Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

– Кто это сделал? – раздался голос неизвестно откуда взявшегося дежурного учителя.

Вася Трошкин, растерянно стоявший над разбитым горшком, не задумываясь, ответил:

– Я!

– Ну что ж, Вася? – говорила потом ему Полина Антоновна. – Придется с мамой разговаривать. Так нельзя. Цветок – материальная ценность. Другие мальчики приносят их, чтобы озеленить школу, а вы…

– Не нужно! Полина Антоновна! Не говорите маме! – чуть не плача, взмолился Вася. – А цветок я другой принесу. Честное слово, принесу!

Он с такой мольбой смотрел на Полину Антоновну и у него при этом так по-детски вздрагивала верхняя губа, что Полине Антоновне стало жаль его.

– Хорошо! – согласилась она.

Но прошел день, другой, а цветка нет.

– Когда же вы принесете цветок, Вася?

– Завтра принесу, Полина Антоновна…

И опять не принес.

– Я забыл, Полина Антоновна! Честное слово… Вечером обязательно принесу. Приду на кружок и принесу.

Вечером он действительно принес горшок с цветком, и Полина Антоновна считала дело законченным. Но в следующем номере стенгазеты появилась заметка: «На что это похоже?»

В заметке говорилось о том, что вместо разбитого им горшка с цветком Вася Трошкин принес…

«Да, он принес цветок, – говорилось в заметке. – Но он его не купил, он не принес его из дому, – он просто перенес цветок с одного этажа школы на другой и вручил классному руководителю. Честно ли это?»

Все произошло случайно. Валя пришел на занятие математического кружка раньше обычного. Он входил в вестибюль в тот момент, когда Вася, уже раздевшись, размахивая руками, через две ступеньки бежал вверх по лестнице.

Валя не спеша разделся, подошел к зеркалу и, смочив языком ладонь, пригладил капризный вихор на макушке. Волосы у него начинали укладываться в прическу, не хуже, чем у других ребят, но с этим петушиным хохолком на макушке не было сладу.

За этим занятием и застал его Игорь Воронов. Валя даже не заметил, как он вошел, и только в зеркале, рядом с собою, увидел вдруг его ядовитую усмешечку.

– Красотой начинаем заниматься, молодой человек?

– Да ну!.. Какой красотой? – смутился Валя. – Так… Волосы поправить.

– Да, да! Рассказывай!.. – продолжал посмеиваться Игорь. – Ты что ж – первый?

– Нет, Вася уж пробежал.

Но когда они поднялись наверх, к классу, где должно было происходить занятие кружка, Васи там не было. Пришел Рубин, потом Витя Уваров, – один за другим стали собираться ребята.

– А где же ключ? Что ж мы в коридоре стоим? Эй! Председатель кружка! Открывай класс!

Валя побежал по этажам искать нянечку, чтобы взять у нее ключ. Тут он и увидел Васю Трошкина. Вася торопливо шел по коридору, направляясь к другой лестнице. Валя увидел в его руках цветочный горшок с невысоким, широколистым растением. Валя удивился, но не очень задумался над этим. К тому же нянечки нигде ее было, а в коридоре уже раздавался приглушенный шум начинавших возню ребят. Нужно было поторопиться и разыскать ключ.

Пока он обежал половину школы и разыскал нянечку, собрались почти все ребята, пришла Полина Антоновна. Когда Валя подходил к собравшимся, Полина Антоновна принимала от Васи Трошкина горшок с широколистым растением.

– Ну, вот и хорошо! Я думаю, вы не обижаетесь? – сказала она Васе. – Школа не должна страдать от вашей резвости!

И только тогда Валя все понял. Он открыл класс и, пропуская мимо себя ребят, с недоумением, почти со страхом посмотрел на Васю Трошкина. Он не мог отделаться от этого тягостного чувства и потом, на занятии кружка. Как это может быть? Как можно придумать такую хитроумную, некрасивую комбинацию и в то же время смотреть в глаза обманутой учительнице и сидеть как ни в чем не бывало рядом с товарищами?

Думал Валя и о том, как ему теперь быть и что делать. Он оказался невольным обладателем нехорошей тайны, которую никто не знал и которую никто может и не узнать. И сам Вася, как видно, считает, что он чисто сделал это дело, что никто его не видел, никто ничего не знает и никто ни о чем не догадывается. Поэтому он и сидит так тихо, смирно, старательно работает над своим заданием, даже задает вопросы и только изредка, видно непроизвольно, с беспокойством вдруг завозится на месте…

Валя хотел тут же, после занятия кружка, поговорить с Васей, высказать ему свое возмущение, что-то потребовать, но он ничего не сказал и ничего не потребовал. Он шел знакомым переулком. Разыгравшаяся метель бросала ему в лицо пригоршни сухого, колючего снега. Валя вспомнил, что он комсомолец, редактор газеты, и это решило все. Он поспешил домой и, торопливо раздевшись, сел за стол и написал заметку.

На другой день он показал ее Борису. Тот прочитал и покачал головою.

Заметку решили поместить в ближайшем номере. Но кто-то из редколлегии, вероятно Миша Косолапов, проболтался. Вася Трошкин, узнав о грозящей ему опасности, выследил Валю и прижал его в укромном уголке под лестницей к стене.

– Ты что?.. В лоб хочешь?.. В лоб?.. – шептал Вася, и перед глазами Вали появился крепко сжатый и от напряжения дрожащий мелкой дрожью кулак.

Но Валя видел не кулак, а взгляд Васи, – даже не злой, а исступленный. Этот взгляд и пробудил в Вале не страх, а упорную решимость.

– Ты убери кулак-то! – с необыкновенным для него спокойствием сказал Валя и схватил Васю за кисть руки. Он изо всех сил сжимал руку Васи, чувствуя, что она перестала Дрожать и стала твердой, точно железной. Вася был явно сильнее Вали Баталина.

– Я тебя, знаешь?.. – хрипло прошептал Вася. – Как дам сейчас, раз – и нету!

– А ну, попробуй! – с тем же удивительным для самого себя спокойствием произнес Валя.

Он держал руку Васи Трошкина и смотрел в глубину его глаз. И там, сквозь злобу и ярость, он рассмотрел искорки страха. И вдруг дрогнула железная рука, которую сжимал Валя, поддалась, пошла вниз.

– Ты что же?.. Силой хочешь? – почувствовав победу, сказал Валя.

– Откуда ты знаешь? – вместо ответа спросил Вася.

– А ты скажи: это правда?

И вот уже нет ярости в глазах Васи. Они растерянны, жалки, беспомощны. Вася пытается высвободить руку, но теперь уже Валя держит ее и не выпускает..

– Скажи: правда?

– Пошел к черту! – с новой вспышкой ярости шепчет Вася и, рванув руку, убегает, оставив Валю одного под лестницей.

* * *

Прочитав заметку в стенгазете, Полина Антоновна в тот же вечер пошла к Трошкиным. На этот раз она не застала никого – комната была на замке.

– Какая жалость! – огорчилась Полина Антоновна.

– А вы кто будете? – спросила невысокая курносенькая женщина, открывшая ей дверь в квартиру.

– Я?.. – замялась было Полина Антоновна. – Я учительница.

– Васюткина учительница? Да вы пройдите! – женщина отворила дверь в свою комнату. – Сама-то она на вечернем дежурстве, а Васютка-то, может, и подойдет. Он совсем недавно выбежал. Присядьте!

Полина Антоновка секунду поколебалась, но искушение было слишком велико, и она вошла в комнату.

– Да вы садитесь, садитесь! – хлопотала соседка Трошкиных и, прогнав развалившегося на стуле кота, подала Полине Антоновне стул. – Уж очень она горячая! Я про мать-то, про мать Васюткину говорю. Я вот со стороны гляжу: ведь слово по-разному сказать можно. «Вася! Иди обедать!» Можно по-хорошему, а можно так, что от одного голоса душа в пятки уйдет. Я и ей иной раз говорю это, не смотрю, что она, как кипяток, горячая. Ну, разве ж можно так мальчика воспитывать? Ты держи его в строгости, без строгости ребенка воспитать невозможно, баловство одно. Но нельзя же стоять над душой, коршуном над ним висеть… «Так ты смотри! Ты так не делай! Ты не ходи! В кино? Зачем в кино? К товарищу? Зачем к товарищу?» И так – за каждым шагом, за каждой копейкой! На днях в магазин ходил, трех рублей у него не хватило. То ли потерял он их, то ли кассирша не доплатила. И – господи! Что тут было! И так за все – ругань и ругань! Тарелку копеечную разбил – ругань! Обещал прийти в девять часов, пришел в половине десятого – ругань! Чуть что провинился – ругань! Да не какая-нибудь, а чтоб пообидней да побольней: и идиот, и растяпа, и никудышный человек. А потом – слезы и самые жалостные слова: «И неблагодарный ты, и негодный ты, и заел ты мою жизнь, а я на тебя всю себя трачу, всю себя тебе отдаю». Ну, отдавать она, правда, всю себя отдает до донышка. Да ведь все с умом надо! Я и то ей говорю: вы – ученый человек, старшая сестра медицинская. А я кто? Я простая кондукторша трамвайная, я никаких курсов не проходила, а ребят тоже воспитываю. Они у меня тоже учатся: один – в шестых, а другая – в пятых. И тоже их в строгости держу, а сердцем чувствую: когда можно поругать, а когда и нельзя. На одной строгости тоже не воспитаешь. Да они что? Они маленькие, их и поругать не грех. А Васютка – парень! Жених!

– А как он к ней относится? – спросила Полина Антоновна.

– Он-то? – разговорчивая хозяйка на минуту задумалась. – Боится он ее. А любит! Нет, он ее любит! Да если б я на его месте была, да я… Не знаю, что б сделала! А он… Да от мальчишки, я так думаю, и требовать много нельзя! У меня у самой вот: и девчонка есть и мальчишка. Девчонка-то все ластится: «муля» да «муля». Это она так меня вместо «мамули» зовет. А сын… Вот он, – она кивнула головою на мальчика, – сидит и хоть бы что! Да и какой это мальчишка, если он лизаться будет? Так и Васютка! По-своему он тоже ласковый. Видишь, иной раз кипит в нем все, а ничего – держится!..

Полина Антоновна довольно долго просидела у гостеприимной кондукторши и многое узнала от этой словоохотливой и, видимо, рассудительной и участливой женщины. Теперь образ Васи Трошкина рисовался для нее совсем в другом свете, и вся его жизнь приобретала для нее характер одного из вариантов большой темы, которая постепенно складывалась в сознании Полины Антоновны и очень волновала ее, – темы о неразумной любви.

Бывают ли родители, которые не любят своих детей? Бывают, как бывают и другие уродства в жизни. Но уродство не есть закон. А если говорить о законе, каждый родитель по-своему любит своих детей. Но вот в этом «по-своему» и коренится причина многих уродств.

Полина Антоновна затруднялась еще найти точную формулировку для тех мыслей, которые возникали у нее в связи с этим вопросом. Но для нее было совершенно ясно, что некоторые родители любят не столько детей, сколько свою любовь к ним. Для себя она называла это любовным эгоизмом. Конечно же, это эгоизм, когда не личность ребенка, не его подлинные интересы, не его будущая судьба и не его будущий характер, которые мать должна предугадать и за которые должна бороться, а чувства и настроения самой матери определяют ее поведение. Ах, ей жалко! Ах, она не может терпеть! Ах, у нее надрывается сердце! Ах, она не может примириться с тем-то и тем-то! И вот мамаша пичкает ребенка едой, когда он не хочет есть, кутает его, когда ему нужно закаляться, и все это только для того, чтобы ее собственное сердце было спокойно. Поэтому она малодушничает перед ним, когда он капризничает и даже издевается над ней, шлепает его, когда шлепать совсем не за что, и жалеет, когда жалеть нельзя. А в воспитании, как в жизни, нужно прежде всего иметь в виду личность человека – ведь каждая неоправданная уступка капризу и каждый незаслуженный шлепок уже в раннем детстве закладывают черты, из которых впоследствии разовьется характер.

Так из желания добра рождается зло.

Так, очевидно, и у Васи. Мать брошена мужем, мать оскорблена, издергана и, возможно, больна. Но мать, бесспорно, любит сына, мать напрягает все силы и искренне хочет, чтобы из него вышел хороший человек. И это ее хотение заслонило для нее человека со всеми его особенностями, она потеряла всякое чувство реальности и меры и превратилась в этакую Вассу Железнову. А мальчик любит мать и бережет ее, мальчик, возможно, понимает ее жизненную драму…

Полина Антоновна попыталась представить себе положение вечно виноватого в чем-нибудь человека, человека, вынужденного отвечать за каждую разбитую тарелку и выслушивать жалобы, что на него тратится вся жизнь его матери. Какое столкновение чувств и живых человеческих побуждений должно бушевать у него в душе! Какое сочетание утверждения и унижения, гордости и послушания, любви и протеста! Какое длительное, затянувшееся оскорбление!..

Отсюда – ранимость его, и настороженность, и готовность к отпору, и жестокая борьба за свое достоинство! Да, в школе он хочет отстоять свое достоинство! Его здесь преследует то же: «Трошкин, замолчи!.. Трошкин, прекрати!» Но здесь у него нет ни к кому нежных чувств, во имя которых нужно ломать самого себя. Здесь он – равноправный член коллектива, и он хочет быть равноправным, хотя бы ради этого и пришлось дать кому-то «в лоб». Отсюда – защитная оболочка, прикрывающая трагедию нескладной и несчастной жизни в семье, стремление любыми средствами стать вровень с другими. И, пожалуй, прав был директор в том памятном споре о двойках: Васю, конечно, нужно было поддержать…

Вот так осмыслив и представив себе образ Васи, Полина Антоновна поняла, что она очень и очень опоздала: в жизнь Васи давно нужно было вмешаться.

Полина Антоновна хотела уже уходить, когда хлопнула входная дверь и соседка, прервав разговор, сказала:.

– Ну вот, видно, и он!

Она выглянула в коридор и подтвердила:

– Он!

Вася оглянулся, увидел Полину Антоновну и растерянно остановился, звякнув ключами.

– Полина Антоновна?

– Да, Вася! Я к тебе!

Ей теперь было уже безразлично, с кем говорить, – ей нужно было поговорить и с тем и с другим, но поговорить в отдельности. Она вошла вслед за Васей в комнату, затворила за собой дверь и тут же, стоя, спросила:

– Почему вы это сделали, Вася?

– Полина Антоновна! – поняв, о чем идет речь, быстро-быстро заговорил Вася. – Не рассказывайте маме! Сделайте как-нибудь, чтобы мама не узнала!

– Нет, Вася! Этого сделать нельзя. Да и нельзя все скрывать. Нельзя строить жизнь на лжи и фальши. Нужно прояснять отношения, Вася! Вы мне скажите: почему вы это сделали?

– Я?.. Ну, так… По глупости.

– Почему – по глупости? Разве вы глупый?.. Вы, по-моему, совсем не глупый. У вас и голова не плохая и сердце. Так почему же?.. Ведь проще же было купить цветок и принести в школу.

– У меня денег не было…

– А мама?.. Вы маме говорили об этом?

– Нет! Что вы! – Вася опустил голову.

– Почему? Об этом нужно было прежде всего сказать маме!

Голова Васи опускалась все ниже и ниже, он начал теребить шапку, которую все еще держал в руках, щипать на ней мех.

– Вы что?.. Боитесь ее? – спросила Полина Антоновна.

Вася ничего не ответил, но из глаз его вдруг покатились крупные, как виноградины, слезы.

Полина Антоновна не хотела выпытывать у него всех секретов. Поэтому она решила не настаивать на ответе и не спрашивать о причине слез.

– Я оставлю записку, Вася. Пусть мама ко мне обязательно придет.

Вася молча поднял на нее глаза. В них была уже не мольба, а обреченность.

– Вы не бойтесь! – успокоила его Полина Антоновна. – Вам ничего плохого не будет. Но мне с ней обязательно нужно поговорить.

Полина Антоновна оставила записку, и на другой день к ней пришла мать Васи.

– Расскажите мне, как вы строите свои отношения с сыном? – сразу же спросила Полина Антоновна.

– Какие отношения? – попробовала было обидеться Надежда Ивановна. – Он для меня – всё. Вот и все отношения!

Но Полину Антоновну теперь уже не обманывали эти громкие слова, не обманывала и страстная нота в голосе, с которой эти слова были сказаны. Она ставила один за другим вопросы, и постепенно ей становилось ясным и бесспорно хорошее стремление матери руководить сыном, и желание оградить его от зла, рисовавшегося ее воображению, и в то же время полная ее беспомощность и неумение в воспитании сына.

– Надежда Ивановна! Дорогая! Я сама мать, сама вырастила сына и понимаю все. Редкая мать не плакала над своим сыном и не мучилась с ним: «Я всё тебе отдаю, а ты вот какой!» Но поверьте мне, вы затормошили его. Затормошили и забили!

– Я? Забила? – в голосе матери послышались слезы. – Я ему всегда только добра хотела! Только добра! И сама я… Вот говорят, облик родителей воспитывает. Уж я ли не работаю, а он…

– Воспитывает не просто облик, Надежда Ивановна. Воспитывает система.

Полине Антоновне очень хотелось сказать то главное, что она вынесла из наблюдений за последние дни, но сказать деликатно, чтобы не обидеть Надежду Ивановну. Нужно больше думать о сыне, а не о себе, не о своих чувствах. Соразмерять все движения души – и меру любви и меру строгости, одинаково боясь и бесхарактерной мягкости, и холодной суровости, и не в меру горячей страстности. Нужна ласковость без приторности, доброта без слабости и строгость без придирчивости. Мера и такт!

– Вы хотите, чтобы сын ваш бережно относился к деньгам, – говорила Полина Антоновна. – Вполне естественное и очень хорошее стремление. Это куда лучше, чем воспитывать барское мотовство и расточительность. Но делать это можно по-разному. Можно дрожать над каждой копейкой и ставить сына в обидное положение подотчетного слуги, которому нельзя доверять. А можно и самый контроль, который, конечно, необходим, организовать по-другому, без обиды. К хорошему вести нужно тоже умело, Надежда Ивановна! Ведь сына можно поставить в положение равноправного члена семьи, помощника, почти хозяина. Он уже не мальчик, он юноша. Почему бы вам не поговорить с ним в таком примерно духе: «Вот, сынок! Ты теперь вырос, хозяином становишься. А я слабею, я устала, мне трудно одной все соображать и рассчитывать. Давай-ка сядем рядком да поговорим ладком. Вот я получила зарплату. Как мы ее будем расходовать? Что нам нужно купить? На что нам нужно поднакопить?» И вы думаете, он не будет вместе с вами по-хозяйски дрожать над каждой копейкой? Или возьмем домашние работы. Можно сделать из сына мальчика на побегушках, а можно выделить ему постоянные обязанности, выполнение которых он будет переживать как долг. Вам нужно, Надежда Ивановна, менять всю ситуацию в семье, пересмотреть всю жизненную позицию вашего сына и свою собственную позицию в отношении к нему!..

И вот, поговорив так, Полина Антоновна рассказала встревоженной Надежде Ивановне и о том, что случилось с Васей. Они вместе подумали и вместе решили, что сделать, чтобы помочь ему.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Среди многочисленных родных Полины Антоновны у каждого была своя жизнь и своя судьба, и о каждом у нее болело сердце. Особенную заботу вызывали вдовы, оставшиеся после войны с ребятами, которых нужно было растить и воспитывать. Они с мужем помогали им материально, а в трудные минуты старались поддержать, подбодрить. А трудные минуты бывали у каждой: у одной не ладится с дочкой, другая за работой забросила своих детей, а у третьей вчера вечером сына отвезли в больницу. Его надо было навестить. С утра Полина Антоновна была занята по хозяйству, готовилась к урокам на следующую неделю, а на столе лежала куча контрольных работ по двум классам, и только вечером, если успеет все это сделать, думали с мужем пойти в кино. Так понедельник, хотя у Полины Антоновны не было в школе уроков, оказался для нее крайне загруженным днем.

Когда она переоделась и собралась было идти в больницу, раздался звонок. Открыв дверь, она, к своему удивлению, увидела Бориса. Ее охватило смутное беспокойство, и она тут же, в дверях, с тревогой спросила:

– Что случилось?

– Разрешите войти? – не отвечая на вопрос, сказал Борис.

– Конечно, конечно! – ответила Полина Антоновна, еще более обеспокоенная его видом, его тоном, сдержанным и в то же время что-то таящим в себе.

– Вы меня простите… Вы, кажется, собрались уходить, – сказал Борис, входя в комнату и заметив на столе приготовленную шляпку.

– Ничего, ничего! В чем дело?

– Видите ли… Не знаю, как это вам сказать, но нам стало известно, что в субботу вечером была пирушка.

– Какая пирушка? У кого?

– У Сухоручко. Принимали участие в ней несколько наших ребят и несколько девочек.

– Тоже из наших?

– Из наших, – подтвердил Борис.

– Кто?

– Сухоручко, Саша Прудкин, Томызин, Косолапов и Рубин.

– И Рубин?

– Да, и Рубин.

– А что за вечеринка?

Борис неопределенно повел плечами, не то не умея, не то не решаясь ответить на этот вопрос.

– До вас мы это дело разбирать не стали, но… – сказал он наконец. – Одним словом, бюро решило известить вас. Направили меня.

Полина Антоновна помолчала, что-то обдумывая. Борис, снова взглянув на шляпку, сказал:

– Простите! Вам нужно уходить.

– Нет, я уж никуда не пойду! – ответила Полина Антоновна. – И вы подождите. Впрочем, нет! У Прудкина, кажется, нет телефона? Сходите за ним!

Борис ушел, а Полина Антоновна позвонила одной своей сестре, потом другой, уговаривая кого-либо из них сходить в больницу, так как у нее срочное дело.

– У тебя вечно дела! – услышала она в трубку недовольный голос.

– Да, дела! А что? Разве это плохо? А у тебя какие дела? Котлеты не поджарены?.. Стирка? Ну, завтра постираешь, а мальчика навестить нужно. Ну, решайте, кто из вас пойдет! Мне некогда!…

Покончив с этим делом, Полина Антоновна позвонила Рубину.

– Лева? Вы можете зайти ко мне?

– Зачем, Полина Антоновна?

– Нужно! И, пожалуйста, теперь же.

Затем Полина Антоновна позвонила Сухоручко. Эдика не было дома, подошла его мать.

– Лариса Павловна? – как можно любезнее спросила Полина Антоновна. – Здравствуйте! А мне ваш сын нужен.

– Эдика нет! – ответил голос в трубке. – Он в школе.

– Как в школе? – Полина Антоновна глянула на часы. – Уроки уже давно кончились.

– Ну, вы же знаете, там бывают разные кружки, собрания, заседания.

– Кружки бывают вечером, – ответила Полина Антоновна. – Да к тому же Эдуард, кажется, ни в каких кружках не участвует. Никаких собраний и заседаний сегодня тоже нет. Так что он должен вообще быть дома.

– Ну, придет! Может быть, куда зашел.

– Куда?

– Не знаю. Может быть, к товарищу зашел, может, еще куда.

– То есть как «еще куда»? А куда он еще может зайти?

– Полина Антоновна! Ну, как я могу знать, куда он может зайти? Он, можно сказать, взрослый молодой человек…

– Простите, он прежде всего ученик! – перебила Полина Антоновна обиженный голос в трубке. – Мы сколько раз об этом с вами говорили, Лариса Павловна! Нужно же в конце концов помогать школе!

– Полина Антоновна! Я, правда, не знаю, что вы от меня хотите!

– Чтобы вы руководили сыном, а не зачисляли его прежде времени во взрослые. Вот чего я от вас хочу! Только этого!.. И чтобы вы следили за ним! А как же? Чем он, например, был занят вчера?

– Вчера?.. Подождите… Вчера он, по-моему, занимался, делал уроки. Вечером ходил в театр.

– С кем? С вами?

– Нет. Зачем? С одной девушкой. Она наша знакомая. Тут нет ничего особенного!

– Ну, хорошо!.. А третьего дня, в субботу?

– В субботу у него были товарищи.

– Какие товарищи?

– Ну, товарищи по школе… Вы, право, разговариваете, как следователь!

– А знаете, и матери иногда не мешало бы выступать в роли следователя! – отпарировала Полина Антоновна. – Так вот, я хочу уточнить: что за товарищи были у Эдуарда в субботу? Вы их видели?

– Нет. Мы с мужем были в гостях.

– Ах, вот как?! Вы, значит, ушли в гости, предоставив квартиру сыну, и он…

– Что? Что он? Что вы меня запугиваете!

– Я не запугиваю вас, Лариса Павловна! Но я должна сказать вам, что бесконтрольное воспитание приводит к самым тяжелым последствиям.

– Ах, ну что вы говорите! Вы меня просто обижаете! – посыпалось из телефонной трубки. – Вы всегда были несправедливы к моему мальчику, вы всегда наговаривали на него, а теперь начинаете подозревать бог знает в чем!

– Ну хорошо, Лариса Павловна! – закончила Полина-Антоновна. – Я только попрошу вас: когда придет Эдуард, пусть он заглянет ко мне. Пожалуйста! Всего доброго!..

Не успела Полина Антоновна положить трубку, как раздался звонок – пришел Рубин.

Рубин не знал и не мог догадаться, зачем его вызвала Полина Антоновна, но в то же время в том, что она пригласила его зайти, он почувствовал что-то необычное и насторожился. Эта настороженность усилилась в нем, когда он увидел Полину Антоновну – выражение ее лица, взгляд. Он выдержал этот взгляд. Его глаза смотрели на нее так же напряженно, как и всегда, только сейчас в них была какая-то неуверенность – не то вопрос, не то боязнь чего-то.

– Ну, рассказывайте все по порядку!

– О чем, Полина Антоновна?

– Вы не знаете, о чем?

Горячими, гневными глазами она прямо смотрела на него. Она видела, как он растерянно, совсем как Вася Трошкин, начинает теребить шапку, опускает глаза. Потом он снова поднимает их на Полину Антоновну, явно колеблется, что-то взвешивая в душе, и наконец говорит:

– А мне нечего рассказывать, Полина Антоновна!.. Честное слово! Мы с Димкой Томызиным там в шахматы играли.

– В шахматы играли? – переспросила Полина Антоновна. – А зачем же тогда нужно было идти на вечеринку?

– Н-не знаю… Я как увидел, что… что мне там нечего делать, сел в шахматы играть…

– А зачем вы вообще пошли? – допытывалась Полина Антоновна.

– Да так… ну, чтобы… – Рубин опустил голову. – Все на меня злятся… Я, конечно, наделал ошибок, но… вне коллектива мне не хочется быть. Вот я и думал… Конечно, это не коллектив, но все-таки… Ну… к ребятам хотелось поближе быть!

Полина Антоновна, пораженная необычностью этих слов, пристально посмотрела на Рубина.

– А кто вас туда пригласил и как вообще была организована эта компания?

Но в это время опять раздался звонок – пришел Борис с Сашей Прудкиным.

– Я зашел к Игорю и послал его за Мишей Косолаповым. Правильно? – спросил Борис.

– Очень хорошо! – ответила Полина Антоновна.

Саша Прудкин уже знал от Бориса, зачем зовет его Полина Антоновна, а поникший вид Рубина и его расстроенное лицо сразу показали Саше, что дело плохо. Однако насколько дело плохо, что известно и что неизвестно – все это было пока неясно, и Саша постарался сделать все, чтобы скрыть то, что можно скрыть, и смягчить то, что можно смягчить.

– Не понимаю! Что же тут плохого, если мы были у товарища, провели вечер? Ну, и девочки тоже были. Так что же? Ведь у нас дружба!

Красивое лицо Саши с ярким румянцем на щеках, тонким носом и задорным зачесом мягких светлых волос выражало в эту минуту всю возможную при данном положении невинность.

«В нем есть что-то от Сухоручко», – подумала Полина Антоновна, и с той же горячностью, с какой говорила бы сейчас с Сухоручко, она отвергла этот наивно-лицемерный ход Саши.

– При чем здесь дружба? Разве это дружба?

– Это пирушка, а не дружба! – заметил Борис. – Ты лучше расскажи, Саша, откровенно, по-товарищески… Ну, как все было?

– Полина Антоновна! Они, оказывается, и Феликса приглашали! – сказал Игорь, подошедший к этому времени вместе с перепуганным Мишей Косолаповым.

– Феликса? – встревожилась Полина Антоновна. – Но он не был?

– Да, но приглашали! Значит, он знал! – заметил Игорь.

– Ну, о Феликсе потом будем говорить! – решила Полина Антоновна. – А сейчас рассказывайте, как было дело.

Совместными усилиями Полины Антоновны, Бориса и Игоря постепенно была восстановлена вся неприглядная картина пирушки. Затеяли ее Сухоручко и Саша Прудкин. Они сговорились с девочками, Юлей Жоховой и Дусей Федотовой, а чтобы придать пирушке видимость дружбы, привлекли еще кое-кого. Угощение обеспечила Лариса Павловна; кроме того, был установлен пай – двадцать рублей с мальчика, на вино. С девочек не брали. Миша Косолапов тоже был освобожден от взноса как баянист.

– На вино или на водку? – уточнила Полина Антоновна. – Водка была?

Рубин потупился. Миша Косолапов растерянно, Саша Прудкин не моргая смотрел ей в глаза.

– Водка была? – повторила вопрос Полина Антоновна.

– Была, – ответил Рубин.

– Ну что «была»! Одна бутылка! – вмешался Саша. – Никто не пил много, во всяком случае – пьяных не было.

– Ты пьяный был! – зло взглянув на него, сказал Миша Косолапов.

– Я? Да что ты? Вот уж нисколько!..

«Совсем как Сухоручко!» – снова отметила про себя Полина Антоновна.

Потом выяснилось, что вино пили и девочки, что играли в какую-то глупую игру «бутылочку» – с поцелуями, что Сухоручко валялся на полу, а Юля Жохова, не давая ему встать, снова валила его.

– Фу, как гадко! – Полина Антоновна поежилась. – Ну, хватит!.. Идите уроки учить!

Потом – телефонные разговоры с матерями, с одной, с другой, с третьей. И возмущение, и протесты, и разъяснения, и снова протесты.

– Как можно? Дать мальчику двадцать рублей и не спросить, что он сделает с ними? Нет! Категорически нет! Да ведь деньги-то вы давали? И не спросили, на что?..

– Значит, обманул?.. А почему не обмануть, если можно обмануть? Мать не должна позволять себя обманывать!..

– А почему вы, как мать, не позвонили мне, не спросили, не предупредили? Вы же знаете, что в классе ничто не должно совершаться без классного руководителя! А у нас с вами контакта нет.

Наконец позвонил Сухоручко.

– Я не звонить, а зайти ко мне просила! – сказала Полина Антоновна.

– Да ведь некогда, Полина Антоновна! Уроки нужно учить…

– Уроки учить? А где вы до сих пор были?

– Я? У товарища.

– У какого товарища?

– А разве это не все равно? Могу же я к товарищу зайти?

– Я вас спрашиваю: у какого товарища вы были?

– Ну, у Прудкина.

– А вы не нукайте! И не лгите. Да, не лгите! Вы говорите неправду. Прудкин был у меня.

– Ну да! – тут же вывернулся Сухоручко. – Я к нему зашел, а его не было. Я пошел к другому.

– К кому?

– К Трошкину.

– Хорошо. Спросим Васю. А сейчас – прошу ко мне.

Сухоручко пришел, уже догадываясь кое о чем, но ничего в точности не зная. А поэтому он врал, выкручивался, отказываясь и споря, и признаваясь только тогда, когда деться было некуда. Уже и муж пришел с работы, когда вконец издерганная, морально измученная Полина Антоновна закончила этот тяжелый разговор.

– Ну как? Пойдем в кино? – спросил муж.

– Какое тут кино! У меня еще контрольные не проверены. Придется ночь сидеть!

* * *

А утром новые разговоры – в классе свои, в учительской свои. Правильно сделал Борис или неправильно? Должен был он говорить о вечеринке Полине Антоновне или не должен? Нужно разрешать такие вечеринки или не нужно? Так повела себя Полина Антоновна или не так?

Вечером Полина Антоновна позвонила Елизавете Васильевне, классной руководительнице девочек. Внутренне она была убеждена, что на такого рода вечеринки нельзя смотреть сквозь пальцы, и она поступила правильно: бывают минуты и обстоятельства, когда нужно проявить твердость и решительность. Но, может быть, она в чем-то и перегнула палку, ошиблась, и ей хотелось проверить себя. Елизавета Васильевна, оказывается, еще ничего не знала.

– Вы меня убили! – охнула она, выслушав рассказ Полины Антоновны.

Она помолчала, подышала в трубку, видимо собираясь с мыслями, и продолжала:

– Хотя, пожалуй, этого можно было ждать! Юлю Жохову вы сами видели. «Прекрасна, как ангел небесный…» Ну, и остальное почти по Лермонтову. Дуся Федотова – то же самое, хотя и в другом стиле. Девочки зовут ее «мадам Бовари». Вот Инна Вейс меня удивила. Очень эксцентрическая особа и пошла туда, вероятно, из стремления к оригинальности. А в общем, конечно, ужасно!