Текст книги "Хроникёр"

Поселок был на километр отодвинут от Волги. Он смотрел на нее громадным, заросшим дурью пустырем, который срывался в Волгу глинистым пятиметровым обрывом. Миновав пустырь, я прошел мимо громоздких бревенчатых казенных домов, один из которых на той стороне Волги назывался «большим домом». В ряд с этими черными страшилищами стояли четыре новых кирпичных корпуса, два из которых были уже заселены, а другие два торчали в небо недостроенными этажами. Строительство было явно законсервировано. Подкрановые пути замусорены. Башенный кран стоял на захватах. А вот в котловане, которым был начат пятый корпус, теплилась жизнь. В свете ламп и одинокого прожектора там шевелилось молча человек десять. Это были явно непрофессионалы. Я узнал начальника ОРСа Филимонова. Лопата к его плотной фигуре и властной повадке не очень-то шла. Недоброе предчувствие шевельнулось во мне.

Поблуждав по темноватым улочкам, я вышел на просекающий поселок большак. Я порадовался, ощутив под ногами асфальт, но тут же чуть не сломал себе шею: асфальт внезапно оборвался и дальше тянулся умятый автомобилями щебень.

По обе стороны тракта темными гребнями стояли дома. Они как бы загородили себя деревьями и высокими кустами в палисадниках, так что их освещенные окна были почти не видны. Наконец хоть что-то я узнал в темноте – Базарную площадь. На нее целое озеро света выливали большие окна магазина. Ко мне двинулась стоящая в нерешительности на грани света и тьмы фигура в распахнутом полушубке, в зимней шапке, хотя стояла сентябрьская теплынь.

– Рубль есть? – озабоченно-быстро осведомился встрепанный, хлипкий, странно напряженный мужик.

Не мешкая я дал ему рубль.

Тут же он оказался на крыльце магазина, плеснула светом дверь. Я уже было поднял чемодан, чтобы идти своей дорогой, но тут попрошайка выскочил из магазина, подкатился ко мне, ткнулся губами в щеку, поцеловал, заплакал:

– Лешка! Ты спас меня, помнишь, тогда, на острове? Ты думаешь, я забыл? – Шапка свалилась, я увидел младенческие легкие длинные белые кудри, узнал и все же не поверил: Пожарник?

Худое лицо его было мелко иссечено морщинами. Доверчиво восхищенно смотрели на меня голубенькие глаза.

– А я тебя сразу узнал. А ты меня нет, верно? Я же в котловане работал! Смотрю, человек в кожаном пальто, в шляпе – ты?.. «Вот это да! – думаю. – Леша приехал!» Ты ушел, а я – наперерез тебе, напрямки. Два рубля у меня у самого было, а рубль-то, думаю, у него, раз приехал, есть, – ласково болтал Пожарник, положив мне ладони на плечи. —А мокрые кусочки совал мне, помнишь? – сказал он, снова мимолетно заплакав. Схватил меня за отвороты пальто и потряс. – Сейчас бы свинья не ела. А я ел.

Он всхлипнул, понадежней заткнул под ремень бутылку, поднял с земли шапку, сказал, оглядываясь, озабоченно: – Пошли отсюда, Леша, пошли. А то люди, знаешь?.. Только приехал и – сразу же в магазин... Хорошо? – Он вытолкнул меня из светового круга во тьму, мы споро, как совершившие свое дело злоумышленники, пошли: впереди – Славка, за ним – с чемоданом я. Темной улочкой мимо бани, вдоль какого-то забора мы вышли к уже знакомому котловану, прошли было в темноте дальше. Но тут Славка вдруг остановился и даже застонал:

– И-эх! Кто ж так укладывает?!

Филимонов и прочие, вылезши из котлована наверх, укладывали вдоль стенки фундамента дренажные асбоцементные трубы.

– Держи! – сунул мне бутылку Славка. – Стой пока незамеченный. Я сейчас!

Из темноты я наблюдал, как шустро, хватко он работает, поворачивая трубы пропилами вверх, прикрывая эти пропилы кусочками толя, бегом, шустро подравнивает основание и присыпает трубы песком. И как неповоротливо стоят остальные, поспевая лишь взглядом за ним.

– Вот так вот! Дуйте! – сказал своим собригадникам Слава. – А я сейчас! Еще на минутку! Ага. – Он ускользнул во тьму и появился рядом со мной, шепотом. сказал: – Пошли!.. Авось Куруля не придет проверять.

– Это что же такое? – удивился я.

– А это котлован для наказанных. И я наказанный. У нас теперь так!

По краю молодого жидкого парка, разбитого в углу пустыря, мы вышли к Волге, середина которой была ярко усыпана лунным булыжником.

По всему пустырю к Волге сходили мелкие сухие овражки. На краю одного такого овражка мы и сели. Славка откуда-то из травы достал стакан, содрал зубами пробку, обмерев, налил, потянулся было ко мне, но не утерпел и судорожно выпил сам.

– Извини! – невнятно пробормотал он, вслушиваясь в себя и оживляясь. – А ты хорош! – очистившимся, широким, вольным голосом сказал он, заново окидывая меня просветленным взглядом. – И пальто-то, и так... Чего приехал? Е-мое! – Славка посмотрел на меня с напряжением. – Ты чего это написал?!

Конечно, я и так все время помнил, что я писал и о Грошеве, но тут у меня даже пот на лбу выступил – я вспомнил, что именно я о нем написал. Как изобразил прибывшего с директорским назначением в затон Курулина, а затем – сосредоточенную изо дня в день на выпивке компанийку, состоящую из бывших его же, то есть директора, дружков. И как они тотчас же по приезде заманили его в глубины стоящего на ремонте судна, распечатали бутылку, и Курулин молча и хмуро выпил с ними, «и у всех, кто, обступив, смотрел на пьющего директора, и особенно у старшего механика Грошева, было сдержанно ликующее выражение лица: «Обротали!» Теперь-то, под прикрытием «своего» директора, они предчувствовали, как можно будет, пока его не снимут, гульнуть». Но Курулин, допив свой стакан и вернувшись в контору, тут же всех, кто угощал его, снял приказом на месяц с должности, описав в этом официальном документе со злой точностью, как было дело. «Чего ж ты себя-то с работы не снял?!» – дождавшись его в проулочке, шепотом вскричал, шевеля перед лицом пальцами, Грошев. «Потому что я не пьяница», – сказал Курулин. И пошел. «А я? Я пьяница, да?» – догнал его растерзанный, встрепанный Грошев. «Да», – безучастно бросил Курулин. «Ты забыл, чем вскормился, Куруля! – остолбенело постояв, а затем вновь устремившись за новым директором, вне себя закричал Грошев, – Я жизнь затону отдал, а ты явился чистенький и меня выгнал? Как ты жить среди нас собираешься?! Ты в глаза мне смотри, в глаза!» – «А я так собираюсь... – остановился и сузил глаза Курулин. – Чтобы в грязи вместе с вами не хрюкать... У меня тут другие дела!»

Первый раз после детства, и совершенно неожиданно, я столкнулся со Славой Грошевым в Гамбурге. И не узнал его. Да и как мне было узнать солидного осмотрительного Пожарника в этом стремительном, резком, как бы захлебывающемся от быстроты и упоительности жизни маримане?! «Леша, ты? А ты загорел! – бросившись ко мне, захлебывался он, быстро и весело взглядывая по сторонам. – А я, знаешь, из каждого порта тащу детям игрушки. У меня двое, понял? A-а? восхищенно оглядывая меня, себя, прохожих. – А ты загорел! Ну, я побежал!» Он хлопнул меня по плечу и, счастливо озабоченный, побежал покупать игрушки, – сверкающий золотыми шевронами на морской тужурке, преуспевающий молодой резвый старший механик с пришедшего в Гамбург советского судна. Он был настолько упоен своей счастливо развернувшейся, набирающей темп жизнью, что даже забыл спросить, кто я, где я и как в этот самый Гамбург попал. Он закончил тогда техникум, поступил в институт водного транспорта, носил белоснежные нейлоновые сорочки с черным форменным галстуком, весь радостно устремлен был вперед, провидя впереди еще более захватывающую, красочную, возбужденную жизнь.

Но впереди у него было списание на берег за набегающие одна на другую радостно-возбужденные пьянки, сползание по лестнице жизни на подхват, на работы, которые для него подберет начальство. И три года назад, в преддверии книги, приехав в затон, я снова не узнал его, настолько он был не похож ни на юного – солидного, ни на молодого – возбужденно-радостного и стремительного Славку Грошева, этот слепо лезущий на меня слюнявый пьяный старик.

И даже не то студило мое сердце, что я так и вывел его в книге – слюнявого, а то, что я этим и подвел под его жизнью черту. Жестоко?.. Ну, а какими надеждами я мог его окрылить? Как ни старался я оставаться ему добрым товарищем, ничего кроме «бутылки-канавы-ужаса» в его будущем я не видел. И сейчас, внутренне сжавшись, покорно ждал, как он мне от души скажет.

– Ты чего это написал?! – еще более встрепанно и раскаленно повторил он. – Бочка солярки на триста километров?.. Ты что?! – воскликнул он. – Четыре бочки, четыре, Леша!

Я с трудом сообразил, что речь идет о том, описанном в моей книге эпизоде, когда разжалованный в трактористы Грошев вел свой трактор с прицепленными за ним санями через замерзшую Волгу и где-то там, где сейчас дробится на волнах луна, трактор провалился сквозь лед. Едущие сзади рабочие успели попрыгать с саней, постояли, посмотрели, как из черной дымящейся прорвы всплывают ледяные куски. Но чего смотреть: глубина метров сорок! Попробуй-ка всплыви оттуда! да побори течение! которое, пока карабкаешься вверх, бог знает куда унесет тебя подо льдом. Когда Славка, раздевшись в кабине, все же всплыл, нечеловеческим усилием продрался подо льдом к продавленной его трактором майне, мужики уже шли в своих тулупах к затону, возвращались, чтобы сообщить скорбную весть. Мороз был под сорок; Славка, выбравшись из воды, сразу обледенел, побежал, скрежеща белым ледовым панцирем. Мужички, обернувшись, до того напугались, что побежали на первых порах от него. Ледяная глыба, кашляя, бежала за ними. «Тем и спасся, – заключал в моей книжке Славка. – Разогрелся в бегу».

И вот теперь оказалось, что из всего того, что написано о нем в «Земле ожиданий», и из того, что там не написано, его всего более взволновало, что на утопших санях у него было четыре бочки солярки, а я упомянул – как будто он вышел в поход с одной.

– Я никому ни-ни! – шепотом заверил меня Слава. – Одна бочка... Ты что?! Какая же это книга, если одна бочка на триста километров, так?

Хотелось и плакать и смеяться, до того мне стало вдруг хорошо.

Совместно мы допили остаток терпкого, отдающего ржавым железом вина, прислушались к плеску волн под обрывом, посмотрели на оранжевую луну, на стоящий метрах в трехстах от нас празднично освещенный клуб-теплоход.

– Посидеть бы можно было... – кивнув в сторону теплохода, сказал неуверенно Слава.

– А почему бы и нет?

– Так ведь... – сказал он тоскливо.

– Ну, это преодолимо.

– Да? – Он как-то необыкновенно ожил, схватил мой чемодан, и уже минут через пятнадцать мы сидели с ним в баре этого сияющего чистотой теплохода. Барменша как-то уж слишком откровенно ухмыльнулась, увидев Грошева, оскалила золотые зубы и, шевеля черной шелковистой бровью, уставилась на меня:

– Чего?

Тут только я смог, наконец, как следует рассмотреть Грошева, лицо которого еще час назад, когда мы встретились возле магазина, было словно в кожуре, а теперь из этой кожуры вылезло.

– Ты чего ей ничего не говоришь? – вдруг испугался он, когда мы сели за столик.

Я махнул барменше, чтобы несла.

– Ну, ты даешь! – простуженно захохотал Грошев. Отсмеялся и утерся ладонью. – Ловко ты с ней: в одно касание!..

И по этому приступу смеха я узнал его окончательно и спросил, как он сейчас.

– Жена не сумела со мною, – склонившись ко мне, сказал он быстро и как-то механически. – Живу, кто пустит... Сейчас у Мальвина, Виталия Викторовича... Да ты его знаешь: Крыса! Ну, вот... На сеновале проживаю. Вылажу в трухе... – Он неодобрительно помолчал. Потом сказал, словно ободряя меня: Ничего! Под тулупом можно... – Он засмеялся и покрутил головой.

– Ты сейчас-то кто? – спросил я осторожно.

– Я сейчас шестерка, Лешенька. Таскаю полевой телефон за Курулей: вдруг ему захочется позвонить!.. Если ты помнишь, мы с четырнадцати лет все пошли работать. И за двадцать шесть лет трудовой жизни вот, выходит, что я заслужил!..

– А ты бы пил больше! – бросила барменша, поставив перед нами какое-то пойло – с торчащей соломиной и кусочками льда. – А вас я почему же не знаю? – играя бровью, распрямила передо мной и выставила свою молодую обширную плоть барменша.

– «Не знаю»... Во дает! – вскричал Грошев. – Это же мой незабвенный товарищ и знаменитый журналист Алексей Владимирович Бочуга!

– Мало кому известный Бочуга, – поправил я.

– Ну ты и шутишь! – возмутился Слава. – «Мало кому известный»... Мы же все ходили, вот здесь вот! – он показал на стенку, за которой был кинозал, – твое кино смотрели!.. Вот такими буквами: Алексей Бочуга!.. Ты знаешь, Лешка, у меня слезы были на глазах... Во! Наш! А? Мистика! Вот что в жизни бывает! А теперь – здесь! Сидит! А? Нина! – Он потянулся, подергал меня за рукав и внезапно всхлипнул, а барменша сосредоточенно пощупала другой мой рукав.

– Я вас видела в этом фильме, – сообщила она, мерцая глазами.

Фильм был снят по мотивам моего сибирского очерка; я участвовал в нем в качестве одного из сценаристов; и увидеть меня в нем было, конечно, невозможно. Но тем не менее я почувствовал расположение к игривой барменше, которая вдруг смела со стола мутноватое молодежное пойло и принесла немного, но янтарного, чистого, крепкого, ничего не спрашивая, но точно угадывая мой к этому делу подход. Производя эти эволюции, она привалилась к моему плечу мягким большим бедром, и Грошев не выдержал:

– Все-таки нет у тебя совести, Нинка!.. Ты бы хоть при мне... это самое... не крутила бюстом!

– А вы чудной! – мечтательно сказала барменша. Она подсела к нашему столику, сложила руки воронкой и опустила в них подбородок. – И выглядите вполне молодо! – сказала она, беззастенчиво разглядывая меня и морща в улыбке сочные губы. Сквозь редкую, на манер рыболовной сетки, кофту розово выпирало ее полное тело.

– Ведь это знаешь кто, Леша? – кивнул в ее сторону Грошев. – Жена моего старшего сына Веревкина... Тьфу! – оторопел он. – Все: «Веревкин», и вот я тоже: «Веревкин», а он ведь, как и я, – Грошев!

– Веревкин! – усмехаясь мне, подтвердила барменша. – А вы к нам надолго ли? – понизив голос и щурясь, со значением спросила она.

– У тебя муж – главный инженер завода! – вздулись жилы на шее Грошева. – Ты этим событием гордиться должна! А ты как себя показываешь? Окопалась в баре! Думаешь, Николаю Вячеславовичу приятно, когда...

Нина своей полной, розовой, просвечивающей сквозь сетку рукой неспешно взъерошила белые волосики на голове Грошева.

– Свекор мой!.. Свекруша! – добродушно сказала она мне. – Он деткам игрушки, курточки со всех портов Европы возил, а они его из дома выгнали. У-у-у! – Она вспушила младенческую шевелюру Грошева. – Когда сопьешься окончательно, я к себе тебя возьму. Куплю за свои деньги бочку водки и бочку соленых огурцов и поставлю в сенцах, чтобы жил спокойно. Будешь у меня заместо домового. Все умеет! – похвалила она Славку. – А то я с твоим Николаем Вячеславовичем гвозди и те сама заколачиваю. – Своей пухлой ладонью она матерински похлопала его по спине. – Давай выпей, а то еще помрешь!

Притихший, съежившийся Грошев махом выпил.

– Ой, до чего же мне надоело затонское захолустье. Одеться не перед кем! – игриво сказала она. – Может, мне с вами посоветоваться? – спросила она, приближая ко мне свое крупное яркое лицо с бесстыжими, твердыми, играющими глазами. – Приходите завтра, часов в двенадцать... – сказала она, приглушив голос. – Я расскажу вам всю свою жизнь!

– Вот это я одобряю! – кивнул Грошев. После живительного глотка он расправился и вновь обрел осанку. – Вот тебе с кем, действительно, надо поговорить!.. Рекомендую! – сказал он мне. – Нинка!.. Вот это человек настоящий!.. Ты понял меня, Алексей Владимирович?! Спасает меня, паразита. Когда уж совсем идти не к кому, иду за рублем к ней. Нет в ней жалости, а сочувствие есть!

– Пьет и пьет. С какой радости? – шевеля бровью, томно сказала спасительница. – Хоть сделал бы передышку, что ли?!

– Ну Нина! Ты меня удивляешь! – уязвленно выпрямился Грошев. – Пьют-то с радости, что ли?!

– Ну а горе у тебя какое?.. Рубль никто не дает?!

– Эх, Нина!... Сказал бы я тебе от души... Даже наука доперла, что это самое – есть болезнь, от которой не найдено пока лечения. Скажи, Леша!

– Так что?– морща губы, спросила меня о своем барменша.