Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Исключение Сухоручко вызвало у нее двоякое чувство. С одной стороны, стало спокойнее – исчез постоянный источник волнений и забот в классе. С другой, в душе, потаенно, появилось ощущение неловкости, точно действительно что-то ею не сделано и недоделано и она в этом публично, во всеуслышание, призналась. Ушел ученик… Конечно, он найдет себе какие-то другие, может быть, лучшие пути жизни, но то, что он ушел от тебя, тревожило душу. И внутренне Полина Антоновна не возражала бы, кажется, даже и против того, чтобы Сухоручко вернулся в класс. Однако настроения эти продолжались недолго. Уже когда директор сдавал документы на Сухоручко в районный отдел народного образования, там встретили его крайне недружелюбно.

– Исключить?

Заведующий роно посмотрел на директора с холодной улыбкой.

– «Не хочет учиться»… – прочитал он выхваченную из папки характеристику. – Как это – «не хочет учиться»? Какое вы имеете основание говорить это? И в конце концов какое право?

Потом раздался звонок из гороно. Там, оказывается, уже воевала Лариса Павловна, доказывая, что исключение ее сына – это месть за ее заявление о непорядках в школе. Опять приехал инспектор, опять копался в журналах, смотрел отметки, допрашивал учителей, опять ходил директор в роно, гороно, в райком партии… И у Полины Антоновны стали назревать другие чувства – возвращение Сухоручко означало теперь победу взглядов, типичных для любителей бумажного благополучия: нет нежелающих, нет неуспевающих – значит не нашли подхода, одним словом, все виноваты, кроме учеников. Нет! Теперь она никак не хотела возвращения Сухоручко!

Но зависело это уже не от нее, и дней через десять директор объявил Полине Антоновне, что Сухоручко придется допустить к занятиям.

– Как же его встречать? – узнав об этом, хмуро спросил Игорь Воронов. – С оркестром или без оркестра?

Такое же впечатление это произвело и на учителей.

– Дело, значит, не в деле, а в отделе! – сострил Владимир Семенович.

А Сергей Ильич, сидя в учительской на широком гостеприимном диване возле большого трюмо и держа между пальцами дымящуюся папиросу, тихо, ни к кому не обращаясь, проговорил:

– И как это у вас иногда получается? Сидит где-то на вышке человек… Ему бы оттуда войсками двигать, бои вести, а он, как Лутоня из сказки, и понимать мало понимает, и нет у него ни собственной мысли, ни страсти, ни вдохновения. Сидит этакий начальник, шумит, гремит, глядя по темпераменту, произносит речи с самыми правильными, самыми проверенными формулировками, а присмотритесь – коллежский регистратор. Сидит и регистрирует, что делается в жизни, и подбирает фактики, чем можно козырнуть при отчете вышестоящему начальству, о чем умолчать, как лучше навести тень на ясный день. И ни до чего ему нет дела, лишь бы только было все ровно и гладко, лишь бы он, Лутоня, был на хорошем счету у начальства и не пошатнулось бы под ним кресло в кабинете за клеенчатой дверью, охраняемой вышколенной секретаршей… А какая это страшная сила: слепая исполнительность, за которой скрывается бесстрастие, холод души и трусость мысли, если человек не делу, не народу служит, а выслуживается! А если еще к этому прибавится нечестность, то и совсем грустно!.. Кругом бурлит море жизни, бьют волны, а он сидит, как монумент на скале, и даже не содрогается!..

Никто не ответил на этот монолог, да Сергей Ильич вряд ли и ждал какого-либо ответа: он в раздумье сидел на диване, опершись локтями на широко расставленные колени, и забытая папироса уже не дымилась.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Так всегда: сначала, как в тумане, неясные контуры будущей жизни, – не вдруг запоминаются фамилии, не сразу проясняются характеры и завязываются узлы человеческих отношений. Потом эти узлы стягиваются все туже и крепче, один за другим возникают вопросы и, переплетаясь между собою, создают ту сложную, часто путаную, но всегда интересную картину жизни класса, в которой нелегко разобраться, если не жить ею и в ней. И вот уже она, эта жизнь, становится частью твоей жизни, и судьба того или иного ученика становится предметом твоих дум, забот и радостей.

Так Полина Антоновна думала теперь не только о Сухоручко или Васе Трошкине, но и о Феликсе, о Вале Баталине, о Борисе Кострове и о каждом из своих тридцати трех бывших «воробышков», ставших уже молодыми людьми. Каждый из них был своего рода проблемой.

Одной из таких «проблем» был Рубин.

Полина Антоновна наблюдала за ним в тот решающий момент перевыборного собрания, когда объявляли результаты голосования, – как он встал, точно хотел тут же выйти, хлопнуть дверью. Но хлопнуть дверью не хватило духу, и Рубин остался, чего-то выжидая, – очевидно, того, чтобы выйти вместе со всеми, в толпе. А ребята поднимались не сразу, переговаривались, как вчера, как всегда, точно ничего не произошло, ничего не изменилось. Но Рубину не с кем было перекинуться словом: то ли ребята его избегали, то ли самому ему было неловко. Потолкавшись среди них, он пошел вместе с ними – в общей толпе, но один…

Таким демонстративно одиноким он продолжал держаться несколько дней, всем своим видом показывая, что ему на все наплевать. Полине Антоновне претила эта черта человеческого характера – непокорливость и не знающее границ самомнение. Потом Рубин резко переменил тактику: у него вдруг обнаружилась дружба с Мишей Косолаповым, дружба, которую никто не понял, настолько это были разные люди; он стал заговаривать с другими ребятами, вольно вести себя на уроках и даже пробовал подсказывать – быть как все!

В конце концов на него даже появилась карикатура в стенгазете: «Бестроечник на уроках». На ней трижды был изображен Рубин, изображен очень правдоподобно, с его высокомерными бровями и сосредоточенным, угрюмым взглядом: на литературе он читает историю, на истории – химию, на химии – литературу. Под последним рисунком стояла подпись:

«По окончании недели – смотри сначала».

Рубин сделал вид, что не заметил этой карикатуры.

Первой на все это обратила внимание Зинаида Михайловна.

– Полина Антоновна! А вы следите за Рубиным?

– А что?

– По-моему, он очень переживает.

– Ну и что ж? Пусть переживает!

Зинаида Михайловна промолчала, но на другой день заговорила вновь:

– А не кажется вам, что вы слишком суровы к Рубину?

– Что же мне, с коллективом его мирить? – не уступала Полина Антоновна.

– Может быть, и помирить! – стояла на своем Зинаида Михайловна. – Я не знаю, как вы его понимаете. Мне лично не хотелось бы подходить к нему упрощенно и считать его простым, мелким себялюбцем. Это гордый и сложный юноша, которому пришлось пережить трудную полосу в жизни. Я бы его поддержала.

В учительской завязался вокруг этого общий спор, но Полина Антоновна ожесточилась на Рубина и упорно считала, что полученный урок он должен сам пережить и сам найти пути примирения с коллективом. И только история с вечеринкой показала, что она не совсем была в этом права. Парень действительно перенес тяжелую ломку, крушение горделивых помыслов, ложных замашек и растерялся: «я – никто», «я – такой же, как все». Отсюда потуги на фамильярность, участие в глупой пирушке, хотя бы для вида, за шахматной доской, но лишь бы заполнить ту пропасть, которую он ощутил вдруг между собой и товарищами; отсюда, очевидно, и неожиданная, странная дружба с Мишей Косолаповым, которая говорила о тем же – Рубин тянется к людям. Да, Зинаида Михайловна несомненно права: парень растерялся на крутом вираже, и ему нужно помочь.

Поэтому, когда стали формировать «Совет дружбы», Полина Антоновна первым назвала его.

– Не подойдет! – категорически заявил Игорь. – Дружить с девочками должны крепкие ребята, на которых можно положиться.

– А что же, на Рубина нельзя положиться? Принципиальный парень! – заметил Борис.

– Говорить о принципиальности – это еще не значит быть принципиальным, – с той же категоричностью возразил Игорь. – Был секретарем – поучал, командовал, а получил по рогам – теперь себя обнаруживает.

Игорь вообще все больше и больше нравился Полине Антоновне. С тех пор как его выбрали старостой, порядок в классе стал заметно крепнуть. Игорь подтягивал дежурных, но когда увидел, что Миша Косолапов сам подбирает валяющиеся на полу бумажки, пренебрежительно сказал:

– Метла ты, а не дежурный! Зачем сам подбираешь? Заставь того, кто насорил!

На классных собраниях он подводил краткие и точные итоги: как прошла неделя, кто как дежурил, как сидели на уроках, кто и в чем провинился. Говорил прямо и резко. Между мыслью и делом у Игоря вообще была тесная и непосредственная связь: решил – сделал, сказал – выполнил. Ничего промежуточного! Полагается выходить на перемене из класса – выходи! Не выходишь – нужно вытащить. Это была очень хорошая черта, хотя она иногда переходила в излишнюю прямолинейность.

Эту прямолинейность отметила она и здесь. Полину Антоновну не смущало, что Игорь так решительно возражал против ее предложения, – это, скорее, радовало. Смущало ее отсутствие гибкости. Борис, тот понял ее и поддержал: «Ну, не выбрали его в бюро, проучили – хорошо! А получается, что мы забыли о нем, он у нас теперь никакой общественной работы не ведет». Но Игорь упорно стоял на своем, и только после больших, затянувшихся споров решили: назначить Рубина, как это было названо в шутку, главой делегации мальчиков в «Совет дружбы».

Рубин взялся за дело энергично и на следующем же заседании совета предложил план работы. План был конкретный, деловой и с небольшими поправками был принят девочками. Одним из первых мероприятий по этому плану была экскурсия в Третьяковскую галерею. Рубин и здесь проявил себя с неожиданной стороны – он сам съездил в галерею, договорился об экскурсии, и в назначенное воскресенье оба класса собрались в условленном месте, у памятника Гоголю.

Оттуда до Лаврушинского шли пешком. Шли общей гурьбой, мальчики и девочки, иногда порознь, иногда вместе. Остановились на мосту, смотрели на Кремль, – он отсюда особенно хорош, весь как на ладони. Вот о чем-то заспорили, вот чему-то засмеялись. А потом как-то само собой выделились две пары – Саша Прудкин с Юлей Жоховой и Сухоручко с Ниной, – выделились и пошли вперед. Еще квартал, и они уже идут под ручку.

– Пошли! – услышала Полина Антоновна девичий неприязненный шепот.

– Эй, вы! Что ж вы отрываетесь? – крикнул Рубин ушедшим вперед парочкам.

Те остановились, – сначала так же, держась под руку, потом, видно, поняли, что это не совсем ладно перед лицом товарищей, высвободили руки и пошли в общих рядах.

Правда же, это стоит диспута о дружбе и товариществе!

Экскурсию эту использовали лучше, чем когда-то совместный поход в театр: после нее собрались и поделились впечатлениями.

На этом обсуждении Борис еще раз отметил Таню Демину.

Самому ему экскурсия дала очень много. В Третьяковской галерее он бывал и раньше. Ходили они туда еще из прежней школы – не то в шестом, не то в седьмом классе. Но от того посещения у него ничего не осталось – ребята шумели, объяснений экскурсовода не слушали и в конце концов разбежались кто куда. Единственное, что запомнилось Борису от того раза, была репинская картина «Иван Грозный и его сын». Бориса поразили безумные глаза Ивана Грозного и кровь, бьющая из-под его пальцев, старающихся зажать рану на виске царевича.

Потом, как-то раз в воскресенье, Борис ходил в галерею с отцом. Отец отнесся к этому с обычной своей серьезностью и основательностью. По-видимому, он решил осмотреть все, начиная с древних икон с какими-то темнолицыми морщинистыми святыми. Но это ему самому скоро надоело, и в следующих залах он прошел, почти не задерживаясь, мимо портретов различных царей, генералов и разряженных женщин с открытыми плечами. И только потом, когда попадались интересные картины, он останавливался, долго рассматривал их, стараясь сказать при этом Борису что-нибудь поучительное. Так он показал ему на перовскую «Тройку» – двух мальчиков и девочку, везущих зимой на санках обмерзшую кадушку с водой, – и сказал:

– Вот как ребятам-то раньше жилось!

Борис много слышал о жизни детей в прошлом, читал «Ваньку Жукова», и картина Перова не произвела на него большого впечатления.

Теперь же, после экскурсии в Третьяковскую галерею с девочками, после подробных объяснений экскурсовода, Борис многое увидел как бы заново. Как богата, как разнообразна жизнь! Как удивительны судьбы людей!..

«Петр и Алексей»… Петр – воплощение громадной моральной силы, за ним – народ, государство. Опустив глаза в землю, стоит перед ним Алексей – полное ничтожество и слабость. Борис спросил экскурсовода: какой момент разговора изображен на картине – начало его или конец? Борису казалось, что начало. Но потом он всмотрелся лучше и увидел брошенный на пол лист бумаги, забытое в чернильнице гусиное перо, гневный взгляд Петра. «За мое отечество и людей себя не жалел и не жалею. Как я могу тебя, непотребного, пожалеть?» – приводит экскурсовод объясняющие этот взгляд слова из письма Петра изменнику-сыну.

В картине «На миру» целый рассказ о крестьянской жизни. По одной спине сидящего задом к зрителю крестьянина видна вся безнадежность положения бедняка в его тяжбе с деревенским богатеем. «Нет, брат, плетью обуха не перешибешь!» – так перевел на простой язык «выражение» этой спины экскурсовод, дававший объяснения ребятам.

Борис жадно слушал эти объяснения, и ему непонятна была приглушенная болтовня Юли Жоховой или глупая игра Юры Усова и Юры Урусова: они делают вид, что слушают экскурсовода, а сами втихомолку стараются наступать друг другу на носки ботинок. Борис только что хотел остановить расшалившихся деток, как Игорь, подскочив к ним, скрипнул зубами и окатил их неистовым взглядом.

– У-у!.. Несчастные!

Вот небольшое полотно Максимова. Маленький флигелек в зеленых кустах сирени. Свежее, летнее, только начинающее разогреваться утро. У крыльца – чаепитие. Старая барыня в пышном чепце, собака у ее ног, а по другую сторону чайного столика маленькая старушка, медленно перебирающая вязальными спицами. Что можно сказать об этой томно вытянувшейся в кресле сухой и длинной фигуре отживающей свой век барыни? У нее – «все в прошлом!» Воспоминания об этом прошлом заставили закрыться ее глаза, порозоветь ее старые щеки. Вспоминает ли она о своей молодости, о былом богатстве, о том далеком времени, когда она блистала красотой в Петербурге, а может быть, и в Париже?.. Но суровым приговором ей стоит невдалеке старый заколоченный барский дом. Обрушились каменные ступени, заросли аллейки, засохли вокруг деревья. Все в прошлом!..

А вот еще страшный памятник прошлого: разрушенный город, засохшие деревья, пустыня, среди пустыни – пирамида черепов, а надо всем этим жестокое южное небо и во́роны. «Апофеоз войны»… Апофеоз смерти и разрушения! Под картиной на золоченой раме надпись:

«Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим…»

Сам того не замечая, Борис выделял картины, в которых были люди, страсти, мысли и столкновения. И с тем бо́льшим удовольствием он слушал, когда на обсуждении Таня Демина говорила о том, в чем, как казалось ему, не было большого содержания, – о пейзаже, о Левитане и Шишкине.

…Если посмотреть с пригорка на далекий осенний березовый лесок, на маленькую речушку возле него и на неровные, пожелтевшие ее берега, перед глазами предстанет золотая осень с ее чудесными березками, ясным небом. Светлая, радостная, она будет манить к себе…

Посмотришь на другую картину – и станет жутко, холодно. Небо пасмурное, мрачное, кусты неясными темными купами обступили берег. Заросшая плотина, три массивных бревна, мостиком перекинутых через омут, темная, пугающая вода… Может быть, здесь жил старый колдун-мельник или в этот омут бросилась бедная Наташа?..

…А вот шишкинская рожь, – золотое море, колоски, колоски, насколько хватит глаз. Придорожные камешки, травинки, былинки. Посреди поля – старые могучие сосны со всеми их веточками, чешуйками. И так жарко в поле, и так хочется идти и чувствовать, как тебя задевают литые колосья!.. Переведи глаза – и перед тобою лесные дебри. Кора могучих деревьев обросла мхом. Он густым и мягким покровом укрывает поваленные стволы: наступи ногой – и провалишься в трухлявое дерево. И кажется, там, за деревьями, и должна где-то притаиться избушка на курьих ножках.

– Я люблю Левитана, люблю Шишкина, – сказала Таня, – за то, что они дают мне возможность заново переживать природу, учат любить ее. А это, мне кажется, самое главное в искусстве…

Борис слушал ее и удивлялся: как она интересно поняла эти картины!

Хорошая она девушка, Таня!..

* * *

А все-таки это очень тяжко – разочароваться в человеке! И как-то немыслимо даже сразу принять, что такое совершенное воплощение света и жизни может оказаться просто легкомысленной и пустой девчонкой…

Так не мог этого принять и Валя Баталин. То, что произошло с Юлей Жоховой на пирушке, казалось ему чем-то невероятным – случайностью, ошибкой, за которую нужно не добивать человека разными допросами, а поддержать, помочь и ободрить его. В этой роли утешителя Валя и видел сам себя. Он представлял себе бесчисленные варианты встреч с Юлей, разговоров, задушевных бесед, в результате которых она все поймет, осознает и назовет его своим другом.

Но ничего этого не было. Валя долго не видел Юлю после того заседания, на котором разбирался вопрос о пирушке, а когда встретил ее, она была весела и беспечна, будто ничего не произошло в ее жизни, будто не она стояла перед целым собранием с красными, как у кролика, глазами и плакала.

Однако Валя не переставал мечтать о том, что он все-таки встретится с нею и поговорит о чем-то хорошем и важном. Но не было и этого. Он не встречался с нею, не говорил, а когда встречался, она не обращала на него внимания. Он выследил, где она живет, и часто ходил по ее переулку в тайной надежде встретить ее. Но когда он в конце концов увидел Юлю у ворот ее дома, она была в большой компании и едва кивнула Вале.

На экскурсии в Третьяковскую галерею он все время следил за ней, выискивая случай заговорить, и наконец заговорил по поводу репинского портрета светской красавицы и ее холодной, надменной полуулыбки. Ей, этой красавице, Валя противопоставил другой, висящий рядом, портрет пианистки с вдумчивым, самоуглубленным взглядом. Но Юля ответила что-то невразумительное, отошла, а через минуту уже болтала с Сашей Прудкиным и чему-то смеялась, морща свой маленький, усеянный милыми веснушками носик…

Все это переплеталось с событиями семейной жизни и создавало клубок сложных переживаний очарования и разочарования, обиды и грусти, в которых не могла разобраться его мятущаяся душа.

Приехала опять ялтинская тетя Женя, только без Сонечки. Начались бесконечные разговоры о разводах, уходах мужей, страданиях не приспособленных к жизни брошенных жен и наказаниях неверных мужей, покинувших свои семьи. Тетя Женя не понимала пассивного терпения своей сестры, называла ее дурой и грозила всяческими карами отцу.

– Мы ему покажем! – говорила она.

Но «показать» ничего не удалось – отец уехал в командировку, а тетя Женя вернулась в Ялту. Однако ее приезд не прошел даром: мать была теперь настроена более решительно, и когда приехал отец, у них опять начался тяжелый разговор. Поздно вечером, приподнявшись в своей постели на локте, Валя с напряженным вниманием прислушивался к голосам, раздававшимся из комнаты родителей, стараясь понять, что там происходит. Мать ради приезда угостила отца – поставила бутылку вина, а когда отец выпьет, у него развязывается язык. И теперь мальчик улавливал грубые, жесткие ноты в его голосе, слышал издевательские реплики, которыми отец глушил всякую попытку матери что-то сказать и выяснить. Мать нервничала, злилась, она стала упрекать отца, грозить, но в ответ раздался окрик:

– А что ты грозишь?.. Подумаешь! Что ты мне сделаешь? Захочу и уйду и… – тут послышалась самая грубая ругань.

Валя не помнил, какая сила подняла его с постели и толкнула к двери, ведущей в комнату родителей. В одних трусах, без очков, взлохмаченный, он распахнул дверь.

– Ты что же?.. – крикнул он отцу. – Как ты с мамой разговариваешь?..

– Те-те-те-те! – глядя на его несуразную фигуру, проговорил отец. – Вот еще явление! – А потом скомандовал: – Вон отсюда, щенок!

– Щенок?.. Какой я тебе щенок! – у Вали перехватило дух. – Какой я тебе щенок?.. А если я щенок, то ты… то ты…

– Валюшка, не нужно! – крикнула мать, испугавшись, что какое-то непоправимо дерзкое слово сорвется с уст сына.

Валя с трудом мог вспомнить, что было потом. Но когда он лежал уже опять в своей постели и мама подошла к нему, поцеловала его, он неожиданно и порывисто обнял ее за шею.

– Мама! Я с тобой останусь до конца!

Валя чувствовал, что никогда он не забудет этой ночи и того дикого порыва, который ему пришлось пережить. Робкий всегда, тогда он готов был избить отца, даже задушить его. Так кто же он в самом деле – отец или не отец? Да и человек ли он? И к тому же – партийный. Партийный человек должен быть образцом и примером. А каким он может быть образцом и примером, если он так мучит маму, если он просто эгоист, забывший о своем долге, беспринципный человек с низменными чувствами? И если теперь Вале придется с ним говорить, то он поставит перед ним два условия.

На формулировании этих условий Валя заснул. Утром его разбудил яркий свет и голос отца. Больно было смотреть спросонья на игру солнечных лучей, проникших во все уголки комнаты, – приближалась весна, и солнце врывалось в окно настойчиво и требовательно. На столе с вечера не прибрано, пыль, крошки, форточка закрыта, а на улице воздух совершенно прозрачный. Раствори только форточку – весна хлынет сюда, в эту неустроенную комнату с такой неустроенной человеческой жизнью.

Напротив, у дивана, стоит отец. Он нагнулся над ним, худой, помятый, и одежда на нем тоже измятая, обвисшая, – он играет с котом Бо-Бо. Оба вошли в азарт, кот шипит, бросается на руку, глаза у него безумные. А отец продолжает его дразнить:

– А где, где тут такой-сякой Бо-Бо? Держите его!

Кот, схваченный за лапу, визжит, потом вырывается и стремглав бросается с дивана под кровать, а отец топает ногами вслед ему. Скрипят половицы.

Вале становится тошно, он делает вид, что спит. Эх, жить бы одному, свободно! Сейчас бы вскочил, распахнул окно, сделал зарядку, умылся. А тут – разве можно все это? Сколько раз он собирался делать зарядку! Бывало и делал, пробовал, но эта теснота, скрипящие половицы, присутствие отца – все это отбивало охоту.

Валя пролежал еще минут пятнадцать, мать принесла из кухни завтрак, и только тогда он быстро вскочил.

Завтракали, как всегда, молча, насупившись. Коту, общему любимцу, разрешалось сидеть на углу стола. Все, начиная с мяса и кончая конфетами и яблоками, отец давал понюхать коту, и если тот изъявлял желание чего-нибудь отведать, отделял кусочек и ему.

Так и сейчас – отец отломил кусочек булки и положил перед носом кота, но тот только тряхнул лапой, что, очевидно, означало: «Ешь сам!»

– Дурак усатый! – рассердился отец и ударил кота по носу.

Кот отошел к матери и стал тереться о ее руку. Она взяла его на колени и прижала к груди.

– Мой хороший Бошенька! Милый! Вот единственное существо на свете, которое меня любит, – говорила она.

Завтрак окончен. Мать стала мыть посуду, а отец, куда-то собираясь идти, стал одеваться. Потом он молча, как-то боком выскользнул в дверь, и мать тяжело вздохнула ему вслед:

– Постоялец несчастный! До чего себя довел!..

Затем она прибрала комнату, открыла форточку, подмела пол. Стало веселее. Убравшись, она села заниматься стенографией, которую теперь стала изучать. Валя подсел к ней, он тоже когда-то интересовался стенографией. Главное в ней – быстрота, живость, как раз то, чего не хватает матери. Он это знал и не очень верил в ее успех, но для нее это выход из того тупика, в котором она оказалась: она уже мечтает о больших заработках.

Мать медленно писала под его диктовку. Руки, привыкшие мыть, чистить, стирать, скоблить, нетвердо держали перо и неуверенно выводили мудреные закорючки. Потом взялись за синтаксис, и здесь она уж никак не могла справиться с согласованием и управлением. Валя терпеливо объяснял ей, что и к чему, а она не могла понять, не могла думать и смотрела на него глазами пятиклассницы, не выучившей урока.

А все-таки Валя был рад, что мама надумала идти на курсы стенографии. Тяжело ей теперь будет учиться в сорок лет, но все лучше, чем жить так. Полина Антоновна правильно говорит: ей нужно становиться на собственные ноги. Пусть учится. Валя готов помочь ей в чем только можно.

А потом, как всегда, разговор с самим собою в толстой тетради с клеенчатым переплетом:

«Как же это так получается? Есть у нас старая карточка: папа и мама в молодости, когда меня еще не было. Папа сидит, а мама стоит рядом с ним – тонкая, стройная, красивая. Вероятно, папа ее тогда любил. А теперь он говорит, что любит какую-то другую женщину, насвистывает веселые мотивы, а ведь он почти старик, худ, слаб, страшен. Это меня больше всего бесит – грешно насмехаться над таким благородным чувством, как любовь!

Может быть, это нехорошо, но я последнее время очень много думаю о любви. Да, вероятно, и не я один. По-моему, вопросы любви больше всего волнуют людей, – может быть, даже больше всего остального. Одних волнуют, потому что они сами любят, других, – потому что хотят любви, но ее нет или их не любят.

Встретился с Толькой Волковым, с которым я когда-то играл в шахматы без фигур. Он кончает техникум, нарядился, отрастил усы, кажется совсем взрослым парнем. Поговорили. Разговор оказался для меня очень интересным, вот его суть: он на женщину смотрит как на женщину, а не на человека, любви не понимает. Он считает, что любовь – это значит ходить с  н е й  под ручку, шептать ей на ушко разные словечки и другое, чего мне не хочется повторять. Одним словом, он признает только наслаждение. Я стал спорить, но он снисходительно засмеялся и назвал меня тяжелым человеком.

– Чудак ты просто – и все! – сказал он. – Ты думаешь, они святые? «Ах, ах! Не тронь меня! Ах, нахал! Ах, зачем вы?» А на самом деле только представляются!

Как это грубо, бедно! И как еще много таких слепых людей, не живущих внутренней, моральной жизнью. Я не знаю, может быть, я действительно тяжелый, чудной человек, но… Буду верен основному принципу моего дневника: ни слова лжи и фальши перед самим собой! Приходят и мне грешные мысли на эту тему, рисуются иногда соблазнительные и очень смутные, неясные картины. Но это – «вообще», и это – там, внутри. Там же происходит критика и борьба, и все это я немедленно стараюсь подавить. Я стыжусь этого.

Когда же я мечтаю о реальных девочках, то в этих мечтах моих нет ничего дурного. Я даже не могу допускать этого, это – кощунство, это ни с чем не вяжется. Меня влечет к ним, мне просто приятно думать о них, ощущать при этом какое-то особое, тревожное и в то же время сладкое чувство, когда вдруг замрет сердце или, кажется, обольется кровью. Мне хочется быть тогда рядом с девочкой, разговаривать с ней о каких-то особых больших вопросах, танцевать с ней и, самое большее, куда распространяются мои мечты, – обнимать ее. Я не верю в реальность, в осуществимость этого, но мысли продолжают жить, не уходят, и душа находится в таком состоянии, точно ты засыпаешь и приятные, сладкие грезы окутывают тебя.

Что это? Любовь или что-то еще? Не знаю!

Вот я иду по Садовому кольцу. Рядом со мной тоже идут люди, проносятся машины, но я их плохо замечаю. В голове вихрем кружатся мысли. Они подобны живым существам, которые куда-то карабкаются, падают и дерутся, каждая кричит что-то свое, эгоистическое и неразумное, доказывая свое собственное преимущество и отказываясь слушать других. Так продолжается долго, – беспорядок растет, усиливается. Наконец одна мысль – очень сердитая – поднимается и приказывает: «Довольно личного!» Эти логические слова водворили некоторый порядок, все остальные мысли притихли и как бы поднялись куда-то высоко-высоко вверх и оттуда принялись наблюдать: что будет?

Тогда появилось страстное желание взять под руку умную и красивую девушку, идти с ней и беседовать о серьезных и важных вещах, поднимаясь над всеми окружающими «обычными» существами, жаждущими веселья и наслаждений, бросая на них презрительные взгляды.

Но вдруг я ловлю себя на том, что девушка, с которой я веду идейный разговор, непременно должна быть красивой. Это открытие вдребезги разбивает о скалу эгоизма все мои благородные идеи, все летит прахом!

Вот кончилась заграничная кинокартина – о любви. В толпе я выхожу из зала, прислушиваюсь, что говорят кругом.

Идут две девушки. Одна, с выщипанными, подкрашенными бровями, делает недовольную гримасу:

– А она совсем некрасива. Как мартышка!

За ними важно шествует полная дама с лисой на шее и, захлебываясь, говорит своей приятельнице, может быть, соседке по квартире:

– Он мне сначала совсем не нравился, а потом все больше и больше стал нравиться, и под конец…

Все говорят о видимости любви, и никто не говорит о том, что́ есть любовь.

Что же такое любовь? Нет, это, конечно, не то, что в кино, хотя публика и довольна: встретились, полюбили, обнялись, поцеловались. «Ах, как ты хороша!» – сказал он. «Милый! Я вся твоя!» – ответила она. И нет в их любви содержания, мысли, и не видно, будут ли они любить друг друга дальше. Такая любовь не внушает веры в себя, в свою глубину и долговечность, она кажется приятным времяпрепровождением. А разве этого нужно искать в любви?

Любовь должна длиться не два часа, как на экране. Я знаю о несчастной, о поруганной любви: читал об этом, слышал, наблюдал – она у меня перед глазами, – немного пережил и сам. Как это должно быть тяжело и мучительно! И в этом, вероятно, самое главное: как пронести любовь через всю жизнь? Это, наверно, очень трудно! Постепенно люди привыкают друг к другу, изучают один другого, и хуже всего, когда изучат до конца. Тогда они надоедают друг другу, между ними неизбежен разлад. Чтобы любовь жила до конца, ее, очевидно, нужно как-то двигать вперед, чтобы она развивалась вместе с движением всей жизни. А бывает ли так?..»

Бесконечное количество бесконечно трудных вопросов. В них совсем можно было бы заблудиться, если бы не школа, не ребята, не множество дел и событий, которые отвлекали от неразрешимых проблем. Одна за другой появлялись в стенгазете статьи Вали: «Комсомольцы нашего класса», «О принципиальности», «О комсомольском долге», «Маленькие люди», «О хорошем и нехорошем», «Дружба в нашем классе», «О тех, кто виноват», «О тех, у кого слово расходится с делом» и другие, поднимающие тоже большие и важные темы.