Текст книги "Хроникёр"

– Господи, Леша, в газете твоя статья!

Я скинул ноги с дивана и выхватил из рук матери газету.

Четырьмя колонками сверху донизу, угрожающе огромно была тиснута моя статья. Строчки прыгали в глазах и как будто стреляли в меня. С ощущением непоправимости содеянного я дрожащими руками закурил, заставил себя читать.

ДВИЖЕНИЕ К КАТАСТРОФЕ

Открытое письмо другу

Мне сразу же хочется сказать тебе спасибо. Это ты создал меня таким, что теперь я могу противостоять тебе. Я все так же дорожу дружбой с тобой, как и тридцать лет назад, в годы войны, когда ты, пацаний атаман, лепил из меня, эвакуированного испуганного мальчугана, мужчину, который умеет себя обогреть, накормить, защитить.

Но речь не обо мне. О тебе. Я сейчас думаю о том, какое огромное и длительное усилие требовалось, чтобы вихляющийся, со скользкой ухмылкой предводитель поселковой шпаны Куруля превратился в уважаемого директора завода Василия Павловича Курулина. Как ему это удалось? И до конца ли ему это удалось?

Всего лишь несколько месяцев назад вышла моя книга, в значительной степени посвященная тебе. Признаюсь, что моя позиция по отношению к тебе была несколько снизу вверх. Да и сейчас я могу сказать, что я преклоняюсь и пасую перед твоим поступком. И мне тоже свойственна обостренная любовь к Волге, и к тому рабочему поселку на ее берегу, где мы с тобой выросли и себя обрели. И меня тоже охватывало беспокойство от того, что происходит что-то не то с родною землей, и меня терзали смутные угрызения совести. Но бросить все, чтобы вернуться в поселок детства и сделать его процветающим, к такому, признаться, я не готов. И главным образом потому, что: «Что я смогу?.. Разве сидящие там, на месте, люди глупее или меньше желают себе добра, чем желаю им этого добра я?..» А ты бросил Ленинград, должность начальника цеха на Балтийском заводе, выдрал (извини за точное слово) назначение директором в Воскресенский затон и – что главное – начал его преобразовывать, и успешно! В полумертвом Воскресенском затоне вскипела жизнь: строительство, асфальтирование, озеленение, постройка опытного судна «Мираж»...

В своей книге, отдав должное твоим светлым побуждениям, я выразил уверенность, что замысленное тобой ты построишь. Я имел в виду лишь опытное судно «Мираж» – ты сделал больше. Но почему сейчас, когда я живу в руководимом тобою затоне, у меня не проходит ощущение окружающего меня зла? Почему сама атмосфера затонская мне мнится атмосферою зла?.. Почему?

Я понимаю, насколько трудно читать все это тебе, но не менее трудно и мне писать такое послесловие к своей собственной книге. Но и не писать – я думаю, ты понимаешь, – нельзя. Если даже кругом зло и ошибки– все равно впереди есть просвет. Но если исчезнет мужество говорить правду – никакого просвета впереди уже не будет.

Первый секретарь Красно-Устьинского райкома партии тов. Берестов оценил твою деятельность, Василий Павлович, осторожно, но достаточно твердо. Бескорыстный, честный, хорошо знающий дело человек пришел и начал делать то, что никто до него не мог. Не то что сделать – даже помыслить об этом. А он решительно и круто начал преобразовывать захудалый, морально и физически устаревший заводик в современную верфь, решительнейшим образом искоренил (не «начал бороться», а именно «искоренил») нарушения трудовой дисциплины, воровство, пьянство. «Что можно сказать о таком руководителе? – спросил меня тов. Берестов. – Видимо, то, что это руководитель современного типа – с четким осознанием цели, с умением этой цели добиться...»

Чем же ты современный?.. Очевидно, тем, что ты умело ориентируешься в современном мире. Под любое постановление у того или иного ведомства тебе что-нибудь да удается получить. То коровы приходят в затон, то цемент, то семена кормовых трав, то асфальтобетонный завод. В твоем развернувшемся и развивающемся хозяйстве все пригодится. Ты умеешь добиться. Я просто не знаю такого, что бы у тебя сорвалось, не получилось, выпало из твоих рук. Ты пойдешь на самые крайние меры, всем пожертвуешь, но обязательно добьешься того, за что взялся. Для тебя, по сути, нет преград. И вот в том, что для тебя нет преград, вся собака-то и зарыта. Человек, для которого нет преград, опасен. И, собравшись с духом, я хочу сказать тебе, что такой опасностью для затона стал теперь ты. И это несмотря на то, что дела твои впечатляют: строится головное судно новой серии, поднялись дома для плавсостава, новая школа, парк. Поселок начал превращаться в красивый комфортабельный городок. И все это делается теми же людьми, которых до тебя не хватало даже на то, чтобы починить свои деревянные тротуары. Как это ты сумел?

А у тебя это очень просто. Собрал от мала до велика все население, переписал, разбил на десятки – провел массовое озеленение. Ты провел! Не люди поднялись на озеленение своего родного поселка – ты их вынудил озеленять. Ты ухмыльнешься: «А пока я их не «вынудил», над затоном и торчали голые холмы». Раз есть результат, для тебя этим результатом все покрыто. Все потери и все издержки. И потом: какая эффективность. Насколько проще!.. Поднял всех, приказал, сделали. А у меня, поверь, не радость от тех посаженных березок осталась, а оскомина – что меня вынудили. Скажу больше: каждый твой «во благо» нажим выдавливает по капле чью-то любовь к своей земле. А ведь это просто страшно – жить поденщиками среди родных берез.

Для государства современный руководитель – это то, что требуется, а для меня – подчиненного – это, очевидно, как раз то, что мне хочется и чего мне не хватает. Но согласись, не могу же я сказать, что мне не хватает котлована, куда ссылаешь ты нарушителей. И по одному хотя бы по этому я с Берестовым в оценке тебя согласиться никак не могу. Нет, дружище, ты не современный.

Ты сам нашел для себя точное слово– «хозяин». А ведь и действительно, ты подобен тому рьяному мужичку, который, получив «свой» клочок земли, неистовыми трудами превращает его в плодоносящее чудо. И, ты знаешь, мне этот мужичок симпатичен. Но пойдем чуть дальше, расширим картину, представим, что этому неистовому хозяйчику дали работников. А ну? Какова будет их жизнь?.. Мне стоит лишь представить это, как я чувствую, мне этот хозяйчик вовсе не симпатичен, напротив даже: он – мой лютый враг! Ну, а у тебя-то, Василий Павлович, таких работников – более тысячи. Помнишь, как ты гвоздил меня в разговоре: «Шестьдесят лет внушаете человеку, что он хозяин. Тогда как в первую очередь и прежде всего он работник! И вот когда он поймет, что он работник...» Вот твой диагноз и одновременно рецепт. А теперь смотри, как все становится на места: ты – хозяин, остальные – работники. И эти работники своими руками реализуют твою любовь к отчей земле...

От восхищения и даже преклонения перед твоими замыслами (переход от судоремонта к судостроению, каждой семье – фешенебельный особняк, парки, асфальт и культура, самообеспечение продуктами и стройматериалами, предоставление всем работы с учетом их возможностей и возраста) я за несколько дней пребывания в затоне перешел к их внутреннему неприятию. И знаешь, что меня так повернуло? Не котлован даже, где копошатся изловленные тобой нарушители, а поступок семи молодых электросварщиков, которых ты «обменял» на отделочные материалы и отправил отрабатывать «оброк» в Набережные Челны. Почему они, отработав свое, так и не вернулись в затон? Это же просто плевок в твое лицо! Ведь именно в расчете на них, молодых, строятся двухэтажные особняки, гигантский эллинг, бешеными усилиями пробивается переход на строительство суперсовременных судов, чтобы одним рывком не только достичь, но и превзойти качественно такие знаменитые и уважаемые фирмы Министерства речного флота, как Сормовский, Красноборский или Котельнический заводы. Неужели эти оставшиеся в Набережных Челнах ребята такие дурни, что не видят, не чувствуют—это для них?! Конечно, видят. Конечно, чувствуют. Но особняк, за который надо потом полжизни платить и который строится для тебя без твоего согласия, – как бы он ни был замечателен, это же своего рода тюрьма. Не от ощущения ли этой зажатости ушли молодые, для которых ты и готовишь жизнь?

Мне кажется, Василий Павлович, мы подходим к главному. Вопрос такой: почему твои замечательные, творческие, боевые идеи не зажгли затонскую молодежь? Почему нет даже признаков энтузиазма, подъема, гордости своим делом, которые так отчетливы на великих стройках нашей страны и которые вообще характерны для наших людей и особенно для молодежи, когда ей доверяют большое и серьезное дело? Знаешь, в чем ответ? В слове «доверяют». Ты не доверился, не зажег людей смыслом преобразования их же земли. И это понятно: для тебя они всего лишь работники, за которыми нужен глаз да глаз. Чего это работника зажигать?! С работником нужна строгость. Дистанция нужна с ним. А чуть не то – в котлован! Естественно, они и ведут себя как работники: под твоим взглядом развивают сверхдеятельность, нет тебя – сидят, ядовито обсуждают твои дела. Так почему же они не чувствуют, что они делают для себя? Да потому что может ли поверить работник, работая на хозяина, что он старается для себя? Не может. На тебя он расходует ум и энергию. Ты для себя, и он для тебя. Вот как обстоят дела в Воскресенском затоне. Ты дерзко, изобретательно реализуешь свою идею, и в этом высоком предприятии люди для тебя средство. Не случайно ты и меняешь их на хромированную сталь и на модный пластик. И не случайно их движение не к тебе, а от тебя. Хотя, помнится, ты полагал, что будет обратное. Что свежие, культурные, образованные люди хлынут в твой обетованный рай. Ты пренебрег основополагающим нашим принципом, который можно выразить словом «вместе». Ничего не может получиться, если ты «над», а не вместе с людьми.

Прочитав эти слова, ты покачаешь головой и усмехнешься: «Так уж получилось!» А я тебя на это спрошу: «Что?.. Постройки? Асфальт? Судно? Эллинг?..» Так диво ли это теперь для нас? Кого это может повергнуть в такой уж радостный трепет?..

Не можешь же ты серьезно думать, что решающее для человека – на новом он или на старом заводе работает. Решающее для него – система отношений, в которую он вплетен. Ибо эта система отношений – его мир, его вселенная. И если эта система построена на принципе пренебрежения им, недостаточного к нему уважения, человек к строящемуся новому ничего, кроме отвращения, не может чувствовать. Я, например, особняку предпочту что-нибудь попроще, если с особняком связана опасность быть посаженным в котлован или быть внезапно выгнанным, или... Да нет, жить в такой атмосфере мне явно не по нутру. А кому, скажи, по нутру?

Да ты и сам, помнится, показывая мне свое хозяйство, вдруг махнул рукой: «Пусто пока все это!» – и заговорил о бывшем нашем районном центре Воскресенске, где жили Прохоровы, учителя, мои, кстати, родственники. О том заговорил, как помнят их, ничем людей вроде бы не примечательных, но интеллигентных, совестливых, твердых, умеющих прямо высказать свое мнение. И ты сказал мне, что завершающая твоя акция будет в том, чтобы одухотворить затон такой вот нравственной завязью. Хоть за тысячу километров отыскать такую семью, привезти и вживить в затон. Но в затоне ведь и сейчас более сотни учителей. Где они, почему не видны?.. Может быть, потому, что для любого микроба, в том числе и для микроба духовности, нужна среда? А в системе «хозяин-работник», ты меня извини, Василий Павлович, ее нет и не может быть. В системе «хозяин-работник» может быть только щегольская исполнительность с одной стороны и хозяйский догляд с другой. И то, и другое в затоне налицо. А со второй стороны, то есть стороны хозяйской, так даже, знаешь ли, перебор.

Все теперь в твоих руках. Дров на зиму выписать, угля, рулон толя, кирпича на печку, – за всем надо к тебе. Несмотря на переутомление, лично благодетельствуешь. Вот он, источник силы и власти, которую ты забрал над людьми! Само существование их в значительной мере зависит от твоего благорасположения. О какой творческой инициативе масс можно тут говорить? Какого рода может быть инициатива, если тебя держат за горло?.. Тут либо демонстрация готовности и усердия. Либо – протест. А где же та полнокровная новая жизнь, ради созидания которой ты и прибыл в Воскресенский затон?

Я вот что хочу спросить, Василий Павлович: не потерял ли ты цель?

А передо мной все стоят картины твоего начала. На кого, затевая свою перестройку, ты мог опереться? На Солодова и своего отца Павла Васильевича Курулина, на самых авторитетных затонских стариков. Им люди доверяли. Они могли увлечь людей. И потому были крайне тебе нужны. И ты мобилизовал все свои ресурсы, чтобы их покорить. Ты обещал плюс к пенсии персональный оклад, ты растравлял их самолюбие, ты готов был стать перед любым из них на колени. И они сдались, стали первыми твоими помощниками.

Старый Курулин привел к тебе на завод стариков. Солодов на девятом десятке лет бился с пяти утра до полуночи: с группой высвобожденных твоим отцом металлистов строил кирпичный завод. Сам знаешь, как он достался, этот заводик. Три раза переделывали печь, сколько мучались с массой, пока не пошел, наконец, полноценный, соответствующий ГОСТу кирпич.

Где же они теперь, наши уважаемые старики?.. Бывший председатель завкома раздает коровам корма, а бывший директор кирпичного завода совершает свой ежедневный утренний моцион теперь уж вокруг поселка, чтобы внутри поселка не встречаться с тобой. Их самостоятельность нужна была тебе до тех пор, пока они не сделали свое дело. А затем они, с их самостоятельностью, стали тебе мешать, Выгнав их, ты первый раз «переступил». И представляю, как сразу стало тебе легко, как стало удобно действовать! Насколько достижимей все стало!.. Как будто вырвался из пут, – такое у тебя было чувство?.. Выгнать двух самых уважаемых людей, из которых один к тому же – твой собственный отец, а другой к тому же – старый революционер, участник гражданской войны и первый председатель затонского ревкома... Я представляю, какой ты преподал затонским урок, какое внушительное сразу же сделал им всем предупреждение!

С этого шага начались твои успехи, и с этого шага началось твое поражение.

Но как ловко стало тебе действовать, когда ты «переступил»!.. Где-то на Сахалине не освоили отпущенные на строительство школы деньги – они твои! Ты уже приготовился к тому, что кто-то прозевает свои деньги. За счет средств на капремонт самодеятельно заложил фундамент школы, зная, что их тебе возместят, что «повисшие» где-то чужие деньги в конце года с облегчением будут отданы тебе, который, еще не имея их, уже их «вложил», овеществил. Все почти законно. Или скажем так: чуть незаконно. Затонские подмигивают: «Наш-то! Подметки рвет на ходу». Как тебе от таких похвал?

Знающие люди тут же быстро мне выкрутят руки: а знает ли автор, что жесткое распределение денег по статьям консервативно, устарело, не дает руководителю развернуться, и потому, если он временно перебросит их из одной статьи в другую, то... Знаю!.. Консервативно – так меняйте на прогрессивное. В данном случае мы видим последствия того, что человек «переступил», обратную сторону блистательных достижений и строительно-озеленительных побед.

И вот ведь что, Василий Павлович! Поражения твои были тем явственнее, чем значительнее были успехи. Ты построил «Мираж», но для этого тебе надо было разорить затон. Ты покончил с пьянством, воровством, нарушениями трудовой дисциплины, но зато возник котлован. Будто железной метлой ты смел туда нарушителей и нарушаешь теперь всяческие законы и нормы один. В жестко подметенном тобою затоне нет теперь тех негативных явлений, которые, как принято говорить, мешают жить. Но я хочу спросить: а что есть? И я тебе сам отвечу: общественный паралич. Люди чувствуют себя незащищенными. И вот в этом ощущении людьми своей беззащитности самая крупная твоя победа и самое крупное твое поражение.

Тебе невероятно легко стало людьми управлять, но им противно стало в такой атмосфере жить. Ты на это скажешь: «Не нарушай! И нечего тебе будет бояться». Но что, скажи мне, нарушил Павел Васильевич Курулин? Единственно – твое единовластие: посмел тебе возражать. Что нарушил Андрей Янович Солодов, построивший тебе кирпичный завод? Единственно – посмел тебя критиковать за то, что ты разбазариваешь изготовляемый его заводом кирпич. Они поплатились из-за своей самостоятельности, и теперь самостоятельные люди обходят тебя стороной. Ты ликвидировал представление о личном достоинстве. Ты внедряешь понимание некоего общего, коллективного достоинства, то есть достоинства твоего.

Ты был бы замечательным директором, окружи ты себя самостоятельными людьми. Окружи ты себя людьми, которые имели бы смелость остановить тебя, возразить, настоять на своем. Но ты окружил себя «своими». А «свой», если взглянуть из будущего, из перспективы, быть может, больший враг, чем «чужой». Именно от «своих» идут беды, до которых «чужие» просто не позволили бы тебе дойти.

Заканчивая, я не могу не сказать о «страдающей» стороне, о людях затона. А где вы, дорогие товарищи, были? Шепотком обсуждали норов директора завода? Утопили для острастки директорский катер?.. Ну, а члены парткома, завкома, депутаты поссовета, народные контролеры – почему же молчали вы?.. Да, знаю, знаю: одни готовились к какой-то отчаянной, не на жизнь, а на смерть борьбе с директором, другие полагали, уж коли привалило такое счастье, появился активный, боевой, радеющий за процветание Воскресенского затона руководитель, – надо терпеть. Докуда терпеть, земляки дорогие? Пока вашего директора не снимут?.. У вас две крайности: либо снять, либо дать полную свободу действий. И то и другое у вас хорошо получается. Но ведь, дорогие мои, народовластие – это не то и не другое, а это, когда «вместе». Это когда вместе и вы и директор. Только из такого соединения может выйти здоровый толк. Только в таком сочетании определяющим становится не «хозяин», не «работник», а прекрасное слово «товарищ». Однако, для того, чтобы так было, нужна смелость не дать себя превратить в «работника», нужна твердость, чтобы коллективно взять в ежовые рукавицы «хозяина», нужны усилия, чтобы сохранить себе – свое достоинство, а затону – самоотверженного директора. Только эти честные, суровые, товарищеские усилия есть тот способ жизни, при котором легко дышать.

Алексей Бочуга

Я уже пил чай, когда с газетой в руках вышла на веранду мать. Села, сгорбилась, сосредоточенно посмотрела куда-то в угол.

– А я думала, ты Курулину друг.

Была в ней какая-то каменность. Она никогда не говорила о своих болезнях, не жаловалась на усталость, не терпела разговоров о возрасте. Для нее было необходимостью чувствовать себя равноправно с любым.

– Сколько директоров до Курулина было? И каждому мы задавали вопросы: почему мы не живем, а гнием? И они толково нам отвечали, почему у нас по-другому не может быть. А Курулин пришел и сказал: может! И будет!.. И ведь, действительно, уже кое-что сдвинулось, да ты и сам об этом в своей книге писал: и озеленение, и дома новые, и асфальт, и клуб-теплоход, и порядок во всем... Да разве дело в том, чтобы все было, Леша! Чтобы жизнь не стояла – вот что для людей главное. А с Курулиным у нас стронулась жизнь! – Она помолчала, редко шмыгая носом. – Семьдесят процентов населения в нашем поселке пенсионеры. Что мы до Курулина были? Валежник!.. А Курулину и мы, старики, стали нужны. За людей нас принял! Поклон великий ему за это.

Так ни разу и не взглянув на меня, она снова горестно ушла взглядом куда-то в угол.

– Нашелся человек, которому до нас есть дело, так ты приехал и его погубил. – Мать заплакала. Слезы текли по ее каменным морщинам. Она загородила лицо узловатыми, искривленными пальцами. – Подлец ты, что ли, я не пойму?

Мы посидели в невыносимой тишине. Болезненно обострившийся слух стал улавливать, как шуршат, расправляясь, листья яблонь, с которых солнце сгоняло росу.

– Господи! Ты чего голый чай-то пьешь?! – опомнилась мать. – Сейчас я блинчиков тебе напеку.

Вытерев глаза передником, она тяжеловесно пошла в чулан разжигать свои керосинки.

– Досиди уж как-нибудь до вечера, – погремев посудой и судорожно пошмыгав носом, сказала она и вышла из чулана, держа перед собой корявые, обмазанные тестом руки. – А там, стемнеет, потихоньку уедешь. Чемодан я сама на пристань могу снести. А ты – мимо бани и берегом Волги: никто не увидит...

Я обнаружил, что уже давно с крайней осторожностью держу в руке анодированный под сусальное золото подстаканник, из которого криво торчит граненый стакан. Я бережно поставил его на клеенку. Казалось, становится нечем дышать. Я посмотрел сквозь окна на волю и увидел, как по верху забора, тяжело балансируя, пробирался раскормленный кот. У меня было такое ощущение, будто во мне расстреляли душу.