Текст книги "Хроникёр"

ГЛАВА 2

Федор Красильщиков, лесник-наблюдатель поста Усть-Нюкша, еще затемно, в восьмом часу ноябрьского утра, вышел на мерзло взвизгнувшее крыльцо.

Было, как под водой.

Федя затылком чувствовал массу надвинувшегося на домик хребта. А прямо – широко лежала мутная белизна озера, вдали сгущаясь в тяжелое, будто в тучи.

И это тоже был хребет. Его горбы уже проступили на фоне зеленеющего в той стороне неба, в зените еще колючего от звезд. «Жмет! – подумал Федя, коротким выдохом раздувая сразу же слипшиеся от мороза ноздри. – Ничего! Пока до гольцов долезу, отмякнет градусов до двадцати». Щеки его нежно опушал свежий мех заячьего малахая, в легких чунях сухо и тепло было ногам, тело еще блаженствовало в вынесенном из дома тепле, и от всего этого пощипывающий скулы морозец был даже приятен. И приятно было вот так постоять, имея за спиной просторный, теплый, налаженный дом, где спят жена и дочка.

Над хребтом раскрылась фиолетовая щель рассвета, и Федя впрягся в лямки громоздкого рюкзака. Даже через полушубок спина чувствовала грани железной печки, которую предстояло занести на гольцы. На свою голову Федор Алексеевич нашел там зимовье прошлого века, и биолог Володя взмолился: «Федя, сделай!» Загорелось этому самолюбивому мальчику понаблюдать мышевидных в недосягаемой для других биологов зоне.

Камни по логу были пухло накрыты снеговыми шляпами. И, пройдя между ними и под соснами, Федя вышел к прижиму. Здесь Нюкша была стиснута каменными щеками, взбулькивала подо льдом и погремливала камнями. Раскинутыми руками и грудью прижавшись к холодной каменной стене, Федя осторожно пошел по ледяной мозоли, рискуя опрокинуться спиной на припорошенную снегом коварную скорлупу льда. Но все сошло благополучно. Под ногами хрустнул мерзлый гравий, Федя усилием отлепился от стены и оглянулся. В черном, сделанном, видать, сорвавшимся камнем, провале воды не было видно, и Федя порадовался своей осторожности: раз вода спала, лед теперь – хрупкий, висящий в воздухе мост, и не дай бог на него ступить!

Река тут валила сверху, берега все более опускались, а метрах в трехстах выше виднелся намерзший буграми горб водопада. От висящей здесь круглый год водяной пыли валуны стеклянно обледенели, и подниматься нужно было с великой опаской. Как краб, Федя пробрался по ним, затем поднялся по своей же, сделанной на льду, насечке, и оказался возле ледяного горба. Дыхание его оставалось ровным, взгляд ясным, и он подумал, что юный мышевед Володя уже на этом бы подъеме запалился, если не хуже – переломал кости. Значит, вслед за печкой и мышеведа самого придется тащить. Но ничего, сегодня, в вольном броске, один, Федя достанет гольцы часов за пять. Пересидит ночь в зимовье, а завтра, по свету – вниз!

Молодой кандидат наук, специалист по экологии мышевидных, Володя был мучеником науки. В том смысле, что сам создавал себе мучительные, изуверские условия, мок, мерз, страдал зубами и надсадно кашлял. Слабосильный, нелепый, с мальчишеским веснушчатым высокомерным лицом, он именно в том, что не давал себе спуску, находил какое-то изуверское, высокое наслаждение. Вне страдания и преодоления этого страдания жизнь ему казалась какой-то пустой. Федю этот мученик, конечно же, изумлял. Приехав сюда, чтобы уединиться и напряжением всех сил завершить свою теорию, Федор Алексеевич неожиданно для себя нашел усладу в этой заполненной простыми утехами жизни. Как будто долго-долго готовился, и вот настал сладостный миг отдачи, применения уже тяготящих сил. Боясь, что Куруля его засмеет, а Лешка Бочуга начнет с ним изнурительную воспитательную работу, Федя не решился открыть им истину – что ему эта жизнь просто нравится. Нравится грубый, на себя труд. Нравится дающее наслаждение мускульное тепло. Нравится, что его участок стал считаться лучшим в заповеднике. Нравится, что он единственный среди лесников имеет силу и сноровку ходить на гольцы. Нравится хребет и озеро и то, что звери, не боясь, ходят мимо кордона. Нравится новый замечательный дом. Нравится остроглазая, сметливая дочка. Нравится бесхитростная, пухлая Зина, с судорожной готовностью откликающаяся на любое его желание. Чего еще надо человеку, если жизнь его течет, как счастливая, без конца и начала, река?

Пока Федя лез к водопаду, окончательно рассвело. Четкой щелью обозначилась внизу прорезь каньона, сквозь которую были видны белые заструги на льду озера. Свитый из ледяных мускулов, медвежий горб водопада на свету стал бледно-зеленым. В его нежное ледяное горло с ревом валилась вода. А выше шел благодатный спокойный плес, с песчаными бережками, с песчаными же небольшими обрывчиками, от края которых в гору поднимался буреломный смешанный лес. Выше ложем реки было мохнатое неглубокое ущелье, поднимающееся к леднику. Над ущельем отвесно стоял каменный морщинистый плащ, из-за верха которого высовывался божественно алый конус плывущей в чистом небе вершины.

По прикрытому снежком песчаному берегу Федя двинулся дальше. Слева несся прозрачный плес. Метров через сто путь преградил тальниковый куст. Он сполз с обрыва вместе с песчаной осыпью и опрокинулся густым пуком как бы выстреленных из единого корня лозин. Их гибкие усы вмерзли в песок и в прибрежный лед. Лозины были туго выгнуты вверх и пахли горечью. На их медные горбы налип снежок.

«Коварное место! – отметил Федя. – Мышевед определенно бы здесь завозился!» Не разгадав в нем живую пружину, полез бы как попало через этот выгнувший свою спину кустище и тотчас же оказался бы сброшенным в реку. С удовольствием осознавая свою опытность, Федя мысленно показал мышеведу, как надо в данном случае поступать. В воображении своем он снял рюкзак, перекинул его через куст, а затем лег на живот и сам переполз, как бы даже ощутив под грудью забеспокоившиеся лозины. Мысленно преодолев куст и как бы уже и забыв о нем, Федор Алексеевич совершенно машинально, как-то бездумно поставил левую ногу на дрогнувшую сетку лозин, а правой широко шагнул через куст. В тот же миг ногу, на которую он опирался, вырвало из-под него и подбросило, и, вскинув руки, Федор Алексеевич стал опрокидываться. Мышечная энергия мгновенно проснулась, и, вывернувшись, как кошка, он упал ладонями в воду и крепко уперся в галечное дно.

В первое мгновение ему стало смешно. Искупаться среди зимы! Рядом с домом! В своей же речке! Это, действительно, надо уметь! У мышеведа Володи и то, поди, такого конфуза в биографии нет. Федя посмотрел сквозь воду на свои голые руки, а потом – вдоль плеса. Подхваченные быстрой водой рукавицы неслись к зеву водопада. Феде стало досадно. Ну что же делать, бывает и на старуху проруха, надо возвращаться домой!

Федя повернул голову влево и посмотрел – что там с ногой? Нога как-то дико застряла в самой гуще куста. Лодыжка была больно схвачена переплетением впившихся в нее стальных лозин. Колено было вжато в мерзлый песок. А в подколенье давил толстый сук.

Федя дернул ногу. Куст даже не откликнулся. Только висящая длинной свободной иглой лозина заходила над водой охотно и гибко.

Федя повернул голову вправо и, вдавив подбородок в заиндевелый воротник полушубка, посмотрел, что держит правую ногу. Он увидел гранитную плоскость, по которой и съехал, обнажив ее, сволочной куст. Гранит рассекала трещина, похожая на задранный кошачий хвост. В расширение вверху, видимо, и залетела стопа. Затем она соскользнула по трещине вниз и теперь была зажата щербатыми гранитными створками.

Мороз медленно прошел по спине Федора. Так значит, вот он какого цвета, конец?

С раскинутыми и вздернутыми выше головы ногами, он был распят. Вся тяжесть тела, одежды и груза навалилась на руки. Обвитые мускулами, они держали пока. И в это «пока», если он хотел жить, Федор должен был уложиться.

«Думай, думай!» – всполошил он себя. Но думать как-то не хотелось. Напротив, стало заволакивать успокаивающее – что на зиму он своих обеспечил: муки два мешка, сахару мешок, картошки четыре мешка, масла ящик, кофе в зернах на сто двадцать рублей, батареек для приемника «ВЭФ» восемнадцать штук, еще что? Ведь катер с верхом был!.. Ах, ну да – еще коробки картонные, легкие: чай, макароны разные, приправы, ящик пряников. «Что это я?» – испугался Федор. Суетливо подобравшись, он рванул левую ногу и вслед за ней сразу же – правую. Рассердился на себя за то, что этим не в полную силу дерганьем как бы делает кому-то одолжение, само его тело вдруг страшно рванулось, подбросив себя над водой.

Он вновь упал руками на гальку, обрызгав лицо и грудь. Нелепый рывок лишь ухудшил его положение. На левое подколенье, будто рассерженный, теперь уже без малейшей слабины, жестко давил сук. А правая нога оказалась словно в изуверски выворачиваемых тисках. Она теперь торчала из щели так, что не давала лечь на песок. Кость работала на излом, и от боли хотелось взвиться. Спальный мешок вспрыгнул на голову и мягкой трубой свисал с обеих сторон. Печка съехала и железным краем давила на затылок.

«Дела!» – тревожно подумал Федя, как будто речь шла о ком-то другом. Прозрачная вода неслась перед глазами, весело искажая разноцветные камушки, которыми было выстлано дно реки. Плес безмятежно отражал небо и летел, как чисто промытое стекло, И от усыпляющего солнечного теплого блеска, от убаюкивающего негромкого плеска и вековечного стука передвигаемых водой камней Федя стал впадать в сонное оцепенение. Ему представилось, что все уже позади, он вернулся домой и, бросив на крыльце дурацкую печку, раздевшись, идет в шерстяных неслышных носках сквозь полутьму дома. И вот, живое, надышанное тепло спальни, раскиданный на подушке ворох рыжих волос. Зина еще спит, раскрыв пухлые губы, изумленно подняв белые перышки бровей. Спит его неумеха и отрада, разметав полные мягкие руки, выпростав из-под одеяла маленькие, широко раскиданные ступни. Федя обмяк, руки его подогнулись, и он вдруг увидел, что вода летит немо у самых глаз. Мысли его протрезвели. Завезти бог знает куда, в горы, в безлюдье наивную, преданную, бездумно верящую тебе девочку. Завезти и бросить одну, с ребенком... «Не имеешь права!» – сказал он себе.

Он сосредоточился для рывка и, как показалось ему, рванулся, но вода продолжала все так же играть возле глаз, ибо на оклик «Не имеешь права!» тело Федора отозвалось лишь тем, что он согласно качнул головой. Он вдруг понял, что его гибель не такая уж и трагедия для Зины. Сошлась с ним – вот и любит его, усвоила его привычки: посапывает так же вдумчиво и деловито, как он. А не станет его – усвоит привычку, скажем, пошло хохотать, выпивать, подмигивать, как подвернувшийся ей какой-нибудь другой Федя. И его она тоже будет искренне и деловито любить...

Ужас одиночества – не именно его, а общечеловеческого одиночества – потряс вдруг Федора. Как ни лепись друг к другу, как ни обманывай себя общими заботами и общей постелью, а пришла смерть, и ты – один. И теперь всегда будешь один... Федор вспомнил, что жив, и посмотрел на свое отражение. Но вместо лица увидел глядящую на него из воды красную маску.

«Способность двигаться отнята. Способность-соображать, кажется, – тоже. И лица уже нет, – подумал он. – Это живым кажется, что смерть – миг. А она – последовательная потеря качества».

Он вслушался в то, что сам себе говорит, и возмутился: «Ты что это о себе как о покойнике? Не рано ли? Ты что же думаешь, я не могу по-мужски, по-медвежьи пошевелиться?!» Он мысленно поискал то, ради чего стоило пошевелиться, вспомнил о дочке, которая криком «Я уже поспала!», проснувшись раньше всех и дернув спящего Федю за волосы, начинала свой день. Впрочем, теперь уже повзрослевшая, сдержанная, по-звериному гибкая и бесшумная, она уже не кричала, а вслушивалась. Взрослые тайны, взрослые разговоры – вот единственное, что занимает ее. Тут она является бесшумно, как тень, и, полуотвернувшись, замирает в сторонке: уши торчком, в азиатски припухших веках – черные запятые глаз. И вся она легка и насторожена, как притаившаяся за углом тень.

Со сладко засаднившим сердцем Федор заставил себя разъяриться. «Зубами и ногтями!» – приказал он себе, между тем как тело его принимало более удобную позу. Он все глубже погружался в сонную одурь; в смеженных ресницах горячо, убаюкивающе искрилась вода; казалось, он долго-долго едет в ужасном поезде, но обжился, притерпелся к неудобствам и уже неуютно, даже страшновато выходить с вещами на незнакомый перрон.

Как бы вспомнив, что забыл кое-что сделать, Федя энергично мотнул головой и изо всех сил дернул левую ногу. Он скосил глаза влево, чтобы посмотреть, чем кончилась его затея. Куст трясся, и широко ходила над самой водой гибкая отзывчивая лозина. Федя помедлил и дернул к пасти трещины, вверх, как бы выкручиваемую правую ногу. Огненная боль прокатилась до глаз. Федор терпеливо выждал: боль отбежала и, как укусившая собака, остановилась в отдалении. И он почувствовал странное облегчение от того, что все-таки сделал заведомо бессмысленное, болезненное, но необходимое для чего-то усилие. Теплая, солнечная сонливость стала затягивать его.

На омываемых течением рукавах полушубка наросли белые манжеты льда. Растопыренные на гальке пятерни стали похожи на два сизых куска сырого мяса, а кожу рук на грани воздуха и воды палило. Казалось, что запястья обжали раскаленные кандалы.

Камушки дна весело играли на солнце. Полосатенькие, пепельные, дымчато-розовые, они мокро посверкивали и, еле приметно двигаясь, заваливали кисти рук. Один камешек –длинно-алый, с черными полосками – был похож на небольшого крабика. Федя посмотрел – эти камешки как на ложе своей могилы, и от их бездушной игривости пусто стало внутри.

Федор вдруг возмутился собой. Изумился себе. Он, что же, – вот так вот, даже как следует не пошевелившись, намерен покориться судьбе? Да добро бы судьбе!

А то – нелепости, каверзе, того разве стоящей, чтобы рассказать о ней как-нибудь, под настроение, между прочим, за чаем. С наслаждением он представил, как опишет Вере свое уморительное положение– положение лягушки, которая, напружинив лапы, полчаса смотрит в воду и все никак не решит, прыгать ей или не прыгать. Он очнулся и увидел, что одновременно с ним продолжает существовать все тот же, ничуть не враждебный, доброжелательно журчащий и шуршащий мир, ждущий от него, Феди, не потусторонних мыслей, а сообразительности, точных и целенаправленных действий, которые позволили бы ему высвободиться, исчерпать возникшее между ними недоразумение и продолжить совместную, в обоюдной приязни, жизнь.

Приготавливаясь, Федор мысленно поискал себе подспорье, еще какую-нибудь серьезную и твердую причину, по которой ему необходимо жить, а значит и принять сейчас очередные муки. Он вспомнил, зачем он оказался здесь, в горной глуши. Он вспомнил, что ценой любых страданий и любых потерь должен спасти себя, чтобы закончить теорию Всеобщности. Затем он вспомнил, что закончил ее, и ему стало смешно. Он был человек, уже сделавший главное, а такого чем можно пронять?