувствует себя неотразимым! Кто-то из мальчиков ему по волосам провел, прическу взлохматил. «Что ты мою мужскую красоту портишь?» Шутя сказал, а иногда и шутка выдает человека. А я с ним при всей его мужской красоте разговаривать не буду! Ко мне как-то пристал, книгу у меня увидел. «Какая книга? Что читаешь?» – «Гейне». – «А, Гейне! Знаю!» Точно он у Гейне в гостях был. А как смотрит! Скользкое что-то, неприятное, – сил нет!.. У Феликса тоже что-то от Прудкина есть.
– У Феликса? – удивился Борис. – Вот уж не замечал!
– Плохо замечаешь, – ответила Люда. – В разговоре проскальзывает, в лице. А я внутренним ощущениям верю. С улыбочкой открывает нам дверь, пропускает вперед, а в улыбочке тоже что-то такое, не очень хорошее. А девочкам это обидно!
Заговорили о девочках – о Нине Хохловой, Майе Емшановой, Лене Ершовой, – и о каждой из них Борис узнавал тоже что-то новое и интересное. Ему очень хотелось, чтобы Люда рассказала что-нибудь и о Тане Деминой, но Люда о ней не вспомнила, а сам он заговорить не решился.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Четвертое марта…
В восемь часов утра гудели, как всегда, гудки на заводах, ребята, помахивая портфелями, спешили в школы, по улицам неумолчной Москвы сплошным потоком шли машины, везли тес, бревна, цемент, муку, ящики, мягкие диваны, газопроводные трубы – все, что нужно, что требуется для бурной, богатой, непрерывно движущейся вперед жизни народа. Мчались трамваи, автобусы, троллейбусы, такси, Под землею неслись сверкающие огнями поезда метро – народ ехал на работу. Начинался день – самый обычный трудовой день. В ясном, почти безоблачном голубом небе светило солнце, и хотя во дворах и на крышах лежал еще снег, в воздухе чувствовалась весна.
Только одним обстоятельством, не сразу всеми замеченным, было нарушено течение этого обычного московского утра. Всегда в одно и то же время по радио слышался знакомый голос диктора:
– Внимание! Говорит Москва. Восемь часов утра по московскому времени. Передаем передовую статью и краткий обзор газеты «Правда»…
По этим словам люди проверяли часы и спешили узнать новости. И вдруг… По радио передавали музыку. Люди смотрели на часы, удивлялись, снимали телефонную трубку, набирали «проверку времени».
А музыка все лилась и лилась – то мягкая и нежная, то сильная, тревожившая душу. Глинка, Чайковский, Бетховен, Рахманинов, Григ… Пели скрипки, рассказывая о самых сокровенных движениях человеческой души, на них вдруг обрушивались грозные волны звуков и снова затихали.
И только в восемь двадцать было сказано словами то, о чем пела музыка…
Борис ничего не знал. Он шел в это время в школу. В восемь часов, как всегда, их встречал директор, потом была зарядка. Потом… Точно тревожный шелест прошел по спокойной листве леса среди безмятежно ясного дня.
Опасно заболел товарищ Сталин.
Точно что-то оборвалось в сердце Бориса.. Оно сжалось и так, не разжимаясь, продолжало свою, предписанную ему природой, работу. Жизнь продолжалась: продолжались уроки, где-то двигались суда и поезда, продолжали работать машины, на Волге, у Жигулей, непрерывной чередой шли самосвалы, отвозя камень из котлована, подвозя бетон. Но во все это вторглось что-то новое, не утихающее уже и неотступное: что с ним?
Борис пришел домой, его встретила встревоженная мать:
– Борис! Что же это? А?..
– Где газета? – спросил Борис.
– Газеты еще нет. Не приносили…
И до тех пор, пока обо всем не было прочитано, не верилось, не вполне верилось в то, что происходило, оставалось какое-то подсознательное ощущение недостоверности.
Борис сел за уроки, но та же неотступная, властно вторгшаяся в сознание тревога не давала сосредоточиться. Он то и дело выскакивал, бежал к почтовому ящику, смотрел, не принесли ли газету. Снова садился, стараясь сосредоточиться на уроках, пока новый, непобедимый внутренний порыв не гнал его опять к почтовому ящику.
Газет не было. А когда наконец они пришли и Борис прочитал плачущей матери и притихшей Светлане правительственное сообщение, он нашел в нем то, что подкрепляло его в его усилиях: призыв партии и правительства в эти трудные дни проявить величайшее единство и сплоченность, твердость духа и бдительность, умножить усилия по строительству коммунизма в нашей стране.
Борис прочитал это и снова принялся за уроки.
По радио – музыка, музыка, музыка. Играет – и вдруг замолчит. И все притихнут, оторвутся от дел, прислушиваясь к зловещему молчанию приемника.
– Как страшно!.. – прошептала мать.
Но опять заиграла музыка, от сердца отлегло. Музыка печальная, скорбная, надрывающая душу, но она играет – значит все-таки еще есть надежда.
На другой день, придя из школы, Борис застал мать осунувшейся, как бы согнувшейся.
– Вам-то легче, вы на людях, – сказала она. – А мне… Я тут измучилась совсем, изревелась. И музыка эта всю душу измотала. Я раньше-то и не думала о музыке. Играют и играют. И никогда я в нее не вслушивалась. А теперь каждую скрипочку чувствую!..
Весь вечер не выключали приемник. Отец, придя с работы, сидел возле него, тоже осунувшийся, молчаливый. Передали новый бюллетень: положение больного было названо крайне тяжелым.
* * *
Утром, еще в полусне, Борису показалось, что кто-то сказал в коридоре:
– Умер!..
Борис вскочил, включил радиоприемник. Передавали обращение правительства:
«Дорогие товарищи и друзья!..
Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина…»
Борис слушал эти слова опустив голову, и какой-то туман заволакивал ему глаза. Мать плакала, уткнувшись в подушки. Отец молчаливым, упорным взглядом смотрел на светящуюся шкалу приемника. Светланка в одной рубашонке сидела в своей кроватке и беспомощно озиралась кругом.
Борис стоял, вслушиваясь в каждое слово, но не понимая, не вмещая того, о чем говорили эти слова.
– Как же мы без него? – проговорила мать, поднимаясь с подушек.
В школу Борис пошел раньше обычного. На улицах вывешивали траурные флаги, заклеивали белой бумагой афиши. Шел народ, молчаливый, сосредоточенный. Шли ребята в школу, тоже молчаливые, тоже сосредоточенные, без обычного шума, возни и криков. Так же, без шума и без разговоров, они собирались в вестибюле возле окаймленного черной материей портрета Сталина. Проходили учителя, многие с заплаканными лицами. В канцелярии резали черную материю на нарукавные повязки. Директор, стараясь держаться спокойно, отдавал распоряжения. А в восемь часов, как всегда, он стал на свое место с траурной повязкой на рукаве, пропуская мимо себя необычно тихие в этот день ряды учеников.
Зарядки не было. По команде, переданной по радио, все выстроились по своим местам и, также по радио, к ученикам обратился директор.
– Мальчики! Вчера в девять часов пятьдесят минут вечера скончался…
Голос директора прервался, послышалось глубокое, неровное дыхание человека, который старается и не может справиться с собой.
– Мальчики! Пусть этот день запомнит каждый из вас! И не просто запомнит! Пусть запечатлеется он в душе вашей на всю жизнь! От нас ушел человек, который всю свою долгую жизнь отдал народу. И пусть сегодня, в этот горестный день, каждый оглянется на самого себя и проверит себя: так ли я живу, так ли я работаю, все ли я делаю, чтобы продолжить и довести до конца дело революции? Будем достойны этого великого дела!
Борис смотрел на ребят. Он не узнавал их: сосредоточенные, молчаливые, стояли они, опустив головы, многие плакали.
Первый урок – математика. Ученики не видели, как Полина Антоновна остановилась перед дверями класса. Как войти, как вести, как держать себя? Но она вошла твердо и, остановившись у учительского стола, сказала:
– Постоим, мальчики! Помолчим…
Все стояли в полной тишине.
– Садитесь! – тихо проговорила Полина Антоновна. – Нам трудно сегодня вести урок. Но… Вы слышали, к чему призывает нас партия в эти тягостные дни: умножить наши усилия. Поэтому мы будем вести урок нормально: я буду спрашивать, ставить отметки. Как всегда. А потом пойдем дальше… Дежурный! Доложите, кто сегодня отсутствует?
Отсутствовали в этот день Вася Трошкин и оба Юрки: Юра Усов и Юра Урусов. На другой день они покаялись: с утра ушли к Дому Союзов, прятались где-то в парадных подъездах, но зато к моменту открытия доступа к гробу оказались в первых рядах. Борис им безгранично завидовал.
Сам он пошел в Дом Союзов после уроков и вернулся домой в час ночи. И мать и отец уже стали беспокоиться.
– Ну что?.. Был? – спросил отец.
– Был. Видел…
– Рассказывай!..
Но рассказывать было трудно. О мелочах, о подробностях – не хотелось, а о главном невозможно было рассказать.
Зеркала и люстры, завешенные черным крепом, знамена, музыка, запах цветов, шелест шагов и слезы людей…
Постепенно Борис приходил в себя и черта за чертой восстанавливал в памяти то, что видел.
– Теперь мы тебе расскажем, – сказал отец. – Радио ты там, конечно, не слышал, а тут важное постановление передавали… Важное постановление! – Он взглянул на Ольгу Климовну. – Вот и тебе ответ. «Как же мы теперь…» – повторил он ее недавние слова.
– Да ведь как же не думать-то… – горячо заговорила Ольга Климовна.
– Ты не обижайся, мать, – перебил ее отец. – Мы здесь – свои, родные, семья. А только ты это зря! Не круглыми сиротами мы остались. У нас партия осталась! Советское наше правительство осталось! Горе горем, мать, а сила силой. Себя распускать нечего! Не дело это!..
Спать легли поздно…
И все эти тягостные дни, что бы ни делал Борис, чем бы ни была занята его голова, все равно где-то в глубине души продолжало жить сознание необыкновенности всего совершающегося.
Поэтому и девятого марта, в день похорон, Борис не мог сидеть дома. Ему хотелось быть на улице, среди людей, с народом, ему хотелось быть ближе к Красной площади. Он вышел из дому, и вместе с ним шли другие – мужчины и женщины, старые и молодые. Скоро вся улица была полна народом, и все соседние улицы были полны народом, и все улицы Москвы были полны народом. Останавливались троллейбусы, из парикмахерских выходили парикмахерши в белых халатах, из магазинов – продавцы, выходили из домов женщины с детьми на руках, вливаясь в общую массу народа. И когда загремели залпы над Кремлем, когда донесся со всех сторон хор гудков, все сняли шапки и в глубоком молчании стояли, опустив головы.
Пять минут молчала вся страна…
И Борис стоял, обнажив голову. Он только не опустил, а наоборот, высоко поднял ее и, никого не видя, ни на кого не глядя, смотрел вперед, где был Кремль, Красная площадь, и вся душа его устремлялась сейчас туда. Борис смотрел прямо перед собою напряженным взглядом, волосы его шевелились на ветру…
Вечером пришел с работы отец.
– Вот… похоронили, – сказал он, снимая с пальто траурную, красную с черным, ленточку.
С делегацией от своего района он был на Красной площади.
– Главное – вот это, – рассказывал он, – эти пять минут! Члены правительства спустились с трибуны, подняли гроб. Понесли. Флаг над Кремлевским дворцом до этого был приспущен, а тут совсем спустился и лег на крышу. А тут – залпы, гудки, музыка… – Федор Петрович замолчал, сдерживая волнение. – Оркестр заиграл гимн, и флаг над дворцом взвился на самый верх – и так это сильно-сильно затрепыхался на ветру!
* * *
На другой день после похорон Борис предложил ребятам вечером всем классом поехать на Красную площадь.
– Может, и девочек позовем? – сказал Валя Баталин.
– Ну что ж, давайте позовем девочек.
Вечером собрались, как всегда, около памятника Гоголю и пошли.
Красная площадь была полна народу. Вокруг мавзолея на трибунах, по обе стороны от него и вдоль всей кремлевской стены стояли венки. Шел легкий, ласковый снежок и спокойно ложился на чайные розы, левкои, мимозы, на вечнозеленый кавказский самшит и широколапые листья пальм, на красные ленты с золотыми и черными надписями. Люди толпились около трибун, теснились, медленно шли мимо венков.
– Смотрите! От Мао Цзе-дуна! – приглушенным голосом сказал кто-то.
Венок от Мао Цзе-дуна стоял у самого входа в мавзолей. По другую сторону – венок от Автозавода имени Сталина.
– А вот от Мориса Тореза!
– От Албании!
– От корейского народа!
А рядом – маленький, самодельный веночек из простеньких бумажных цветов ученицы шестого класса из деревни Березовки, Минской области.
В одном месте было особенно людно, народ толпился, рассматривая что-то. Борису с трудом удалось протолкаться вперед, и он увидел маленький детский флажок, один из тех, с которыми ребятишки ходят по улицам в дни революционных праздников. К флажку была приколота записка, написанная карандашом. В ней мать сообщала, что с этим флажком ее сынишка ходил Первого мая с отцом на демонстрацию, махал им товарищу Сталину, и вот теперь он положил его на гроб Сталину…
Против мавзолея с новой появившейся на нем надписью:
ЛЕНИН
СТАЛИН
– стояла группа женщин, очевидно, случайно встретившихся здесь, у мавзолея. Но они разговаривали, как близкие знакомые, делясь друг с другом пережитым за эти дни. Одна из них только что приехала с Дальнего Востока. Она рассказывала, как в момент похорон поезд остановился среди чистого поля и как, разрывая окружающую тишину, пять минут гудел гудок и люди стояли среди вагонных полок и думали о том же, о чем думали и здесь, в Москве…
Друзья долго бродили среди сплошного людского моря, заполнившего Красную площадь, и уже совсем поздно стали расходиться по домам. И тут, по пути домой, Сухоручко вдруг заявил Борису:
– А все-таки, Боря, плохой ты товарищ.
– Это почему же? – удивился Борис.
– А ты подумай… – неопределенно ответил Сухоручко, но не выдержал этого тона. – Сейчас ребята в комсомол вступают. На каждой перемене об этом по радио говорят, в школьной газете пишут. А я?.. Эх, ты! – Сухоручко неожиданно обозлился. – Ты что ж думаешь? Думаешь, Сухоручко не человек и до него ничего не доходит?
– Нет, почему же! – Борис даже растерялся. – И совсем я так не думаю. Но…
Борис понял, о чем опять завел речь Сухоручко, но он понимал сейчас и другое: звание комсомольца, как и звание члена партии, должно быть теперь особенно высоким и особенно чистым, а Сухоручко… Нет! Не о снижении требовательности сейчас может быть речь. При чем здесь «хороший товарищ», «плохой товарищ»? Здесь совсем другое дело!
Борис не хотел лишний раз обижать Сухоручко и не сказал всего этого прямо.
– Не знаю, Эдька! Поговори с другими. Может быть, комсомольское собрание иначе рассудит, а я…
– А зачем мне другие? – поняв его, ответил Сухоручко. – Я с тобой хотел говорить. Потому что ты… В общему ты малый хороший, и я тебе верю. Ну ладно, Боря, все это в порядке вещей, и я на тебя не в обиде. А только ты попомни! Я из института принесу тебе комсомольский билет и покажу. Попомни ты это!
– А ты не пугай! Ты приноси, – широко и искренне улыбнулся Борис, хлопнув Сухоручко по плечу. – Только знаешь что, Эдька? Если берешься – берись. И сразу! Не раздумывай. Как придешь в институт, возьми себя в руки и держи, не выпускай.
* * *
Жизнь давно приучила Полину Антоновну смотреть на быстрый бег времени спокойным взглядом: живи, работай, пока есть силы, и не думай о том, что всему бывает конец.
В минуты раздумий жизнь представлялась ей дальней, бесконечной доро́гой. Гудит локомотив, несутся вагоны, сходят на остановках одни люди, входят другие; точно шпалы, сливающиеся под колесами в сплошную ленту, мелькают быстротекущие дни; размеренно, как телеграфные столбы за окном, проходят годы; подобно кустам, деревьям, целым лесам и оврагам, попадающимся в пути, проплывают большие и малые события. И только отдаленные горы долго-долго громоздятся на горизонте, незыблемые, как сама вечность. Но нет ничего незыблемого на свете. Локомотив жизни несется дальше, уплывают горы, на их место появляются другие и снова уплывают. А локомотив несется и несется, из года в год, из эпохи в эпоху. Гудит и несется!..
И сейчас Полина Антоновна видит: ничто не может остановить поезда жизни, – он идет и идет своим неизменным маршрутом…
Все так же светит солнце, все так же непрерывным потоком мчатся машины, перевозя все необходимое для жизни народа; все так же гудят гудки по утрам и народ идет на работу; на щитах для афиш, заклеенных в дни траура белой бумагой, опять появились афиши; послышался девичий смех на улице, и детвора на обогретых солнышком тротуарах играет в свои шумные игры…
И в классе… Пережитое в последнее время постепенно уступало место обычному, нормальному ходу вещей – ребята учились, шалили, продолжали дружить с девочками, вместо отмененного по случаю траура вечера, посвященного 8 марта, думали о другом, под каким-нибудь новым предлогом. Начинали поговаривать о подготовке к Первому мая, об экзаменах, – жизнь шла своим путем.
Вася Трошкин сделал на математическом кружке довольно обстоятельный доклад: «Элементы теории вероятностей». Полина Антоновна считала Васю малоспособным к теоретическому мышлению и не могла не порадоваться тому волевому усилию, которое пришлось ему делать, готовясь к такому докладу. Феликс Крылов так же неожиданно принес обширнейшие тезисы доклада «Основные принципы критики и самокритики с точки зрения марксистско-ленинского учения». Борис Костров предложил связаться с Антифашистским комитетом советской молодежи и организовать вечер встречи с молодежью зарубежных стран. Каждый делал для себя какие-то выводы из пережитого – и шел дальше.
И совсем неожиданные выводы для себя сделал Игорь Воронов.
К Полине Антоновне пришла его мать. Всегда очень бодрая, уравновешенная, полная того тихого, не бьющего в глаза, но стойкого оптимизма, которым отличаются люди, много испытавшие в жизни, она была теперь очень расстроена.
– Полина Антоновна! Знаете, что мой упрямец надумал? Не хочет дальше учиться!
– Как не хочет учиться? – не поняла Полина Антоновна.
– После школы, говорит, прямо работать пойду.
– Интересно!.. Но ведь он идет на медаль.
– Ну в том-то и дело-то!.. А он говорит: буду работать, тебе помогать.
– Ах, вот в чем дело! – поняла наконец Полина Антоновна. – Тогда все может статься. Вы знаете, помощь вам – его старая, кажется еще детская, идея.
– Была детская, а теперь вот по-взрослому поворачивается, – удрученно проговорила Клавдия Петровна. – Это он все в пику сестре. Вы понимаете, что у нас сейчас в доме делается, ума не приложу. Родные брат-сестра, а точно от разных отцов-матерей, и никак я их не могу помирить. «Ты, говорит, не помощница маме, ты из нее только соки сосешь, значит я должен помогать!» – «Да в чем мне помогать? – говорю я ему. – Или я без твоей помощи не проживу, Славика не выращу? Глупый!» А он вбил себе в голову! Да я не то что Славика, я и его доучить могу. Силы у меня еще, слава богу, есть, хватит! Я ему и говорю: «Учись, не думай ни о чем! Что ж ты, говорю, на полдороге останавливаешься, недоучкой хочешь быть?»
– А он?
– Да у него на все свои ответы есть: я недоучкой, говорит, быть не собираюсь, я учиться потом буду и свое возьму. Какой-то инженер на заводе, видите ли, им о себе рассказывал – в войну мальчишкой пошел на завод, работал, учился, кончил техникум, стал конструктором, изобрел что-то, а потом в вуз поступил. Вот и Игорь такие же планы строит. И ничего я с ним не могу поделать. Сначала думала – он это в шутку…
– Да нет, он шутить не любит! – заметила Полина Антоновна.
– То-то меня и беспокойство берет! – сказала Клавдия Петровна. – На хорошее дело воля – хорошо, а на плохое – лучше бы ее не было!
– Помилуйте! А чем же это плохое дело? – удивилась Полина Антоновна.
– Да что вы, Полина Антоновна! Да что ж тут хорошего? В этом вся цель моей жизни – чтобы детям образование дать. И я вас очень прошу: уговорите вы его! Он вас послушается.
– Вы меня простите, Клавдия Петровна, но вы ставите меня в очень трудное положение, – созналась Полина Антоновна. – Трудно уговаривать в том, в чем сама не убеждена.
– Да нет уж, Полина Антоновна, вы мне помогите! – Клавдия Петровна даже схватила ее за руку. – Мы об этом с покойным мужем, бывало, размечтаемся, а я его волю хочу выполнить. Он и сам у меня на месте не стоял, все вверх тянулся, книжки читал, и образование для него было все! У образованного человека, говорил он бывало, вся жизнь другая. Если человек развитой, у него и интересы другие, он и жизнь иначе понимает, смысл жизни у него правильный, и общество у него интересное. Так как же я перед ним, перед его памятью ответ держать буду? Я и Игорьку говорю… Ты, говорю, о заработке не думай. Бывает, говорю, и без образования, а вон как зарабатывают. Дело не в этом! Главное – чтобы жизнь настоящую прожить, вот в чем главное!
– Помилуйте! – возразила опять Полина Антоновна. – А разве на производстве нельзя прожить настоящую жизнь?
– Так это что ж?.. – решительно, даже со злостью заявила Клавдия Петровна. – То говорили: вперед и вперед. А моему сыну что ж – стремиться не нужно? Вы как хотите, а нет на это моего согласия!
Положение было действительно трудное. Полина Антоновна понимала состояние матери, ответственной за мечты погибшего мужа. И в то же время она в чем-то была с нею не согласна. Понятно, что не всем же идти в институты. Недавно она встретила свою бывшую ученицу из одного еще довоенного выпуска, которая теперь была мастером на карандашной фабрике. Сначала работала обыкновенной работницей, а теперь стала мастером. И довольна! И ничего в этом зазорного нет. Но, откровению говоря, такого ученика, как Игорь, ей было жалко.
Оставалось выяснить только одно – мотивировки. Что это – легкомысленное ребячество или продуманное решение? Выяснить это можно было только у Игоря.
Но разговор с Игорем долго не получался. Он насупился, считая это, очевидно, настолько своим или настолько решенным делом, что всякое вмешательство в него, на его взгляд, было совершенно ненужным и лишним.
– Я вас понимаю, – говорила Полина Антоновна. – Стремление помочь маме – законное, хорошее стремление. Об этом не может быть и спора. Но не находите вы, Игорь, что оно слишком узко?
– Нет, не нахожу! – коротко и суховато ответил Игорь.
– И то, что человек должен ставить более широкие и более, так сказать, общественные цели…
– А разве стремление работать – это не общественная цель? – даже не дослушав, прервал ее Игорь.
– Вы меня ловите на неудачном слове?
– Зачем ловить? – сдержанно ответил Игорь. – Я по существу!
– Всякая работа у нас, конечно, имеет общественное значение. В этом вы правы, – продолжала Полина Антоновна. – Но человек должен стремиться дать обществу максимум пользы, максимум того, на что он способен.
– А разве, работая у станка, нельзя приносить максимум пользы?
– А если этот максимум повышается от повышения образования?
– Но разве, работая у станка, нельзя повысить образование? – Игорь смотрел на Полину Антоновну своим строгим, даже как будто недобрым взглядом.
Полина Антоновна начинала понимать, что это уже не полудетское стремление просто помочь матери. Перед нею вырастала целая система упрямых «а разве?», причем за каждым из этих вопросов стояло совершенно непоколебимое, очевидно, убеждение. Но самое главное было в том, что на эти «а разве?» почти нечего было возразить.
Полина Антоновна почувствовала всю шаткость своего положения и уже пожалела, что взялась за такую фальшивую миссию. А Игорь, точно поняв это, решительно и откровенно высказал все.
– Вы, вероятно, думаете, что это я так, по глупости! Правда, помочь маме я давно мечтаю. Она у меня большая труженица. И учусь я так хорошо только потому, что я всегда удерживаю себя от плохого. Как же я могу быть плохим и плохо учиться, когда мама у меня такая хорошая, когда она так много и так хорошо работает? Мне стыдно! Первого мая в прошлом году портрет ее на улице был выставлен в витрине лучших людей района. За стеклом! Вот она у меня какая! Огорчать я ее не могу, а помочь ей мне хочется.
– Очень хорошо! – согласилась Полина Антоновна. – Я и говорю: ничего в этом плохого нет.
– И с общественной точки зрения тоже нет! – все так же сдержанно, но убежденно продолжал Игорь. – Девятнадцатый съезд партии что решил? У нас будет обязательное десятилетнее образование. Значит, у нас весь рабочий класс, весь народ со средним образованием будет! А разве все в вуз могут идти? Значит, кому-то и со средним образованием у станка стоять нужно. А почему же я не могу? Рабочий с аттестатом зрелости – чем плохо? Может быть, через пять лет будет считаться самым обычным делом из десятилетки на производство пойти. А я сейчас пойду.
Да, это, конечно, не детское желание. И неизвестно еще, чего здесь больше – стремления скорее помочь матери или своеобразной попытки так же скорее и непосредственнее отозваться на новый этап в развитии народа.
А Игорь, чтобы рассеять сомнения, которые он предполагал у Полины Антоновны, продолжал развивать перед нею план своей жизни.
– А потом – просто интересно. Когда из твоих рук готовая вещь выходит, интересно! Вот я на стройке работал, на заводе был… Вообще вещи, продукты, все, что нужно людям… И если это ты делаешь, разве это не интересно? А для себя?.. Тут, Полина Антоновна, все от себя зависит. Другой и высшее образование получит, а все равно в чиновника превращается. А если с душой у станка работать, – все можно. И открытие сделать, и лауреатом стать, и книгу написать. Все можно!
Ну что на это было сказать, когда у нас действительно «все можно»?
– А тогда, Игорь, желаю вам всяких успехов! – и Полина Антоновна от всей души протянула ему руку.
