Текст книги "Хроникёр"

Мне казалось, что Сашко изматывает его собственная сдержанность. Казалось, он живет в напряженном ожидании момента, когда надо будет, наконец-то, сказать. И каждый раз, вскинув длинное, белое, с крупными чертами лицо, напряженно помолчав, приходит к выводу, что момент еще не настал.

Н-да, но вот, видимо, пришел тот час, когда слово должно быть произнесено.

– Алексей Владимирович! – не поднимая от стола глаз, напряженно звенящим голосом сказал Сашко, и его безукоризненно правильное лицо стремительно стало краснеть.

– Я весь внимание, Георгий Васильевич!

– Да. – Он вскинул лицо и посмотрел на меня мучительно прямо. – Алексей Владимирович! Разве мы вас плохо приняли? Не создали вам все условия? И разве с нашей стороны был для вас хоть какой-то отказ?! Но... – уже по алой краске он еще раз стремительно покраснел, его большие выпуклые серые глаза стали как бы чужими на ярко-красном лице. – Мы ждали хоть какой-то признательности и от вас. А это что же? – Он с грохотом выдрал ящик стола и бросил перед собой взятый машинисткой «на память», нервно измятый экземпляр. – Как вас следует понимать? – Дрожащими руками он порылся в страницах, нашел и чугунным голосом зачитал то место, где описывалось, как он, Сашко, демонстрирует мне ущелье с оазисом и копающимся там, внизу, Имангельды, говорит о том, что охотник оказался самым популярным человеком на плато, что именно такими людьми живет и расцветает земля.

«Георгий Васильевич уважительно помолчал, глядя на шумящие внизу деревья, на фигуру бегущего с тачкой охотника, – читал о себе Сашко, – затем поднял глаза и спросил задумчиво: «Как живет?!. Ведь ни сил, ни времени не остается у него на ремесло, которое его кормило. На рыбалку в море не ходит, на охоту не ездит. А за это, – кивнул на темнеющий сад Сашко, – никто ему ни копейки не платит... Чем живет?» В этот момент начальник экспедиции был похож на чувствительного душку-барина, увидевшего на пашне своего крестьянина и умилившегося тем, что тот, несмотря ни на что, все еще жив...»

От гнева голос Сашко защемился. Бесплодно пошевелив губами, алолицый начальник экспедиции резко отвернулся к окну и посидел так, неподвижно, с выкаченными серыми глазами. Потом дернулся, усилием заставил себя вернуться к рукописи. Попробовал на разные лады голос, продрал его и, преодолевая распирающий его гнев, зачитал абзац, в котором говорилось:

«„Об Имангельды и об этом оазисе слухи все шире идут. И уже, понимаете, как будто не он при нас, а мы при нем, при Имангельды, – вот парадокс!.. И вы знаете, что я понял? Что Имангельды не только самый популярный человек у нас на плато, но и самый нужный. Он дает нам пример высоты жизни. Учит нас жить“. Я внимательно слушал Сашко. Он был какой-то неразбуженный. Ему просто в голову не приходило, что он, Сашко, есть главный человек на плато, олицетворение справедливости или несправедливости общества, и от него зависит благополучие сосуществующих с ним людей. И раз зарплаты не хватает «нужному» человеку, то не следует ли отсюда вывод, что ее получает кто-то ненужный? Или дело просто в душевной пустоте того, кто по своему положению должен был бы...» Не я должен!.. Я не должен! – гневно скомкав рукопись, прошипел, а затем громыхнул Сашко. Он вскочил и, вытирая лицо платком, прошелся по кабинету. Большие ступни его были поставлены прямо, и оттого его походка имела вид преодоления и упорства. – А если найдется другой какой-нибудь, начнет у меня тут свиней разводить. Мне что же, и ему прикажете платить?

– За свиней?.. Конечно.

– Вы что, не понимаете... – Сашко рухнул на стул и выбросил в мою сторону руки, – что я начальник экспедиции! Я никакого отношения не имею ни к саду, ни к свиньям, ни к... – Его выкатившиеся глаза были обращены ко мне.

– Имеете. Все мы имеем.

Сашко опустил голову и напряженно посмотрел в стол.

– Такой материал я завизировать не могу, – сказал он твердо. Лицо его постепенно принимало свой обычный алебастровый цвет.

– Как вам угодно.

– Вам не нужна моя виза?

– Нет.

– Та-ак! – Сашко вскочил и прошелся.

Бесшумно возникла печатавшая мне секретарша.

– На почту он ничего не сдавал, – доложила она Сашко.

– Так значит, вы еще не... – Сашко показал глазами на ком расправляющейся на столе рукописи. – Не отправляли, что ли?

– Отправил самолетом, – доложил я.

– А вы жох! – Он посмотрел на меня, потом на секретаршу. – Вы «ненужный» человек, Нина Аркадьевна! Вы что же, когда печатали, разве не поняли?! Вот тут он... – перегнувшись через стол, Сашко схватил рукопись, – пишет... – он судорожно полистал рукопись, ничего не нашел и кинул ее на стол, – ...что вы чужие деньги получаете... Ну?

– Как это чужие?! – уставилась на меня секретарша. – Вы чего это? Так это вы обо мне... – Она смотрела на меня, брезгливо поджав морковные губы.

Я кивнул на Сашко.

– О нем.

В гнетущем молчании стал слышен визг стоящего на сейфе вентилятора.

– Присядьте, Нина Аркадьевна.

Рослый Сашко шумно полез на свое место. А Нина Аркадьевна с брезгливо поджатыми губами присела на один из ряда выстроенных вдоль стены стульев, не спуская с меня круглых глаз.

– Если уж так, так чего чиниться?! – сказала она, не разжимая губ.

Начальник экспедиции помедлил, как бы вдруг задохнувшись. Потом сел прямо, расправил плечи.

– А ведь ваше поведение аморально, – сказал Сашко спокойно. Лицо у него потеряло всякое выражение, а глаза были мертвые. – Не успели приехать, спутались с этой, с прикомандированной к нам... – Он умоляюще глянул на секретаршу.

– В отцы ей годится! – сказала она брезгливо. Рот у нее был какой-то измятый.

– Вы думаете, мы этого не замечаем?

– Две бутылки вина выклянчил после закрытия магазина, – расправив рот, сказала секретарша.

– Пьянствуете, – как бы продолжая скорбное перечисление, все тем же мертвым голосом сказал Сашко. – Ну?..

– А если мы... – подсказала секретарша.

– Если мы обо всем об этом куда следует напишем, то я даже не знаю, чем это может кончиться для вас.

Опять стало слышно, как скребет вентилятор.

– Куда же вы хотите написать?

– Куда, Нина Аркадьевна? – спросил Сашко.

– Откуда его прислали.

– Главному редактору вашего журнала, – сказал Сашко.

Я вынул из бумажника свою визитную карточку, на обратной стороне написал адрес журнала, фамилию, имя и отчество главного редактора и отдал Сашко.

– Так! – неопределенно сказал он.

Мы опять помолчали.

– Так что будем делать? – с нажимом спросил Сашко.

– А разве надо что-то делать? – Я вопросительно посмотрел на Сашко, на секретаршу, аккуратно поставил стул на место и вышел.

Солнце было размазано в середине неба. Над плато – серый застойный зной.

Я постоял возле крыльца, выжидая, не выйдет ли Ольга. Она вышла.

– Есть предложение искупаться.

Она недружелюбно усмехнулась. Мы с ней в последнее время не разговаривали, лишь натянуто, кивком головы здоровались. Дело в том, что...

Дело в том, что она внезапно приняла предложение старшего механика Димы Французова...

Нестерпимо было видеть как бы раз и навсегда просиявшее лицо Димы и то, как он шептался с завмагом, очевидно, заказывая водку.

– Ну что ж! – угрюмо усмехнулась Ольга. – Поехали искупаемся. А вы что такой веселый?.. Неприятности?

– Ну какие у меня могут быть неприятности?! А ну, давайте-ка до моря – пешком!

– Вот как?.. И в машине уже вам отказывают?.. Дела!

Оплывая от жары, мы прошли с километр по густой, как мох, пружинящей, пыльной траве, когда нас догнал на своем уазике Сашко и приглашающе распахнул дверцы.

– Духота адская, – сказал он, стремительно краснея и глядя на меня мертвыми глазами. – Сорок два градуса в тени! – Машину вел он легко, привычно. – Вы правильно делаете, что ежедневно купаетесь. А я вот... живу у моря... и машина есть... и все как-то... – Он, как опытный слаломист, сбросил уазик с обрыва.

Мы искупались и сидели с ним на лавочке под навесом, глядя, как бросается в набегающие волны Ольга.

– Я чувствую, мы с вами как-то не договорили, – с видимым усилием сказал Сашко.

– Я слушаю.

– И не договорили, может быть, потому, что вы предпочитаете слушать. Мы перед вами как на ладони, а вы для нас, так сказать, вещь в себе.

– Из своей работы, как вы убедились, я секрета не делаю. А если я вам интересен как человек, то мне-то ведь не интересно иметь дело с мерзавцем.

Лицо его стало известковым. По розовому сытому долгому телу лошадиной судорогой пронеслись мурашки. Я шлепнул его по мягкой спине.

– Пошли купаться!

Я встал и пошел к морю. Выдравшись из прибоя, выплыл на спокойное, перевернулся на спину и, переваливаясь на зеленых, неторопливо идущих к берегу валах, увидел уходящий в обе стороны черный занавес чинка, а далеко вправо, над чинком – паутинную решеточку буровой Кабанбай, где бугристыми руками толкал трубы Иван и в одном с ним вагончике жил Дима Французов, квартиры для которого в поселке пока не нашлось. А потом я увидел, что Сашко идет и садится в машину. Машина, прилипнув к чинку, поползла наверх, выявилась квадратиком на фоне неба и ушла за гребень.

– Что все это значит? – спросил я Ольгу, когда она наконец явилась из моря и, прохрустев по ракушкам, села рядом со мной...

– Что значит что? – спросила она. —А где Сашко?..

– Уехал.

– Случилось что-нибудь?

– Взял и уехал.

Ольга вытянула хоботком губы и посвистела.

– Ой, что-то я боюсь!

– «Боюсь» – это, мне кажется, не из вашего лексикона.

– Да? – длинно усмехнулась она. – Однако, вы будьте поаккуратней. Он как-никак здесь хозяин. А вы не более, извините, чем гость.

– Ну, хозяин – еще не барин. Да и я, какой я к чертовой матери гость?!

– Храбрец! – оглядывая меня, усмехнулась Ольга. – Только Сашко человек мнительный. И вы напрасно так легкомысленно настроены.

– Если мнительный, пусть идет в церковные сторожа. А здесь ему люди доверены, а он, видишь ли, мнительный...

– Вы просто напрашиваетесь на неприятности...

– Ну, посмотрим!.. – прервал я. – Сейчас не о том разговор. Что это вы задумали?.. Ольга!.. Зачем?

– Странный вопрос! – вздув ноздри, медленно усмехнулась она.

– Странный?.. Почему странный?!. Я все к тому, что по отношению к другим следует поступать так же, как вы хотели бы, чтобы поступили по отношению к вам!

– Ну! Дальше! – сказала Ольга.

– Зачем же так с Французовым?.. Он уж и водочку заказывает. Докатится все это дело до свадьбы, а там что будете делать?.. Встанете с бокалом в руке и мило объявите, что пошутили, разыграли честную публику, так?

– Почему обязательно «разыграла»?! – с дрожащей улыбкой спросила она, глядя на меня угрюмыми глазами.

– Ну вот что: давайте-ка без юмора!

– Но позвольте!.. Неужели вы мне отказываете в праве хоть как-то устроить личную жизнь?! – Она откинулась с изумлением. – Да полноте, Алексей Владимирович! Вам-то какое до этого дело?

В ней была насмешливая уверенность человека, которому нечего терять.

– Ну хорошо. – Закусив губу, она сосредоточенно посмотрела на море, свежо вскипающее на отмелях, и повернулась ко мне. – Имею я право на ошибку? – Она помедлила с выжидательной улыбкой. – Почему бы и нет?.. Пусть будет и такая полоса жизни?.. При вас я была бы вторым номером. А здесь я буду номер один. Уже что-то! – едко сказала она. – А Дима вполне забавный мальчик. На свадьбу он мне дарит машину. Ну как подарочек? Я в восторге! На машине вернусь в Ленинград.

– Не умея ездить и без прав?

– Да, боже мой, вы поведете! – неприятно смеясь, вскричала она.

– А Дима?

– А Дима пускай бурит пустыню на нефть! – сообразила она, лихорадочно веселея. – Вы ко мне относитесь, как к хрустальности, сказала она, кривя губы, на которых все еще порхала забытая улыбка. – А надо бы проще! – бросила она грубовато. – А так... на вас не будет никакой ответственности, – сказала, с усмешкой. – Буду приезжать к вам в Москву из Ленинграда. Чего для вас только не сделаешь! – с едким смешком воскликнула она, встала и пошла к белому брустверу грохочущего и месящего песок прибоя.

– Ну как впечатление? Нравится? Как видите, обживаемся помаленьку. Даже кладбище есть. Пускаем корни. А чего? Жить можно. Бурим потихоньку, добираемся до перматриаса. Все пробы нефтью пахнут, а нефти все нет и нет. Здорово, правда? Меня это очень интересует. Как же так? Может, нефть ушла куда-нибудь в другое место? Потекла по горизонту, и будь здоров. Как вы думаете?.. Ну вот, и я тоже не знаю. А геологи только делают вид, что знают, иначе чего же мы все впустую бурим?! А я вас почему интересую? Как внезапно снятый с работы? Судьба, правда? Всего неделю и пробыл в начальниках. Трах-бах! И снова на своем месте: дизелист! Я как к этому отношусь? Фатально. Ударили, конечно, по самолюбию, но я сразу ставлю вопрос: а что, собственно, произошло? Ищу смысл, вы понимаете? То есть: чем теперь будет мне хорошо?

Как шмель, севший на цветок и погрузивший хоботок в нектар, Дима Французов упивался собственной речью. Его нежное, чистое, ангельское лицо еще более посветлело, выражая разгорающийся внутренний мальчишечий упоительный восторг. Серые выразительные глаза газели сделались доверчивыми нестерпимо. Он, как художник, пьянел не натурой, а тем отражением ее, которое выявлялось перед ним на холсте, то есть в словах.

– Надежность – вот! Вы меня поняли? – сказал Французов. – Будучи начальником я ее не имел. Ничего не производишь, нет механизма, за которым ты следишь, – зачем же ты, верно? Чтобы думать?.. Ну, волнуешься, заставляешь себя думать – толку нет, а к вечеру падаешь с ног. Это же казнь, верно?.. А тут? Я и дизель: один на один! Дизель грохочет – и я спокоен, я чувствую потрясающую свободу: пустыня, небо, море – и все огромно! Чего мне надо? Партию в шахматы, немного музыки и чтобы было о ком заботиться... – Он замолк, видимо, вспомнив об Ольге, и громадной черною рукой медленно вытер херувимоподобный лик. Он как будто мысленно наскочил на риф. И с трудом с этого рифа снялся. – Вот! – бездумно сказал он. – Что еще у нас есть? Лодка. Самолеты почту регулярно подвозят, приемник орет на всех диапазонах, телевизор малогабаритный – видели? – что-то, правда, рябит. Может, антенна у нас слабовата? Вы в этой технике случайно не петрите? Я вдруг подумал: а что, если на буровую антенну нам водрузить?! – Французов посмотрел на меня встревоженно, потом, задрав голову, посмотрел на вышку буровой. За буровой корчилась в судорогах марева пустыня, и стоящий на расчалках самолет, искажаемый маревом, был похож на взмахивающую крыльями стрекозу. – Хотите, расскажу свою жизнь? Я думаю, ее можно будет описать в романе. Скучать не будут, честно! Интересная жизнь.

Как глыба, из-за угла вагончика вышел Иван, навис над нами, посапывая, глядя на меня свинцовыми маленькими глазками.

– Секретничаем? – Он как бы пережевывал мое появление. – А может, мне тоже интересно? – С кряхтеньем повалился в траву. – Ты же вроде обещал мне уехать? – сорвав и кусая травинку, замедленно спросил он меня.

– Ты в какую смену работаешь? – в свою очередь поинтересовался я.

– А в эту! – Иван показал мне замасленные толстые руки. – Слышишь, дизель молотит?

– Так вот и иди к нему!

Иван, глядя мне в колени, длительно покряхтел, вытер ладони о голый, мешком вываливающийся живот, посмотрел на оставшиеся на нем следы, потом – на ладони.

– Ладно! – Поднялся и пошел к буровой.

– А он вас слушается! – рассеянно удивился Французов, глядя на выгибающийся вдали голубой купол моря. Нежное и прохладное дыхание моря то наваливалось, то отливало, и то удалялся, то подходил вплотную масляный грохот буровой. – Вот, допустим, люди. Я их делю на три категории. Первая: те, кто выдумывает. Вторая: кто выполняет выдуманное первыми. Ну вот, допустим, как сейчас мы. И третья – это те, что на подхвате, шестерки. Вы понимаете мою терминологию? Ну вот!.. Да, так я относил себя к третьей: «Дима, а ну-ка сбегай! Дима туда, Дима сюда. Дима, куда ж ты, собака, делся?!» Жил, так сказать, не поднимая глаз. А почему? Да потому что я был никто, фикция, мальчик, забытый в вагоне. Ничего? Тогда я перейду к подробностям.

Мне три годика, сестре еще меньше, скорый поезд, мы куда-то едем с отцом. Помню серый плащ его, доброе грустное лицо. Станция. Отец бежит на вокзал, появляется с кульком конфет, сует нам с сестрой, говорит, посидите, родные мои, я сейчас, снова исчезает – и на этот раз навсегда. Мы сперва ничего, едим конфеты, поезд идет, отца нет, мы в рев. Ну конечно, пассажиры, восклицания, то да се, в кульке находят записку: «Родные мои Дима и Аллочка! Куда мне с вами, а я еще молодой. Простите своего папку и прощайте, мои хорошие, вашу маму звали Леночка, а государство вас воспитает».

Вы не обращайте внимания, что я плачу, у меня это быстро проходит. Ну, видите, я уже улыбаюсь. Вы не утомились? Тогда я продолжу, ладно? Ну, детдом. Это вам, наверно, известно. Затем Нижний Тагил, работаю в кочегарке подручным, предпринимаю активные поиски отца. Для меня это становится целью жизни. Я ищу, по сути, себя. Каждый вечер после работы пишу письма, посылаю запросы, но данных мало. Куда и откуда шел тот поезд? Французов ли настоящая моя фамилия или это я тогда нафантазировал? Достоверно, что зовут меня Дима, сестру Алла, а нашу мать звали Лена. Не буду утомлять вас подробностями, но поиски мои вдруг увенчались успехом. Из Майкопа приходит: «Фракузов Никита Тихонович, 1925 года рождения, уроженец города Луцка». То есть – вот он кто, мой отец! Я, можно сказать, сам организовал всесоюзный розыск. Нашел. Одесса. Со мной случился припадок. Говорили, что я вел себя как безумный. На всякий случай связали, пригласили врача. Ну, это мелочи... Да, отец! Я бы и через океан вплавь к нему бросился. А Одесса что? Я даже не уволился, сел в поезд, поехал. Скажу так: хотя все принимали меня за человека, я был ничто, нерасшифрованный иероглиф, а кем-то я должен был стать только после встречи с отцом. Я был тоскующее пустое место, фантом, вы поняли это слово? Я даже не знал, плохой я или хороший, скупой или добрый, – у меня до этого просто еще не дошло. Я послал отцу безумную телеграмму, а когда приехал в Одессу, отца там не было, и его. сожительница, довольно приятная женщина, в квартиру меня не пустила. Она сказала, что отец уехал на Север.

В ее отсутствие я проник в квартиру, все перерыл, разыскивая фотографию отца, нашел, взял на память его золотые часы и кепку, оставил записку со своим адресом и уехал в Нижний Тагил. Эта женщина вслед за мной прислала письмо: «Дурак! Он меня бросил, а часы мои, верни». И прислала мне настоящую отцовскую фотографию, а та, что я взял, оказалась изображением постороннего фрайера, а я, признаюсь вам, ее целовал.

Часы я ей выслал обратно, а сам поехал на Север и устроился экспедитором, чтобы была возможность ездить, видеть людей и показывать им отцовскую фотографию. Вы не поверите, но дважды я его находил, и дважды мы не успели свидеться. Один раз мы колонной в восемьсот машин по зимнику пробивались в Сургут, и тут мне сказали, что мой отец в Туруханской гидрологической экспедиции. А на мне груз, кругом тайга буреломная, не соскочишь, в Туруханск не побежишь! А приехал – т-там его нет, свернулась еще месяц назад экспедиция. Ну и второй раз – идентично. Уехал и молодую девчонку увез. У него не клеилось с этим вопросом. Ну вот. А у меня создалось впечатление, что он меня избегает. Боится встречи. Думает, что я предъявлю ему счет.

Хоть и ложная предпосылка, но вы понимаете, как мне было в то время горько. Но я тогда так подумал: а ведь и в самом деле, невелик я подарок, свалюсь ему на голову – так, какой-то тюха пришибленный: ни осанки, ни образования, ни манер. Вы понимаете, я понял, что должен ему уже как-то весомо себя предъявить. У меня по разным причинам были две отсрочки, а тут я пришел в военкомат: забирайте! Армия подняла мне голову. Я был старшим сержантом. Скажем так: территория дружественной нам страны, жара, как здесь. Иногда, и всегда внезапно, стреляют. Ну, сюжет такой: дикие горы, шоссе, колонна. Наша задача – выбить противника из-под моста и хотя бы полчаса удержать этот мост. Самое трудное – подняться из кювета и бросить себя на огонь, вперед. И вот момент – я говорю себе: «Подымайся, сынок!» И понимаю, что это голос отца прозвучал, ей-богу! И вот еще, может, вам пригодится: когда поднял свое тело и, поливая огнем, прыгаешь по камням, это уже не ты, ты с собой распрощался. Ни мыслей, ни страха, бежишь в пустоте!.. Ну, короче: мост мы взяли и удержали. Меня в числе других везут к командующему, командующий жмет руку и награждает орденом Красной Звезды. Вы устали? Вот сюда пересядем, в тень. А я вам – минутку! – принесу ташкентской минеральной, бодрит отлично, а вы покурите, так?.. Ну вот и водичка! Пожалуйста. Что вы смотрите так на орден? Ну! Тот самый. Я его специально надел, а то смотрю, вы стали как-то коситься, а без доверия мне тяжело продолжать. Что? Пожалуйста! Вот, держите. Еще новенький, правда? Я его всего-то разок надел, так какой-то мужик: «Мальчишка! Чужие награды таскать!», еле от него спасся.

Поехали дальше?.. Я поднял голову, и жизнь улыбнулась мне всеми зубами. Еду в Тюмень, на буровую, чтобы заработать массу денег и купить машину. Мечта такая: нахожу отца, прибываю на собственном лимузине, вылезаю, приветствуя его рукой. Действительность: буровики берут меня одиннадцатым номером. Да, так вы в Нижневартовске были?! Иван говорит, что... Да что вы?! И тоже одиннадцатым номером?! Вот здорово! Ну, так что вам рассказывать?! Метлу в руки, ломик в руки: «Обкалывай лед на платформе, парень. Такие твои будут дела!» Ну, обеспечить себя, об этом, конечно, нет разговоров, но на машину, вы понимаете, метлой заработать не так-то просто. Однако, если уж жизнь тебе улыбается, так она делает это серьезно. Что происходит? В Нижневартовске мне дают на сдачу лотерейный билет, и я становлюсь обладателем «Волги». Буровая теряет для меня смысл. Еду получать машину, устраиваюсь на работу в Тольятти. Автозавод, молодежь, я – рабочий конвейера, затем испытатель. Испытываю новые модели машин. Участвую в ралли. Во Франции мы берем серебряный приз. Еще водички? Ну что вы, как это может меня затруднить?! Прошу, пожалуйста. Вот, посмотрите: в этом альбоме все перипетии нашей борьбы. Это сама гонка. Это нам вручают медали. А это мы гуляем в Лозанне. Красиво, правда? Вот казино.

Если в начале моей жизни я был как червь, то теперь меня не покидало ощущение полета. Но полет этот был бессмысленным, поскольку не вел меня к цели, к отцу. А он исчез совершенно. Мой самодеятельный розыск не давал результатов. Я интересно служил, я видел свою страну и страны Европы, был хорошо одет, имел отличную работу – и все это было низачем! Все это имело смысл лишь постольку, поскольку я бы мог всем этим поделиться с отцом. Я был похож на бегуна, который бежит отлично, но не по той дорожке, где написано «Финиш», бежит бессмысленно, просто бежит. Вы понимаете: ощущение бессмысленности жизни! И это при всем при том, что жизнь моя в тот период была просто великолепна.

И вот поезд. Опять поезд! Едем в Среднюю Азию испытывать тропическую модификацию автомобиля. Сосед по купе, увидев фото отца: «Знаю! Чуть не каждую неделю видел его среди пассажиров. Через Аральское море куда-то ездит. Не берусь, конечно, сказать, куда». А этот человек работал механиком на пассажирском катере «Багратион». Я схожу с поезда. Товарищи мои возмущены и растеряны. Их поражает нелепость моего поступка. Действую четко, но как бы в тумане. Возвращаюсь в Тольятти, вывожу из гаража свою «Волгу», на максимально дозволенной скорости еду в Стерлитамак, к сестре. Цель поездки: прибываем вместе с ней, хорошо одетые, на серой «Волге» к отцу, выходим, приветствуем его ласково и беззлобно. Реальность: сестра даже смеется от злости. «Пусть хоть сдохнет! Я об этом знать не хочу!» Обстановка такая: муж, двое детей, снимают комнату в частном доме. Денег нет, из щелей дует, дети кричат и ползают по полу, нервозность, муж приходит, втянув голову в плечи. Меня эта картина поражает. Вынужден активно помочь. Мы с мужем забиваем щели, клеим обои, расстилаем на полу польский палас. Дети перестают болеть, я стремительно продаю «Волгу», оставляю им на кооператив, на приведение себя и детей в порядок. В хорошем костюме, но без машины и денег еду на Аральское море к отцу. Замысел таков: устраиваюсь на катер «Багратион» и определяю отца визуально. Действительность: вакансий на катере нет, работаю грузчиком в Морпорту, затем все-таки устраиваюсь на «Багратион». Хожу матросом, затем вторым механиком. Отца нет. На своей «Волге» я бы просто объехал все приморские городки, а теперь Для свободного путешествия у меня нет ни технической, ни материальной возможности. Регулярно поднимаюсь из машинного отделения, знакомлюсь с пассажирами, показываю им отцовскую фотографию. И вот удача: «Никита Тихонович Фракузов? Так он живет в поселке Уча. Улица партизана Медведкина, 24. Свой дом, остепенился, женат». Что я делаю? Из Морпорта даю телеграмму. Вы ожидаете какого-то подвоха? Ничего подобного. Ответная телеграмма: «Родной мой, Дима, я плачу от радости, приезжай, я буду каждый день ходить на пристань, тебя встречать». Еду. Вид потрепанный, обносился, выгляжу потерпевшим крушение. Кусаю локти: недавно же было все! Прибываем: он меня встречает. Я узнаю его по моему фото. Объятия, слезы. Я неутолимо всматриваюсь в него: грузный, с добрым большим лицом, в кирзовых сапогах и рыбацком гремучем плаще. Короче: вид пенсионный. Сильно помятый. От жалости временно не могу говорить. Идем по улице как два потерпевших крушение. Далее: дом, жена – суровая, грузная, но довольно приятная женщина, обильный стол, садимся, говорим, плачем, я рассказываю все о себе. Моя жизнь вызывает одобрение. Так. Дальше. Естественный с их стороны вопрос: чего я хочу? Естественный ответ: ничего. Просто начинаю жить окончательно.

Теперь нюанс: отец на минутку выходит, и жена его – Клавдия Григорьевна, кивнув на орден, которым я по глупости похвалился, советует: «Ты не кажи его на людях! Спрячь!» То есть она ничему не поверила. Мне за отца стало больно: всю жизнь кочевал от женщины к женщине, чтобы найти в конце концов эту?! Однако, надо было исходить из того, что есть. А есть вот эта самая Клавдия Григорьевна, однокомнатный дом, пустое подворье. Зачем я тут нужен и где мне тут жить?

Все так. Но я обрел тут главное, чего не хватало, – спокойствие. Я перестал быть перекати-полем, нашел свои корни и твердо стоял теперь на земле. На двадцать шесть лет я словно бы выпал из времени. А теперь оно, идущее от незапамятных каких-то людей, потекло через меня. У меня ничего не было, но я чувствовал себя надежно. Я знал, что мне теперь надлежит: заслужить любовь и доверие Клавдии Григорьевны, делать добро отцу и ей.

Короче, так: еду в контору экспедиции, и Сашко берет меня дизелистом на буровую, рядом с которой мы с вами сидим. Но работы пока нет, буровую вышку еще не притащили, я делю свои дни с отцом. Я всяко фантазировал, как оно будет, но разве я мог думать, что мы так с ним друг к другу прилепимся, что врозь проведенный день уже будет для нас двоих как пустой. И он, вы знаете, как будто проснулся: «Я хотел освободиться от вас, своих деток. А ведь освободиться от того, что тебе надобно в жизни сделать, это значит, не жить». Страшно мне даже было: он перечеркнул свою жизнь. Он оставил себе только то, что у него оставалось, и каждым днем теперь дорожил. Об Алле, которая его ненавидела и повторяла его же ошибку, он через силу молчал.

Осматриваясь и размышляя, я перелицевал крышу, построил саманный сарай. Руки у меня есть, и меня веселила эта работа. Решил так: расширить дом, надстроив второй этаж. Плюс машина. Машина, чтобы ездить на буровую, а дом... – вы поняли? Итак, нужны деньги! Я активно приступил к ловле ондатры. Лодка, мы с отцом, ловушки на плотиках. А уже осень, ледок, я его разбиваю дубиной. Почти не спим, мокрые, промысел трудоемкий, отец слег, я ловлю бестрепетно. Дальше так: отец умирает. Мне становится ни до чего. Покидаю поселок и сижу на буровой безвылазно. – Дима помедлил, сомкнув пушистые ресницы. – Искать так долго, чтобы потерять! – Он открыл глаза и посмотрел на море, которое, поморщившись, расправило и натянуло ярко заблестевшую гладь. – Отца не стало, и я как будто вышел на край. Нет, вы не подумайте, что какие-то там черные мысли. Просто наступило время окончательное. Время серьезных и конечных решений... Надо было только понять, каких? – Дима чуть усмехнулся. Он как бы вместе со своим рассказом взрослел... – Но... Самолет привозит в наши края одну молодую пассажирку, и мне становится незачем гадать, каких решений! Вижу, что вы догадываетесь... Ну вот! Я принимаю свое первое «окончательное» решение и – удивительно! – получаю отклик. Чего я хочу?.. Чтобы было ей хорошо. И чтобы это «хорошо» шло от меня. Чего она хочет?.. Машину. Я не знаю, зачем она ее хочет, но я бывший гонщик и понимаю, что это может быть очень серьезно. Правда, в себе я это переборол. Ведь мы с отцом на ондатрах заработали больше восьми тысяч. Но денежными делами занималась Клавдия Григорьевна, и мне даже в голову не приходило у нее просить. А тут пришло. На серьезное надо отвечать серьезным. Я поехал в поселок Уча. – Дима взглянул в ту сторону моря, где по утрам, в тот час, когда видно резко отчетливо, выявляется из блеска моря мыс с черной коростою домов. – И теперь представьте мой разговор с Клавдией Григорьевной; «Парень, а ведь если бы ты не приехал, твой отец и по сей час был бы жив... А ты его доконал, передохнул и теперь за меня берешься?» – Дима помолчал, опустив голову. Нежное лицо его было детски печально, а свисающие с колен громадные тяжелые кисти рук были оплетены кустами толстых вздувшихся синих вен. – Я улыбнулся и вышел. Вернулся на буровую. Поднимаю глаза, передо мною сидит следователь. Вы удивлены? Представьте, я тоже несколько был удивлен, когда понял, что мою личность подвергают сомнению: фамилии, несмотря на сходство, у нас с отцом все-таки разные, отчество у меня по имени директора детдома – Андреевич. «С какой целью вы назвались сыном Фракузова?» – вот такой мне задается вопрос. Я теряю дар речи, я не могу ответить на вопрос, почему я назвался сыном своего отца. Простите, товарищ корреспондент, что? Зачем она это сделала? Чтобы отбить у меня саму память о восьми тысячах, раз и навсегда заказать мне дорогу на улицу Медведкина в поселке Уча! – Схватив бутылку, Дима судорожно глотнул минеральной воды. – Далее так: с меня берут подписку о невыезде, начальник экспедиции на всякий случай тихо сбрасывает меня с должности старшего механика, Ольга Васильевна, увидев меня, не может удержаться от смеха: «Дима! Ко всему прочему, вы, оказывается, еще и преступник?!» Трудности должны нас бодрить, верно? Вселять в нас добавочный энтузиазм! Только я не могу отвязаться от мысли, что ломился не в ту дверь. Я заложил по жизни громадный вираж, чтобы для нескольких человек восстановить справедливость и доброту. И что же? Мое стремление к справедливости порождает зло. Мое стремление к доброте порождает смех. То, чем я гордился (а я гордился должностью старшего механика, для меня это был взлет), просто так, ни за что, отнимают. Вывод следующий: жизнь упростилась великолепно. Я и дизель! И никаких забот! Пустыня, море, небо – и все огромное. Так живи и наслаждайся всем этим, верно?! Тем более что двинуться с места теперь тебе и нельзя...