Текст книги "Повесть о юности"

Автор книги: Григорий Медынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

После Полины Антоновны взял слово отец Сухоручко. Иронически сказав несколько слов о хороших речах и плохих делах, в тоне подчеркнутого достоинства он начал излагать свои претензии: к его сыну несправедливы, к его сыну придираются, его сыну не создают условий, товарищи над ним издеваются, травят его, а учителя бьют двойками и отбивают охоту учиться.

– Разрешите спросить, – сказал директор, открывая личное дело Сухоручко. – Чем вы объясните, что он и раньше, в других школах, учился плохо?

– Я не отрицаю, поведение у него, может быть, не совсем идеальное и он, может быть, несколько ленится, – ответил отец Сухоручко.

– А давайте прямо скажем, – сказал директор. – Он, что называется, лодырь! У него отдельная комната, у него все условия, но он просто не хочет учиться!

– Значит, школа не заинтересовала! – ответил отец Сухоручко.

– Безобразие! – послышался чей-то голос сверху, со скамей «монтаньяров».

Директор позвонил в колокольчик.

– А какие у вас претензии к школе? Что вы от нее хотите?

– Хочу, чтобы моему сыну оказывалось больше внимания. Чтобы его вывели из разряда отстающих.

– Вывести его из разряда отстающих? Кто же это должен сделать? По нашему мнению, ваш сын сам это должен сделать. Это требование школы, требование государства и должно быть вашим требованием. А вы…

– Разрешите, Алексей Дмитриевич! – энергично вскинула руку Зинаида Михайловна. – Я, как учительница, как человек и как коммунистка, не могу не выразить своего возмущения той позицией, которую занял товарищ Сухоручко здесь, на заседании педагогического совета. Школа виновата! Школа не заинтересовала! Школа должна!.. А вы… Отец!.. Поинтересовались ли вы, какие стихи пишет ваш сын? Какие книги читает? Чем интересуется? Чем живет?.. Полина Антоновна здесь совершенно правильно говорила: это уже не мальчик! Это изнеженный, избалованный, распущенный и изолгавшийся человек. Для него в школе нет ничего святого. У него нет чувства долга, ответственности, сознания того, что он должен что-то делать и перед кем-то отвечать. И это создала атмосфера, царящая в семье. Счастливое детство вы превратили в беспечное детство и поставили своего сына перед большими опасностями!.. Я предлагаю передать это дело в парторганизацию, в которой состоит отец ученика Сухоручко!

Один за другим стали подниматься учителя и говорить о том же самом: поведение Сухоручко недопустимо, поведение Сухоручко нетерпимо, а поведение отца возмутительно. Сухоручко злоупотребляет терпением школы, злоупотребляет доверием родителей, а те, становясь на его сторону и во всем обвиняя школу, окончательно подрывают ее авторитет в глазах сына.

– Успевает Сухоручко по моему предмету хорошо, и с этой стороны я не могу иметь к нему никаких претензий, – сказал Владимир Семенович. – Но меня беспокоит другое – его душа, ее преждевременная амортизация. Вот мы прорабатывали Обломова. Так это же романтик по сравнению с тем, о ком мы говорим! Юность – пора душевного цветения, а Сухоручко… Я позволю себе, с вашего разрешения, привести один его вопрос, характеризующий его интерес к Пушкину: «Как объяснить, что гений в литературе мог оказаться таким бездумным рогоносцем в жизни?» Комментарии, как говорится, излишни! Это человек, потерявший весь запас юношеского романтизма, мечты, чистоту. Мне мальчики передавали разговор с ним, его слова: «Быть каменным углем и гореть в паровозной топке, чтобы кто-то там ехал?.. Нет! Я лучше сам поеду!» Он кажется преждевременно созревшим. Но эта зрелость – обманчивая. Так яблоко, тронутое червем, зреет ранее других и падает на землю…

– Самое страшное, – сказал Сергей Ильич, – когда у детей вырабатывается убеждение, что законы не для них писаны и вся жизнь – это игра в бирюльки. Я считаю, что ученик Сухоручко зря теряет время в нашей школе, так как учиться в подлинном смысле этого слова, приобретать знания он не желает и вся его энергия направлена на то, как бы обмануть учителя и всеми правдами и неправдами, как он говорит, «сработать на тройку». Ничто другое его не интересует. Мне кажется, ему нужен другой коллектив, может быть даже другой режим, который сможет его по-настоящему воспитать. А лучше всего, по моему глубокому убеждению, если бы он поступил на работу, познал труд, тяжелый и обязательный, почувствовал, чем пахнет жизнь. Увидев рано или поздно недостаточность своих знаний, он займется потом, уже сознательно, своим образованием. Это никогда не поздно, и возможностей для этого в нашей стране сколько угодно!

– Я биолог, – начала свое выступление Анна Дмитриевна. – И как биолога… вы меня простите, – обратилась она к отцу Сухоручко, – но, правда, ваш сын меня порой интересует с чисто биологической точки зрения: как устроен такой человек?..

Полина Антоновна улыбнулась, но в это время ее тронул за руку Александр Михайлович. Она обернулась и увидела, что ей делает какие-то знаки учительница начальных классов, сидевшая у двери.

Полина Антоновна встала и, попросив разрешения у директора, вышла за дверь. Там, к своему удивлению, она увидела Бориса.

– Ты что? За отцом? Или случилось что? – спросила она.

– Нет. Я к вам! – ответил Борис, волнуясь. – Может, я опоздал… У вас сегодня обсуждается Сухоручко… Так вот, мы сейчас, вечером, собрали бюро и решили… Ну, не решили, а вообще… Полина Антоновна! Ведь если исключат Сухоручко, это же на нас на всех, на весь класс ляжет. Значит, не справились. А какой же это коллектив, если не справились? Это же на весь коллектив пятно!

– А что же теперь можно сделать? – возразила Полина Антоновна. – Теперь – как педсовет решит.

– Да ведь еще не решил? А вы скажите! Полина Антоновна!

– Что сказать?

– Ну, что ребята, коллектив берет его… ну, как это… на поруки, что ли?

– Да ведь коллектив-то не решал?

– Ребята поддержат! – Борис решительно махнул рукой. – И Игорь согласился. Вы только скажите!

– Ну как же это?.. – Полина Антоновна задумалась. – А впрочем, подождите!.. Подождите здесь! Я, может быть, вас вызову, вы сами скажете. Если директор позволит…

Полина Антоновна так и не услышала, о чем говорила так оригинально начавшая свое выступление Анна Дмитриевна. Когда она вошла, та уже кончила и говорил Федор Петрович, отец Бориса.

– Конечно, я в институтах не обучался и в педагогике, может, не все понимаю, ну, а что нужно – практика жизни подсказывает. Сейчас ребята наши становятся на путь зрелости, и для них это – самые скользкие годы, самое междупутье. Можно повернуть в одну сторону, можно повернуть и в другую. Только в худшую-то сторону – легче. Как на работе: делаешь хорошую вещь, стараешься, а плохое само делается, брак сам по себе идет. Так и у них. И тут гляди и гляди, не выпускай их из своих глаз ни на одну минуту, не смотри, что ростом они выше тебя вытянулись. Ростом вытянулись, а ума еще не набрались. Хоть и думают о себе много. Вот и пойдут в разные нежелательные стороны.

– Вы что? Тоже меня учить хотите? – поднял голову притихший было отец Сухоручко.

– А что? Разве нельзя? – Федор Петрович в упор посмотрел на него, потом перевел глаза на директора и, уловив спрятанную в его бороде улыбку, продолжал: – Не знаю, кому как, а мне бы… Если бы кто мое упущение подметил, я бы ему только спасибо сказал. Вы здесь не у себя в министерстве, товарищ Сухоручко. Вы здесь обыкновенный гражданин, наш товарищ, такой же отец, как и я, как все родители. А сынок ваш не только себе, но и моему сыну вредит, и другим своим товарищам, и школе, и всему государству, всему народу вредит. Ведь если разобраться – вся страна работает на него. Ведь он еще ничего не производит, и каждый рабочий, каждый колхозник долю своего труда отдает ему. Вот это бы ему нужно было втолковывать, чтобы человек не забывал. О народе чтобы не забывал, потому что от народа все идет. А он об этом забывает и без всякой совести и разумения пожирает народный труд и думает, что это так и должно быть. А почему? Вот, говорят, он на машине раскатывает, деньгами направо-налево сорит и разными легкими делами занимается. А кто дал машину, на которой он раскатывает? Мы, народ! Кто дал вам такую квартиру? Мы, народ! Мы себя ограничиваем пока, чтобы поставить, кого нужно, в такие, лучшие условия, – только работайте в полную меру и как нужно! И мы можем спросить! И за вас можем спросить и за вашего сына! Кем растите его? Ведь вы не для себя сына растите, вы для народа человека воспитываете. Он вам даст духу, – уж это вы попомните мое слово. Ну, вы – ладно! Что посеете, то и пожнете. А государство? Кем он будет? Кем вырастет? Вы уж меня простите, можете обижаться, можете не обижаться, а я прямо, по-рабочему скажу: не тот сук растет!

Отец Сухоручко опять было встрепенулся, поглядел на директора, но тот сидел, выставив вперед свою бороду, всем своим видом показывая, что все идет как нужно.

– А кто же нам простит, если у нас на глазах для будущего нашего общества бурьян вырастет, чертополох? – продолжал Федор Петрович. – Никто не простит и прежде всего – они, сами же дети наши. Нам нужны люди с коммунистическим направлением жизни, крепкие, стойкие, а не чужеспинники, любители легко пожить. Мы не против легкой жизни. Мы боремся за нее, но для всех, для всего народа, чтобы всем хорошо жилось. А для этого нужно еще поработать и поработать. А может, и подраться придется, если потребуется! Так нужно нам своих сыновей воспитывать! Нам им свое знамя передавать придется! А кто о легкой жизни для себя только думает, – вы, мол, работайте, а я поживу! – это не нашего, не советского направления люди!

Полина Антоновна внимательно следила за отцом Сухоручко и видела, как по мере высказываний учителей и Федора Петровича с него сползало выражение подчеркнутого достоинства, с которым он вошел сюда. Он уже больше не обвинял, не спорил, даже не возражал. Он сидел за партой, как ученик, которому учитель делает внушение.

Но при последних словах Федора Петровича он встрепенулся и, едва тот успел сесть, решительно попросил слова.

– Мне многое тут наговорили. Я… я продумаю все это и попробую разобраться. Но когда говорят, что мой сын какого-то несоветского направления человек… Простите! Этого я не могу принять! Я протестую!

– Но, оспаривая одно, вы должны доказать другое! – заметил директор. – А не считаете ли вы, что несоветский человек при каких-то условиях, на каком-то этапе может превратиться в антисоветского человека? И можете ли вы, сознательный человек, член партии, – можете ли вы, положа руку на сердце, со всею полнотой ответственности, поручиться в этом отношении за своего сына? Вы меня простите за этот вопрос. Но мы с вами взрослые люди, мы знаем – жизнь не игра в бирюльки, жизнь требовательна и иногда сурова. Мы знаем молодогвардейцев, мы знаем Зою Космодемьянскую, знаем Юрия Смирнова, перенесших самые зверские пытки. Мы знаем многие и многие другие великолепные примеры гражданской доблести и мужества. Скажите: уверены вы, что, попав в такое положение, ваш сын с такой же честью и мужеством сохранит достоинство советского человека?

В зале установилась необыкновенная, настороженная тишина. Все затаили дыхание и ждали, что скажет этот, так горделиво вошедший сюда, человек. Но человек этот ничего не решился ответить на поставленный ему вопрос. И все облегченно вздохнули: человек не решился сказать фальшь.

Облегченно вздохнул и директор и только для того лишь, чтобы закрепить эту определившуюся уже победу, сказал:

– Так что, товарищ Сухоручко, отставим в сторону свои обиды и будем смотреть на вещи, как взрослые люди. Готовя детей к жизни в обществе, мы должны воспитывать их в законах, присущих этому обществу… Теперь прошу пригласить ученика Сухоручко.

Вошел Сухоручко, стал на указанное ему место, заложив руки за спину и слегка покачиваясь.

– Ты что качаешься, как мачта в бурю? – спросил директор.

– Это соответствует моему положению! – ответил Сухоручко.

– Бурю переживаешь?

– Мертвую зыбь.

– Вот он! Весь тут ваш сын! – обращаясь к отцу Сухоручко, воскликнула Зинаида Михайловна.

– Стань как следует, Эдуард! – негромко сказал тот.

– Ну, в чем же причина всех твоих неудач и проступков? – спросил Сухоручко директор.

– Я исправлюсь, – ответил тот давно заготовленную фразу, которая, по его мнению, от него и требовалась.

– Готов верить! – сказал директор. – А все-таки: в чем же причина?

Сухоручко молчал, долго молчал. И чем больше длилось это молчание, тем тягостнее становилось взрослым, пожилым, а частью и седым людям, которые собрались здесь, тратили на него силы и которые ждали от него сейчас какого-то проявления мысли, сознания. И, как бы выражая это общее настроение горького разочарования, директор сказал:

– Меня поражает твое молчание. Ну, неужели ты ни о чем не задумываешься? Ни об учении, ни о жизни, ни о своем будущем, ни о том месте, которое ты думаешь занять в общей борьбе народа?

– Ты скажи откровенно, Эдуард! В чем дело? – попробовал подбодрить отец сына.

Сухоручко опять помолчал, снова начал было качаться, но остановился, посмотрел по сторонам, избегая, однако, глядеть на учителей.

– Отчасти была моя вина… – пробормотал он наконец.

– В чем? – спросил директор.

– Несознательно относился к работе…

– Это отчасти. А еще что?

Но как ни старался директор вытянуть из него хоть что-нибудь разумное и членораздельное, Сухоручко так ничего толком и не сказал.

– Ну, что будем решать? – спросил директор, обращаясь к собранию. – Есть предложение: за систематическое дезорганизующее поведение в классе ученика Сухоручко из школы исключить.

– Алексей Дмитриевич! Можно? – Полина Антоновна поднялась. – Здесь, за дверью, находится секретарь комсомольского бюро нашего класса Борис Костров. Если вы разрешите, я бы просила заслушать его.

– Зачем это? – раздался чей-то недоумевающий голос.

– Случай несколько необычный, но… попробуем! – согласился директор.

Полина Антоновна позвала Бориса. Он вошел внешне спокойный, хотя в душе очень волновался, и, получив слово, сказал:

– Мы, комсомольское бюро девятого класса «В», просим педсовет…

– Педагогический совет, – поправил директор.

–…просим педагогический, совет, – не смутившись, продолжал Борис, – не исключать ученика Сухоручко, дать ему возможность исправиться. Мы берем его на свою ответственность и обещаем ему помочь.

– А вы сознаете свою ответственность за это? – спросил директор.

– Да, сознаем.

– Каково будет мнение педагогического совета? – директор обвел взглядом присутствующих.

– Я думаю, это нужно решить в отсутствие учеников, – заметил Сергей Ильич.

– Решено, – согласился директор. – Вы свободны! – сказал он, посмотрев на Бориса и Сухоручко.

Когда тот и другой вышли, с места вскочила Варвара Павловна, учительница географии.

– Я не понимаю! До каких пор мы будем нянчиться с такими типами, как Сухоручко!

– Призываю вас к порядку, Варвара Павловна. Об учениках нужно говорить, как об учениках, – заметил директор.

– Виновата! Оговорилась! – призналась тут же Варвара Павловна и взволнованно провела рукою по раскрасневшемуся лицу. – Но ведь это немыслимо! Мы же в конце концов тоже люди, с нервами, с болезнями и с ограниченными силами, люди часто пожилые, уставшие. И вот молодому, упитанному Митрофанушке – так-то, я думаю, можно сказать? – разрешается безнаказанно мотать нам нервы, издеваться над нами, наконец, совершать преступления… Подделка справки – это же подлог, преступление! И вместо того чтобы привлечь его к ответственности, Полина Антоновна разыгрывает здесь перед нами какую-то романтическую мелодраму с подставными фигурами. Я не понимаю этого!

Маленькая, кругленькая, она стояла в воинственной позе и сердито смотрела на Полину Антоновну. Было похоже, что она собирается дать ей большой и настоящий бой. Но Варвара Павловна неожиданно села и уже с места повторила:

– Не понимаю!

Тогда поднялся Владимир Семенович. Сняв пенсне и держа его перед собою, он проговорил:

– Варвара Павловна выступила несколько экспансивно, но, с одной стороны, правильно. История с учеником Сухоручко приняла у нас действительно неправомерно затяжной характер.

– А разве с ним с одним? – раздался чей-то голос с верхних скамей.

– Не с ним одним! Согласен! – Владимир Семенович повернул в ту сторону свое пенсне. – Но в данном случае мы говорим о Сухоручко. И вот я думаю: а что, если мы такого молодого человека сегодня исключим из школы, поставим его вне коллектива? Я представил себе это и усомнился. В другом случае это, может быть, нужно было сделать, и я бы голосовал за исключение. Но в данной ситуации… Здесь я не согласен с Варварой Павловной, с ее иронией относительно мелодрамы и прочего. Мы все знаем Полину Антоновну, и я очень уважаю ее педагогическое умение. И если она берется, если ее ученический коллектив, в который я тоже верю, берется еще поработать с этим молодым человеком, – я думаю, у нас нет никаких оснований отказывать им!..

– Да разве дело здесь в одном Сухоручко? – возразила ему Анна Дмитриевна. – Разрешите вам сказать, что я в своем классе тоже обнаружила фальшивую справку из той же самой поликлиники, и ученик сознался, что он достал пустой бланк у того же Сухоручко, выменял на что-то. У меня о Сухоручко и родители говорят. Он стал знаменитостью школы, на него смотрит самая отсталая и неорганизованная часть наших учащихся. И если мы спустим ему, это отзовется везде – и у меня, и в любом пятом или шестом классе. Значит, все можно!

Много еще говорилось и за и против сделанного Борисом предложения, пока наконец директор не подвел итоги всему в своем заключительном слове.

– Я понимаю, товарищи, всю сложность решения этого вопроса, но за частными мотивами не будем забывать общего и принципиального: все ли нами сделано по отношению к данному ученику и все ли возможности использованы? Можно возмущаться, можно опасаться, но нельзя игнорировать факт вмешательства детского коллектива. Поэтому я предлагаю: удовлетворить ходатайство комсомольского бюро девятого класса «В» и меру исключения из школы по отношению к ученику Сухоручко сегодня не применять.

– До первого нарушения! – добавил Сергей Ильич.

– До первого нарушения! Согласен! Другие предложения будут?

Других предложений не было.

Но Сухоручко понял это по-своему – как послабление, Как продолжение «игры в бирюльки» – и очень скоро забыл о сделанном ему предупреждении.

С начала года в школе был установлен такой порядок: при входе в школу каждый ученик должен был предъявить дежурному свой табель. Первое время такой порядок соблюдался строго, потом внимание к нему ослабело. На последнем педсовете директор снова напомнил о нем. Начались новые строгости и новые недоразумения.

Сухоручко как-то раз забыл табель и попытался обойти контроль. Но дежурный, ученик седьмого класса, задержал его. Сухоручко попробовал вырваться, однако дежурный, один из лучших учеников в школе, только что принятый к тому же в комсомол, решил не сдаваться. Сухоручко, отбиваясь, ударил его локтем в нос. Подоспевший дежурный учитель увидел такую картину: семиклассник с окровавленным носом вцепился в рукав отбивающегося от него Сухоручко, другие семиклассники хватали Сухоручко за руки и не давали ему уйти.

В тот же день этот случай обсуждался на учкоме, и приказом директора Сухоручко был исключен из школы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Муж Полины Антоновны частенько подсмеивался над одной чертой ее, выработанной профессией: увидеть какую-нибудь мелочь и вдруг обнаружить в ней неожиданный и скрытый для поверхностного взгляда смысл. Полина Антоновна с удовольствием отдавалась на свободе такому занятию, особенно если дело касалось детей.

…Короткая остановка троллейбуса. В вагон вскакивает остроглазый мальчуган лет десяти и, обернувшись, кивком головы приглашает за собою своего товарища. На лице того – смятение чувств. Ясно, что у обоих приятелей нет денег на билет, и если один перешагнул это препятствие не задумываясь, то другой колеблется: и хочется и колется! Пока он думает, дверца троллейбуса захлопывается – один остается на тротуаре, а другой начинает изыскивать способы обмануть кондуктора и проехать без билета.

И Полина Антоновна думает: «Кто из них прав и что лучше – смелость, переступающая границы дозволенного, или безгрешная, добропорядочная трусость?»

…Вагон метро. Народу мало, и, пользуясь этим, по всему вагону из конца в конец с шумом и смехом бегает развеселившаяся девочка лет пяти. Пассажиры улыбаются, кое-кто заигрывает с нею и переглядывается с ее тоже улыбающейся матерью. А у Полины Антоновны опять мысль: «Хорошо это или плохо? Что это – растущее ощущение внутренней свободы человека или зародыш будущей развязности и бесцеремонности?»

…Полина Антоновна проходит мимо известной в Москве женской школы. Только что кончились занятия. Ученицы группами выходят на улицу. На тротуаре против школы стоят две девочки, очевидно подруги, и разговаривают. Вдруг подкатывает «зис» с белыми колесами и, прошелестев шинами, тормозит. Одна из девочек скрывается за распахнувшейся перед нею дверцей машины, другая, помахав подруге рукою, идет домой пешком. И – новые мысли: «Кому из них лучше будет в жизни? Что растет в душе одной и что – у другой? И что думает отец, посылая свою служебную машину за дочкой?»

…Полина Антоновна едет с мужем в театр. Народу в троллейбусе не так уж много, несколько мест на задних сиденьях свободны. На одной из остановок, едва открылась дверь, раздался звонкий детский голосок:

– А почему не на такси?

– Лезь, лезь! – отвечает молодой женский голос.

В вагон входит красивая, хорошо одетая женщина с мальчиком лет пяти, толстеньким, краснощеким, в меховой шубке из цигейки и такой же шапочке.

– Как медвежонок! – улыбнувшись, кивает на него мужу Полина Антоновна.

Но не успела она это сказать, как мальчик, пока мать берет билеты, громыхая валенками с калошами, проносится мимо нее через весь вагон и, остановившись у передних мест, громко кричит матери:

– Мам! Тут все места заняты!

– А мы вот здесь сядем! – говорит мать, готовясь сесть на свободное место в конце вагона.

– А я там не хочу. Я здесь хочу!

– Не капризничай, Бобик! Иди сюда!

– А я здесь хочу!

– Но ведь эти места заняты. Ты же видишь? – вмешивается Полина Антоновна.

– Так это же детские места! – нисколько не смутившись, отвечает краснощекий медвежонок.

Один из пассажиров молча встает и уступает место. Мальчик садится, разваливается, болтая ногами. Мать подходит к нему.

– Ты не забудь, пожалуйста, про мор-роженое, – говорит мальчик, старательно выговаривая букву «р». – Ты обещала!

– Хорошо, хорошо! Куплю!

Мальчик минуту молчит и потом, глядя на мать снизу вверх, тянет капризным голосом:

– Ма-ам! А я к окошку хочу!

– Ух, милый мой! Ну, иди, иди! – певучим голосом откликается сидящая рядом с ним, у окна, умильного вида старушка в черном полушалке и меняется с ним местами.

– Напрасно, бабушка! – говорит Полина Антоновна. – Это баловство!

– Да что вы! Такой ангелочек!

– А вот ангелочек-то сам сел, а мама как хочет, – возражает Полина Антоновна.

– А мама большая! – поворачивается к ней уткнувшийся было носом в окно «ангелочек».

– А по-моему, дети должны уступать место взрослым.

– Нет! Взрослые ухаживают за маленькими! – убежденно отвечает мальчик.

В вагоне разгорается спор: кто становится на сторону Полины Антоновны, кто – против нее, кто осуждает умильную старушку, кто оправдывает ее, кто обвиняет мать, воспитывающую эгоиста, кто защищает право родителей побаловать своих детей.

– Я всю жизнь в нужде жила, с детства батрачила, на людей работала, сколько обиды перенесла! – горячо говорит пожилая женщина с кошелкой. – И что же, я теперь свою дочку побаловать не могу? Пока силы есть, буду работать, а она пусть учится! И ни к чему ей притронуться не дам, ни к какой черной работе. Чтобы у нее руки грязные были, – нет! Пусть красуется!

– Вот это вы напрасно, совсем напрасно! – возражает Полина Антоновна. – Красота вовсе не в этом заключается! А придет время, ваши силы кончатся и вам не на кого будет опереться.

– Это почему же?

– Потому что подлинная красота человека заключается в том, чтобы служить людям. А ваша красавица, очевидно, растет в убеждении, что все должны служить ей. Это потом отзовется! Человек воспитывается с самого детства. Вот вам пример! – Полина Антоновна указывает на «ангелочка». – Он с этого возраста права свои великолепно знает, а об обязанностях мамаша ему, вероятно, еще ничего не говорила.

– Надо бы еще с такой крошки обязанности требовать! – говорит обидевшаяся мамаша.

– А как же? – Полина Антоновна поворачивается в ее сторону. – У него еще под носом мокро, а его уже научили думать прежде всего о себе. «Я хочу!..»

– А у меня носовой платок есть! – по-своему поняв замечание насчет носа, говорит ей «ангелочек».

Весь вагон смеется…

– И охота тебе вмешиваться в каждый случайный спор! – усмехнулся муж, когда они вышли из троллейбуса.

– Так это же очень интересно! – ответила Полина Антоновна. – Смотри, какой вопрос затронули!

– Что за вопрос? Всегда ребят баловали и будут баловать.

– Дело не в том, что баловали, а нужно ли баловать?

– Мелкий вопрос!

Полина Антоновна любила своего мужа, уважала его и привыкла прислушиваться к его голосу. Но здесь она была с ним никак не согласна.

В театре они смотрели «Три сестры», с Тарасовой, – смотрели уже не в первый раз, и все-таки Полина Антоновна снова с волнением переживала этот чудесный спектакль.

Маша – Тарасова и все хорошее в человеке, все самое светлое, гордое, чистое, казалось, были неразрывны. А рядом – тупое довольство Кулыгина: «Я доволен! Я доволен! Я доволен!»

– Какая сила искусства! – говорила Полина Антоновна, когда они с мужем шли после спектакля по ночной Москве. – Прошло пятьдесят лет, а старая проблема вдруг оживает. «Я доволен!..» Ты заметил, как он противно потирал руки?

– А по-моему, это не старая, это вечно новая проблема! – ответил муж. – Всегда будет развитие, движение вперед, и всегда косное самодовольство, самоудовлетворенность будут врагами этого движения!

Полина Антоновна вспомнила этот разговор, когда прочитала новую повесть о студенческой молодежи. Повесть интересная, светлая, бодрая, и при чтении ее становилось как-то легче дышать. Но постепенно у Полины Антоновны стало назревать сомнение: а так ли это все хорошо? Нет ли где-то поблизости кислородной подушки, создающей эту атмосферу исключительной бодрости?

И подушка обнаружилась.

«Они часто казались нам, взрослым, еще детьми… – пишет автор в лирическом отступлении. – Они шумели на лекциях, иногда опаздывали в университет или наспех готовились к зачетам. Они влюблялись порой легкомысленно. А мы, старшие, снисходительно говорили: «Молодежь, балованная!..» Мы говорили это без досады, потому что баловали их от всего сердца. Баловали щедро, за все те поколения русских детей, которых не баловал никто. Мы баловали их, не боясь, что они избалуются. Мы знали наших детей. И мы никогда не ошибались в них».

Полина Антоновна никак не могла отделаться от ощущения внутреннего протеста, который порождала в ней эта авторская реплика: «Молодежь, балованная!..» Тон, которым сказаны эти слова, настолько противоречил всему ее жизненному опыту, всем выводам из этого опыта, что она не могла удержаться и написала в издательство письмо.

«Я не литератор, я – математик, но, как педагог, я считаю, что у нас с литературой общие цели. Ведь цель и назначение литературы – воспитание людей. Хорошая книга раскрывает перед человеком жизнь, поднимает его до больших чувств и мыслей, помогает осмысливать поведение человека, помогает ему понять и самого себя, хорошие и дурные черты своего характера. И наоборот, всякая ошибка в книге тут же отзывается в сознании людей какими-то неправильными поворотами мысли.

Я понимаю писателей, которым хочется воспеть то прекрасное, что лежит в основе нашей жизни и что растет и зреет на наших глазах, – без возвышенного нет искусства. Но простое воспевание, по-моему, всегда носило пассивный характер. Мало сказать: прекрасное есть жизнь. В жизни прекрасна борьба за прекрасное. И никогда довольство настоящим не было и, пожалуй, не может быть источником большого искусства. Я боюсь высказать еретическую мысль, но мне кажется, что у настоящего писателя рядом с ощущением, с предчувствием и предвидением чего-то очень хорошего и высокого непременно должно быть недовольство – недовольство тем, что есть, во имя того, что должно быть. И писатель, на мой взгляд, не просто певец, а прежде всего – боец, активное начало в жизни и в известной мере двигатель ее. Он должен будоражить мысль, видеть противоречия, ставить вопросы, может быть, не всегда разрешать их, но обязательно ставить и поддерживать в обществе гражданское, святое беспокойство.

Вот почему такая слащавая умильность по адресу нашей «балованной молодежи», которую я уловила в прочитанной повести, такое даже воспевание этой балованности заставляет меня, не только как педагога, но и как гражданку, самым решительным образом возразить автору.

Здесь все неверно! Нельзя «снисходительно» «без досады» смотреть на баловство детей, как это рекомендует автор, и нельзя «не бояться», что они избалуются. Этого нужно бояться, и с этим должно бороться. И совершенно неправильна сентиментальная ссылка автора на прошлые поколения русских детей, которых не баловал никто. Конечно, нельзя забывать о прошлом, но смотреть нужно в будущее. И нужна здесь не умильность, а гражданская дума о молодежи, ее лице, ее характере и ее будущем: кем, какою она должна быть? Она должна быть бодрой и жизнерадостной, но она должна быть и сильной, волевой, жизнеспособной и вдумчивой, она должна не ослабить, а развить и укрепить тот характер, который ей передает старшее поколение.

А на чем воспитывался этот характер? На преодолении трудностей, тягостей жизни. «Человек рождается из его сопротивления среде», – говорил Горький. Именно на этом, при всей трагичности их судьбы, росли прошлые поколения русских людей, давшие миру большие, а порой и великие характеры, которыми наш народ по праву гордится.

Судьба нашей молодежи другая. Ей не приходится идти пешком из Холмогор в Москву за наукой, ей не приходится проходить жестокие горьковские университеты. Сама наука идет к ней навстречу в виде всеобуча. А если говорить о студенчестве, то где это видано, чтобы за то, что юноша учится, ему государство платило деньги? У нас это естественно, это вытекает из всего строя нашей жизни. Но это диалектически может порождать новые противоречия, новые трудности и опасности.

Не будем бояться правды! И тогда мы увидим, что наукой нам сейчас приходится иногда пичкать молодежь, как манной кашей капризного ребенка. Многим из нашей молодежи – и чем дальше, тем их число будет больше – не приходится продираться сквозь колючки жизни и идти по камням, сбивающим ноги в кровь. Но это порождает другую опасность: они привыкают к асфальтированным тротуарам и в буквальном и в переносном смысле этого слова, их захлестывает поток удовольствий, которым они не знают цены. Особенно – городскую молодежь! А мы не имеем права допускать этого! Мы не имеем права развивать в наших детях потребительское отношение к жизни, как к чему-то готовому и легкому! Мы не имеем права допускать, чтобы дети наши или кто-то из детей, вынужденные почему-либо сойти с привычных тротуаров, застряли на первом и даже не очень глубоком ухабе!

Вот о чем нам нужно думать: о том, чем заменить естественно выпадающие трудности жизни в формировании характера нашей молодежи. А что же будет, если мы, балуя детей и, тем более, оправдывая и поощряя такое баловство, прибавим к этому еще уничтожение элементарнейших затруднений?

Дорога выходит на большие просторы, кругом масса света и воздуха. Щедрость любви, и богатство страны, и богатство семьи, и блага жизни, растущие изо дня в день, – ну как тут не дышать свободно, в полную грудь? Как не любить сына? Это так просто и естественно. Как не побаловать его? Это тоже так просто и естественно. Пусть живет и радуется и дышит так же легко и свободно, потому, что жизнь хороша, богата и радостна!

Но где найти границу, за которой все эти блага грозят обратиться во зло?..»

Нет и еще раз нет! Это не мелкий и не частный вопрос. Полина Антоновна видела это хотя бы на примере своего Сухоручко.