Текст книги "Хроникёр"

Автор книги: Герман Балуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Под мышками жмет. – Махнул рукой. – Перешью пуговицы, верно? – Снял, бросил тужурку Лешке, подхватил свой пиджак, дернулся идти, но как-то итогово задержался, вопросительно посмотрел Лешке в глаза. – Не обижаешься?.. Ну смотри! Да ты сам прикинь, – сказал он просто, – отец на фронте, скоро брата возьмут. Выходит, что? Один я в семье мужик. Надо жить мне. Нет права у меня подыхать. А у тебя?.. Одна мать! Так ты ей, может, только обуза. Верно?.. Ну, вот так.

Уже отсеченный, уже как бы из небытия, Лешка безмолвно смотрел, как идет к лодке Пожарник, как деловито пробирается вдоль борта, прямо по ледяной мелкой воде, чтобы зашагнуть сразу на свое место, на корму, и как затем устраивается поудобней, елозя и запихивая ноги под морды. Умом понимая, что истекают последние минуты, когда еще можно завопить, что он же остается тут на смерть, что нет никакого брата с лодкой, наврал Пожарник и что он НЕ ХОЧЕТ, ему еще РАНО, – умом понимая, что это НАДО сделать, Лешка с каждой секундой осознавал все больше, что этого не сделает ни за что. Он чувствовал себя не то чтобы оскорбленным, но оскверненным. И была мстительная сладость в том, что скверна будет стерта не просто, а вместе с его собственной жизнью. Вскинув лицо и наполненные слезами глаза, он стоял неподвижно и не сразу увидел, что Пожарник опять зачем-то лезет из лодки и напрямик, через воду идет к нему.

– Ты вот что, – грубо сказал Пожарник. – Садись иди! – Он тоскливо смотрел мимо Лешки. – У тебя сестренку-то уже – ага! А у нас все-таки все еще живы... Я первый буду, верно?.. Ну, вот. – Он покосился на землю.

– Ну, че вы там? – сказал мужик, наваливая на корму сеть.

– На! Теплая. – Сорвав с головы, Пожарник сунул Лешке свой малахай. Бросил неприязненно: – Давай вали!

«Ты что?! Славка! Останемся вместе!» – ликующе крикнуло все в белобрысом, в то время как ноги споро несли его к спасительной лодке.

Он забрался на корму, на сеть, и замер, не желая видеть и видя смутно стоящую возле разваливающегося (уже подернутого синей ряской) костра похожую на огородное чучело фигуру с беловатой, обнаженной, голо обкорнанной «под ноль» головой и с холодным ужасом осязая зажатый в руках облезлый мех Пожарниковой ушанки.

Несколько звонких гребков – и все истаяло: остров, костер, Пожарник. Перед лицом громоздились мокрые, пахнущие ивовой горечью морды, со всех сторон перемещались звезды. Снегово и свободно пахнуло ветром; со стеклянным шорохом проплыла невидимая в темноте льдина; вдоль бортов напряженно журчало, и ах! какое обуяло Лешку ознобистое, дерзкое чувство свободы! Что еще надо? Ничего не надо. Лишь бы не загораживала от тебя эти звезды и эти льдины перспектива надвигающейся. смерти. Его так и подмывало сунуть быстро и как бы ненароком обжигающий Славкин малахай в воду и забыть, обронить из памяти погружающийся в воду разлива остров, смутно мелькнувшую напоследок фигуру Пожарника с оболваненной, как бы обглоданной головой.

Отчетливы стали мятые вздохи, шипение, утробные глухие стуки железа, свист пара, – жизнь надвигалась, жизнь!

Прошли мимо громадного, уходящего в небо борта, ткнулись в берег. Мужик, кряхтя, стал вытаскивать на берег морды, связывать их ощупью в гроздь. Лешка молча ему помог. Ненароком посмотрел на разлив. Но ничего не было видно. Просто – черная стена перед глазами. Он даже зажмурился, представив, как стоит там Пожарник один и молчит...

Ему захотелось убежать, забиться, чтобы никогда не нашли, спрятаться и не отвечать на вопросы. «Пожарник? А это кто такой?»

На бугре горела вынесенная из механического цеха стружка, и снизу видны были фигуры обступивших этот огонь пацанов. Подняться и постоять вот так вместе с ними, глядя на желто-синее странное пламя, а потом тихо сорваться, уйти домой, зарыться с головой в подушку.

Лешка спустился к лодке: весла были на месте. Сеть все так же темнела на узкой корме. Он столкнул лодку, упал, как это делал Пожарник, на нос, крабом побежал к веслам. Но лодку тотчас стукнуло о борт парохода.

– Куды? – заорал выскочивший к воде мужик.

Течение прижало лодку к железному борту, и Лешка бешено упирался в него двумя руками, стремясь выскочить на чистую воду. Он успел провести лодку почти вдоль всего корпуса, когда на него сверху, с темной палубы обрушился всей тяжестью разъяренный мужик. Лешка стал так кричать, что мужик опешил. А Лешка, чувствуя, что все его спасение в этом истерическом, душераздирающем крике, вложил в него тем не менее кое-какую информацию.

– Ну, буде надрываться-то, буде, – сказал мужик, уразумев, в чем дело. – Садись на весла, греби!

Лешка бестолково булькал веслами, а мужик подправлял лодку кормовиком.

– Так будешь чесаться, дык не успеем. Чай, уже затопляет.

Лешка со слезами, с остервенением тянул уходящие в глубину тяжелые весла.

– Хотеть-то мало, – спокойно сказал мужик. – Надо еще уметь.

– Тогда сядьте вы. Ну, пожалуйста! – закричал Лешка. – Ведь сносит же!..

– Друг-то твой? Ты его хочешь спасти?.. А ну, закидывай весла-то и – протяжно – тяни, тяни – р-раз!.. Ну! Уже ничего. А то я спасу – много ль тебе чести?.. Заноси дальше и – по самому верху – держи весла-то, раззява, – р-раз!

А ведь пошло. Сдернулась лодка-то! Заскользила! Пошла, набирая ход. Сама душа, казалось, освободилась, сама жизнь, казалось, переломилась, пошла на выход, к освобождению...

– Вишь, как: за один присест грести научился. И р-раз!

ВСЛЕД ЗА КУРУЛИНЫМ

аса через два закостеневшие от холода Пожарник и Лешка влезли в благодатную теплоту чердачной лестницы «большого дома». Застойно пахло выгребным гальюном, шахта которого находилась за дощатой стенкой. Ну да ничего – принюхались. Кодла, рассевшись в темноте на ступеньках, курила. Дали покурить и пришедшим. Шла травля о привидениях, оборотнях, покойниках. Слушали, затаивая дыхание. Лишь самосад потрескивал и на мгновение освещались скуластые лица притихших пацанов.

– Ну вот, один и залупился, – разлегшись выше всех на площадке, глухим голосом вещал Куруля. —«А мне, говорит, хоб што. Пойду, говорит, и на тот гроб сяду. А ты, говорит, смотри: схватит он меня или не схватит». Ладно. Сговорились. Другой-то: «Я, говорит, смотреть боюсь. А чтоб потом удостовериться, ты вгони в крышку гроба гвоздь». – «Ладно, вгоню». Пошел ночью. Молоток, гвоздь взял. Лес кладбищенский шумит, кресты белеют. Мандраж его бьет, но ничего, идет, посвистывает. Нашел гроб, сел, тут полночь, птица дурным голосом над головой крикнула. Тут ему так жутко стало, что бежать со всех ног захотелось. Но парень с гонором: как же так? Гвоздь вынул, да и ну забивать. А самому чудится, что из гроба руки гнилые к нему тянутся. Забил, хотел вскочить да бежать неоглядываясь, а не встать! – Куруля помолчал, наслаждаясь потрясенным вниманием. – Оказывается, он свой пиджак гвоздем присобачил к гробу.

– В темноте не заметил, – сдавленно прошептал кто-то.

– Да, в темноте не заметил, – благосклонно согласился Куруля. – Утром пришли, а он мертвый. Лежит на гробу, и волосы белые, как снег.

– Вот так позалупался! – вздохнули.

– Самое худшее так-то... Уж лучше сиди молчком.

– Вот что верно, то верно, – лениво подал голос Куруля. – Веня сидит вон молчком и не страшно. Правда, Веня?

– А? Чего это ты? – встрепенулся и засопел Веня, мясистый, громоздкий, сильный, как медведь, парень. Он был взрослый, лет шестнадцати, а все с детством не мог расстаться. Придет после смены, сопит, слушает, что им всем вкручивает Куруля.

– Я-то? – удивился Куруля. – Я ничего. А вот ты, говорят, к кладбищу и близко подойти боишься.

– Кто говорит? – угрожающе поинтересовался Веня.

– Говорят, если рядом даже пройдет, обязательно обмочится. Такой, говорят, герой. Но это же враки, Веня! – как бы оскорбленный за Веню до глубины души, воскликнул в темноте Куруля. – Я им говорю: зуб отдам, а Веня смелый. Хотите, в свежую могилу... Сегодня возле дороги вырыли, – деловито доложил Вене Куруля. И продолжил: – Хотите, в могилу свежую ляжет и полчаса пролежит, не струсит. Такой у нас Веня. Правда, Веня?

Через пять минут разгневанный Веня сам предложил спрыгнуть в эту могилу, а когда «закладбищенские» пойдут через кладбище после смены, с уханьем и завернутым в простыню выскочить из могилы и перебежать им дорогу.

– Вот это дело, Веня! – со смаком похвалил Куруля. – Надо, значит надо. Чего тут скажешь? Герой.

За стенкой кто-то шумно опростался.

– Есть с чем в гальюн ходить, – пошутил Куруля. – А у нас как с этим?

Выяснилось, что есть по картошке. Крыса спроворил. Рассовали в темноте по ладоням, поели в благостной тишине. Потом Куруля значительно крякнул и велел посветить. Запалили новинку – гребешковую спичку, и все увидели в руках у Курули розовый чурбан американского рулета – кругляш толщиной с бревно. А срез – коричневые и розовые толстые кольца. Все бревно было из шоколада, перемежаемого кольцами какой-то немыслимой ванильной сдобы. Братва онемела от вида такой жратвы. Кое-кто знал, конечно, что ведется подкоп под заброшенную заводскую конюшню, куда ночью, весьма подозрительно, было завезено нечто громоздкое – и вот оно, значит, что это было: забракованный врачами американский продукт! Во, врачи! Во, суки! А може, они враги народа?.. Но ничего, от народа не спрячешь! Народ почистит рулет и сожрет! Да и порча-то оказалась ерундовой: так, зеленая ряска, плесень. Соскоблили ножичком – и всех делов!

Ели медленно, истово, лаская языком во рту каждый кусочек. Ох, сладость! Вот живут, гады! Одно такое бревно притаранишь – и месяц жуй: горя нет!

Куруля объявил, что просмолил лодку: надо спускать, а то зайцы на островах пропадают. Все захохотали, вспомнив деда Мазая.

– Вот уж порубаем зайчатинки!

– Ты сперва его, зайца-то, поймай.

Играючись, Куруля набрал команду за зайцами, а четверых назначили за медом, на пасеку, за семь километров.

Медку нам очень, чувствую, не хватает, – благодушно шутил Куруля. – Подорвать мы можем свое здоровье, братцы, без медку.

Какую любовь, какой восторг чувствовал в эти мгновения Лешка! И как он держал эту бурю в себе! И как буйно веселился, что никто ничего не знает о нем. То есть о том, что он стал другим. То есть не то что другим, а просто – стал. Не было его ведь, не было! Болтался какой-то псих у пацанов под ногами, и вдруг, как та тяжелая лодка, сдвинулся, стал на ход, и сам себе стал виден. А шевельнется, подаст голос, откроется – станет виден другим. Он был благодарен Пожарнику за то, что вынужден был его спасать.

– Дай-ка! – Он вынул изо рта Славки искрящий чинарик: дескать, что-то курнуть захотелось. И суровый Пожарник принял это как должное и положил руку на колено Лешки: дескать, все нормально, я здесь.

– Федя, друг! – расслабленно сказал Куруля. – Утешь нас! – И зажег спичку.

Молчаливый, похожий на бочонок, Федя Красильщиков не стал терять времени. Он напрягся и подвигал ушами, которые одни и торчали значительно на его круглой, как репей, голове.

Кодла одобрительно заржала.

– Постучи себя, Федя! – замахав догорающую спичку, лениво приказал Куруля.

И в темноте все услышали, как Федя стукнул себя в гулкую, как бочка, грудь.

Кодла, снова заржала.

– Хороший Федя! – усмешливо одобрил Куруля. – Лешка! Где ты?.. Вот с кого тебе, Лешка, надо брать пример. А то за медком не вызвался идти – не хочешь, за зайцами я сам тебя не возьму... – Кодла заржала. – За картохой сгонять боишься. Как же так, милый? Почему же тогда ты жрешь?!

Кодла притихла, затаилась.

– В школу надо, – ощущая холодок страха, сипло сказал Лешка.

– В щколу? – удивился Куруля. Помолчал. – А вы знаете, это похвально. Вдруг возьмет да станет ученым!

Кодла захохотала.

– Как ты думаешь, Федя? – переждав смех, осведомился Куруля.

– Станет, – сказал вдруг Федя.

Кодла взвыла от восторга.

– А может, вам вместе стать, Федя? – как бы сообразил вдруг Куруля.

Кодла засучила ногами.

– Я лучше буду хлеборезом, – сказал Федя.

– Он... Лучше... Будет... Хлеборезом! – захлебываясь от хохота, смаковала кодла. – Соображает, а?! Соображает!

Куруля своими длинными, загребущими, костлявыми руками лапнул в темноте стриженые головы, как ему показалось, Лешки и Феди, чтобы стукнуть их друг о друга, но обознался, сшиб кочанами Пожарника и Крысу. Те крякнули. Куруля сильно затянулся цигаркой, чтобы осветить экзекуцию, удивился.

– Не те подвернулись... Как же это вы так неосторожно, а?.. Лешка! Иди сюда, здесь теплее, вот – оп-па! – Ухватив Лешку, он вздернул его и посадил рядом с собой. – Война идет, ты это слышал, Лешка? спросил он, обняв его за плечи своей длинной, как плеть, рукой. – А ты говоришь «школа»... Немцы-то где, а? К нам уже прут! А за нами Урал. Биться всем, хоть сколь, а придется. Теперь понял, чего мы пока живем?

– Понял! – среди торжественного и мрачного молчания кодлы сказал Лешка.

– А чтоб лучше понял... Где ты, Федя?

Но и на этот раз экзекуция не удалась: зашлась на караване сирена, кодла через люк и слуховое окно вынеслась на громыхавшую железную крышу. В стороне каравана дурной прожектор, судорожно дергаясь, лупил незнамо куда своим голубоватым лучом. Вдруг, словно упав на спину, он задрал свой длиннющий световой палец и дико уперся в Звезды. Над крышами, за осокорями, в середине растянувшегося километра на четыре каравана розовело какое-то зарево. Корабли словно потерлись борт о борт – вдоль всей реки, приближаясь от Волги, длинно и страшно проскрежетало железо. Жутким хором закричали дальние, а затем и ближние буксиры. Где-то на сходе с Набережной к каравану замкнуло линию: с треском свисла мочала искр. Пробившись сквозь сырой сип, заревел заводской гудок, закладывая уши, приводя своим трагическим воем в оцепенение все живое верст на пять вокруг.

По темной Заводской, хрустя шлаком, коротко матерясь, бежали люди. Лешка и сообразить, что к чему, не успел, как все они оказались среди бегущих. Что на работе, что дома к той весне все ходили уже одинаково: в замазученных, отблескивающих спецовках, и запах автола, соляры становился все гуще: обогнув голубой барак конторы и вынесшись на Набережную, толпа остановилась. Было жутко от хрипа бегущих, от гвалта истерически вопящих пароходов, но в то же время – возбужденно, ознобисто, отчаянно.

Мелькнул Куруля, ощерился, подскочил, чтобы дать Лешке пинка, но тут же еще раз внизу, в тесноте пароходов, огромно заскрежетало, кинуло его вместе с толпой вперед. И Лешка, в два прыжка догнав Курулю и сам себе поразившись крайне, дал ему что есть силы пинка. Куруля от такой неожиданности даже опешил. А тут и Славка, на удивление им обоим, добавил. Подпрыгнул, как петушок, но все-таки достал высокий и тощий Курулин зад. Куруля дико покосился на бегу, соображая, что же это такое творится. Но тут толпа сдавилась, Лешка, чтобы не быть раздавленным, вынесся на шлаковый край, легко помчался обочь тяжелого, в сотни сапог, топота, сдавленных возгласов «Че случилось-то?», ответной сдавленной матерщины.

И тут открылся холодящий душу нечеловеческий беспорядок на караване. Всего лишь час назад строго и чинно, борт к борту стоящие суда оказались перемешанными в качающуюся на волнах кучу, бились и скрежетали друг о друга. Вспыхнули палубные ходовые и стояночные огни. Мотая фонарями, корабли страшно кричали, ударяясь друг о друга и раздирая борта. Разлив поднял суда почти до Набережной. Он вздулся, расширился, еще больше раскрылись дали; отчетливо пахло снегом; дико и жутко против течения прошла черная, молчаливая, еле угадываемая, остаточная волна. Взметнулись один за другим клотиковые огни, громадно ударилось и заскрежетало железо, и Лешка, не веря своим глазам, увидел выброшенный на берег буксир, из которого стали сыпаться стекла. Но самое жуткое заключалось в том, что, кособоко лежа на суше, буксир продолжал голосить. Струя пара била прямо под ноги бегущих.

Творилось нечто дьявольское, цепенящее душу. Толпа на бегу редела: пароходские сбегали в темноту откоса, к своим мятущимся судам. «Руби носовой!» – в мгновенном разрыве между пароходными воплями услышал Лешка поразивший его спокойствием, искаженный рупором голос. Зачухали плицы, и один из железной, качающейся в кромешной тьме свалки отделился, огни его пошли прочь, на чистое, и отразились в воде. Лешку звезданули локтем по затылку, и он, притормозивший, устремился с толпой дальше, неизвестно куда, потеряв в темноте своих: Курулю и Славку, видя лишь ватники, кителя, шинели с махорочным хрипом топающих мужиков.

Они вынеслись к опрокинутой и горящей будке диспетчерской. Под ней что-то плавилось и трещало. Смрадно несло горящей резиной. Лепестки пламени, как когти, обхватывали будку со всех сторон. Из огня бил опрокинутый навзничь прожектор. Будка была свалена выброшенным на берег и ударившим ее понтоном.

В вылезающей облупленным голубым фасадом на Набережную деревянной церкви, где располагалась главная диспетчерская каравана, врата распахнуты. Толпа, добежав до церкви, затормозила, остолбенела. Дальше бежать было вроде бы некуда. Внизу подволокли к пожару помпу, налегли на качели, и один, подскакивающий вместе с высоко взлетающим коромыслом и ощерившийся от возбуждения, Лешка увидел, был Куруля. Мужики опомнились, бросились, отогнали пацанов, шибко стали качать. Вода ударила, огонь вздулся, прожектор погас. И тут перед Лешкой мелькнуло еще одно поразившее его видение. Со стороны кладбища, которое было рядом, выскочил в развевающейся простыне и явно ничего не понимающий Веня. Лешка захохотал; его опять звезданули по затылку: не смейся, гад, в такую минуту; взошла из-за поселка луна.

Беспокойный, вздувшийся, зеленоватый разлив открылся во всей своей новой огромности. За еще более удалившейся и утончившейся щеточкой леса густо ворочалось и неслось, взгромоздившись торосами, белое. В полукилометре от берега плыла, уносимая течением, безвольно разворачивающаяся, безлюдная, сорванная с каравана баржа.

Народ на берегу закричал, задвигался.

– Капитанам! – появившись в распахнутом кожаном пальто на паперти, закричал в рупор директор завода Севостьянов. – Капитанам!.. Уходить на чистое! – Он кричал не переставая, пока не стали по одному стихать все голосящие пароходы. – Капитанам судов!.. Делай, как капитан Григорьев!

Высокий, сухощавый, со впалыми изможденными щеками и двумя рытвинами морщин, как бы заключающими в глубокие скобки его удлиненное, донкихотовское лицо, директор завода поражал Лешку своей какой-то отдельностью, отчужденностью от шебутного затона, застарелостью. По прошествии времени Лешка с удивлением осознал, что Севостьянову в момент его возникновения на паперти было тридцать два года.

Пароходные вопли тем временем стихли. Под невнятные, сдавленные, торопливые крики, жесткие короткие команды, суда, стукаясь и скрежеща стиснутым железом, стали выбираться из сутолоки, сдвоенным воплем давая знать, что сделали, как капитан Григорьев: вышли на чистое.

– Электроцеху! Отключить напряжение на караван!.. Рабочим завода! Поднять на Набережную сварочные трасформаторы!.. Буксиру «Воскресенец»! Немедленно выйти, взять на буксир баржу! – без перерыва кричал в рупор Севостьянов.

Вынырнул Куруля.

– Тязя-Рязя-Астрахань! – возбужденно выдал он их нелепую, бессмысленную, но тем не менее неизменно вызывающую хохот поговорку, зубасто ухмыльнулся, дернул Лешку, чтобы следовал за ним, и побежал вниз по невысокому теперь, в этот бешеный разлив, откосу, захламленному ржавым железом, вросшими в землю звеньями исполинских цепей. Облепленные, словно черными мухами, мычащими от напряжения рабочими, по откосу вверх ползли железные трансформаторные будки. То перепрыгивая через стальные тросы, то подныривая под них, Куруля, а за ним Лешка выскочили к заводскому рейдовому буксиру «Воскресенец», на полкорпуса криво выброшенному на берег.

По накрененной палубе сВоскресенца», как краб, цепко и быстро пробежал мужик в малахае, всмотрелся в копошащийся берег, тоскливо закричал:

– Робяты-ы!.. Команды нет. Айда кто-нибудь со мной!

Один кинулся. Капитан спустил ему трап, сам устремился в рубку. Куруля вскарабкался следом за добровольцем, Лешка за ним. И подняли трап.

Баркас затрясся, съехал, качнулся, пошел кормой на открытое, задребезжал от напряжения и, осев, вздернувшись, устремился вперед. Разваливаясь, вскинулась и зашипела вода. Открылось беспокойное соломенного цвета пространство, по которому беспорядочным стадом во все стороны разбрелись суда. Ничто уже не напоминало о Стрелке, и Лешка с содроганием всмотрелся туда, где широко ходила на мелководье желтая, еще не успокоившаяся вода. Один лишь дуб, кудрявый и могучий, все так же торчал среди разлива. И возле него, чуть подрабатывая плицами, поодаль от всеобщего смятения, держался буксир капитана Григорьева, чей сын Саша сидел в школе рядом с Лешкой. Миловидный и рассеянный, он тоже был как бы отдельно, пережидая время до навигации, чтобы уйти на буксире с отцом.

– Пацаны, мать вашу!.. Вы откуда?!. – охнул выглянувший из рубки малахай. Но ругаться было ему уже недосуг: баркас настигал уносимую к Волге баржу.

– Рули знай!—оскалив щучий рот, подмигнул Лешке Куруля. И успокоил: за борт не выбросит, не боись! – Он объяснил Лешке, что, собственно, происходит. На Волге образовался ледовый залом, нагромоздило плотину, и вот, отраженная от этой плотины на верха, встречь течению, пошла восьмиметровая волна, вошла в раскрытую разливом Бездну и вскинула пароходы. – Беда! – восхищенно сказал Куруля. Весь дерзкий, скорый, распахнутый, он забыл щуриться и смотреть утомленно. Он только скалился, сверкал глазами и был веселый, как черт.

«Воскресенец» развернулся и прошел рядом с черной тушей баржи.

– Чего ж ты, друг?! – высунувшись из рубки, заорал малахай. Да сам же и плюнул, видя, что орать нечего: борт баржи уходит в такую высь, что взятый за матроса доброволец только развел руками – как же туда попасть?!

Баркас, сносимый вместе с баржой, продефилировал до свисающего из клюза баржи якоря, на лапу которого Куруля переступил неуловимо быстро, оскалился, протянул руку и вздернул на вторую лапу якоря Лешку. Баркас прошел под ними, в глаза глянула желтоватая слепая вода, и у Лешки стали обмякать ноги.

Парень на «Воскресение» закричал, увидев их, стоящих на раскачивающемся якоре. Малахай выглянул, выругался.

– А ты погоди орать-то! – сказал Куруля, поплевал на ладони и полез по цепи.

Замирая от ужаса, вслед за ним вскарабкался по цепи и Лешка.

– Ай, ребятушки! – обрадовался малахай. – Мы счас!

«Воскресенец» заложил торопливый круг, и парень, изготовившись, бросил в нужный момент взвившуюся на громаду баржи легость. Куруля ловко ее перехватил, они с Лешкой поднатужились, парень снизу подмогнул, и трос в мгновение ока был втащен и петлей насунут на кнехт.

Трос напрягся, баржа дернулась и замедлила движение к уже обдающей холодом, приближающейся, громоздящей ледовые горы Волге.

От полноты чувств Куруля сбацал на железе чечетку, схватил Лешку за уши и в знак приязни стукнул себя лбом о его лоб. Но в тот же миг горячий смеющийся взгляд его метнулся мимо Лешкиного лица и как бы остановился. .

– Полундра! – сказал он. – Держись за землю! – Толкнул Лешку за лебедку, не удержался и достал его зад дружеским пинком.

Сходившая в верховья Бездны волна возвращалась, катилась из темноты.

Приятно взволнованный новизной складывающихся с Курулей отношений, дружественностью его пинка, Лешка посмотрел на волну. Она не приближалась, а просто росла. Похожая на длинный светло-зеленый порог, она обрывала горизонт. Над ней были звезды. Волна вобрала в себя полдуба, рядом с которым крейсировал буксир капитана Григорьева, как бы помедлила, играючи поставила его на пятку, как лапоть, и показала луне.

Лешка бросился лицом в палубу баржи и ухватился за лебедку.

У него было восхитительное ощущение перелома судьбы. До сих пор он и осатанелый мир противостояли друг другу. Он чувствовал себя тараканом, перебегающим от одной щели к другой. И вдруг жизнь как бы приняла его в свои объятия, в свои теплые лапы, и он чувствовал, что это начало судьбы. Отогрелось, отмякло, подобрело в душе, и внешние опасности отошли, помельчали. Без содрогания и даже с готовностью, с какой-то внутренней веселостью он ждал нападения зеленой волны. И понял, что это идет она, когда вдоль берега стало колотиться железо. А потом все стало взлетать, приплюснуло, а затем оторвало его от палубы, и, открыв глаза, Лешка увидел, как валится звездное небо.